Текст книги "На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

4

Выяснилось, что поблизости от станции Торговая находятся пять стрелковых дивизий 10-й армии. Несколько суток шли они по однообразной степи, сбились с маршрутов, потеряли всякую связь со своим командованием и теперь просто не знали, что им делать.

Дивизии, разумеется, не ахти какие, людей маловато, вооружение слабое. Но ведь не одна! А Первой Конной очень не хватало пехоты для прикрытия флангов, для закрепления достигнутых рубежей.

– Подчиняй их себе, – сказал Буденному Климент Ефремович. – Именем Реввоенсовета.

– Чужие они, – засомневался Семен Михайлович. – Хотя и бесхозные на нонешний день...

– Все наши, советские. А того растяпу-начальника, который свои войска растерял, вообще надо гнать подальше от фронта.

– Тут я полностью согласен с тобой, Клим Ефремович. Нельзя такое безобразие допускать. Пока не объявятся командарм-десять и его штаб, пускай пехота вместе с нами воюет.

– Вызывай начдивов без промедления.

Буденный распорядился умело и быстро. Три стрелковые дивизии нацелил на станцию Торговая и большое село Воронцово-Николаевка рядом с ней. Одну дивизию – правее, другую – левее. В тыл оборонявшегося противника послал сильный кавалерийский отряд для паники. И белые не выдержали, отошли поспешно, бросив подбитый бронепоезд и несколько эшелонов.

Теперь действительно можно было дать коннице передышку после трудного похода, после боев. Тем более что и погода установилась самая непригодная для войны. Расчистилось льдистое небо, быстро начала падать температура. Стрелка термометра опустилась до двадцати пяти градусов. Каково оказаться в голой степи, где морозный ветер пронизывает одежду, выстуживает тело!

Глубокий молодой снег покрылся крепким настом. Пеший проваливался, острые закраины рвали, резали обувь. Про лошадей и говорить нечего: наст обдирал им ноги в кровь, до костей.

Семен Михайлович распорядился: Конной армии отдыхать! Командирам пополнять полки добровольцами. Подтянуть обозы. Подковать коней. Трофеи равномерно распределить среди подразделений, особенно боеприпасы.

– Насчет бдительности предупреди начдивов, – сказал Ворошилов. – Что ни говори, а белые близко.

– Прикажу всем гарнизонам подготовить круговую оборону населенных пунктов, выделить сторожевые заставы, – согласился Семен Михайлович. – Только какие сейчас беляки? На железной дороге нас пехота прикрывает, а через степь даже серый волк не пройдет, окочурится от мороза.

– Хорошо бы разъезды по всем дорогам направить, да подальше.

– И разъезды пошлем, беспокойный ты человек, – ответил Буденный. Мысли его были заняты другим. Собирался на денек в родную станицу.

5

Узнав о переброске Конармии в район станицы Платовской, белое командование сразу оценило угрозу, созданную этим маневром. И приняло быстрые контрмеры. Все имевшиеся под рукой кавалерийские части, в том числе и отборные мамонтовские полки, были объединены в конную группу генерала Павлова. По численности эта группа, насчитывавшая около двенадцати тысяч всадников, была примерно равна силам Буденного. Следуя вдоль реки Маныч, казаки должны были за несколько суток пройти форсированным маршем через пустынные степи и неожиданно ударить по красным.

Прижать Конную армию к железной дороге, где действовал 1-й Кубанский белогвардейский корпус генерал-лейтенанта Крыжановского, расплющить ее между молотом и наковальней, раздробить, уничтожить – такая задача была поставлена перед Павловым. Этот генерал, сменивший покойного Мамонтова, умом и мастерством своего предшественника не отличался, зато славился упорством, решительностью, твердым характером.

Мертвящая стужа, сковавшая степь, захватила группу Павлова в начале похода. Другой человек заколебался бы, не повел бы тысячи людей в далекий (более ста двадцати верст!) рейд по бездорожью, но Павлов, наоборот, счел стужу за благо. В такой мороз красные сидят по хатам да самогон хлещут. Тем более, что станица Платовская и ее округа – родина многих буденновцев. Праздновать будут с земляками свое возвращение. Вот и пускай празднуют!

