Текст книги "На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

4

Когда закончилось совещание, Климент Ефремович и Катя пошли на квартиру перекусить перед дорогой: жене нужно было успеть сегодня в автобронедивизион, а Ворошилова ждали в 4-й кавалерийской дивизии.

На столе парила картошка в чугунке, стояла бутылка подсолнечного масла. Горкой – крупные ломти хлеба. Екатерина Давыдовна деревянной ложкой размяла картофель в тарелке, посолила крупной грязновато-серой солью.

– Садись, Клим, – окинула его быстрым, сочувственным взглядом. – Знаешь, что я заметила? Говорить ты стал хуже.

– Верно, хриплю. Простыл немного.

– Я не о том, – чуть заметно поморщилась жена. – Слова у тебя какие-то твердые, казенные, что ли. Теплоты мало.

– Теплоты? – удивился он. – Не знаю... Как всегда, что нужно, то и высказываю.

– Нет, Клим, не как всегда, – живо возразила она. – Прежде-то, бывало, и шутки и прибаутки всякие, даже в самое трудное время. Пословицы, словечки. Скажешь, будто припечатаешь. «Как болт в гайку», – повторила она одну из его прошлых присказок.

– Я и сейчас так...

– Верно, когда со мной или Сашей Пархоменко. Или со Щаденко. Когда попросту. А перед людьми будто газету читаешь. Сухие слова, тяжеловесные фразы.

– Сама работа того требует.

– Ой ли? – качнула она головой.

– А ну тебя, прямо цензура у меня персональная, – засмеялся Климент Ефремович, обняв жену за плечи. – Мы рассуждаем, а картошка стынет. Не допустим такого безобразия?!

Свел разговор к шутке, но замечание Кати все же задело его. В тот же вечер, выступая в политотделе дивизии, он поймал себя на том, что произносит готовые, отшлифованные словосочетания. «Великий исторический момент... Сплотим наши пролетарские ряды... Крепче сожмем винтовку в мозолистых трудовых руках... Отрубим поганую голову гидре контрреволюции...»

Все это было правильно, но Климент Ефремович ощутил какое-то беспокойство, недовольство собой. Это чувство усилилось во время товарищеского ужина, когда Ворошилов, будто со стороны прислушавшись к себе, понял: даже в застолье, на отдыхе он избегает острых веселых словечек, говорит о службе, о делах. Будто продолжает свое выступление.

Потом, лежа на теплой печке, куда определили его хозяева, он думал о том, что Катя, как всегда, молодец: первая заметила эту вот перемену в нем... Надо разобраться, почему так случилось, хорошо это или нет?

Конечно, при желании он может выступать как угодно и перед кем угодно. Хоть перед батраками, хоть перед учеными, хоть перед самыми заядлыми буржуями. Сумеет овладеть вниманием любой аудитории... Всяко бывало в его жизни, самых разных людей доводилось убеждать, спорить с ними, доказывать им. Опыт есть кое-какой, и знания поднакопил. Все богатство, вся сочность народного языка – при нем. Это – от матери, от крестьян и рабочих, среди которых рос и работал. И украинский язык ему хорошо знаком, и то особое, певучее русско-украинское наречие, которое сложилось в донецких, причерноморских и приазовских степях... Потом были годы, прошедшие среди ссыльных революционеров, среди очень образованных, интеллигентных людей, язык которых первое время казался ему чужим, вроде бы даже и не российским. Однако со временем освоил и его. Много читал тогда, участвовал в дискуссиях. У него было даже некоторое преимущество перед очень образованными товарищами: выступая среди рабочих и крестьян, он мог проще, доступней изложить, разъяснить самые сложные истины.

Права Катя: хлестко, бойко говорил он, бывало, на сходках, на собраниях и митингах. Затем, после Октября, был особый период – прилив радости и энтузиазма, когда требовалось не столько убеждать и доказывать, сколько зажечь массы своей страстью, своим огнем, увлечь их в бой, на защиту революции. В то время все решала яростная убежденность, горячие призывы, личный пример тех, кто брал на себя руководство.

Да, главное после Октября было раскачать до самых глубин весь народ, сдвинуть, повести за собой рабочих, солдат, крестьян. Большевики добились своего. А теперь, и это стало особенно понятно после VIII съезда, на первый план выдвинулась необходимость организовать бушующий поток народных страстей, направить его в нужное русло. Вот он, Ворошилов, должен навести четкий революционный порядок на том участке, на который направила его партия. Для бойцов, для командиров Конной армии он не просто один из соратников по борьбе, но и в первую очередь представитель центра, член Революционного военного совета, отделит с Буденным власть над тысячами людей. От одной его фразы, от одного слова могут зависеть -многие жизни, исход боя или даже целой военной операции. Поэтому надо очень точно выражать каждую свою мысль, чтобы не было никаких сомнений, разных толкований. Четкость и деловитость необходимы ему.

