Текст книги "Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)"

Автор книги: Владимир Федоров

Наше поколение называют поколением Зои и Олега. Это звучит торжественно и все же привычно. Но вот встретишь человека, чья судьба теснее, чем твоя, переплелась с судьбой погибшей героини, и совсем по–иному воспринимаешь эти слова – «поколение Зои и Олега». Признаться, я не ожидал, что мой однокашник по Высшим литературным курсам Владимир Туркин жил до войны в Зоином Тимирязевском районе, учился в соседней школе; в один день с Зоей получил новенький билет в райкоме комсомола.

Все мы знали, что другой наш однокурсник ярославец Евгений Савинов написал интересную книгу о Зое и ее товарищах из отряда. А Володя Туркин молчал. Но поэт чувствовал свой долг перед Зоей. В душе мучительно медленно вызревала поэма. Однажды в переполненной целинной гостинице одна командированная поэтесса стала жаловаться на отсутствие комфорта:

– Приходится спать чуть ли не на столе!..

В сердце моего товарища больно отозвалось: «А как же Зоя?» Может, в эту бессонную ночь и родились строки будущей поэмы о Зое.

 
И не влезают в фотоснимок
И в сводки Совинформбюро
Чужие танки возле Химок
И баррикады у метро…
В холодной очереди стоя,
В один из самых рваных дней
Я встретился глазами с ней —
С моей непрожитой весною,
С сестрой и совестью моей,
С несостоявшимся свиданьем
У школьной лестницы вдвоем…
Четыре тонких буквы – ТАНЯ
На сердце выжжены моем.
 

О Зое, назвавшей себя Таней, у нас написано много стихов и поэм. Писали о ней в турецком застенке и в отрядах Сопротивления в гитлеровском тылу. Наиболее известны поэмы Назыма Хикмета и Маргариты Алигер. Но вот о Зое пишет ее одногодок, бывший юный шофер, которому не повезло в кабинете секретаря горкома комсомола, откуда бесстрашную девушку направили за линию фронта, а ему предложили ходить во всевобуч.

– Опять воевать на полигоне палками? – возмутился Володя.

– Да! – подтвердил секретарь горкома комсомола товарищ Шелепин. – Зато будете хорошо владеть винтовкой.

А вскоре боец всевобуча Владимир Туркин увидел в «Правде» фотографию мертвой Зои, потрясшую всю страну, весь мир.

 
Весь погруженный в темноту,
Я ощутил в секунду ту,
Что не газетную страницу
Держу на дрогнувших руках,
А тело Тани,
Тело птицы,
Убитой кем–то на лету.
 

Если в начале поэмы встречается привычное для прежних стихов Туркина обыгрывание отдельных слов вроде: «Живая очередь мертва под очередью пулеметной», то дальше поэма набирает целомудренно чистую силу исповеди, переходящей в клятву.

 
Она, откинувшись, лежала
На белой простыне земли.
И по груди ее текли
Уже обрезанные жала
Еще змеящейся петли.
 

Здесь образный стих настолько наполнен чувством, что, кажется, жжется…

 
Жаль, не при ней,
Жаль, не в начале.
Жаль, поздно сказаны слова.
Так почему ж о ней молчали,
Пока она была жива?
Я упрекаю тех, кто рядом
Прошел по школьным годам с ней.
Еще до леса,
До отряда,
До казни,
До военных дней.
И в молодежной круговерти,
В потоке прозаичных дел
ЕЕ грядущего бессмертья
Не ощутил,
Не разглядел.
 

Слушая недавно эти стихи, одна из школьных подруг Зои украдкой утирала слезы. А в ту памятную первую военную зиму Владимир Туркин вырезал фотографию Зои из газеты, как сделали многие его сверстники. Но у Владимира на то было особое право. Девушка из соседней 201‑й школы. Москвичка Зоя… Возможно, она прибегала сюда, на волейбольную площадку его школы, а зимою где–то рядом ходила на лыжах.