На пути встретились казакам две красные дивизии, двигавшиеся к станице Мечетинской. Шли сами по себе, не имея поддержки других войск, с оголенными флангами, с незащищенным тылом. Как было Павлову не воспользоваться таким стечением обстоятельств!

Казаки обложили красных с трех сторон. Кавалерийская дивизия советского командира Гая, вырубленная больше чем наполовину в скоротечной схватке, сумела все же вырваться из мешка, отступила за Маныч. А медлительная пехота, окруженная в чистом поле, оборонялась до последней возможности и почти вся полегла под пулями и шашками казаков. Человек триста всего сумели уйти, пользуясь ночной темнотой.

Выяснилось, что это была 28-я стрелковая дивизия красных, отличившаяся на Восточном фронте при разгроме Колчака и недавно переброшенная на юг. Знаменитый начдив Азин, раненный в этом бою, попал в плен и лишь считанные часы прожил после гибели своих людей.

Начало для белых сложилось очень удачно. Генерал Павлов торопил полки. А мороз, необычный для этих мест, становился между тем крепче и крепче.

6

В родной станице веселился Микола Башибузенко. Радовался, что цела его хата, живы мать и меньший братишка. Заодно и свадьбу играл. Вместе с бойцами эскадрона гулеванили близкие и дальние родственники Миколы, народу собралось столько, что столы накрыли не в одном доме, а сразу в трех, стоявших рядком.

– Ты празднуй. Заслужил, – сказал Миколе Леснов. – Разрешение командования получено. О делах не думай: позаботимся.

– Вечером дальний разъезд от нашего эскадрона, – напомнил Башибузенко.

– Все сделаем, командир.

– Эх, любушка ты у меня, – расчувствовался Микола. – Я ж тебе вдвое все долги отработаю!

– Топай, топай к своей раскрасавице, – шутливо подтолкнул его Роман.

После полудня насидевшиеся в хатах гости высыпали на широкую станичную улицу. Затеялась лихая пляска. И мороз нипочем. Кирьян Сичкарь глядел, глядел на такое веселье, сорвался с места, как пуля из ствола, бегом вывел из конюшни своего жеребца. Крикнул:

– А ну, врежь «наурскую»!

Гармонист (он сидел в хате у распахнутого окна, чтобы не отморозить пальцы) рванул мехи. Сичкарь швырнул на землю кубанку, спружинясь, метнулся на спину коня, едва коснувшись луки. Вскочил на седло обеими ногами, откалывая коленца в такт музыке. Восхищенно ахнули девки и бабы. А в толпе кто-то с гордостью:

– Это чего! Они вот так с Калмыковым ночью, стояком, через реку. Босыми ногами на седле. Выскочили к белякам тихо, Пулеметчику кинжал в спину, а потом весь наш эскадрон без потерь!

Жених тоже не удержался, решил показать себя. Сказал Асе:

– Кинь платочек посреди улицы!

Разогнал своего жеребца, на полном скаку свесился всем корпусом, подхватил платок – и снова в седле. Подъехал, вручил с поклоном невесте.

«До чего же отчаянные, чертяки!» – восхищался Роман. Пожалуй, он и сам бы сплясал: такое хорошее было настроение. И люди веселы, и денек ясный, морозный, как на родном севере. Однако пора было готовить разъезд. Улучив момент, подозвал Миколу, перечислил десяток фамилий. Тот подумал, усмехнулся:

– Одних партейных взял?

– Не только.

– Ну, эти двое тоже без пяти минут в твоей ячейке... Ладно. Только Сазонова оставь, с кузнецом поработает.

– И Черемошин останется. За меня. Он пулеметы осматривает.

