Текст книги "На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Послушайте, что он выдумал! Вашу работу срывает!

– Вентиляция не только крановщикам нужна, – послышалось из толпы. – Всем воздух нужен!

Рабочие явно были на стороне Ворошилова, и начальник цеха понял: лучше не связываться, не обострять отношений. Предложил разойтись, пообещав, что к вечеру вентиляцию наладят. И действительно, уже к концу смены в стене цеха пробили несколько отверстий.

После этого случая о Ворошилове говорил весь завод: вот, мол, нашелся смелый парень, поднял цех и добился своего... Не такая уж большая победа, но заметная. И администрация сделала свои выводы, полицейский пристав – тоже. Вскоре на квартире Ворошилова произвели обыск, а самого Клима арестовали. К счастью, не нашли ни листовок, ни запрещенной литературы. Веских улик против Ворошилова не было. Выпустили Клима на свободу, но вернуться на свой завод он не смог. Его не только уволили, но и занесли в «черный список».

Пришлось покинуть родные места. Потянулись долгие полуголодные месяцы скитаний по Донбассу, по югу России.

Устраивался Клим, к примеру, на шахту или на завод, трудился хорошо, старательно, не получая замечаний, но через месяц-полтора его увольняли без объяснения причин. Он поступил на рудник – повторилась та же история. Больше, чем в других местах, задержался Клим на руднике «Левестам», куда его взяли конторщиком. Он уже считал, что нашел постоянную службу, пора теперь подыскивать надежных людей, создавать кружок... Но однажды его вызвал к себе управляющий, произнес ледяным тоном:

– Оказывается, вы, господин Ворошилов, неблагонадежный человек. Мы получили предписание полиции о вашем немедленном увольнении. Можете получить расчет.

Так вот, значит, в чем вся загвоздка! Куда бы он ни поступил, следом за ним обязательно приходила казенная полицейская бумага.

И снова потянулись дороги, со случайными заработками, с короткими остановками у друзей и знакомых. Трудно, чертовски трудно было Климу тогда, но эти скитания все же принесли ему пользу. Многое довелось увидеть собственными глазами, многое понять. Разная администрация, разные хозяева были на рудниках, на заводах, в железнодорожных мастерских. Наряду с явными паразитами, готовыми на любое преступление ради прибыли, ради собственного кармана, встречались совсем даже неплохие люди – умные, добрые, стремившиеся по возможности облегчить труд рабочих. Но не эти люди, хорошие они или плохие, определяли ход жизни. Они, конечно, в какой-то степени способны были улучшить или ухудшить положение трудящихся, но не могли коренным образом изменить его. Все упиралось в государственную систему, сохраняющую такое положение, когда огромные массы людей отдают свой труд, почти ничего не получая взамен, а небольшая группа эксплуататоров, помещиков и. капиталистов, живет в свое удовольствие, купаясь в роскоши. Армия, полиция, чиновничий аппарат надежно защищают эту группу, этот строй, пряча за решетку, подвергая гонению тех, кто пытается восстать против несправедливости.

Прав был Галушка: сколько бы одиночек ни поднималось на борьбу, государственная власть без особого труда разделается с ними. Эксплуататоры крепко организованы, поэтому и народу нужна своя организация, свое руководство, способное сплотить людей, повести за собой. Об этом говорил Клим с друзьями на рудниках и заводах. Везде были сознательные рабочие, были даже небольшие группы революционеров, но действовали они разрозненно. Для пользы дела надо было как можно скорее объединить их, направить разрозненные усилия в одно русло.

Но как?

Однажды в Луганске на улице Клим встретил своего бывшего учителя Семена Мартыновича Рыжкова. Обрадовались оба. Оказалось, что Рыжков переехал с семьей в этот растущий промышленный город и заведует теперь школой при паровозостроительном заводе Гартмана. Узнав о положении Клима, учитель взялся помочь ему. На следующий же день сходил к своему хорошему знакомому, начальнику мартеновского цеха завода.

