Текст книги "На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– И думать нечего. Мы тут все курские. Белые к нам пришли и даже одного месяца не продержались. Нас силком по избам собирали – такая у них мобилизация. Сами в отступ – и нас с собой.

– Не пошли бы.

– Разве не пойдешь, если штыком в спину тычут? Вот и получилось, что губерния наша с самой революции советская, вся родня наша у красных осталась, а нас за белых воевать приспособили. На кой фрукт нам такая радость? Домой-то с какими глазами вернемся, если в своих стрелять станем? Вот мы и таё...

– Очень даже понятная картина! – Буденный тронул коня, выехал к середине строя. – Слухайте все, чего проясню! – приподнялся на стременах, возвысил голос: – Кто у белых сражается? Офицеры, юнкера, прочая всякая буржуазия – это само собой, они за свой каравай кровь не жалеют. Еще те казаки, которые против новой власти очень навострены. А в пехоте у них один сплошной молодняк, который в прежней армии службы не нюхал. Почему так? Да потому, что боятся их благородия тех, кто горькой солдатской доли хлебнул, кого они по-всячески мордовали в старое время. У нашего брата при виде золотых погонов сразу кровь закипает. Вот и мобилизуют одну молодежь, которую задурить проще. И вы правильно сделали, что офицерью не поддались, к нам повернули. Кто из простого народа – все к нам идут, чтобы за свое счастье сражаться. Но мы вас не принуждаем. Сейчас я велю распустить строй, а через пять минут дам команду. Кто хочет в геройскую красную кавалерию, становись вон к тому комиссару, который в шлеме. Кто в пехоту – к другому комиссару. Остальные – на все четыре стороны!

И приказал раскатисто-громко, привычно:

– Ар-разойдись!

Ворошилов спросил его:

– Которые к нам захотят, всех в один полк?

– Пошлем их в дивизию, там разберутся.

– Направим с указанием: разбросать по разным бригадам и полкам. Не самый надежный народ.

– А, ладно, – отмахнулся Буденный.

– Решили, значит? – насупился Климент Ефремович.

– Ну, скажи Фомину.

– Ты что это, Семен Михайлович, как всамделишный генерал?! «А, ладно!», «Ну, скажи!» – пренебрежительным тоном повторил Ворошилов его слова, сделав высокомерный барственный жест. – Серьезный вопрос решаем, а ты никак не снизойдешь с высоты своего положения. У меня, мол, сто с гаком эскадронов, отдельными личностями не занимаюсь!

– Разве я так! Ты чего вспыхнул-то? – Буденный смотрел удивленно, даже с опаской. Он уже заметил, что Климент Ефремович раздражается порой совсем неожиданно, из-за каких-то пустяков.

Первое время непонятная резкость, появлявшаяся иногда у Ворошилова, очень обижала и отталкивала Будённого. Но однажды Екатерина Давыдовна сказала вроде бы между прочим, что в детстве Клима жестоко избили подростки, и с той поры у него случаются сильные приступы головной боли. Тогда он и вспылить может. А почувствовать приближение приступа не очень трудно: Климент Ефремович висок начинает тереть, массировать пальцами.

Это Семен Михайлович запомнил, но разве заметишь каждый раз, как подкрадывается к Ворошилову боль?!

Вот и сейчас: все нормально было, виски он не трогал и вдруг рассердился...

Действительно, Климент Ефремович был в это время совершенно здоров. Не чувствовал даже неприятного ощущения, обычно предшествовавшего приступу. А раздражался он потому, что напрасно тратили они с командармом драгоценное время. Положение совершенно ясное. Первая Конная должна политически укрепляться и быстро расти. И не за счет случайного притока людей, а с помощью специальных органов, которые займутся приемом, отбором, подготовкой и распределением пополнения. А Буденный не хочет сломать своей партизанской привычки. Климента Ефремовича ждали сегодня в кавалерийской бригаде, где создавалась партийная ячейка, надо было помочь товарищам, а он ездил с Буденным, пытаясь раскрыть ему глаза на положение дел.

И без особых успехов. Как тут не заволнуешься?!