– Добре, – согласился Микола. – Значит, так: собери со всего эскадрона полушубки и валенки. Чуешь, какой пар изо рта?.. А к ночи еще завернет. Проследи, чтобы затворы карабинов и шашки протерли насухо. Смазка замерзнет – как безоружные будете... Через час пути проверь на всякий случай, пусть затворы подергают. Маршрут знаешь? На развилке дорог хутор. Если хаты целы, обогрейся там, дождись сменного разъезда. Калмыков пущай все время впереди едет: в этом степу ему любой бугорок известен... Эх, жаль отпускать тебя на такой холод. Ну, да чего там – валяй! – махнул он рукой.

Выделенные в разъезд люди собрались в доме комиссара. Сазонов и Черемошин пришли проводить. Бывшие шахтеры Вакуев и Каменюкип переобувались в валенки, Пантелеймон Громкий посмеивался над ними: нет, мол, как ни крути, а не кавалеристы вы, не казачьей породы. Настоящий кавалерист из сапог не вылезет... Шмыгал изувеченным носом Пантелеймон Тихий, с улыбкой слушая брата. Старательно снимали смазку с карабинов Зозуля, Колыбанов и Шишкин – недавно принятые в кандидаты партии молодые ребята из казаков. Возле порога топтался желтолицый, скуластый Калмыков, успевший, вероятно, хватить не одну чарку, поторапливал весело:

– Глянь, комиссар, совсем ночь наступил. Телишься больно долго!

Распахнув дверь, быстро вошла Асхлипиадота. Румяная, большеглазая, разгоряченная. Венгерка небрежно наброшена на плечи. Длинные ресницы мокры – оттаивал иней.

– Успела! – обрадовалась она. – Эй, вояки, подходи по одному, гусиным жиром намажу.

– Зачем так бегаешь? – упрекнул Калмыков. – Голова без шапки совсем плохо! В ящик играть будешь.

– Ничего, привычная... Давайте, товарищ комиссар. (Леснов был единственным человеком в эскадроне, с которым она была на «вы».)

– Смазывайте... Башибузенко подсказал или сами додумались?

– Тут и думать нечего. Элементарно.

– Припасите, пожалуйста, побольше гусиного жира, вазелина.

– Постараюсь.

– Она смекалистая, – прогудел Пантелеймон Громкий. – Какого казака отхватила, командира-то нашего!

– Невелика находка. – Ася игриво повела плечами. – Неизвестно еще, кто кого отхватил!

– Теперь ша, отгулялись. Свадьба.

– Какой свадьба без попа? – вставил Калмыков.

– Мы люди вольные, без попов и без комиссаров вполне обойдемся, – задирала она Леонова. И опять – в который уж раз – поймал он на себе удивленный, испытующий взгляд обжигающих черных глаз. «Ох, Микола, хватишь ты лиха с такой женушкой!»

– Все готово? По коням! – распорядился Роман. Когда выехали за станицу, было уже темно. Только в открытом поле ощутил Леснов, до чего же морозна опустившаяся ночь. Порывами налетал пронизывающий ветер. Мело. Белые струйки перевивали дорогу. Что-то угрожающее чудилось в тусклом, мертвенном свечении белых сугробов.

Не одному Роману, всем жутковато было в затихшем холодном пространстве. Лишь Калмыкову хоть бы что. Покачиваясь на невысокой лохматой лошадке, напевал свое излюбленное:

И-эх, шашка бери-бери,

Винтовка бери-бери,

За красную знамю

Даешь впереди!

– Помолчал бы ты, черт кривоногий, – сказал Пантелеймон Громкий. – Глотку застудишь.

– Ты за мой глотка не боись. Я не балачку болтал, я революционный песня пел.

Судя по времени, проехали они верст десять. Потом пятнадцать. И на всем пути ни единой живой души. На зверя, ни птицы, никакого следа на дороге. Калмыков все чаще поднимался на стременах, вглядываясь в белесую мглу. Наконец сказал:

– Дым чую. Хутор будет.

– Большой?

– Совсем малый. Кошары для овец, домов два или три.