И стал наконец Ворошилов машинистом-крановщиком на большом предприятии с тысячами рабочих. Здесь встретил он знакомых по заводу ДЮМО, перебравшихся в Луганск. Они помнили, как выступал Клим за улучшение условий труда, как арестовала его полиция. Понаслышке Ворошилов знал, что на заводе Гартмана есть подпольная партийная организация, и хотел, чтобы товарищи пригляделись к нему, узнали получше, поверили... К нему действительно присматривались. Обращались вроде бы за советами, расспрашивали, где и как работал, в каких краях побывал.

Как-то в середине лета его попросили пронести на завод небольшой сверток. Клим, естественно, не стал интересоваться, что в нем. А когда увидел листовку на кирпичной стене, поймал веселый взгляд товарища, все понял.

Потом он до полуночи дежурил под дождем возле домика на окраине Луганска, где проходило какое-то заседание. А еще через месяц ему разрешили присутствовать на нелегальном собрании. Вот тогда и сказал он о том, что надо установить связь с группами рабочих и отдельными сознательными товарищами, которых немало по рудникам и шахтам. Он готов заняться этим. Конечно, соблюдая осторожность. Ведь предстояло встречаться и вести разговор с разными людьми, среди которых могли быть и колеблющиеся, и даже провокаторы... Рискованно, конечно, но уж чего-чего, а риска Клим никогда не боялся, тем более ради общего дела.

В октябре 1903 года его приняли в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Он стал большевиком и, окрыленный доверием, горячо принялся за порученную ему работу...

Громкое предупреждающее покашливание прервало воспоминания Климента Ефремовича. Звякнув о порог ножнами шашки, вошел Семен Михайлович. Внимательно посмотрев на Ворошилова, сказал весело:

– Все готово!

– Что именно? – не понял тот.

– Отметим твою встречу с родными местами. У ребят гармошка нашлась, сыграю.

Тронутый заботой, Ворошилов произнес преувеличенно бодро:

– Раз гармошка – куда уж лучше!

Наклонил голову, мысленно прощаясь с неказистой сторожкой, первым своим жильем, повернулся и торопливо вышел. В разгоряченное лицо пахнуло студеным ветром.

Вправо и влево тянулись тускло поблескивавшие рельсы. В глубокой выемке нетерпеливо пофыркивал, пуская белые султанчики, паровоз бронепоезда, торопил в путь.

2

Освобождение Донецкого бассейна было первой крупной операцией, которую проводило новое воинское объединение – Конная армия, и развивалась эта операция вполне успешно, несмотря на многие трудности, связанные с ее широким размахом. Безупречен был замысел командующего фронтом Егорова, а Буденный выполнял намеченный план не только умело, но и настойчиво, дерзко. Климент Ефремович, чем ближе знакомился с ним, тем больше убеждался: вот действительно человек «сам с усам», все у него на свой манер, на свой лад.

Взять хотя бы две стрелковые дивизии, приданные кавалеристам. Транспорта у них никакого, вооружение слабое, боеприпасов кот наплакал, люди одеты плохо. Обувь никуда не годится по зимнему времени. Лапти, веревочные чуни, опорки. В мороз только бы на печке сидеть, а не двадцать верст по сугробам... Но Семен Михайлович приказал использовать трофейных лошадей, захваченные обозы, местные средства, посадил всю пехоту в сани и на повозки, сберег силы стрелков, вдвое увеличил скорость передвижения. Добавил пулеметов, придал для усиления огневой мощи бронепоезда, и взбодрившаяся пехота пошла-поехала по магистральным дорогам с севера на юг, рассекая Донбасс.

Стрелковые части стали словно бы стержнем, вокруг которого, опираясь на который, свободно маневрировали быстрые кавалерийские дивизии, не беспокоясь за свой тыл. Конница уходила довольно далеко от оси маневра, вырывалась вперед, освобождая населенные пункты. А в случае необходимости кавалеристы всегда могли отдохнуть под прикрытием пехоты, привести себя в порядок, изготовиться для нового броска.