Вероятно, огромная ответственность за людей и события, легшая на плечи Климента Ефремовича, исподволь сказывалась на всей его жизни, а не только в выступлениях, в разговорах. Причем незаметно для него и настолько естественно, что он даже не обратил внимания и осознал это изменение в себе лишь теперь, после замечания Кати.

5

Люди, хорошо знавшие Романа Леснова, беззлобно посмеивались над ним за его юношескую восторженность, за способность окружать самые обыденные явления романтическим ореолом. И хотя это свойство Романа много раз входило в противоречие с суровой действительностью, хоть и частенько постигало его разочарование, все-таки не утратил он веру в необычайное, возвышенное, прекрасное. Да и не мог утратить, потому что по характеру своему легко, с удовольствием воспринимал каждую крупинку интересного, радостного.

Там, где Фомин видел, к примеру, препятствие, которое требует напряжения, траты времени, Роман усматривал еще одну возможность узнать новое, испытать силенки. Если на бывалого фронтовика Елизара Фомина, человека строгой самодисциплины, командир эскадрона Башибузенко произвел своим вызывающим видом и необдуманным поступком самое неблагоприятное впечатление, то Роману Леснову кавалерист показался чуть ли не образцом революционного воина. Выбилась на волю, разгулялась народная силушка! Вот он, беззаветный герой, за которым охотно рвется в сражение трудящийся люд! Может, и трудно с таким, зато рядом с ним приобщишься к настоящей борьбе!

Ожидая распределения, он часто думал не только о Миколе Башибузенко, но и о загадочном, горделивом Сичкаре, о скуластом, диковатом на вид Калмыкове. Вспоминают ли они о случайной встрече, о разговоре в вагоне или начисто забыли все в боях и походах?!

Оформив бумаги в политотделе дивизии, Леонов, не надеясь на попутную подводу, пешком отправился в село, где расположился на отдых нужный ему эскадрон. Денек выдался светлый, с легким морозцем – одно удовольствие прогуляться. Сухой снег громко поскрипывал под ногами.

Явственно ощущалась близость фронта. Проносились на разгоряченных конях ординарцы. Встретились фуры с ранеными. Потом пленные: конвоиры торопили, подгоняли колонну, видать, хотели до темноты попасть на сборный пункт, определиться с ночлегом. А Леонов не спешил и добрался до села только ночью.

Где-то неподалеку, на юге, погромыхивали орудия. Красной кисеей колебалось там зарево, вызывавшее тревогу, но в селе никто словно и не помнил о войне, даже вроде бы праздник какой-то справляли. Светились окна. Людно было на улицах, слышались песни, веселые голоса, девки повизгивали.

Дом, в котором остановился командир эскадрона, Роман отыскал без труда. Волнуясь, открыл калитку. Навстречу шагнул от крыльца часовой. Подозрительно оглядел пришельца, поинтересовался, чего надо?

– Я к товарищу Башибузенко по направлению политотдела.

– Что? – не понял часовой.

– По направлению политического отдела армии.

– Армии? – задумался боец. – Во, значит, как! Ладно, жди здесь, пока доложу.

Исчез в сенях и скоро вернулся, но не с командиром эскадрона, а с Сичкарем. Твердо ступая, сошел тот с крыльца. Бекеша наброшена на плечи, маленькая кубанка небрежно сдвинута на самый затылок.

– С чем прибыли?

– Да ты не узнал, что ли?

– Почему не узнал, помню, – усмехнулся Сичкарь, но усмешка на этот раз была не надменная, не горделиво-спокойная, а вроде бы даже растерянная. Преувеличенно громко начал он вдруг бранить часового за то, что у какого-то коня сбили холку, придется оставить его селянам, а взамен взять другого. И боец столь же громко ответил, что его вины в этом нету, что конь любит одного хозяина и не надо было передавать его из рук в руки. При этом часовой встревоженно поглядывал на окна, где шевелились за шторами смутные тени. Приглушенный крик донесся оттуда. Или показалось Роману?

– Может, гостеприимные хозяева, в дом пригласите? Ботиночки-то мои промерзли.

– Погоди, мы тут насчет коня.

– Потом доспорите.

– Сказано, погоди! – отрубил Сичкарь с такой резкостью, что Леонов умолк. В наступившей тишине вновь прозвучал жалобный голос. И сразу же Сичкарь и часовой заговорили одновременно, протягивая кисеты с махоркой. Роман закурил, ни о чем не спрашивая. Понял: все равно не ответят.