С некоторым запозданием батальон был построен вторично. Примерно одинаковое число людей оказалось как возле пехотного, так и возле кавалерийского комиссара. К пехотному встал и бойкий солдат с белесыми ресницами, отвечавший Буденному. Это не понравилось Семену Михайловичу. Спросил его:

– Коня боишься?

– На свои мослы больше надежды, – весело ответил парень.

– Из безлошадных, что ли?

– Почему? Была у отца... А я на мельнице работал.

– Как хочешь, – недовольно бросил Семен Михайлович, отъезжая к тем, кто стоял возле Елизара Фомина. Осмотрел молодых, хмыкнул удовлетворенно, сказал Ворошилову: – Эти еще мягкие, быстро пообомнутся в эскадронах, привыкнут.

– А других не жаль в пехоту-то отдавать? – задал вопрос Климент Ефремович. – Этот белобрысый, он со смекалкой. На лица глянь: сразу видно, что ребята сообразительные. Из города, из поселков. Не их вина, что к лошадям непривычны. Нужных людей упускаем. Побеседовать бы с каждым, определить.

– Где время возьмешь? – вскинул брови Буденный.

– У нас с тобой, конечно, других забот полон рот. А разобраться-то надо было, причем без спешки, чтобы для любого найти нужное место. Кого, может, в артиллерию, кого на бронепоезд, кого в обоз, а кого хоть сразу командиром отделения назначай. Люди разные, а мы – гуртом: одни туда, другие сюда – и отделались!

Семен Михайлович промолчал, только поморщился досадливо. Собой недоволен был или Ворошиловым – не понять. Поторопился первым выехать за ворота казармы.

Согревая коней рысью, миновали они ровное поле, очень белое и чистое от свежего снега. Потом начался поселок. Дымили трубы над хатами и бараками. Пустынно было. Лишь кое-где чернели фигурки людей, направлявшихся в одну сторону – к рудничному двору. Буденный и Ворошилов повернули туда же.

Коней оставили ординарцу возле двухэтажного конторского здания из красного кирпича. Перед крыльцом – толпа. Из двери, из открытых форточек конторы валил махорочный дым вместе с паром. «Порядочно парода набилось», – подумал Климент Ефремович, но то, что он увидел, превосходило все возможные предположения. Дом гудел, как растревоженный пчелиный улей, и заполнен был до предела. Не только в большой конторской комнате, но и в коридорах, и на лестнице тесно стояли люди.

Ворошилов и Буденный едва пробились к столу президиума. Сразу сник, как волна, откатился и затих где-то на первом этаже гул голосов. Послышались радостные восклицания:

– Товарищи, это же Клим!

– Который? При усах?

– Тю, Клима не знает! В бекеше! Поднялся за столом очень высокий и худой – кожа да кости – человек в очках на чахоточном, с запавшим щеками, лице, протянул руку приезжим, произнес с достоинством:

– Рады видеть и приветствовать дорогих освободителей и красных орлов Семена Михайловича Буденного и Климента Ефремовича Ворошилова... А тебе, Клим, рады особенно, потому что знаем и помним по пятому году и по весне восемнадцатого, когда ты у нас в Донбассе народ против врагов повел...

Голос говорившего был вроде бы знаком Ворошилову, пробуждались какие-то смутные воспоминания, но обличье ничего не подсказывало ему. Очень изменился, знать, человек. И не удержать, не сохранить образы многих сотен соратников, вместе с которыми приходилось вести борьбу. Спросил фамилию. Оказалось – Алексеев, один из руководителей местного подполья.

– Не ты ли в пятом году на массовке выступал за Ольховским мостом? – спросил Ворошилов.

– Нет, это не я, – улыбнулся Алексеев, и при этом еще глубже запали его щеки. – Я в ту пору как раз в тюрьме сидел до самого царского манифеста.

– А меня и по манифесту не выпустили.

– Знаем, дорогой ты наш Клим, все знаем. Помню, как всенародно ходили освобождать тебя в декабре. И сразу из казармы – председателем митинга выбрали.

Чувствовалось, что приятно было Алексееву вспоминать прошлое. Но остановил себя, провел ладонью по узкому лицу, словно стер улыбку. Заговорил деловито:

– Здесь, Семен Михайлович и Климент Ефремович, собрались добровольцы, которые хотят самолично бить контру. Все товарищи с рудника, с железной дороги, каждого мы знаем. Милости просим – принимайте к себе. Не подкачают!