Радуясь освобождению родных мест, радуясь успехам конников, Климент Ефремович старался понять, как эти успехи достигнуты. Он неплохо усвоил основные принципы оперативного искусства, научился разбираться в вопросах стратегии, но действиями кавалерии никогда особенно не интересовался, необходимости такой не было. У Буденного он сразу попросил старый, еще царского времени, боевой устав конницы и за несколько дней проштудировал его: нового такого устава в Красной Армии еще не было. Однако, листая потрепанную книжечку, Климент Ефремович скоро понял, что многие пара графы безнадежно устарели для Первой Конной, что Буденный делами своими словно бы развил и дополнил целый ряд уставных требований.

Выбрав подходящее время, Ворошилов сказал шутливо:

– А ведь ты, Семен Михайлович, правила нарушаешь.

– Это еще какие?

– Не по-уставному воюешь.

– Вот ты о чем, – улыбнулся Буденный. – Устав – штука нужная, порядок – один для всех. Только в бою, Клим Ефремович, собственная смекалка необходима. И прежде хороший командир действовал, как обстановка указывала, а при теперешней жестокой борьбе тем более. Кто решительней, кто хитрее – тот и на коне! А кто нет – под копытами... – И, помолчав, спросил с любопытством: – Какие непорядки ты углядел?

– Разведку мы ведем не так, как написано. Здесь сказано: вести мелкими группами, а у нас сразу два-три эскадрона вперед посылают, да еще с пулеметными тачанками.

– Верно, верно, – закивал Семен Михайлович. – Это я еще на прошлой войне сообразил: на кой ляд десяток всадников отправлять? Ну, цокнутся они с вражеским дозором и назад. Только свои намерения выдаем и время теряем... Решил по-другому. Враг нашу разведку ждет, а мы сразу, без раскачки, как вдарим! Белые разъезды, белое охранение – к чертовой матери! Иной раз, пока враг очухается, наши село-деревню возьмут, пленных захватят. Тут тебе сразу полная картина о состоянии и положении противника. Главные силы выдвигаются прямо туда, куда нам выгодней. Белые о нас ничего не знают, они как слепые, а мы зрячие. Пользуемся этой самой... инициативой!

– У тебя и главные силы не по писаному бой ведут..,

– А это когда как, Клим Ефремович... Я от всех начальников и командиров чего требую? Чтобы на месте соображали и принимали решения.

– Но какие-то общие методы уже выработались?

– Есть и методы, – погладил усы Буденный, явно довольный таким разговором. – Главные силы, к примеру бригада или дивизия, как только подойдут к месту боя, прежде всего быстренько выдвигают вперед пулеметные тачанки и артиллерию. Получается огневой заслон, который сковывает противника. Под прикрытием такого заслона разворачиваются эскадроны. И опять же атака у нас не простая, – лукаво прищурился Семен Михайлович. – Ты заметил, небось, одним эскадроном мы не атакуем. Полком – и то редко. Если уж бросать на врага, то сразу такую силу, которая его смять может. Чаще всего бригадой атакуем, а бывает, что и целой дивизией. Ты это сам наблюдал, Клим Ефремович.

– Да, картина бывает внушительная. Сильный огонь из всех средств – и сразу мощная лава конницы. Даже психически такой натиск выдержать трудно.

– И это еще не все, если хочешь знать, – разошелся Буденный. – Я чему своих учу? Чтобы на рожон не лезли, лбом в стенку не бились. Встретил сильное сопротивление, попал под пулеметный огонь, не ломись, ее упрямься. Разверни лаву вправо и влево, выйди из-под огня, откатись мелкими ручейками. Враг думает – разбита красная конница, а у тебя это просто уловка. Через малое время эскадроны и полки соберутся вокруг своих командиров, тогда ищи у противника слабое место, атакуй снова. А лбом в стенку не колотись, – повторил Семен Михайлович.

– Эту тактику я сразу заметил. Она в общем-то полупартизанская или даже совсем партизанская...

– Как ни назови, а она для нас сподручная, если пользу приносит... Казаки, случается, поступают таким же манером.

– Я не в осуждение, – сказал Климент Ефремович. – Но так способны действовать только очень крепко спаянные подразделения и части, где многие люди даже в лицо знают друг друга.

