Текст книги "Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)"

Автор книги: Владимир Федоров

Этого невысокого, полного человека с добрым русским лицом я впервые встретил на зеленой днепровской круче. Александр Прокофьев чувствовал себя на киевской земле как дома: всем известны его мастерские переводы многих украинских поэтов – от Владимира Сосюры до Андрея Малышко.

Шел съезд писателей Украины, на который пригласили и меня, молодого поэта, старшину–десантника. Мы поз–накопились с Александром Андреевичем. Быстро разговорились. Я вспомнил, как мы четыре года назад форсировали быструю Свирь, освобождали лесистый и таинственный олонецкий край, воспетый в стихах Прокофьева. А когда речь зашла о родной Александру Андреевичу Ладоге–тут его глаза заискрились.

– Ладога это не озеро, а море! – уверял увлекшийся поэт. – Шутишь, брат! Двести километров длиной, сто – шириной. Никогда не бывает спокойным. Ветры, низкие туманы… Есть там рыбацкое село Кобона. Вот где полно моей родни. Там я и родился. Простор–то какой! На берегу ивняк да малина… – И шутливо продекламировал:

 
О Ладога–малина,
Малинова вода!..
 

Мне не раз доводилось видеть, как преображается поэт, читая свои стихи, как весь отдается напору всепокоряющего ритма. Надо было самому быть с юных лет ладожским рыбаком, косить травы, пахать неласковую северную землю, чтобы потом все это так зримо и сочно передать в стихах.

Вот как об этом говорит друг поэта Николай Тихонов: «С детства он жил в мире многоцветного, яркого народного языка. Родное слово дышало прелестью сказки, песни, былины. Оно органически вошло в стихи Прокофьева. Оно сияло лирическим признаньем, звучало острым криком ненависти к врагу, многообразно передавало чувства, проникалось резким народным юмором. Входя в поэтический мир его стихов, вы сразу почувствуете все богатство этого прокофьевского словаря. Для него драгоценны самобытные, жемчужные, ласковые, гневные, любовные и грустные слова, потому что слово живет не случайно…» И тут же приводит стихи друга, посвященные самоцветному слову:

 
И когда оно поет,
Жаром строчку обдает,
Чтоб слова от слов зарделись,
Чтоб они, идя в полет,
Вились, бились, чтобы пелись,
Чтобы елись, будто мед!
 

Это действительно целая поэтическая программа. И какое смелое сравнение! «Чтобы елись, будто мед!» А вдумаешься: точно! Именно «будто мед». Поэту, как пчеле, удалось собрать нектар с разных северных цветов и обратить его в поэтический «мед».

Восемнадцатилетним парнем стал Шура Прокофьев большевиком, сражался с белыми бандами генерала Юденича. Молодого бойца схватили белогвардейцы, но ему удалось бежать из плена. И он с новой яростью бился с беляками. Кому еще удалось написать такой портрет революционного балтийца, как Александру Прокофьеву в стихотворении «Матрос в Октябре»?

 
Плещет лента голубая —
Балтики холодной весть.
Он идет, как подобает,
Весь в патронах, в бомбах весь!
Молодой и новый. Нате!
Так до ленты молодой
Он идет, и на гранате
Гордая его ладонь.
Справа маузер и слева,
И, победу в мир неся,
Пальцев страшная система
Врезалась в железо вся!
Все готово к нападенью,
К бою насмерть…
И углом
Он вторгается в Литейный,
На Литейном ходит гром.
И развернутою лавой
На отлогих берегах
Потрясенные, как слава,
Ходят молнии в венках!
Он вторгается, как мастер.
Лозунг выбран, словно щит:
«Именем Советской власти!» —
В этот грохот он кричит.
«Именем…»
И, прям и светел,
С бомбой падает в века.
Мир ломается. И ветер
Давят два броневика.
 

Признаюсь: я хотел сократить это стихотворение для цитаты и не смог. Так здесь все строки крепко спаяны. Это и есть, говоря словами А. В. Луначарского, революция, отлитая в бронзу. Именно такими мне представляются балтийцы, герои Октября – легендарный матрос Анатолий Железняков, о котором Прокофьев писал стихи, большевик Николай Ховрин, один из 26 бакинских комиссаров, латыш–балтиец Эйжен Берг, председатель Центробалта Павел Дыбенко и их боевые друзья.

Будучи заместителем главного редактора «Литературной России, я часто встречался с входящим в редколлегию Александром Андреевичем. В отличие от некоторых бездействующих членов редколлегии он всегда приезжал из Ленинграда на наши заседания. Запомнились многие беседы с ним.