Минут через пять дверь распахнулась, с крыльца, прогрохотав сапогами, скатился парень в расстегнутой шинели с ремнем в руке. Пулей пролетел мимо Лесиова, исчез за калиткой. Сразу повеселевший Сичкарь предложил:

– Ну, айда греться!

Роман не без опаски вошел в жарко натопленную горницу. Краем глаза успел заметить тонкие прутья в корыте под лавкой, и сразу надвинулся, заслонил все распаренный, потный Башибузенко: глаза удивленно блестели на багровом лице, чуб прилип к влажному лбу.

– Га! Каким ветром?

– Выполнил обещание.

– Смотри ты... А ведь я подумал тогда – шуткуешь...

– Прибыл к тебе комиссаром. Бумагу показывать?

– Потом, – отмахнулся Микола. – Это ты молодец, а то мало ли какого хрена пришлют...

– А может, и не прислали бы, – сказал Сичкарь.

– Теперь каждому комиссара приставят. Командир бригады надысь говорил – у всех будут.

– Улита едет, когда ишшо явится. А у нас уже вот он...

– Ты языком-то не очень! – вскипел вдруг Башибузенко. – Поменьше бы рассужденьев выкладывал, а сообразил бы, что надо. Человек с дороги.

– У хозяйки все на взводе, – независимо усмехнулся Сичкарь. – Давать команду?

– Давай! – Микола вновь оборотился к гостю. – Ну, разоблакайся, Роман... Как тебя по батюшке?

– Роман Николаевич.

– Разоблакайся, значит, Роман Николаевич, вечерять сядем. Мороз из тебя вышибем.

– Самогонкой, что ли?

– Первейшее средство. Да и праздник нонче, га, – оскалил Башибузенко крепкие, ровные, иссиня-белые зубы. – Ты приехал, я радуюсь.

– Искренне?

– Смелый ты парень, комиссар, а я смелость во как ценю! И чистота в тебе, как в ребятенке. Ты человека хоть раз убивал?

– Стрелял в бою. И гранату бросал.

– Нет, чтобы рукою, впритык?

– Такого не случалось.

– Пущай и не бывало бы никогда, – поморщился Башибузенко. – А то зачерствеешь, как я или вот Сичкарь. Пощупай его, он сухой, будто целиком из кости выточен.

– Это не от войны, у нас порода такая крепкая. И прадед, и дед коней объезжали. – Сичкарь улыбнулся, снял кубанку, и Роману показалось, что круглая, как шар, обритая голова действительно выточена из старой кости, а потом четкими линиями нанесены рот, глаза, небольшой нос. Фигура у него ладная, движения легкие, быстрые. Он прямая противоположность Калмыкову, который подоспел как раз к накрытому столу. У Калмыкова лицо темное, испещренное какими-то ямками, мелкими шрамами. Лоб невысокий, очень выделяются скулы. Плечи узкие, спина широкая. Сичкарь сдержан, самолюбив, не выдает своего любопытства. А Калмыков бесхитростно, с явным интересом разглядывает приезжего. И чувствуется: очень охота ему поговорить, узнать новости.

Самогон разливали в стаканы, только Баншбузенко извлек откуда-то зеленую эмалированную кружку.

Роман ожидал, что Микола произнесет тост, и сам приготовил в ответ несколько фраз, но Баншбузенко лишь кивнул ему, чокнулся:

– Здорово, комиссар, прощай, винцо!

Крякнул, расправив усищи, взял из миски самый большой огурец.

– Сгинь, гадость! – Сичкарь в один глоток одолел стакан.

– Нет, товарищи, по этой части мне с вами не тягаться. А вот поем с удовольствием.

– Дело хозяйское, – согласился Башибузенко. – Мы тоже не больше одной, с утра служба.

Подождав, пока Микола закусит, Роман кивнул на корыто с прутьями:

– Розги, что ли?

– Углядел, глазастый, – хмыкнул Башибузенко. – Одного сопляка вразумили малость.

– Не в то место разум-то вкладывали...

– Как раз куда надо.

– За что, не секрет?

– Какие секреты от своего человека. Фрукт недозрелый, на молодку полез. Прищучил ее на печи, пока никого не было. Ну, игрались вроде бы, миловались, а как он поднажал – молодка в крик.

– Да за такое, знаешь...

– Как не знать... Только там ничего не произошло, одно орево. Сичкарь молодку битый час урезонивал, чтобы не скандалила. А паршивцу я вложил самолично, для полной острастки.