– У нас такие и есть.

– Не все, Семен Михайлович. В одиннадцатой кавдивизии сборные эскадроны, да и в коренных дивизиях некоторые полки новичками разбавлены. Они при откатывании рассеются, не скоро и соберешь.

– Значит, им по-другому надо, – согласился Буденный.

– А как?

– Жизнь подскажет, бой научит.

– Если каждого командира бой учить будет, дорого нам обойдется такая наука.

– Пускай устава придерживаются.

– Так ведь старый устав-то, Семен Михайлович!

– А где же новый возьмешь?

– Давай сами попробуем обобщать опыт, улавливать новые закономерности.

– Это что же? – удивился Буденный. – Свой устав писать будем? Эка ты замахнулся!

– Устав, конечно, в один прием не разработаешь, не подготовишь, а вот временные правила, наставления для войск своей армии – это мы можем. Не боги горшки обжигают. Давай подумаем.

– Чтобы горшки обжигать, время требуется.

– Ты вообще-то согласен?

– Дело полезное. Только как подступиться?

– А я вроде бы уже начал, – улыбнулся Климент Ефремович. – И знаешь с чего? Свои наблюдения и впечатления стал записывать. Хочешь послушать?

– Очень любопытно! – подался к нему Семен Михайлович.

– Вот... Даже неудачу бывалые буденновцы умеют обращать в свою пользу. Иногда нарочно создают видимость неудачи. Видел у Меловатки, как наш кавалерийский полк, атаковавший не без успеха, вдруг повернул назад и будто рассыпался. Казаки поскакали вслед, увлеклись преследованием и оказались в приготовленном для них мешке. Их встретил кинжальный огонь пулеметов, а с флангов бросились наши эскадроны, опрокинули, погнали назад, многих побили.

– Был такой случай, – припомнил Буденный. – И не один раз. Комбриг Книга на такие ловушки мастер.

– Или вот еще одна закономерность, – продолжал Климент Ефремович. – Тут у меня записано: если враг повернется спиной, откроет свой тыл, то ему крышка. Буденновцы умеют этим пользоваться. Гонят врага долго, настойчиво, без передышки и на десять, и на двадцать, и даже на тридцать верст, отправляют в погоню свежие силы на отдохнувших конях. А противник измучен, бросает пушки и пулеметы, солдаты разбегаются куда попало. Благодаря этому неудача врага часто оборачивается для него катастрофой.

– Очень даже правильно ты замечаешь, – с уважением произнес Буденный.

– Это первые наброски, от случая к случаю.

– Ты пиши, а я во всем помогу и на все вопросы, на какие сумею, полное пояснение дам.

– Договорились, Семен Михайлович. Через газету, через инструкции, всеми способами опыт распространять надо. Думаю, что даже наставление вполне по силам нам, нашему штабу. А там, чем черт не шутит, может, когда-нибудь и устав создавать придется.

– Кто ж его знает, – покачал головой Буденный, а по голосу чувствовалось: очень заинтересовала его эта мысль.

3

Было между ними одно расхождение, выявившееся с первых же дней, о котором оба старались до поры до времени не вспоминать, зная, что прийти к согласию будет трудно. Семен Михайлович считал, что настоящим кавалеристом может стать лишь тот, кто с детства в седле или хотя бы с малых лет приучен к лошади: крестьянин или казак, Рабочим место в пехоте, в артиллерии, при какой-нибудь технике. Убыль в армии Буденный рассчитывал восполнить в южных степях, под Ростовом. Ворошилов же был убежден в другом: самая лучшая, самая верная возможность укрепить Первую Конную появилась именно сейчас, когда армия вступила в Донецкий бассейн. Только здесь можно усилить пролетарскую прослойку шахтерами п металлистами, прослойку, которая даст возможность повысить дисциплину, будет надежно противостоять мелкособственнической крестьянской стихийности.