Отец и мать поэта любили русские песни и эту страсть передали сыну. Отца, старого солдата–ленинца, в год смерти Ильича убило кулачье из обреза. Мать подняла на ноги трех сыновей и пятерых дочерей. Помогла Советская власть.

Бывший военный журналист Виктор Кузнецов, работавший с Александром Андреевичем в редакции газеты «Отважный воин», рассказывал мне о бессонном труде фронтовика Александра Прокофьева. И еще о том, как волховские соловьи не смолкали даже во время артиллерийской канонады. Там, на Волховском фронте, в родимых местах поэт повстречал будущих героев своей поэмы, братьев–минометчиков Шумовых. На узких листках записной книжки возникли первые строки его «России»…

В каждой строчке этой поэмы клокочет огромная любовь Александра Прокофьева к матери-Родине:

 
Соловьи, соловьи, соловьи,
Не заморские, не чужие,
Голосистые, наши, твои,
Свет немеркнущий мой, Россия!
 

А совсем рядом было родное село Кобона, через которое шла чудотворная «дорога жизни». Вереницы автомашин вывозили из Ленинграда по ладожскому льду детей, стариков и женщин. Обратно грузовики везли продовольствие, оружие и боеприпасы. Воющие самолеты с крестами на крыльях почти беспрерывно бомбили село. Одна из бомб угодила в дом, где родился и рос ладожский поэт–самородок.

– Только березы, которые я посадил мальчишкой, остались и шумят… – вспоминал Прокофьев.

Но остались не только березы. Осталось неистощимое народное творчество, к которому, как ребенок к материнской груди, не раз припадал мастер живого, самородного слова. Удивительные сокровища окружали Прокофьева с самого детства. «Знаменитые сказители Трофим Рябинин, А. П. Сорокин, Ирина Федосова, восхитившая Горького, родом из Олонецкой губернии. Надо было ожидать, что этот край, в котором так щедро бьют родники народной поэзии, явит миру своего поэта, наделенного особой чуткостью, особой восприимчивостью к образности и музыке родной речи. И этот поэт пришел в литературу уже в наше, в советское время, он принес с собой яркий песенный словарь, раздольность напевов, крепкое душевное здоровье, которым исстари отличались его предки, – воины, землепашцы, рыбаки–созидатели и хранители всего лучшего, что есть в нашем народном искусстве», – пишет поэт и критик Валерий Дементьев в своей книге «Голубое иго», посвященной поэзии Александра Прокофьева.

За эти свои «особую чуткость» и «особую восприимчивость к образности и музыке родной речи» поэту, как говорится, досталось на орехи от иных суровых критиков, сторонников дистиллированной воды в поэзии. Они очень хорошо запомнили, как некогда Максим Горький упрекал Владимира Маяковского и молодого Александра Прокофьева за страсть к гиперболе, за перехлесты, кототорые в поэзии, в поиске выразительных средств для изображения нови порой бывают неизбежны. Но эти самые критики почему–то «забыли», как в 1935 году, встретившись с Прокофьевым, автором самобытных книг «Полдень», «Улица Красных Зорь», «Победа», «Дорога через мост», «Временник», Горький, одобряя его увлечение народным творчеством, интересовался, есть ли у него «Сказания русского народа» Сахарова, советовал изучать русские былины, особо выделяя образ пытливого и озорного новгородского богатыря Васьки Буслаева. Любовь к этому богатырю великий Буревестник пронес через всю жизнь. Ведь и в его Егоре Булычове есть что–то от Буслаева. Видно, нечто буслаевское он почувствовал и в буйной поэзии своего молодого современника, рыбака с Ладоги.

Александр Прокофьев – человек решительный. Он говорил:

– В ряде случаев меня обвиняли в стилизаторстве. С нелегкой руки кого–то из критиков этот ярлык долгодолго сопровождал меня в пути. Ну и бог с ними! А я шел и иду по жизни с частушкой и песней, взятой у нашего народа и ему же возвращаемой. А песен у нашего народа много, а красоты на земле не счесть.