Дорога ощутимо пошла на спуск, к замерзшей речушке, и вскоре темными пятнами проступили впереди постройки. Приблизились к ним осторожно: не грянули бы навстречу выстрелы. Но все было тихо. Калмыков спрыгнул с коня, метнулся за угол, прижался лбом к чуть освещенному окну. Вернувшись, доложил:

– Бабы, детишки возле огня. Спокойно сидят, беляка нету.

– Может, погреемся?! – заколебался Леснов. – Коней в кошару, сами в избу.

– Давай мал-мала дальше поедем. Там кургашек есть, смотреть хорошо.

– На кургане пост выставим, а греться поочередно сюда, – решил Роман.

Намерзшиеся, заиндевевшие кони неохотно пошли от жилья. Люди приободрились: какие-никакие, а все же хибары рядом, будет, где теплом дохнуть, портянки перемотать. Поторапливали коней. И едва миновали мостик через речушку – увидели всадников. Четверо или пятеро ехали им навстречу. Медленно, понурившись, без голосов.

Роман мгновенно определил: казаки! Вдвое меньше! Атаковать!

– Шашки к бою! – полушепотом скомандовал он, – Ребята, «язык» нужен... За мной! – всем телом толкнул он вперед своего кабардинца.

Конь у него – золото. Умен, послушен: Леснов в бою бросал поводья, в одной руке шашка, в другой, если нужно, наган. А Стервец не отвлекался в самой горячке, чутко улавливал пожатие колен всадника, поворачивал куда нужно. Приучил его Роман, вопреки правилам, оставлять противника слева, под неудобную руку. А Леснов и левой рубил не хуже, чем правой.

Казаки стреляли – мелькнуло несколько вспышек. Кто-то вскрикнул позади. Роман летел, пригнувшись к шее коня, не сводил глаз со сбившихся в кучу врагов. Ближний к нему казак, скособочившись, рвал из ножен шашку и не мог вытащить – вмерзла. А верный Стервец уже обходил его, подставлял под удар. Клинком по голове, с потягом!.. Нет! Живьем!

Леснов привычным движением перебросил шашку в правую руку, а левой с разгона хлобыстнул казака по скуле. Тот, охнув, тяжелым мешком рухнул с седла.

Сгоряча промчался дальше, а когда остановил и повернул Стервеца, все уже было кончено. Двое белых стояли, задрав руки. Пантелеймон Тихий прыгал по сугробам, ловил казацкого коня. Несколько человек сгрудились, держа коней в поводу.

– Кого? – спросил Леснов, подъезжая.

– Осипа... Вакуева. – Роман не узнал чей-то изменившийся голос. – В живот, слепое...

У Романа сразу отяжелели плечи, будто усталость нахлынула...

– На полушубок его! В дом, в тепло поскорее!

К сдавшимся подъехал Калмыков, секанул одного нагайкой: ^:– У, гад! Мово друга убил!

– Не стрелял я, ей-бо, не стрелял! – причитал казак, так и не вытащивший из ножен шашку.

– Отставить! – Леонов спрыгнул с коня, глянул в испуганное, с выпученными глазами лицо. Немолодой уже, унтер, наверное. – А, мой крестник! Это я тебя обезножил!

– Ей-бо, не стрелял!

– Каменюкин, отведи второго. Допросим порознь. Кто соврет, сразу точка. Правду – жить будешь... Куда ехал?

– В походном охранении мы. С правого фланга.

– Кого охраняли?

– Так что всю колонну, ваше благородие.

– Я тебе не благородие... Какую колонну?

– Нашей дивизии.

– Что? – насторожился Леснов. Откуда тут, в тылу Конармии, целая дивизия белых? Спросил строго: – Ты верно знаешь?

– Как не знать, ваше... Такая колонна идет – днем ни конца ни начала не видно. Гутарят, не одна наша дивизия... Гонят, гонят без передыху. Лошади совсем притомились, сами аж в седлах спим...

«У кого кони крепкие? – соображал Роман. – У Калмыкова, у братьев Пантелеймоновых... Пусть скачут к командиру полка. Нет, сразу в полевой штарм... А если этот казак врет?.. А с чего ему врать?..»