Может, Семен Михайлович и его соратники-командиры неосознанно, подспудно как раз и опасались того, что новые люди ослабят авторитет ветеранов?.. Во всяком случае, Климент Ефремович определил для себя четкую позицию: против пополнения армии степняками, казаками, опытными кавалеристами он нисколько не возражает, Такие люди очень даже нужны. Но, с другой стороны, он постарается в самые ближайшие дни привлечь в Первую Конную как можно больше рабочих. Даже цифру себе такую наметил: добиться, чтобы рабочие составляли в армии хотя бы одну треть личного состава. Это очень трудно, зато какая была бы польза!

Как всегда, председательствуя на одном из заседаний Военного совета, Климент Ефремович предложил:

– Давайте преобразуем отдел формирования нашей армии в управление формирования.

– Без разницы, – пожал плечами Семен Михайлович, – хоть так назови, хоть по-другому, абы работа шла,

– Разница есть, – едва заметно улыбнулся Ворошилов, – и не только в названии. Мы создадим у себя управление формирования такое же, какие существуют при штабах фронтов. Больше прав, больше ответственности. Сами будем призывать людей нужных возрастов.

– А разрешат нам? – осторожный Щаденко всегда все взвесит, прикинет с разных сторон. – Есть же установленный порядок, указания на этот счет.

– Они для кого, такие указания, для обычной армии? А у нас все новое, все пробуем, испытываем, – возразил Ворошилов. – Создадим свой упраформ, поглядим, какая польза. Думаю, товарищ Егоров нас поддержит.

– Что за срочность? – Буденный вроде бы удивился неожиданному предложению, но Климент Ефремович видел: догадывается Семен Михайлович, куда клонится разговор, и нарочно показывает себя этаким простачком. Крестьянская хитрость: ты выкладывай свои козыри, а мы подождем, помозгуем.

Веские доводы нужны, чтобы Буденному крыть нечем было.

– Зима, трудности возрастают, – сказал Ворошилов. – Не только в боях потери несем. Больных много, отставших. Пополнение не возмещает урон.

– Оно так.

– А впереди – бросок к Таганрогу. Уйдем далеко, от пехоты оторвемся, лишь на свои силы можно рассчитывать... И расти мы должны. Ведь армия у нас, Семен Михайлович. Хорошо бы еще одну кавалерийскую дивизию сформировать. – Климент Ефремович знал, как размягчить сердце самолюбивого командарма.

– И сформируем, – подтвердил Буденный, расправляя усы большим и указательным пальцами левой руки. – Ты насчет политработников для новой дивизии думай, а я командный состав подберу.

– Людей потребуется много. Несколько тысяч.

– И люди найдутся. На Дону, в Сальских степях.

– На заводах, на рудниках добровольцы есть. Вообще рабочие охотно к нам идут, – вел свою линию Ворошилов. – Некоторых я лично знаю.

– Которых знаешь, надо брать, – хмыкнул Семен Михайлович. – Знакомые не подведут. А остальные пущай в пехоту, на санках едут, им же лучше. А которые с конем управляются – этих пожалуйста.

– Разве лошадь главное? Научатся люди. Создадим специальные подразделения для краткосрочной подготовки.

– Ты же сам говоришь, Клим Ефремович, что армия у нас непростая. Конная армия, и люди нужны, которые к седлу, к шашке привержены, – скрытно торжествовал Буденный.

Однако и Ворошилов за словом в карман не лез:

– Это все во-вторых, Семен Михайлович. И седло и шашка. А первое и главное – армия наша из трудового народа, рабочая и крестьянская у нас армия, и сражается она за общие интересы всех трудящихся, городских и сельских пролетариев. Ты как большевик, как член партии эго учитываешь?

– Чего тут не учитывать, на том стоим.

– Тогда прикинь: бойцы у нас почти все крестьяне. Иногородние да казаки. За землю они сражаются, за свою волю. А за фабрики, за заводы, за интересы рабочего класса? Могут и не пойти?

– Такого не случалось. Куда прикажу...

– А может случиться?

– Ты не в это вникай, Клим Ефремович, ты оцепи, как они воюют!