Я впервые почувствовал красоту северной природы, когда в июльскую белую ночь 1943 года наш эшелон тихонько разгружали на станции Оять. Где я слышал это название? И невольно вспомнились знаменитые прокофьевские стихи:

 
Тяжелый шелоннк пе бросит гулять.
Тяжелые парни идут на Оять.
Одежа на ять и штиблеты на ять,
Фартовые парни идут на Оять.
…Парнишки танцуют, парнишки поют,
К смазливым девчонкам пристают:
«Ох ты, ох ты, рядом с Охтой
Приоятский перебой,
Кашемировая кофта,
Полушалок голубой…»
 

От стихов дохнуло довоенной юностью. А мы в эту белую ночь разгружали пушки, чтобы потом форсировать неведомую Свирь. Рядом в березняке стояли зачехленные, замаскированные «катюши». А где–то совсем неподалеку воевал и автор этих стихов.

Сам Александр Андреевич сказал о себе лаконично и четко:

– На судьбу моего поколения пало три войны. Во всех трех войнах я участвовал: в гражданской – красноармейцем, в войне с белофиннами и в Великой Отечественной – фронтовым корреспондентом. Мне по нраву классический русский стих. Пристрастие мое основано на глубокой любви к нему. Я отвергаю трюкачество, алогизмы, выверты, словесную шелуху… А, впрочем, что я? У русского классического стиха миллионы моих единомышленников, миллионы друзей!

Что к этому добавить?

Дорогие мои однополчане, парни из Сотой Свирской, приславшие мне маленький синий значок, на котором гвардейцы форсируют любимую реку народного певца Александра Прокофьева! Мы с вами можем еще повстречаться на полюбившейся всем нам Свири, реке нашей грозной юности, глядеть, вспоминая бои, на прибрежные сосны и березы. А он уже не сможет. Не стало Александра Андреевича…

Одно утешает: в его певучих стихах и поэмах живут и будут жить рабочий Питер, Ленинград, Свирь, Ладога. И, читая его книги, мы жадно дышим свежим ладожским ветром.

Помнится, еще до войны в степном селе Боринское мои друзья распевали услышанные по радио песни «И кто его знает» и «Провожанье». Тогда народный хор Пятницкого гремел на всю страну. Рядом с фамилией композитора В. Захарова зазвучала фамилия поэта М. Исаковского.

Молодой Исаковский не думал, что станет песенником. Однажды в кино он услышал песню на свои слова «Вдоль деревни», исполняемую участниками колхозной художественной самодеятельности. На музыку это стихотворе ние положил тот же В. Захаров. Так родилась их творческая дружба. Казалось бы, тут был элемент случайности.

И все же песенником Михаил Исаковский стал не случайно. В самих его стихах была заложена та русская песенная сила, которая словно ждала, когда наиболее чуткий и зоркий из композиторов даст ей крылья.

Песенное творчество этого удивительного поэта нельзя оторвать от истории нашего народа, от его радостей и печалей. Знаменитая «Катюша» в годы великой войны облетела весь мир. Ни одна песня не рождала столько подражаний. Ее пели на фронте, в наших партизанских отрядах и далеких отрядах Сопротивления. Метко сказал о «Катюше» Александр Прокофьев:

 
Впереди отрядов партизанских
Чуть не всю Италию прошла.
 

Именем верной русской девушки фронтовикиназвали грозные гвардейские минометы, а сам поэт откликнулся повой «Песней про «катюшу».

В мае сорок пятого года я слышал, как нашу «Катюшу» играли радостные чешские скрипки. А по свидетельству Андрея Малышко, «Катюшу» поют и американские негры.

 
Выходила на берег Катюша,
На Великий Тихий океан.
 

Уже после победы, на чужом разбомбленном аэродроме земляк поэта сержант Александр Васильев, глядя на зеленеющие виноградники, читал мне поэму Исаковского о четырех нехитрых несбывшихся желаниях батрака Степана Тимофеевича. Я слушал друга. А рядом, в мазаных халупках, за виноградником, жили такие же босые Степаны – только с чешскими и венгерскими именами.

На юбилейном вечере М. Исаковского. A. Твардовский, М. Блантер, К. Симонов, М. Исаковский, B. Инбер, С. Михалков, В. Захаров, А. Безыменский

 
Вставай же, Степан Тимофеевич!
Вставайте, живые и мертвые!
Идите последним походом
В последний решительный бой!
 

Когда мы до войны пели «Дан приказ ему на Запад», нам казалось, что эта песня написана еще в гражданскую войну. Так удалось поэту передать дух той героической эпохи. А в военные годы мы запевали «Шел со службы пограничник», «Колыбельную» или «Морячку» – и нам представлялись мирные годы нашего детства и юности. Так крепко вросли песни Исаковского во время, их породившее, так близко принимал их к сердцу народ.