 
И помню, как на той тропинке —
Девчонке было не с руки —
Склонился я к ее ботинкам
Поправить лыжные шнурки.
И так вот,
преклонив колени,
Застыл на все бы времена,
Когда бы знать мне в то мгновенье,
Что предо мной стоит она…
 

И почему–то в эту минуту мне вспоминаются бессмертные пушкинские строки «Я помню чудное мгновенье…» Видно, потому, что сердце моего товарища было переполнено тем же восторженно–благородным чувством. Вот это и есть живая традиция большой русской поэзии. Щемящая грусть, нарастая, примешивается к этому чувству целомудренной любви и благодарности.

 
Прости!
Перед твоей могилой
Я молча говорю: прости,
Что нас – мальчишек —
не хватило
В тот час, чтобы тебя спасти…
 

Мальчишечье «прости…» перерастает в клятву фронтовика, человека, заглянувшего смерти в глаза. О многом размышляет поэт над могилой своей ровесницы.

В. Туркин и А. Иванов в одном из авиагарнизонов

 
Прости, что мы глухи порою,
Прости, что слепы мы подчас
К необъявившимся героям,
Живущим среди нас.
 

Командированная поэтесса не заметила на стене целинной гостиницы портрета немолодой женщины, вырастившей в годы войны шестерых эвакуированных ребят. Не заметила она и в Центральном парке имени Горького простого парня в клетчатой рубахе, одиноко катавшегося на «чертовом колесе». А ведь назавтра весь мир повторил фамилию бесстрашного космонавта. «Люди! Будьте зорче! – как бы говорит напечатанная в «Огоньке» поэма Владимира Туркина «Зоя». – Рядом с вами ходят герои».

В новой книге «Тайны снега» поэт дал этому своему лучшему произведению другое название – «Человек». Но в центре его, конечно, остался незабываемый образ Зои. И в других своих стихах Туркин обращается к личностям незаурядным, способным на подвиг во имя Родины, к натурам, духовно родственным легендарной Зое. Вот неутомимый Константин Циолковский, в своем ночном кабинете прошедший «решающую часть того пути», который мы теперь зовем дорогой в космос. Вот молодой Юрий Гагарин:

 
Он вровень встал с грядущим веком,
Но скорбь лишь глубже оттого,
Что до бессмертья своего
И он был смертным человеком.
 

Мысль Владимира Туркина всегда окрашена добрым чувством. Поэт умеет и в миниатюре «докопаться» до сути человеческого характера.

 
Все люди смертны.
И ни вам, ни мне,
Ни богу
Не дано такого дара,
Чтоб воскрешать.
Но я б вернул стране
И детворе Аркадия Гайдара.
 

За доброту, с которой он любил Сажать ребят соседских на колени И умными ладонями лепил Характеры грядущих поколений.

Сильно и точно сказано. В своей новой поэме, опубликованной недавно в «Огоньке», Туркин рассказывает о человеке, который тоже «умными ладонями лепил характеры грядущих поколений». Это замечательная школьная учительница из Ленинграда. Чуткий и тонкий педагог, она вселила веру в мальчишку, пытавшемуся ее обмануть. На всю жизнь он запомнил этот мудрый урок и через много лет приехал в Ленинград, чтобы поблагодарить человека, привившего ему честность и благородство. Эта поэма внутренне продолжает тему «Человека». И мы невольно вспоминаем Зою.

Долг перед Зоей – это долг перед человечеством.

Из всех книг, написанных Александром Чаковским ранее, читатели наиболее тепло приняли романтическую повесть «Свет далекой звезды», напечатанную в журнале «Октябрь». Это произведение о большой мечте, помогшей летчику Владимиру Завьялову, и расставшись с небом, не сложить крыльев. И пусть Владимир не встретил своей далекой звезды, своей Оли, «сгоревшей в огне нового пламени, которое зажгли люди для того, чтобы осветить путь к звезде», он встретил многих людей, живущих по большому счету, и сказал правду в глаза тем, кто заблуждался. «Написанная в благородно–сдержанной манере, умная эта повесть рождает добрые чувства», – отмечал тогда Михаил Алексеев.