– Превосходно, Семен Михайлович, тут спора нет. Только и среди белых казаков много отличных вояк. Но ведь они враги? А у нас в эскадронах и малосознательные есть, и анархисты.

– В семье не без урода.

– И я о том же... Этих бы уродов выявить, кого можно – направить на путь истинный... Разве хуже будет для всей армии, если примем к себе сознательных рабочих? Тем более что шахтеры и металлисты – самый передовой, самый организованный отряд рабочего класса.

– Знаю шахтеров, народ упорный. Однако каждый человек, Клим Ефремович, при своем деле хорош, зачем нам их переламывать, от земли отрывать, на коня подсаживать? Отяжелят они конницу вровень с пехотой. А для чего? Или настоящие кавалеристы перевелись? Да за Ростовом отбоя не будет...

– Значит, и там упраформу нашему дело найдется.

– Шибко торопишься, – Семен Михайлович старался скрыть свое недовольство. – Еще не обсудили, не обмозговали, а ты, Клим Ефремович, вроде бы о решенном...

– Раз так, отложим разговор! – Ворошилов тоже раздражен был упрямством командарма. Однако сдержался. Сказал после паузы, стараясь, чтобы голос звучал ровно, даже доброжелательно: – Насколько помню, у нас еще дела есть?

– Выступить нужно перед пленными, – поторопился снять напряжение Щаденко. – Солдаты, которые добровольно сдались, ждут в казарме. Хотят самого Абыденного видеть – это они так Семена Михайловича называют. Верно ли, мол, что он из крестьян? И еще на рудник сегодня. Обязательно.

– Вместе поедем? – спросил Ворошилов.

– Конечно, вместе, – поторопился с ответом Семен Михайлович, словно извиняясь за свою недавнюю резкость. – Велю седлать.

К этому времени Климент Ефремович обзавелся ужо постоянным конем. Трех сменил – не пришлись по душе. А когда привели ему широкогрудого темно-гнедого крепыша с белыми пролысинами на лбу и меж ноздрей, понял: как раз то, что нужно. Да и кличка оказалась вполне подходящая – Маузер.

И вот теперь ехал бок о бок с Семеном Михайловичем, обгоняя обозников, подремывавших в санях. По привычке напевал себе под нос. Совсем вроде бы тихо, но Буденный услышал, поинтересовался:

– Этот самый... «Интер-национал»? – с трудом произнес он непривычное слово.

– Очень мне по душе эта песня, – ответил Ворошилов. – А вообще-то я ведь с малолетства пение люблю. В настоящий бы театр попасть, хорошие голоса послушать.

– У нас в станице какой дишкант был, аж до слез пробирал, – крутнул головой Семен Михайлович. – А этот «Интернационал»-то, говорят, не наш, французы его сочинили?

– Бойцы Парижской коммуны.

– Гляди как бывает. Вроде совсем чужие люди на чужом языке слова сложили, а они теперь нам в самую пору. Владеть землей имеем право, но паразиты – никогда! Вроде у меня у самого эти слова вырвались.

– У крестьян, у рабочих всех стран интересы общие.

– Оно так, Клим Ефремович. А недавно собрались у меня брательники Леня и Емельян, еще земляки и родственники, которые Дениса знали, четвертого нашего брата. Помянули его добрыми словами. В бою с беляками голову он положил. Ну, посидели в меру, погостевались. Потом Емельян и говорит: «Давайте, братья, заведем песню, которая про нас. Торжественная песня, даже на поминках вполне позволительная». – «Какая это про нас?» – спрашиваю. «А кто был ничем – тот станет всем! Мы вот с Леонидом из ничего вроде бы в офицерья вышли, эскадронами командуем, а ты в таких чинах, что снизу ажник глядеть жутковато, шапка сваливается...» Ну, я сперва возразил, гордость меня заела. Как это, мол, из ничего? Из пустого места, что ли? Семья у нас крестьянская, строгая, справная, сам я унтер-офицер, всеми регалиями отмеченный... Высказался так, жар выпустил и соображаю: а ведь прав брательник-то. Ну, жили с грехом пополам, перебивались из куля в рогожу; ну, дали мне лычки за безупречную службу, за пролитую кровь. В какую цену мне эти лычки-то обошлись? А какой-нибудь дворянский сынок сопливый рука об руку не ударил, однако почета и богатств имел в тысячу раз больше, еще мною же и помыкал. Разве справедливо?.. А теперь я сам не просто генерал, ежели старой меркой мерить, а полный генерал, опять же если по-прежнему. Ни один казак до такой высоты не подымался, даже атаман Платов, а про иногородних и вспоминать нечего.