– Нам бы только винтовки! – крикнул кто-то.

– И подучиться малость!

Климент Ефремович поднял руку, прося тишины:

– Спасибо вам, дорогие товарищи, от имени рабоче-крестьянской армии. Такие пополнения нам очень и очень нужны, чтобы еще сильнее громить белых гадов. Верно, Семен Михайлович? (Буденный кивнул величаво-торжественно.) Однако вижу я, тут немало людей, которые уже в возрасте, которым за сорок и даже под пятьдесят. Но трудно ли им будет? Может, лучше дома остаться, рудник налаживать?

Гул голосов вновь прокатился по всему дому и сразу улегся, отдалился, едва заговорил Алексеев.

– Слова твои, Климент Ефремович, очень заботливые и даже правильные, если только с одной стороны глядеть. Но собрались тут паши товарищи, которые все обдумали-передумали, у которых душа изболелась. Не могут они оставаться дома, пока свирепствует белая гидра. И у каждого есть на то своя особенная причина. Да что слова говорить! Сазонов, иди, покажи расписку.

Живо выступил вперед рабочий, скинул куцую замасленную шубейку, задрал сатиновую рубаху, открыв багровую распухшую спину. Исхлестанную, с гнойными струпьями.

– Шомполами, – сразу определил Будённый. Сазонов вроде бы всхлипнул, ртом глотнул воздух и скрылся в толпе, не сказав ни единого слова.

– Вакуев Осип, выйди сюда, – позвал Алексеев.

– Да ну... Ни к чему.

– А ты все же выйди, покажи свою навечную отметину.

Невысокий, весь черный, будто от угольной пылп, шахтер развел руками.

– Негоже мне заголяться.

– Ладно, сам поясню, – согласился Алексеев. – Вакуев у нас из мертвых воскрес. Расстреливали его белые вместе с другими девятью коммунистами. Близко тут, за прудом. А зарыли неглубоко, присыпали мерзлой землей пополам со снегом. Осип ночью выкарабкался.

– Ажник потемнел, – сказали в толпе. – Как обгорелый с того света вернулся.

– Спасибо добрым людям, укрыли меня, выходили, – Вакуев снова развел руками и отступил от стола.

Между тем Алексеев, подавшись вперед, искал кого-то глазами и при этом говорил негромко, вроде бы самому себе:

– Кто у нас самым веселым парнем на руднике был? Кто плясал лучше всех? Да и мужиком стал – ни одного праздника без него. И на гармошке, и песни начать... У нас разве кто-нибудь Юханова не знает? Все знают? А теперь? Чего машешь? Ну, не выходи, ладно. – И громче: – Троих детей он потерял, Климент Ефремович, жену и мать-старуху. Штыками их кололи контрразведчики, когда допрашивали, где большевик Юханов со своими товарищами. А те и не знали... Всех пятерых так и уложили рядком посреди горницы. Юханов у нас не то что улыбаться – говорить перестал, от него слова теперь не добьешься. Тридцать лет мужику, а он седой весь, как древний старик.

Алексеев вздохнул. Тишина была такая, что во всем доме услышали: на лестнице возле двери всхлипнула баба,

– Не надо больше. Все нам понятно, – негромко сказал Ворошилов и посмотрел на Буденного.

– Хватит, – согласился тот. – Составляйте список.

– Список на столе, – указал Алексеев.

– Тогда так: завтра в девять утра сюда прибудет начальник штаба дивизии.

– И начальник политотдела, – вставил Ворошилов,

– Начальник штаба вместе с начальником политотдела, – подтвердил Буденный, покосившись на Климента Ефремовича. – Чтобы все были готовы. Одевайтесь теплее. Оружие дадим, а с обмундированием у нас плохо. Своего нет, за счет белых... А пока прощевайте, дорогие товарищи. В боях встретимся!

Алексеев проводил их до крыльца.

Лишь поздно вечером приехали Ворошилов и Буденный в село, где размещался штаб Конной армии. Следовало бы погреться с дороги, перекусить, но за день скопилось столько нерешенных вопросов, что сперва взялись за них. Слушая доклады штабистов, Буденный недовольно морщился, похлопывал ладонью по эфесу шашки. Продвижение войск было небольшое, на правом фланге белые вообще остановили конников.