Сколько чувств поднимала в душе фронтовиков песня «В лесу прифронтовом», посвященная подруге поэта! Воспоминания довоенной юности, первой любви сердце патриота чудодейственно переплавляло в разящее оружие.

 
Так что ж, друзья, коль наш черед, —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет,
Не задрожит рука…
 

Как по–русски – с горьковатой усмешкой – звучат эти строки:

 
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз.
 

В книге В. Александрова «Михаил Исаковский», вышедшей в «Советском писателе» в 1950 году, приводится мое солдатское письмо к Михаилу Васильевичу об этой песне: «Ваше «В прифронтовом лесу» меня пррсто изумляет. Вот идут, идут мечтания – и вдруг пафос. И все это вытекает органически, непосредственно, без натяжки, само собой». В. Александров называет такой новаторский прием поэта «музыкальным переходом». В александровской книге сделана первая попытка проанализировать все творчество русского народного поэта. Одним из достоинств книги является обилие читательских писем, на которые опирается исследователь.

Вдумчивые, интересные статьи о творчестве Михаила Исаковского написали Александр Твардовский, Алексей Сурков, Юрий Лукин, Александр Макаров, Анатолий Тарасенков. К сожалению, критико–биографический очерк В. Александрова «Михаил Исаковский» – и поныне единственная монография, посвященная творчеству выдающегося нашего поэта. А ведь она вышла двадцать два года назад.

И в мирые годы и в годы лихих испытаний поэт всегда был с народом. Глубокая, по–человечески пронзительная тоска таится в песне «Зелена была моя дубрава».

 
Он погиб у города Медыни —
Боль моя, слеза.
Навсегда закрылись молодые
Умные глаза…
Весть о нем, как горькая отрава,
Сердце мне пролегла…
Зелена была моя дубрава,
Зелена была.
 

Мужественной скорбью дышит и беспощадно правдивое стихотворение «Враги сожгли родную хату», на которое в свое время были несправедливые нападки.

Вернувшись на Родину из–за Дуная, я послал Михаилу Исаковскому свои фронтовые стихи. В дни работы Первого всесоюзного совещания молодых они были напечатаны в «Литературной газете» с предисловием моего учителя.

Через несколько лет я стал учиться в Литературном институте имени Горького. Мы встретились с Михаилом Васильевичем у него на квартире. Хозяин в свитере и темных очках (проклятая болезнь!) провел меня в свой кабинет. Разговор зашел о поэтических переводах.

– Это нужно, полезно! – кивнул головой Михаил Васильевич. – Свои стихи каждый день писать нельзя. Не всегда пишется. А переводы помогают, дисциплинируют, обогащают стих.

На одной из подаренных мне книг Исаковский скромно написал: «Самое лучшее произведение в этом двухтомнике – это «Лесная песня» Леси Украинки. Ради «Лесной песни» я и дарю Вам это издание».

Это написал требовательный мастер, не терпящий рисовки.

Заговорили о песнях. Показал Михаилу Васильевичу несколько своих первых песен. Отметив недостатки, Исаковский настаивал:

– Продолжайте писать песни!

Его совет я вспомнил через много лет и написал вместе с украинским композитором Александром Билашом две песни к кинофильму «Сумка, полная сердец» – «Калина во ржи» и «Подснежник».

Признаться, я представлял Исаковского немножко не таким. По песням он мне чудился задушевно–открытым, с милой лукавинкой. Но все это было спрятано в глубине души. Передо мной сидел смущенный, чуть насупленный человек, который часто курил.

– Песня не любит топтания на месте. Она должна развиваться. В ней должен быть хоть маленький, да сюжет! – в раздумье говорил тогда Михаил Васильевич. – Описательность в ней нетерпима. Таковы все народные песни.

Поэт вспомнил, как ему долго не давалась вторая половина ныне его самой известной песни «Катюша». Было пять или семь вариантов заключительных строф. Но самому Михаилу Васильевичу и композитору Матвею Блантеру по душе пришелся, понравился больше всего именно тот, который мы все знаем. Сколько молодых сердец поддержали в трудные минуты, дни и годы эти душевные строки:

 
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет.
 

Михаил Васильевич почему–то отдавал предпочтение песне «Ой, цветет калина…» перед песней «Каким ты был, таким остался». Конечно, в первой превосходно передан характер застенчивой влюбленной девушки. Это Исаковскому не в меньшей степени удавалось и в других песнях. Но ведь вторая с большой силой передает судьбу народную. Отсюда ее глубина. А то, что песня когда–то была написана специально для фильма, сейчас не имеет никакого значения. Она живет самостоятельно, как все песни Исаковского. Сейчас просто не верится, что поэт первое время не включал ее в сборники.