– Все правильно, – улыбнулся Ворошилов. – «Ин-тернационал»-то спели?

– Не очень чтобы в лад, но все же сыграли. Слова редко кто знает. Но я по другой причине к тебе приступаю. Кто был ничем, тот станет всем, верно? А кто был всем, тот, значит, вались под колеса? Местами вроде бы поменяемся?

– Упрощаешь, Семен Михайлович.

– Это я, чтобы понятней было. Ведь начальственных должностей не шибко много, если по всему народу раскинуть. Хоть на военной службе, хоть в селе, хоть в городе – один начальник на тысячу или даже на десять тысяч. Мы, значит, этих начальников повытряхивали из кресел, сами на те места сядем, а весь остальной народ как же? Был ничем, так ничем и останется? Будет, как прежде, землю пахать, скот пасти, уголек рубить?

– Для кого уголь-то добывать, для кого землю обрабатывать, Семен Михайлович? Не на помещика, не на буржуя, а на себя, на свой народ трудиться будем без всякой эксплуатации. И кресла эти начальственные не по наследству передаваться станут, а самые достойные, самые надежные рабочие и крестьяне в них сядут.

– Эту разницу я очень даже хорошо понимаю, когда про всех сразу разговор идет. А вот если про каждого человека, тогда что получится? Я, к примеру, при Советской власти начальником состою, а мой сосед-односум, такой же крестьянин, такой же унтер и такой же вояка, дальше взводного не поднялся, а дома, как и раньше, будет за плугом ходить. Ему-то как?

– Значит, он меньше твоего для нашей республики сделал.

– Полностью старался. Два раза из него беляки кровь пускали.

– Способности не те.

– Обыкновенные способности. С бригадой-то управился бы.

– Не всем же большие посты занимать. Революции в любом звании служить можно. А выделяются самые одаренные.

– Может, и так, – не без самодовольства согласился Семен Михайлович. – Значит, и новая власть всем одинаковый кусок дать не может. Одному – побольше, другому – поменьше, а третьему – в зад коленом.

– Ну, коленом это тех, кто с нами не согласен, кто против нас.

– Которые были всем, а ничем становиться не желают?

– Которые не хотят со своей безмятежной паразитической жизнью расстаться, – поправил Ворошилов. – От кулаков до капиталистов и иже с ними. Давно известно, Семен Михайлович: друг хорош, когда живой, а враг – мертвый. В нашей борьбе середины нет, перемирия быть не может. Или они нас, или мы их – без всякой пощады.

– А чего?! – холодной синевой блеснули глаза Буденного. Тронул рукой эфес шашки. – Силенки хватит!

Климент Ефремович уважительно окинул взглядом крепкую ладную фигуру командарма, влитую в казачье седло. Да, не позавидуешь тому, кто попадает под его удар!

Впереди показались заснеженные конусообразпые отвалы пустой породы, столь обычные возле рудничных поселков Донбасса, главная примета этих мест, как деревянные тротуары для беломорского севера, как нефтяные вышки для Баку, где скрывался Ворошилов после побега из архангельской ссылки. У Семена Михайловича покрытые снегом терриконы вызвали совсем другие воспоминания.

– Будто сопки в Уссурийском краю... Эх, сколько я там пережил, перемучился, пока лямку тянул от новобранца до унтера. Самых строптивых коней мне объезжать доверяли... – И, словно застеснявшись, что расчувствовался, резко перевел разговор. – Я ведь, Клим Ефремович, насчет выступлений не мастер, в этом пленном батальоне по-свойски скажу.