– Пантелеймоновы! – позвал комиссар. – Пленных на коней и в штаб армии! Особая срочность и особая важность! Аллюр три креста! Прямо к Буденному или к Ворошилову... Три креста! Скорей! – повторил он.

7

Семен Михайлович так и не успел уехать в свою станицу. К вечеру осложнилась обстановка. Белая пехота напирала вдоль железной дороги. В морозном воздухе далеко разносилась пальба, полыхало на горизонте широкое зарево. Пока что стрелковые дивизии сдерживали натиск врага, не было необходимости прерывать отдых кавалеристов, но беспокойство не покидало Будённого и Ворошилова. Они допоздна засиделись в двухэтажном кирпичном доме, отведенном под штаб.

Когда привели двух обмороженных, обалдевших от страха и переутомления казаков, Климент Ефремович не сразу поверил их показаниям. Генерал Павлов объединил под своим руководством несколько белых дивизий – это понятно. А вот то, что Павлов четвертые сутки гонит конницу по занесенным дорогам, без дневок, без обогрева, делая переходы в тридцать и сорок верст, – разве такое возможно?

Усомнился даже видавший виды Буденный. А пленные, обмякшие в тепле, разговорившиеся после стакана самогона, охотно выкладывали подробности. Горячей пищи казаки совсем не получают. Артиллерийские кони выдохлись, пушки тянут на веревках, подталкивают руками. Пообморозились – спасу нет. Сперва, начальство сказывало, двигались на станицу Великокняжескую, а вчера повернули вдруг на Торговую.

– Утром должны здесь быть.

Семен Михайлович, слушая, переживал втуне:

– Угробит же конницу! Сколько лошадей погубит!

– Тем хуже для Павлова, – сказал Ворошилов. – Будем готовить встречу.

– Рано еще шум подымать, – возразил Семен Михайлович. – Вышлем разведку, уточним, проверим.

– Действуй, – одобрил Ворошилов. И, улыбнувшись, добавил: – До чего назойливый генерал оказался. А я хотел поспать нынче.

– Вздремни сейчас, потом не придется.

– Да уж что за сон, всю охоту отбил этот Павлов! – отшутился Климент Ефремович.

Ни он, ни Буденный еще не представляли себе, какая угроза нависла над Первой Конной, сколько вражеских войск скрывает в степи ночь. Двадцать четыре кавалерийских полка двигались по разным дорогам на Шаблиевку, на Торговую, на Воронцово-Николаевку. Мертвящее дыхание холода заставляло казаков из последних сил стремиться к жилью. Передовые отряды противника находились уже совсем близко.

8

Около полуночи в окраинных проулках спавшей станицы появились группы всадников. До глаз закутанные башлыками, в закуржавевших бурках медленно ехали они на вымученных конях со стороны кладбища. Там проходил летник, давно уже занесенный снегом. С распутья – ни полозом, ни копытом, даже сторожевую заставу не выставили в той стороне.

На лошадиное ржание вышел из конюшни заспанный дневальный в тулупе.

– Эй, земляк, какая дивизия? – окликнули его.

– Четвертая.

– Наша! – обрадовался всадник. – Как это вы поперед нас заскочили?

– А вот так и заскочили, – равнодушно зевнул дневальный.

– Хаты свободные есть?

– Куды-ы-ы! По тридцать человек втиснулись. на полу в два наката...

– А нам околевать, что ли?

– Шукайте, – пожал плечами дневальный. – Может, найдете.

В доме, где расположился взвод Сичкаря, было малость посвободнее, чем в других. Даже проход оставался посреди горницы. Сам Кирьян, нагулявшийся за день, лег отдыхать рано. Ему отвели лучшее место у печки. Проснулся с тяжелой головой еще до первых петухов и потягивался на полушубке, подремывая. Лениво думал: надо выйти по нужде, заодно и коня поглядеть...

Топот ног раздался в сенях, распахнулась дверь, вошли люди, настолько обмерзшие, что полы шинелей стучали, как жестяные. Такой стынью пахнуло, таким холодом наполнилась горница, что заворочались на полу бойцы.