А самого автора продолжали волновать острые вопросы, которые были затронуты в ней. Писатель, изучая архивные материалы, воспоминания многих советских и западных исторических деятелей периода второй мировой войны и лет, ей предшествовавших, встречался с современниками. Он работал над книгой о защитниках города Ленина.

Новый роман Александра Чаковского «Блокада» завладевает вниманием читателя с первых же строк. Начинается он сценой, когда два главных героя романа – майор Звягинцев и полковник Королев обсуждают в гостинице «Москва» случай, только что происшедший на военном совещании в Кремле. В президиум после выступлений маршалов и генералов подал записку двадцативосьмилетний майор Звягинцев, участник недавно закончившейся войны с белофиннами. Как требовал долг коммуниста, молодой майор честно, горячо, убедительно рассказал о трудностях, о роли подвижных саперных частей, которых было недостаточно.

Сталин, маршалы Ворошилов и Тимошенко, все участники совещания внимательно выслушали смелого, инициативного военного инженера. Таких людей, как майор Алексей Звягинцев, породил Октябрь. Честный, бескомпромиссно строгий к себе и другим, Звягинцев меньше всего думает о собственной выгоде и всегда болеет за дело.

В советском обществе каждый человек обязан чувствовать себя ответственным за судьбу государства. Гражданская совесть и побудила выступить майора Звягинцева на совещании в Кремле. Над родиной уже клубились тучи нацистской угрозы, и из финской кампании надо было извлечь необходимые уроки. Об этом думал молодой майор, об этом думали руководители партии и правительства.

Образы советских офицеров Алексея Звягинцева и Павла Королева как бы олицетворяют в романе те замечательные, беззаветно преданные, высоко квалифицированные кадры, которые имела наша армия перед Великой Отечественной войной. И в то же время это живые люди со своими характерами, привычками, отдельными недостатками. Оба офицера приехали в Москву из окружного военного штаба города Ленина, города–символа Октябрьской революции. Ему–то и суждено было вскоре принять на себя мощные удары чудовищной военной машины гитлеровской Германии, ему–то и суждено было пережить то, что называется коротким, бесстрастным словом «блокада».

В «Блокаде» умело использованы документы и мемуары обоих лагерей. Автор берет интересные детали, факты, убедительно подтверждая ими свою концепцию, свой взгляд на события и людей. Он строит свой стремительно развивающийся роман на контрастах. Ярко нарисован вероломный, дьявольски–хитрый и изворотливый Гитлер и его окружение – главари фашистского государства: властолюбивый позер Геринг, кровавый ханжа–аскет Гиммлер и другие нацистские пауки, тайно грызущиеся меж собой за власть.

Этим зарвавшимся авантюристам противопоставлен широкий круг советских исторических деятелей. Запоминаются образы секретаря ЦК и секретаря Ленинградского обкома Жданова и маршала Ворошилова, которые возглавляли оборону города Ленина. В романе дана объективная оценка деятельности Сталина накануне и во время Великой Отечественной войны.

Рабочий Ленинград представлен в «Блокаде» братом полковника Павла Королева – Иваном, ставшим в дни войны комиссаром дивизии народного ополчения. Особенно удался автору образ военного водителя Разговорова, веселого сержанта, бесстрашного, смекалистого умельца, который погиб, спасая под минометным огнем машину майора Звягинцева. Хотя и немного места уделил писатель образу Васи Разговорова, но мы его любим, видим, воспринимаем как живого. Более того: образ этот вырастает до большого обобщения. Вот он – трудолюбивый, храбрый, находчивый русский народ на войне.

Своеобразно нарисован маститый архитектор Федор Балицкий, человек сложный, упрямый, беззаветно преданный искусству и в то же время избалованный громкой славой. Но сердцевина, как говорится, у него здоровая. Война, тяжелые испытания, выпавшие на долю ленинградцев, помогают крупному художнику очиститься от честолюбия, от «шелухи». В лихую годину он идет добровольцем в ополчение, возводит под Ленинградом оборонительные рубежи.