– Но послушай, Микола, – у Романа аж голос перехватывало от волнения, – кто же тебе волю такую давал, чтобы пороть? Это же самодурство, как при крепостном праве!

– А ты что же, хочешь, чтобы я начальству доложил? – ощерился Башибузенко.

– Как положено.

– Шлепнут парня – вот как положено.

– Разберутся.

– Не до разбора в боевой обстановке. Приказ Семена известный: за насильничество – к стенке, и точка. Была б еще из паразитов, а тут женщина трудового класса, снисхождения не окажут.

– Ты о каком Семене?

– О Буденном, о каком еще? Это я так, по старой привычке, – махнул рукой Башибузенко. – А ты смекай, комиссар, у меня половина эскадрона из одной станицы. Все мои земляки, сваты-браты. Вернусь домой, мне бабы за этого шалопута глаза выцарапают. Не уберег, скажут, не упредил. В бою – это понятно, а когда так, не за понюх табаку... Разорвут меня бабы и правильно сделают. Какой я отец-командир, ежели допустил парня до позорной гибели? А теперь он ученый, за версту соблазн огибать будет.

– Самосуд, значит?

– Свой суд, эскадронный, – охотно подтвердил Башибузенко.

– По совести, – добавил Сичкарь.

Что было делать Леснову? Протестовать? Доказывать? Писать донесение? Бесполезно все это, не поймет его Микола со своими помощниками. Скрывая растерянность, спросил:

– А если пожалуется хлопец?

– Санька-то? Да он теперь от радости души не чует. Отстегали и забыли, так по-нашему. А молодая шкура заживет быстро.

– А ты, Микола, все-таки упускаешь главное: у нас не казачья вольница, не станичный отрядик, а Красная Армия со строгими правилами.

– Сразу учить взялся?

– Да не учу, просто по-дружески. Ты вот сам сказал, что половина эскадрона у тебя земляки. А в начале года сколько их было? Весь эскадрон?

– Почти. Кого убило, кто ранен.

– Еще зима, весна, и много ли их будет, станичников-то твоих? Десяток-другой? Остальные новые, со стороны. Ты их тоже розгой станешь воспитывать? Согласятся ли?

– Это же крайний случай. Всего и было-то раза три...

– И хватит, Микола. Пока до трибунала не дошло. Мы с тобой первые в ответе будем.

– Мы? – пристально глянул Башибузенко.

– Да, мы.

– За себя боишься?

– Если бы о себе заботился, я бы другое место для такого разговора нашел. Не стал бы среди ночи твое терпение испытывать.

– Трое на одного, – ухмыльнулся Сичкарь. – И никто не видел, прибыл он в эскадрон или не прибыл.

– Ты это оставь, – косо глянул на него Башибузенко. – За открытое слово спасибо тебе, Роман Николаевич, мы ведь тоже ценить умеем. А порядки наши не в один день сложились, и не в один день их ломать, – подумал, добавил со вздохом: – Э-ха-ха, я ведь правила-то не хуже тебя знаю. В старой армии до урядника дослужился, в учебной команде взвод муштровал, как и Семен. Требования жестокие были.

– А мы без жестокости. Климент Ефремович Ворошилов знаешь как нас напутствовал? Чтобы боролись за сознательную революционную дисциплину. За сознательную, – повторил Роман.

– Это чтобы без строгости?

– Очень даже со строгостью, только без всяких оскорблений и унижений. Если наказывать, то лишь по закону.

– Шибко умный ты, комиссар! – заговорил вдруг Калмыков, молчавший до сих пор. – Ой, шибко умный! Хороший балачка твой, язык болтай-болтай, а сам в штабе сидеть будешь? Или с нами воевать будешь? На лошади скакать будешь?

– Для того и приехал, – сказал Леснов.

6

Башибузенко разбудил Романа задолго до рассвета.

– Зачем в такую рань? Выступаем?

– Привыкай, – прокашливался, одеваясь, командир эскадрона. – Кавалерия всегда допреж пехоты встает. Пехотинец – шпынь одинокий. Вскочил, оправился и шагом марш, а у кавалеристов – заботы. Ты сам коня обихаживать будешь или ординарец?

– А ты как?

– Я казак, – не без гордости ответил Башибузенко. – С конем на смерть иду.

– А я что же, по бульвару с ним гулять буду?

– Значит, сам, – удовлетворенно произнес Микола. – Пойдем поглядишь, как я управляюсь, а завтра начнёшь.