– Дело твое, – кивнул Ворошилов, подумав: «Ты и без длинных речей вон какую кавалерийскую махину организовал. Умеешь, значит, убеждать, к себе привлекать».

Батальон, в который они направлялись, был создан и обучен деникинцами. Но в первом же бою с красной конницей солдаты перестреляли офицеров и выслали парламентеров. Поднимаем, мол, руки вверх. Солдат разоружили, вернули в казарму, теперь они третьи сутки митинговали там насчет своей дальнейшей судьбы и требовали, чтобы к ним приехал на разговор «сам Абыденный».

Возле дежурной будки перед казармой Климента Ефремовича и Семена Михайловича встретили двое. Невысокий крепыш-пехотинец с задиристым взглядом и курносым носом на полном румяном лице назвал себя. комиссаром из 74-го стрелкового полка 9-й стрелковой дивизии. У второго приметный шрам на виске оттягивает кожу, отчего один глаз у него круглый, а другой узкий, продолговатый. Такого увидишь – никогда не забудется,

Ворошилов сразу узнал: Елизар Фомин из группы москвичей. На нем и шинель все та же, солдатская, старенькая, потертая. А папаху сменил на островерхий шлем с синей звездой. Хоть и холодней в шлеме, зато сразу вид-до – кавалерист.

– Чего вместе тут, комиссары? – насмешливо спросил Буденный. – В одиночку не управляетесь?

– Насчет трофеев, – шагнул к нему пехотинец. – Наступали мы сообща, пленных сообща разоружали, а кавалерия пулеметы себе забрала.

– Так? – повернулся Семен Михайлович к Фомину;

– Не совсем, – принялся неторопливо объяснять тот. – Пулеметную команду мы захватили, у нас их оружие заприходовано.

– Значит, обскакала конница? – усмехнулся Буденный.

– Опередили, – скромно согласился Фомин.

– Ну и молодцы! Кавалеристам положено всегда впереди быть, – похвалил Семен Михайлович. – Но пехоту не обижайте. Она крепко нам помогает. Передай пехоте все трофеи, все пулеметы до единого и спасибо скажи. А сам рвани со своими орлами на юг, захвати добычу.

– Можно и так, – сдержанно согласился Фомин, поглядывая не столько на командарма, сколько на молчавшего пока Ворошилова. – Трофеи отдадим. А с пленными что? Многие к нам просятся.

– В конницу?

– Кто в конницу, кто в пехоту.

– Строй их всех, сукиных сынов! – распорядился Буденный.

Дали команду. Пленные высыпали во двор. Климент Ефремович отметил: строятся они быстро, но чересчур старательно, суетливо, как это бывает у новичков, уже знающих свои места, однако еще не привыкших действовать автоматически, без беготни.

Было их сотни четыре. Парни одного призыва, примерно одного возраста: лет девятнадцати-двадцати. Командиры отделений постарше. Обмундированы добротно. Но с сапогами, видать, и у белых трудность. Выдали солдатам громоздкие американские ботинки на толстой подошве.

Семен Михайлович остановил коня на правом фланге, спросил рослого парня:

– Сам руки поднял?

Солдат вроде бы растерялся, покраснел, заморгал белесыми ресницами. И вдруг выпалил:

– А ты кто такой?

– Я – Буденный!

– А не врешь? – усомнился парень.

– Чего мне врать. Комиссары подтвердят. Фомин крикнул:

– Это товарищ Буденный... Слушать внимательно!

Шеренги сломались, выперла середина строя, выдвинулся вперед и загнулся дальний конец. Каждый хотел своими глазами увидеть красного командарма.

– Не лезь! Подравняйсь! – наводили порядок два комиссара.

Семен Михайлович повторил свой вопрос:

– Добровольно сдался?

Парень снова часто-часто заморгал, соображая, и опять сказанул неожиданное:

– А я не сдавался.

– Как это так?

– А очень просто. Мы всем батальоном на вашу сторону перешли. У вас служить будем.

– Ишь ты, какие шустрые! – поиграл нагайкой Буденный. – Как это вы додумались?