Но то, что для отца было наносным, проникло в душу студента Анатолия Балицкого, разъело ее чрезмерным честолюбием, эгоцентризмом, и она не выдержала суровой проверки, испытания на прочность. Анатолий предал и родину, и любимую девушку Веру, дочь Ивана Королева. Впрочем, молодой Балицкий уверяет и себя и других, в том, что он это сделал во имя ответственного государственного задания. Анатолий и в самом деле уцепился, как утопающий за соломинку, за важное поручение погибшего от его же руки чекиста: передать в Ленинград зашифрованное сообщение.

Более «литературным», чем другие, получился в романе образ ленинградской студентки Веры Ковалевой, в которую влюблен майор Звягинцев, но которая любит Анатолия Балицкого, любит даже после того, как он ее бросил на поругание гитлеровцам. Конечно, у Веры есть этому «романтические оправдания»: «герой» Александра Чаковского ловко маскируется. И все же любовь Веры психологически не мотивируется. Тем более что и сцена случайной встречи в прифронтовом лесу возвращающейся из вражеского тыла Веры и тяжелораненого Алексея Звягинцева написаны бледнее многих других сцен. Уж слишком суха Вера к Алексею, когда узнает, что Анатолий жив. Очевидно, чувства ее были гораздо сложнее.

Роман Александра Чаковского еще далеко не завершен. Написаны только первые книги. Собственно, и главное событие, осветившее прифронтовой Ленинград своим героическим и трагическим светом, – блокада, которая и дала имя этому произведению, еще впереди. Еще неизвестно, как сложатся судьбы главных героев – майора Алексея Звягинцева, братьев Павла и Ивана Королевых, Веры, политрука Пастухова, полковника Чорохова, архитектора Балицкого и его сына–шкурника, вынужденного отправиться на фронт.

В конце второй части романа в Смольный на заседание военного фронта приезжает генерал армии Жуков, назначенный командующим фронтом вместо маршала Ворошилова, отозванного в Ставку. Нацистские войска, подхлестываемые приказами разъяренного фюрера, продолжают рваться к великому городу, за который грудью встали советские солдаты и ленинградские рабочие. Момент напряженный. Кто кого?.. Читатель ждет продолжения этого публицистически острого романа.

«Зрелость» – так когда–то Гарольд Регистан назвал одну из своих поэтических книг. Но, пожалуй, еще больше это название подходит для его новой книги. Зрелость, сердечность, наступательная гражданственность – вот качества, которые определяют этот тонкий, но емкий сборник.

«Пишу – как будто бы дышу», – признается Гарольд Регистан. Точнее не скажешь. Простота и музыкальность присущи почти всем стихам и поэмам книги, названной образно, крылато: «Стать березой». И любовь к России, и светлая грусть, и непоказное мужество скрыты за этим названием, которое автор дал и поэме, вошедшей в сборник. Она, пожалуй, самая большая удача поэта. Это сплав лирики и публицистики, это честный разговор о месте человека в жизни, о том, что он оставляет людям на земле, это страстный спор с символическим «черным человеком», олицетворяющим смерть.

А что если и вправду лирическому герою не одолеть проклятой болезни? Что если ему суждено скоро уйти? Большой любовью к жизни пронизаны строки, посвященные родной природе, солнечным елям, иволгам в саду, вспыхнувшей песне соловья.

 
И пойду я предрассветным лугом,
Обжигая ноги о росу…
Ночь еще клубится над округой,
Но светло в березовом лесу.
 

Поэт сливается душой не только с родимой природой, но и со всей страной. Он чувствует: за стеной, «как вулканы, домны пожирают мрак ночной», чувствует могучее дыхание двух океанов. И в то же время ощущает, «как в ладони замирает сердце у цветка». Интересно противопоставление маленькой зорянки голосистому соловью:

 
Но поет он только для подруги,
Чтоб она к другому не ушла.
А зорянка,
Как горнист побудку,
Над лесными далями трубит
И, о солнце опаляя грудку,
Сонное светило теребит.
 

