Текст книги "На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава шестая

1

Хороший подарок к новому, 1920 году получила молодая республика: Первая Конная армия полностью освободила Донецкий бассейн. Остатки белых войск откатывались на Таганрог и Ростов, буденновцы теснили противника, не позволяя ему закрепиться на промежуточных рубежах. Действовали главным образом сильные передовые отряды. Основная масса красной кавалерии двигалась на юг и юго-восток в колоннах, короткими переходами, давая по возможности отдых людям и лошадям, пополняя запасы продовольствия и фуража.

С утра 1 января Ворошилов и Буденный намеревались выехать в головные части, а накануне Екатерина Давыдовна затеяла небольшой праздник. У себя в агитпоезде, в котором размещались редакция газеты, партийный секретариат и экспедиция политотдела, она накрыла чистой скатертью столик в купе. Цветы в вазе хоть и бумажные, но очень искусно сделанные. Вместе с Васкунаш Акопян, тоже служившей в политотделе, приготовила крепкий чай,

Семен Михайлович явился в новом кителе, подстриженный, чопорный. Непривычно ему было в тесном чистеньком помещении, тем более рядом со смуглой, бойкой, острой на язык Васкунаш. Старался поменьше двигаться, чтобы не зацепить, не свалить что-нибудь, не разбить посуду. И голос свой командирский сдерживал. Климент Ефремович посмеивался про себя: до чего же скромник, До чего же паинька. Только усы приглаживает да степенно поддерживает разговор.

К сожалению, и по две чашки не успели выпить, как постучался дежурный боец, сказал Екатерине Давыдовне, что прибыли люди, вызванные из полков. Женщины поднялись, извинились, взяли шинели.

– Мы минут на двадцать.

– Да в чем дело-то? – огорчился Климент Ефремович.

– Газету новогоднюю надо распределить, агитматериалы.

– Без вас справятся.

– Сегодня мы обязательно сами должны, – весело переглянулись женщины. – Походные буквари готовы, проинструктировать нужно товарищей.

– Что еще за буквари? – спросил Ворошилов.

– Узнаешь потом, – кивнула ему жена, закрывая дверь.

Огорченный Семен Михайлович достал из кармана жестяную коробку с махоркой, спросил нерешительно:

– Можно курить-то?

– Кури, что с тобой поделаешь. Только дым в коридор пускай.

– А молодцы женщины, Клим Ефремович, ей-богу! Эка удумали – в боевых полках по букварю обучать.

– Я тебе про французский язык не рассказывал? – засмеялся Ворошилов.

– Нет, не упоминал.

– Представляешь, в ссылке мы с ней. Север, леса, глушь. Но, разумеется, нашлись среди ссыльных очень образованные товарищи, книги имелись. Время зря не теряли. Я марксистскую литературу осваивал, художественной читал много. В общем подковался на все четыре, как наши конники говорят. А Екатерине мало. Привязалась ко мне: давай французским языком заниматься. «Для чего?» – спрашиваю. А она: «Революционер должен быть всесторонне развит и образован, с пролетариями разных стран общаться без затруднений».

– Очень даже в точку, – одобрил, Буденный. – и получилось у вас?

– Настояла.

– Значит, ты, Клим Ефремович, полностью готовый для мировой революции, так я понимаю?

– Готовый иди не готовый, чем это измеришь? Одно знаю твердо: ради освобождения всего мирового пролетариата я ни сил, ни жизни своей не пожалел бы.

– Оно, конечно. С твоей грамотностью в далекую даль заглядывать можно. А у меня башка другим забита. Как нам, к примеру, ловчей белых обойти и Ростов занять? Склады там богатейшие, боеприпасами бы подразжиться...

– Давай, Семен Михайлович, хоть на один сегодняшний вечер забудем про все заботы. Отдохнем, усталость с плеч скинем, утром опять за дело. Потолкуем душевно. Когда еще выпадет такой случай...

– Разве что после Ростова, – согласился Буденный. – Но если уж про будущие прикидки речь пошла, то открою тебе, Клим Ефремович, одно большое свое беспокойство. Вижу, хорошо ты к копям относишься, и они это чувствуют! Старые казаки знаешь как говорили: каков хозяин, таков и конь, – усмехнулся Семей Михайлович. – Ты какую породу-то больше всего уважаешь?

– Не на породу смотрю, на достоинство.

– А я к дончакам очень даже привержен. Вот уже полтораста лет они по степям нашим пасутся. Специально собирали самых хороших в особые косяки для улучшения казачьих коней. Скрещивали местных лошадей монгольского корня с туркменскими, с арабскими, с карабахскими. Даже с чистокровками. В походах, на праздничных скачках отбирали самых выносливых, самых резвых. Тебе табуны дончаков приходилось видеть?