– Дверь захлопни!

– Закрыто, – ответили ему. – Дрыхни. И другой голос:

– Тут поместимся, зови наших.

– Я те помещусь, командир выискался... Всю избу выстудил... А ну, катись отсюдова!

– Чего бушуешь, Колодкин! – окликнул Сичкарь.

– Прется тут по ногам... Куды, говорю?

– За грудки не хватай, мы тоже умеем!

– Получи, мать твою!

Еще кто-то ввалился в дверь, громыхнул оледеневшей одеждой, спросил резко:

– Что за свалка?

– Господин есаул, не пущают!

Кирьяна аж подбросило с полушубка! По-кошачьи, большим прыжком одолел половину горницы, увидел рослую фигуру, крест-накрест перехваченную портупеей. Выхватил из ножен острый кавказский кинжал, кинулся на офицера.

– Братцы! Беляки! – орал кто-то.

– Назад!

– Не стреляй, свои!

В сенях – давка. Грохали револьверные выстрелы. Кричали раненые. Сичкарь отбросил мокрый кинжал, быстро натянул сапоги, полушубок. Поискал кубанку... А, черт с ней!

Выскочил на улицу и чуть не задохнулся: так обожгло морозом горло и легкие. Пальба разрасталась со всех сторон. Шикали пули.

Кирьян побежал к сараю. Там уже были Черемошин, Сазонов, еще кто-то. Руками выкатывали пулеметную тачанку. Появился Башибузенко.

– Га! Разворачивайте в тот край, вдоль улицы! Остальные все в цепь, живо! Ложись, стреляй! Ты куды? – полоснул он тупым концом шашки бежавшего бойца. – Давай в цепь! Огонь!

Сичкарь помог Черемошину заправить ленту. Глянул вдоль улицы – ничего не поймешь. Шарахались пешие, туда-сюда проносились всадники. От окраинных домов медленно приближалась, все явственнее проступала темная шевелящаяся громада. «Колонна! – понял Сичкарь. – . Разворачиваются для атаки!»

– Черемошин, вали! – крикнул Башибузенко.

Два пулемета хлестнули вдоль улицы раскаленным свинцом.

9

– Белые в Торговой! – доложил взволнованный ординарец. – Я прямо от Тимошенко.

– Как так? Почему допустили? – разгневанно глянул Буденный.

-Лезут со всех сторон, как саранча! Коней бросают и бегом в хаты греться.

– Где начальник дивизии?

– Разворачивает боевые порядки.

– Раньше разворачивать надо было! – Буденный на ходу пристегивал шашку. – Клим Ефремович, я – к Тимошенко.

– Тогда я – к Городовикову.

– Только бурку накинь!

Беспорядочная, частая стрельба гремела на северной и западной окраинах. Суматошные крики, ржание. Кто-то совсем близко орал надрывно: «Ой, маты моя, ой, моя родная!»

Сопровождаемый десятком всадников, Ворошилов поскакал по улице, заполненной метавшимися людьми. Впереди что-то горело, слепя глаза. Попадались повозки, сани, двуколки. Ворвись сейчас сюда казаки – изрубили бы бегущих, не встретив сопротивления. Вот так и начинается паника, так и гибнут не за понюх табаку целые подразделения!

На перекрестке ярко пылали две мазанки, освещая артиллерийскую батарею. Посвистывали пули. Бились на снегу раненые кони переднего уноса. Второе орудие, накатившись сзади, зацепило колесом зарядный ящик, опрокинуло его и само развернулось поперек пути. Прислуга торопливо отпрягала лошадей. Климент Ефремович видел: бойцы огорошены, суетятся, ничего не понимают. Стрельни рядом – бросят батарею и побегут. А у него, как всегда в критические минуты, возникло холодное, расчетливое спокойствие. Он даже сам удивлялся: в обычной жизни мог вспылить, легко возбуждался. А в трудной обстановке – наоборот.

Остановил Маузера, крикнул требовательно:

– Командир батареи, ко мне!