И запомни самую главную нашу заповедь: сперва о коне позаботься, накорми его, напои, потом за себя берись. На улице крепко прихватывал предутренний мороз. В сарае, приспособленном под конюшню, показалось теплее. Пахло свежим конским навозом и едва ощутимо чем-то летним, тревожащим, милым... «Сено!» – подумал Роман.

Конь словно дожидался хозяина, заржал тихонько, потянулся к нему мордой. Леснову показалось: сейчас поцелует его усатый Башибузенко, но Микола лишь погладил большой рукой шею коня и сразу принялся за работу. Охаживал бока скребницей, вычесывая грязь и перхоть, стараясь, чтобы шерсть лежала ровно и гладко.

– Блестеть будет, – пояснил он.

Расчесал гриву, челку, хвост. С особым старанием прочистил копыта. Из кармана достал белый лоскуток, сложенный на манер носового платка, осторожно протер коню уголки глаз, ноздри.

– Каждый день так? – полюбопытствовал Роман.

– На отдыхе – каждый. В боях – по возможности, – принимая от ординарца ведро с водой, ответил Башибузенко.

– Сколько же их у тебя перебывало?

– А я везучий. За две войны только третий конь. Одного на германской убило, другого – под Царицыном. Семь пуль из пулемета, все – коню и ни одной – мне. А этот третий, – повторил Микола, похлопывая по крупу. – Полный тувалет у него, теперь можно самим умываться и ложку брать.

Во время завтрака Башибузенко и Сичкарь долго обсуждали, какую лошадь выделить комиссару. Чтобы вид был и чтобы без норова.

– Дадим Мерефу, как раз для новичка, – решил Микола. – Кобылка, конечно, не молодая, резвости нет, зато спокойная. От своих не отстанет, от хозяина не убежит.

Башибузенко сам оседлал лошадь, вывел ее в проулок за сараями, чтобы парод не глазел. Роман хотел прыгнуть в седло, как это делали кавалеристы, но едва не перелетел через кобылицу.

– Чжигит ты лихой, это сразу видать, – снисходительно усмехнулся Микола. – Но все же опаску имей, липший раз не падай. Поводья держишь? Ну, бог в помощь!

Мерефа послушно пошла по дороге. Сидеть в казачьем седле на кожаных подушках было вроде бы удобно, только не оставляло ощущение, что вот-вот сползет седло под брюхо лошади и ты вместе с ним. Да и ноги словно бы раздирало, выворачивало все ощутимее, все сильней. Роман подумал о Калмыкове: с его кривыми – хоть на шаре сиди. Все предки на конях, потому и ноги такие...

Повернул Мерефу, поторопил. Кобылка затрусила легкой рысью, и это оказалось очень неприятно: болтались внутренности, что-то екало у Романа в животе.

– Стременами пружинь! – подсказал Микола. Остановившись возле него, Леснов вполне удачно сполз с лошади и, довольный собой, шутливо щелкнул каблуками ботинок:

– Как, товарищ обучающий?

– Вроде бы щенок на заборе.

– Неужели? – дрогнул голос Романа.

– Все же малость получше щенка, – смягчился строгий наставник.

– А ведь я ездил дома, в лесничестве.

– Е-е-ездил, – презрительно протянул Башибузенко. – По-мужицки, без седла, охлюпкой?

– Верно, охлюпкой.

– А у нас ты по всем правилам впереди эскадрона гарцевать должен... Да ты не робей, не робей, – ободрил он закручинившегося комиссара. – Под моим доглядом превзойдешь эту науку. Сколько я тюфяков-новобранцев на коня посадил! Помяни мое слово: на полном скаку с седла прыгать будешь!

– Ну да, на полном... Хорошо тебе, ты с детства в седле. Шашкой, наверно, еще парнем владел.

– У нас шашка и наган для ближнего боя. Только как ты шашкой рубить будешь, для этого крепкая рука требуется, а у тебя кость треснутая.

– А я левой.

– Даже лучше! – обрадовался Башибузенко. – Так даже ловчей. С левой руки никто удара не ждет, противнику к тебе через своего коня трудно тянуться. Неожиданностью возьмешь. А в правой руке наган. Чтобы на скаку и без промаха... Да ты же у нас один за двоих сойдешь. Ты это самое... универсальный вояка, вот кто!

– Гляди, какие у тебя словечки!

– Мы чать тоже не лыком шиты! – хмыкнул довольный Башибузенко. – Ну, седай на свою Мерефу, представлю тебя эскадрону. И – в дорогу. Пару часов в седле продержишься?

– Сколько надо, столько и продержусь.

– Хотя бы десяток верст для первого раза. А сколько надо – это уж потом, когда на всех нужных местах мозоли набьешь.