– Одиннадцатую кавдивизию надо было ввести туда из резерва. Отдохнула одиннадцатая.

– Искали вас, армейский резерв в вашем непосредственном подчинении.

– А бронепоезда? Почему не двинули бронепоезда?

– Они выполняют ваше вчерашнее распоряжение.

– Ваше, ваше! – вспылил было Семен Михайлович, но, поймав осуждающий взгляд Ворошилова, немного сбавил тон: – Ладно, готовьте на завтра приказ, подпишу.

На квартире, споласкивая руки под умывальником, Буденный отвел наконец душу:

– Мозгами шевелить не хотят или ответственности боятся, черти недопеченные. Им бы только донесения собирать да телефон слухать!

– Они правильно поступили, – возразил Климент Ефремович. – Они обязаны приказ выполнять. А самодеятельности у нас в дивизиях и полках до сих пор предостаточно. Хоть в штабе порядок навели. Никто не имел права отменять твои указания.

– Не разорваться же мне!

– Кто велит разрываться? Не позволим и не допустим, ты партии целиком нужен, – усмехнулся Ворошилов. – Людям больше доверять надо, предоставить им широкие нрава, тогда и спрашивать с них. А за тобой общее руководство, оперативные замыслы, организация боевых действий. Тебе и без мелких забот дела хватит... Все дырки своими пальцами не заткнешь, везде сам не поспеешь. Тем более что новую дивизию создавать начинаем, хлопот прибавится. А ты против того, чтобы управление формирования у нас было. Все сам хочешь...

– Я – против? – хитровато прищурился Буденный. – Разве я возражал в полный голос?

– Напрямую будто и не возражал...

– Ни прямо, ни криво... Допытывался, как и что, – это факт. Щаденко-то согласен?

– Вполне.

– Ну и я тоже, – вздохнул Семен Михайлович. – Так даже солидней: не отдел, а целое управление. Я уж с него стребую, – сжал он кулак.

– Требуй, о том и речь, – устало произнес Климент Ефремович. После напряженного дня у него все-таки разболелась голова, хотелось спать.

– Решено! – утвердил Буденный.

А Климент Ефремович, расстегивая ремни, подумал, что продвинулся нынче еще на один шаг в своей работе, хлопотливой, требующей полной самоотдачи и почти незаметной со стороны.

4

Присланное в эскадрон пополнение Микола Башибузенко принимал самолично. Сидел, подбоченясь, на высоком диковатом жеребце, такой яркий и живописный, что кое-кто из новичков рот разинул, глядючи на его красные шаровары, усы до ушей, сверкающие сапожищи с громоздкими шпорами. Микола не спешил, повертываясь и так и этак, давая полюбоваться собой, и сам из-под чуба разглядывал прибывших. Было их человек тридцать, по большей части в рабочих кожушках да пальтишках. Выделялись несколько человек в старых шинелях и трое пареньков в добротном обмундировании с не нашим светло-зеленым оттенком.

Башибузенко ткнул рукояткой нагайки:

– Ты кто?

– Так что мобилизованный! – бойко ответил парень.

– Кем?

– Сперьва вроде казаками, потом вроде Деникиным, а теперича к вам сиганул,

– Сам?

– Ага.

– В боях был?

– Не, в хозяйственном взводе.

– Калмыков! – повернулся Башибузенко. – Пущай пока при кухне картошку чистит. За месяц сделай из него вполне сознательного кавалериста.

– Сполним! – сказал Иван Ванькович.

А Микола – к следующему:

– Ты кто?

– Сазонов, шахтер.

– Чего умеешь? Рубить, стрелять?

– Не довелось... А вот коногоном работал.

– В коноводы, – определил Башибузенко. – Пантелеймонов, забирай.

И опять:

– Ты?

– Слесарь.

– Га! – Микола вскинул к затылку руку с нагайкой: ременная плеть извивалась на плече, как змея. – Ну куды я тебя приставлю, мил человек?

– К пулемету, – негромко подсказал сзади Леонов.