Михаил Исаковский становится гневным, когда речь заходит о холодных ремесленниках, которых почему–то кое–кто называет «песенниками».

– Что же нам делать, чтобы выправить положение на песенном фронте? Прежде всего песне нужно вернуть музыку, музыку подлинную, настоящую, которой ее лишили и каждодневно продолжают лишать всякие выскочки, лженоваторы, халтурщики. Во–вторых, песне нужно вернуть поэтическое слово, именно поэтическое, живое, а не какую–нибудь дохлую «рыбу»… – И старый мастер вспоминает недобрым словом тех «рыбаков» – текстовиков, которым вовсе нет дела до песни. Лишь бы сбыть побольше своей несвежей «рыбы»…

А ведь покровители подобных «рыбаков» сорок лет назад спокойно заявили в Музгизе молодому Исаковскому, что у него нет песенного таланта…

Лирик Михаил Исаковский бывает в стихах и колючим. Мне очень понравилось его стихотворение «Разговор с редактором», и я еще в армии его выучил наизусть.

 
Недавно сказал мне смоленский редактор:
– Напрасно ты, братец, суешься в газету, —
Ну где же в поэме общественный трактор? —
Я грустно заметил, что трактора нету.
 

В новой книге поэта «Под небом России» есть целый раздел фельетонов, шуток, эпиграмм. А совсем недавно я прочел хлесткое стихотворение «Нюня».

Помню, как мы, тогда студенты Литинститута, слушали беседу Исаковского о работе над песней. Большой ноэт–песенник воевал сразу на два фронта – с поставщиками дешевых эстрадных пятиминуток и псевдонародными стилизаторами.

– Мне не раз задавали вопрос о связи моего творчества с народной песней. Да, такая связь существует, и она часто бывает непосредственной. – И тут же Исаковский вспомнил, как из народного выражения «туманы, мои растуманы» в войну родилась его партизанская песня «Ой, туманы мои», а строки из украинской песни «Бисов батька його знае, чого вин моргае» послужили толчком к написанию довоенной песни «И кто его знает».

Студенты внимательно слушали.

– Ярким примером творческого использования фольклора может служить песня Некрасова «Коробейники». В эту песню Некрасов внес много фольклорного, но еще больше внес от себя, от своего таланта. В результате получился совершенно новый поэтический сплав, новое произведение большой художественной силы. И у нас нет права ни на какие скидки. А хорошие песни рано или поздно – все равно «воскреснут»!

В конференц–зале дружно захлопали.

И мне почудилось: не под гром гвардейских минометов, а под далекие весенние раскаты, на берегу широкой реки среди цветущих яблонь и груш русская девушка Катюша поет свою нестареющую песню о верности.

Еще не ведая, что есть на свете поэт Николай Асеев, мы с детства знали его стихи и, конечно же, его знаменитую песню «С неба полуденного». Меня с малых лет восхищали задиристые строки:

 
Не сынки у маменек
в помещичьем дому,
выросли мы в пламени,
в пороховом дыму.
 

Эти слова отлиты из чистой стали в огне гражданской. Поэту удалось передать неудержимый натиск, ярость наступающей краснозвездной лавы, тревожную и прекрасную юность наших отцов.

 
Будет белым помниться,
как травы шелестят,
когда несется конница
рабочих и крестьян.
 

Что ни строка – афоризм, что ни строфа – стремительная экспрессия. Когда поешь эту песню, кажется: и сам скачешь с обнаженным клинком на лихом коне. Да такой песне надо поставить памятник, как стоит в степи под Каховкой памятник легендарной тачанке.

Страшно подумать, что поэтическая судьба Асеева могла сложиться совсем по–иному, не встреть он Владимира Маяковского. Вот кто помог другу выбраться из чахлой рощицы «искусственных пальм» декаденствующего формализма. Влияние яростного «горлана–главаря» на творчество Асеева было, безусловно, самое благотворное. Но не обошлось и без издержек. Солнце может согреть, а может и опалить. Иногда казалось, что Маяковский «подминает» Асеева, и тот, теряя самобытный голос, так свободно звеневший в «Синих гусарах» и других шедеврах, начинает в поэзии копировать неповторимого Владимира Владимировича.