Начальственный голос заставил оглянуться всех пушкарей. Подбежал: молодой, подтянутый артиллерист.

– Из вольноопределяющихся? – спросил Ворошилов первое, что пришло в голову, чтобы сбить волнение и напряжение батарейца.

– Так точно! – удивился тот. – Окончил школу прапорщиков.

– И не знаешь, что делать?

– Казаки! Боюсь, орудия захватят!

– А ты не бойся! Это они тебя бояться должны, раз ты с пушками! – И возвысил голос: – А ну, разворачивайте два орудия на прямую наводку! Застрявшие потом растащите. По казакам, по их пулеметам – картечью!

– Слушаюсь! – артиллерист аж на месте подпрыгнул, – Ребята, поворачивай живо! Есть у нас картечь, есть!

Климент Ефремович дождался, когда плеснула пламенем первая пушка... Порядок, тут белым шлагбаум закрыт!

Свернул по переулку на соседнюю улицу, в конную сутолоку, где строились, разбираясь по эскадронам, всадники. Вылетел откуда-то Ока Иванович Городовиков; в папахе набекрень, с обнаженной шашкой. И, как показалось, веселый. Объяснил Ворошилову:

– Обоз, понимаешь, панику поднял!

– Белых много?

– Шибко много! Мы их в пешем строю вышибаем – опять лезут. Опять вышибаем – еще лезут! Казак замерз, совсем чуть живой, стреляет плохо, рубит плохо, в тепло хочет. Конницу развернул, скоро на нас пойдет!

И как бы подтверждая слова Городовикова, издали, с темных полей, докатился нарастающий воинственный клич, загудела земля под множеством конских подков.

– Слушай мою команду! – ввинтился в морозный воздух напряженный голос Городовикова. – Пики на бедра, шашки вон! За мной, в атаку, марш-марш!

Ока Иванович вздыбил коня, резко послал вперед. Следом двинулись, набирая ход, эскадроны.

Ворошилов оказался на правом фланге, рядом с командиром полка. Где-то в центре атакующей лавы бойцы схлестнулись с казаками, опрокинули их, повернули, погнали, а правофланговый полк, раздробившийся среди окраинных хат и садов, не встретил организованного сопротивления. Нагоняли отдельных всадников, пеших. Рубили тех, кто отстреливался.

За домами – мглистая степь. Глубокие следы на снегу. Черные трупы. Поодаль маячили конники, повозки, тянулось что-то темное, длинное, как стена. Там вспыхивали выстрелы, оттуда неслось тягучее «Ура-а-а-а...», поражавшее однообразием, унылостью и обреченностью.

Полк замедлил движение в глубоком снегу. Подтянулись отставшие, все эскадроны снова сомкнулись, слились воедино.

Высокий Маузер хорошо шел по сугробам. Ворошилов, командир полка и еще несколько всадников опередили общий строй, мчались навстречу крикам и выстрелам.

Ближе, ближе, ближе противник! Климент Ефремович понял: впереди дорога. На ней, теряясь во мгле, растянулась густая колонна пеших, конных, повозок. Сотни казаков, может быть, тысячи, замерли в плотном строю и по чьему-то приказу всё кричали и кричали тягуче, однообразно, надрывно: «а-а-а-а-а-а!»

Их было так много, что страх кольнул Ворошилова: «Зарвались! Крышка!» Сейчас ударят залпами, полоснут из пулеметов и подчистую выкосят на голом поле весь полк, два полка! А поворачивать поздно. Разогнавшиеся эскадроны накатятся сзади, стопчут тех, кто замедлил ход или остановился.

Враг рядом! Но почему не скачут казаки навстречу, не бьют в упор?

Лишь когда увидел перед собой заиндевелую, недвижимую, с остекленевшими глазами морду лошади, когда выстрелил в белое, как у мертвеца, вымороженное лицо, понял: они закоченели, они ничего не могут!

– Братцы! Братцы! – вонзался в уши нечеловеческий вопль. – Не надо, братцы!

Распаленная атакой лавина – шестьсот всадников – врезалась в окостеневшую вражескую колонну.