– Во, слышал, чего комиссар гутарит? В пулеметчики, к железу. Осилишь?

– Дело знакомое.

– Черемошин, принимай себе на подмогу... Ну, а ты, рядом, ты кто?

– Шахтер, доброволец.

– В армии служил?

– Не довелось.

– Следующий!

– Я с почты.

– Стрелять обучен? В седле держишься?

– Простите, не довелось.

– Тьфу! – у Бангибузенко не только лицо, но и шея налилась кровью. Кого же это прислали к нему в боевой эскадрон! Гневом горели глаза под смоляным чубом, сейчас взорвется бранью, взмахнет нагайкой...

Леснов двинул вперед Стервеца, коленом прижал ногу Миколы:

– Давай я поговорю.

– Га? – не понял тот.

– Поговорю с людьми, а ты закури, передохни малость.

Башибузенко не сразу, но все же вник в смысл. Исчез бешеный блеск в глазах. Скрутил козью ножку. Подумавши, произнес:

– Негоже мне в сторонке дым пущать. Я командир, с каждым сам перемолвить должен.

И опять к прибывшим:

– Ты кто?

– Стрелочник.

– Чего еще?

– Стрелочник с железной дороги.

Леснов (откуда только узнал?) добавил свое слово:

– Этот товарищ участвовал в восстании у белых в тылу.

– Во второй взвод. Дальше.

– Шахтер, не служил.

– Следующий?

– Сцепщик, не служил.

Башибузенко хмыкнул и вдруг, сообразив что-то, повеселел, посветлел лицом:

– Ну, добре, – тоном, не обещавшим ничего хорошего, произнес он. – Слушай мою команду. Кто из казаков, из крестьян, кто на коне ездит, коня обихаживать может – пять шагов вперед!

На удивление Леснова из строя вышло довольно много – человек десять. Башибузенко без расспросов велел Калмыкову и Сичкарю взять их в свои взводы и продолжал:

– Кто служил в армии, хоть в царской, хоть в белой, хоть в нашей, – пять шагов вперед!

Вышли еще трое.

– Та-а-ак! – удовлетворенно протянул Башибузенко. – Кто пулеметом владеть может или кузнечному делу обучен?

Еще двое.

В строю осталось меньше половины людей, по виду рабочие, немолодые.

– А вы, – голос Миколы звучал все громче, все веселей. – Нале-во! В полковой обоз шагом марш!

И засмеялся, очень даже довольный собой. Когда отъехали в сторону, Леонов сказал ему:

– Людей-то зачем обижаешь? Они со всей душой шли, от белых страдали.

– А меня не обидели? Брюхолазов прислали, из которых песок сыпется.

– Добровольцы, народ надежный.

– Вот и пущай соображают в штабе, куда посылать таких надежных. В трофейную команду или в караульную роту. А мне казаки нужны. Плетюганов бы всыпал тому, кто не по назначению людей гоняет. А ты на меня взъелся...

– Обжились бы у нас, обучились.

– Га! Завтра с утра бой. И полягут они за милую душу в первой атаке без всякого обучения. И не верю я, Роман, что из этих подземных кротов-шахтеров на старости лет могут форменные кавалеристы получиться. Совсем другая закваска. Им камень долбить, нам по степям летать.

– Закваска у них как раз самая крепкая, революционная.

– Ну и лады, пущай в пехоте траншеи роют, им привычнее. И не переживай ты за них, комиссар.

– Говорю: обидно людям. Давай впредь так – будем вызывать по одному и беседовать с каждым, чтобы не перед всем строем.

– Можно и по одному.

– С твоего согласия, Микола, я двух шахтеров все же верну. Под свою ответственность.

– Знакомые, что ли? Сказал бы сразу.

– Члены партии.

– Ишь ты?! – прищурился Башибузенко. – С моего согласия, значит?

– Да, – ответил Роман, выдержав испытующий взгляд Миколы. – Потому что мы с тобой для одного дела стараемся.

5

Климента Ефремовича захватил общий азарт. Он всегда очень чутко воспринимал настроение людей, а уж сегодня тем более. Стосковался по физической работе, по привычной тяжести металла. Даже ночами чудился ему во сне ровный гул машин, словно бы наяву ощущал он неповторимый, волнующий запах нагревшейся смазки. Вывести на шахту весь поселок – это была его идея и местного большевика Алексеева.