– Любовался.

– Оно и верно, что любовался, – подобрело лицо Буденного. – Не наглядишься. Лошади все золотисто-рыжие, с черной гривой, одна в одну. Иной раз с белой пролысиной или в белых чулках.

– Однотипность поразительная, – согласился Климент Ефремович.

– Для строя, для порядка. Самая военная порода. До четырнадцатого года дончаки составляли больше половины конского поголовья всей русской армии, во как! – в голосе Семена Михайловича звучала гордость. – На короткой дистанции по резвости дончак, может, и уступает чистокровке, зато по выносливости, по неприхотливости кто с дончаком сравнится? По морозу, по сугробам идет, не выдыхаясь. От препятствий не шарахается, стрельбы-грохота не боится!

– Ну, расхвалил до небес! – пошутил Ворошилов.

– А для дончака любая похвала в самый раз. Только выбили его за мировую и за эту войну, взяла смерть самых крепких, самых красивых, самых породистых. Очень оскудели степные косяки. Боюсь, как бы совсем не пропал главный наш боевой конь.

– Эх, Семен Михайлович, людей-то полегло сколько!

– За людей я сей минут речь не веду, за людей совсем другой разговор. А насчет дончака есть у меня такая задумка: как добьем Деникина, как замиримся хоть самую малость, собрать бы наилучших уцелевших дончаков со всей нашей армии, из разных других войск, из казачьих станиц...

– Трудно это.

– Понимаю, что трудно. Самых азартных лошадников на это пошлю. Сичкаря, Башибузенко, двух братьев своих... А собравши лучших дончаков, открыл бы на Дону конные заводы по всем правилам, чтобы вновь поднять эту породу и произвести ее до нужного состояния.

– Вот, значит, какая мечта у тебя?

– Задумка на это твердая. Жив буду – не отступлюсь.

В коридоре послышались веселые голоса, дверь купе распахнулась. Румяные женщины принесли с собой бодрящий морозный запах свежего снега.

– Как вы тут? – спросила Екатерина Давыдовна. – Ага, вижу: если и тосковали без нас, то не очень... Васкунаш, бери чайник! Потерпите, товарищи командиры, десять минут – и стол снова будет накрыт!

2

Однообразна, скучна зимняя дорога в степи. Белый простор окрест, редкие селения вдоль балок. Метель запорошила следы недавних боев, аккуратно выбелила пепелища, заровняла воронки, укрыла до весны закоченевшие трупы. Толкнутся обо что-то полозья, вроде о кочку, а глянешь – остались за санками клочья конской шерсти или щерятся из-под снежного бугорка крупные желтые зубы.

Миновав разбитую, без правого колеса, трехдюймовку, пожилой боец-возница придержал лошадь, оглядывая открывшийся перекресток. Через железнодорожное полотно двигалась кавалерия.

– Как бы на мамонтовцев не напороться. Вчера трое наших обозников не распознали – и крышка. Вон их сколько. Не меньше чем эскадрон. Только едут как-то не по-людски, валками, – удивлялся возница.

– Буденовки на головах, – разглядел в бинокль Ворошилов. – Поторопи свою резвую.

Колонна всадников прошла перекресток, на переезде задержались лишь двое, явно поджидая санки с конвоем. Приблизившись, Климент Ефремович увидел старых знакомых. На рослом жеребце, подбоченясь, восседал усатый богатырь Башибузенко в лихо сдвинутой кубанке. Рядом на поджаром сухом кабардинце круглолицый, улыбающийся Леонов. Закутался башлыком, на руках огромные – к тулупу – овчинные рукавицы.

Командир и комиссар представились Ворошилову, Доложили: эскадрон идет замыкающим в составе бригады, через двенадцать верст ночлег.

– Что это у вас построение такое непонятное? – поинтересовался Климент Ефремович. – Не слитной колонной, даже не по взводам идете, а какими-то группами, кучками.

– Это вы скубента читалу спросите, – стрельнул глазами Башибузенко. – Всю диспозицию мне понарушил,

– Вы, что ли, Леонов?

– Разный уровень подготовки, – весело сказал комиссар. – По уровню подготовки люди распределены, как инструктировали в политотделе. Да вы сами взгляните.

Клименту Ефремовичу подвели коня, он вскочил в седло. Нагоняя эскадрон, слушал объяснения Леонова. Оказывается, из политотдела доставили щиты с лямкама, так называемые походные буквари. Головной боец надевает такой щит себе на спину, а те, кто едет за ним, повторяют хором слоги, складывают слова и предложения. Кто пограмотней – помогает товарищам. А Леонов занимается с самой большой группой бойцов, которые до позавчерашнего дня не знали ни одной буквы.