Так утренняя пташка становится символом отзывчивости, бескорыстия, самоотдачи, очень близким самому лирическому герою. Впечатляющ разговор героя со Временем суровым и справедливым. И нам передается состояние взволнованного героя:

 
Я ему и внемлю и не внемлю.
Обо мне он и не обо мне:
– Не страшись.
Ложись в родную землю, —
И березкой встанешь по весне.
 

«Стать березой!» – это значит слиться со своим народом, который бессмертен.

 
Оглянись —
От Пскова до Камчатки
Сколько тех берез.
Им нет числа!..
Это все – солдаты и солдатки.
Их война недавно унесла.
 

С большой теплотой говорит лирический герой о сыне, который «любит надевать мои медали», «любит лес и больше всех березы». Да, из мальчишки должен вырасти боец–гуманист. Таково страстное желание отца. А это значит, что идеалы отца не умрут и будут передаваться из поколения в поколение.

Лирические стихи, вошедшие в эту книгу, органично дополняют поэму «Стать березой». Это душевные строки о русской природе, о любви, о борьбе, о поэзии, о приветливой земле братьев–славян. Подкупающая искренность – вот что отличает лучшие стихи этой книги. Поэт не таит своих сомнений, колебаний, раздумий, жизненных тревог.

 
Я прошел
Весенний путь и летний.
Воевал, любил, сажал сады…
Молодой, седой, сорокалетний,
Не пора ли собирать плоды?!
 

За плечами Гарольда Регистана – памятные нелегкие годы военных испытаний. Они накладывают свой свет на всю книгу, являющуюся своеобразной исповедью солдата. Такова же и поэма «Продолженье мое», посвященная сыну. В трудную для себя минуту лирический герой, не таясь, рассказывает сыну о себе и о своем суровом времени. Он отнюдь не преуменьшает драматизм своего положения после разрыва с любимой.

 
Закурю–ка папиросу.
Пуст мой дом.
В нем только тени.
Тени счастья.
Тени смеха.
Тени, горькие, как травы,
Но ведь я —
Не для успеха.
Но ведь я —
Не ради славы.
Я не мог, сыпок, иначе.
Есть такое слово:
Надо!
 

Да, есть такое солдатское слово: «Надо!» Оно помогло на ржаном русском поле выстоять двенадцати нашим солдатам с двумя маленькими противотанковыми пушками. Они все, кроме лирического героя, погибли, но не пропустили фашистские танки. Особенно впечатляюща сцена их поединка со стальными чудовищами. Автор рисует портреты своих бесстрашных друзей, называет их имена и фамилии, что придает удивительную достоверность его волнующему повествованию.

Мы ясно видим развороченную пушку, видим, как «рядом с нею без подушек Федин, Ткач и Дудин спали», видим два костра «посреди ржаного поля», видим последнюю улыбку хмурого помкомвзвода Коли Балина, веснушки веселого Чижика, ставшие из рыжих серыми, осколок, сразивший запевалу. И нам передается состояние лирического героя.

 
Было жарко…
А по травам
Словно красный дождь прокрапал…
И, давясь комком шершавым,
Твой отец стоял и плакал.
Плакал с выкриком и дрожью,
Плакал скупо и бессильно
Над цветущей теплой рожью
Посреди родной России…
 

Герой поэмы «Продолженье мое» свято хранит в сердце память о погибших друзьях.

Он, рассказывающий сыну сказку–быль о солдате, ездил «не в Рим на форум и не на Каннский фестиваль», а в эту глушь, в село Подгоры, в распухшую от грязи даль, где председателем колхоза Сергей Амосов, внук погибшего однополчанина–ездового. Так фронтовая дружба пустила надежные ростки.

О поэме, давшей название всей книге, лаконично и метко сказал автору Николай Грибачев: «…Суть: остро, тонко и безошибочно по эмоциям, по–современному полемично, верно определено направление атаки; зрело по художественному письму, по уровню мастерства. С моей точки зрения – это новая орбита для тебя и, несомненно, существенный шаг для нашей поэзии вообще, которую заедают тепловатые, как пойло, лиродекламации и анемичные чувства. Рад за тебя. Так держать. Только, хоть это и поэтично, в березы нам превращаться рано, а?..»