Ворошилов прикинул так: шахта эта пострадала меньше других. Крепежный лес сохранился. Надо лишь расчистить завал у входа, отремонтировать вагонетки. Чахоточный очкастый Алексеев, такой худой и болезненный что и глядеть-то на него нельзя без душевной боли, был одним из тех людей, которые не щадят себя. Сразу поддержал Ворошилова.

Вместе с ним подготовил Климент Ефремович воззвание к населению от комитета большевиков и от бойцов Красной Армии, Даешь уголь, дорогие товарищи для усиления нашей республики, для быстрого освобождения всего Донбасса, для полной победы над лютым врагом! Все, кто может, – на шахту!

И пришли люди. К семи утра, как было предложено. Явились целыми семьями. Женщины, подростки, даже детишки. Ветхие старики и те выбрались из домов, приковыляли к шахте, одевшись словно на праздник.

Дело нашлось каждому. Ворошилов сперва расставлял вместе с Алексеевым людей по местам, но вскоре махнул рукой: сам управится – местный товарищ, а ему лучше повозиться с железом, с вагонетками возле кузни. Скинул бекешу, принялся «разоружать» поврежденную вагонетку, чтобы пустить снятые детали на ремонт остальных. Увлекся, ворочал за двоих. А тут еще слесари рядом подначивали: «Эй, Клим, чего молотком тюкаешь, зубилом руби!..» – «Да он забыл, каким концом надо!» Шутки шутками, но от напряженной физической работы он все же отвык: вот уже и руки ломит, и плечи отяжелели. А ведь раньше, бывало, по десять часов в цехе, почти без передышки...

Хоть и нарастала, усиливалась усталость, хорошее настроение не покидало его. Было чему радоваться.

Не сегодня, так завтра, когда расчистят взорванный вход в подземелье, повезет эта вагонетка, отремонтированная его руками, в забой крепежный лес, а оттуда вернется доверху нагруженная черным, тускло поблескивающим углем.

Пусть немного, пусть какие-то сотни пудов будет давать первое время эта шахта. Но ведь важно начать, чтобы люди поверили в успех. А темпы возрастут. И не одна же такая шахта. Вот Алексеев собирается со своими активистами в соседний поселок. И Конная армия не в стороне. Ефим Щаденко тоже ездит сейчас по шахтам, по железнодорожным депо, поднимает народ.

Добиться бы, чтобы каждый день отправлял Донбасс пролетарским центрам эшелон угля. Какое это великое подспорье оружейникам Тулы, ткачам Иваново-Вознесенска, заводам Москвы, Петрограда! Сколько бы задымило фабричных труб, сколько людей согрелось бы возле огня!

На последнем расширенном заседании Реввоенсовета, когда речь шла как раз о создании органов Советской власти в освобожденных районах, о восстановлении шахт, рудников и заводов, некоторые товарищи заявили: не наше, мол, это дело, только отвлекает от главной цели.

«Все заботы, которые на пользу республике, – наши заботы, – сказал в ответ Ворошилов. – Каждый эшелон угля – тоже удар по врагу, тоже выигранный бой. Это раз. А второе: как жить нашей опоре, нашему рабочему классу, если заводы и шахты стоят? Как рабочий будет свою кровную власть поддерживать? А семью ему кормить надо?.. Рабочие, когда они в коллективе на своем предприятии, – это надежная опора. А когда по домам рассеяны – какая у них сила? Так что очень даже в интересах наступающей армии иметь за собой крепкий тыл. И помощь он даст, и назад нам не придется оглядываться».

Увлеченный своими мыслями, Климент Ефремович стукнул молотком по большому пальцу. Охнул бы, да гордость не позволила.

Искоса посмотрел вправо, влево. «Кажется, не заметили», – подумал Ворошилов, прикладывая к пальцу снег.

– Ну, братцы, и врезал же я себе! – как можно веселее произнес он. – Больше, чем от беляков пострадал!

И по дружному хохоту, раздавшемуся в ответ, понял: конечно, все они видели и по достоинству оценили его терпение и его шутку.