Тем радостнее и удивительнее было читать замечательную поэму «Маяковский начинается», где, как Эльбрус под солнцем, встает живой образ великого поэта и нет ни капли подражания ему. Здесь Асеев остался Асеевым. Это его страстная проповедь и в то же время проникновенная исповедь. Довоенная молодежь знала поэму наизусть. Она захлестывала наши сердца своей любовью к революции и ее певцу – Маяковскому.

Мне легко представить, как декламировал целые главы этой поэмы бесстрашный и застенчивый паренек из маленького Острогожска – Василий Кубанев, который перед самой войной постучался в квартиру Асеева. Что их так роднило – юного очкастого книголюба и седеющего поэта? Жгучая ненависть к его препохабию Мещанству, чью родословную темпераментно и зло написал Асеев:

 
Ловчитесь,
примеривайте,
считайте!
Ничем вас не сделать
смелей и новей,
весь круг мирозданья
сводящих к цитате, – подросших
лабазниковых сыновей.
 

Вася Кубанев разделял эти гневные мысли Асеева. А вот как он отхлестал противников Маяковского:

 
Стояла и орала критическая орава.
Чего орала, от чего орала?
Кто дал орать ораве право?
 

Прошло уже много лет, как нет Василия Кубанева, но он живет в книге «Идут в наступление строки», составленной из его стихов, фельетонов, дневников, писем, собранных по крупицам его другом Борисом Стукалиным. Фашистская бомба уничтожила дом и рукописи юного поэта и публициста. Но есть на свете верные друзья, свято хранящие каждую строчку погибшего бойца.

Не так ли Николай Асеев хранил память о Маяковском?

Поэма «Маяковский начинается» помогла нам глубже понять среду, в которой было душно «Владимиру Необходимовичу». Кто из нас не повторял этих замечательных строк:

 
А он любил,
как в рога трубил,
в других аппетит вызывая…
 

…Я завидовал Александру Коваленкову, на глазах которого создавалась эта замечательная вещь. У самого синего моря мой старший друг слушал новые и новые главы, «задолженность молодости стародавнюю». Трудно назвать другую поэму, которая бы так повлияла на формирование взглядов довоенной литературной молодежи.

У современных литмещан, безусловно, другие фамилии, а душонка та же, что у тайных и явных противников Маяковского. Перед войной взбешенные взлетом Асеева, они острили: «Маяковский начинается, Асеев кончается!» А молодежь понимала Николая Николаевича. Пожалуй, еще только Александру Фадееву так удавалось передать всю красоту, благородство и обаяние юности, полной презрения к расчетливому мещанину.

 
Уважаемые ребята!
Я вам искренне говорю, —
что топор, пила и лопата
любят утреннюю зарю.
 

Сколько в этих послевоенных асеевских стихах свежести, молодой упругости! Сразу догадаешься, что написал эти строки он и никто другой. Так как же могла молодежь остаться равнодушной к автору таких стихов!

Николай Николаевич искренне не мог понять, как можно одновременно любить Маяковского и Твардовского, а тем более у обоих у них учиться одновременно. А между тем оба этих очень разных и очень больших поэта идут от одного корня – творчества великого «певца мести и печали». Да, влияние Некрасова на нашу поэзию еще полностью не изучено. Ведь ему многим обязаны Александр Блок и Демьян Бедный, Владимир Маяковский и Сергей Есенин, Михаил Исаковский и Александр Твардовский. И, конечно же, сам Николай Асеев.

Я был очень удивлен и огорчен отношением Николая Николаевича к творчеству нашего замечательного земляка Алексея Кольцова. Того самого степного певца, которым восхищались Станкевич и Белинский. Не его ли удаль и задор чувствуются не только в певучих, размашистых строках Есенина, но подземными ключами бьют и в творчестве Маяковского? А Асеев называл Кольцова «ухарем», и переубедить его было невозможно.

Из современных прозаиков Асеев тепло отзывался о Михаиле Алексееве, в частности, о его романе «Вишневый омуг». Из молодых поэтов Николай Николаевич отметил Юрия Панкратова и Ивана Харабарова. А ведь когда–то и Николай Ушаков был для Асеева молодым поэтом…

Обидно, что мы с ним мало говорили о человеке, имя которого для нас обоих было святыней. А ведь я так мечтал расспросить Асеева о живом Маяковском! Теперь не поправишь…

Странно, непривычно видеть силуэт Асеева на мемориальной доске у подъезда большого дома, где он жил. Но гораздо чаще я хожу неподалеку от Сокола по зеленеющей улице Асеева и вспоминаю ярого врага модернизированного мещанства, близкого друга и соратника Владимира Маяковского.