В книге «Стать березой» много раздумий, сомнений и тревог вчерашнего солдата. Ее хочется читать и перечитывать.

Я никогда не видел Анатолия Ананьева. О его романе мне с увлечением рассказал друг:

– Прочти! Обязательно прочти!

– «Танки идут ромбом»? – недоверчиво переспросил я. – Заголовок для газетного очерка.

Автор этого небольшого романа и в самом деле был газетчиком. А еще раньше – студентом, а еще раньше – солдатом. Мне было совсем небезразлично читать в краткой аннотации к книге, выпущенной Воениздатом, что мой ровесник воевал под Белгородом, на стальной Курской дуге. Писатель рассказывает «о том, что он видел и пережил на восемнадцатом году…»

Читал я эту книгу с увлечением, очевидно, как многие. С первых строк о предгрозовой тишине в безлюдной, полуразрушенной деревушке мне представилась выжженная древняя русская степь, по которой скакали ее защитники, герои «Слова о полку Игореве». Теперь иная беда нависла над этой многострадальной степью.

Автор романа видит далеко. Из солдатского окопа он разглядел в чужедальней Атлантике военный корабль, па котором в мягкой каюте, озабоченный больше собственной безопасностью, чем открытием второго фронта, Уинстон Черчилль отправился в Вашингтон. А здесь, на Курской дуге, гитлеровцы лихорадочно сколачивали мощный танковый кулак из хваленых «тигров» и «пантер».

Но покуда у солдатских траншей «стрекот кузнечиков, шелест подсыхающей травы, иногда приглушенный, иногда острый и звонкий – трущиеся листочки пырея, как скрещенные клинки, – и небо над головой, высокое, безоблачное, всегда вызывающее ощущение вечности; и еще – нестареющая память, уводящая в прошлое, к родным местам, к теплу, уюту, та самая солдатская память, остужающая в зной, согревающая в стужу, без которой, как без винтовки, как без шинели, нет бойца…»

Герои романа лейтенант Володин, капитан Пашенцев, разведчики Царев и Саввушкин, подполковник–артиллерист Табола очень разные люди, одинаково беззаветно преданные Родине. Они много думают, остро чувствуют. За этими людьми встает целая эпоха великих свершений и трагических событий.

Подполковник Табола, бывший комсомолец, строитель новой жизни на Сахалине, размышляет о «гуманизме» мещанском, беспринципном и гуманизме революционном. Молодой Табола отрубил кисть руки дезертиру, мечтавшему, чтобы ему отрубили два пальца, – хотел вернуться на Большую землю.

«Грядет мировая революция! Рука, которая не хочет работать, пусть и не загребает чужие плоды!» – думал тогда бескомпромиссный Табола, а потом его стало мучить сомнение, не поступил ли он жестоко. Но вот сбежал еще один трус, оставив на нарах комсомольский билет и записку: «Живите сами для будущего, а я хочу жить сейчас!» Группа комсомольцев, ушедшая в пургу на поиски беглеца, замерзла в тайге. А дезертир остался жив: он с рюкзаком, набитым продуктами и одеялом, отсиживался в заброшенной землянке. Так что же жестоко и что гуманно? Позднее подполковник Табола будет с горечью говорить: «Трусость всегда окупается чьим–либо несчастьем или чьей–либо смертью».

Так случилось и на фронте, когда из–за трусости одного майора Гривы, карьериста и шкурника, погиб целый орудийный расчет, открывший раньше времени огонь по фашистскому танку. Правдиво рассказывает писатель, какой нелегкой ценой далась нам победа на Курской дуге. Погибли разведчики Царев и Саввушкин, погибли многие боевые товарищи лейтенанта Володина, погибла его любимая – регулировщица Людмила Морозова, которой он так и не успел объясниться в любви. Все они жили для будущего и умирали во имя его.

«Танки идут ромбом», как и «Вторжение» Василия Соколова, озаряют истоки мужества наших солдат.