– А нынче сколько знают? – пошутил Ворошилов. Однако комиссар ответил ему совершенно серьезно:

– Кто поспособней, освоил половину алфавита. Со слабыми занимаюсь по вечерам дополнительно.

– Коней кто поить-чистить будет? – буркнул Башибузенко.

– Ты не прав, Микола. – возразил Леснов. – Совершенно нельзя так рассуждать. Ты ведь сам и читаешь, и пишешь...

– Своим умом осилил, без нянек.

– Не у каждого так получится.

Ворошилов улыбался, не вмешиваясь в их спор. Спросил, обращаясь сразу к обоим:

– На какой срок это ваше полезное дело рассчитано?

– А вот скубент-читало ответит, – опять кивнул Башибузенко.

Климент Ефремович обратил внимание: хоть и пытается командир эскадрона говорить насмешливо, с иронией, а в голосе его звучит заметное уважение к комиссару.

– До Ростова в основном буквы освоим, – уверенно произнес Леснов. – Все зависит от времени. В боях некогда, зато в походе быстрей обучатся.

– И в других эскадронах занимаются?

– Походную азбуку в каждый полк привезли. Но комиссары не во всех эскадронах имеются. И не любой командир поддерживает, – усмехнулся Леснов. – У нас товарищ Башибузенко хоть и ворчит, а сам нынче со средней группой занятия проводил, слова объяснял. Было такое?

– А ты уж и доглядел... Помочь не трудно, это нам как семечки щелкать, – не удержался от похвальбы самолюбивый Микола. – Лишь бы службе не в урон шло.

– От вас двоих зависит, как наладить учебу, распределить время, – сказал Климент Ефремович. – Думаю, никакого ущерба не будет, одна только польза.

Они нагнали группу, в которой собраны были наиболее грамотные бойцы. Впереди покачивалась над крупом лошади широкая спина в полушубке, поверх которою красовался фанерный щит, слегка покоробившийся на морозе. Слова выведены красной краской, некоторые буквы начали оплывать по краям, но читать яркий разборчивый текст было легко. Пулеметчик Черемошин громко произносил слова, указывая острием пики, а конники хором повторяли за ним:

«Знайте: наше дело – правое. Победа коммунизма неминуема, как восход солнца после долгой черной ночи!

Да сгинет рабство, угнетение и власть капиталистов!

Да здравствует Красная Армия – освободительница ^:угнетенных!»

Клименту Ефремовичу особенно приятно было увидеть фразы, взятые из новогоднего воззвания Реввоенсовета Первой Конной. Это воззвание он готовил несколько дней, отбрасывая неудачные варианты. И вот – получилось!

3

Дивизия остановилась на двухсуточный отдых. Люди отсыпались. Перековывали лошадей.

За обедом Роман Леонов спросил Миколу:

– У тебя вечер сегодня свободный?

– Никто ишшо в гости не звал, – сыто улыбнулся Башибузенко, вытирая рушником рот.

Леонов не принял шутливого тона:

– Посоветовался я с Черемошиным, с другими товарищами, хотим нынче эскадронный актив собрать.

– Что еще за штука такая – актив?

– Пригласим наших большевиков, беспартийных командиров. Костяк эскадрона. Посидим, помозгуем вместе, поговорим.

– Насчет чего мозговать? – насторожился Башибузенко, отбросив рушник.

– Как дисциплину поддерживать, как в бою тебе помогать.

– А я что, сам не справляюсь?

– Вполне справляешься, только ведь еще лучше можно.

– Без меня вы надумали этот самый... актив, без меня и заседайте.

– Да ты что, в обиду ударился?

– Какая обида... Занят я нонче.

– Сам говорил – в гости не звали. У Миколы хитро блеснули глаза:

– А может, я к себе гостей жду, это как? Дорогие мне земляки на чарку придут.

– С какой радости?

– А с такой, что у нас в станице престольный праздник сегодня, весь народ гуляет и веселится. И нам грех не отметить. За сродственников выпьем, за светлую память односумов, которых земля пригрела.

– Ты всерьез?

– С престольным праздником какие могут быть шутки?

– Это же сплошной религиозный дурман.

– Дурман, когда при попе, когда дьячок кадилом чадит. А мы сами по себе...

Роман был настолько расстроен таким поворотом дела, что не смог скрыть своего огорчения. Очень он надеялся на этот актив, хотел расшевелить Башибузенко, приобщить к партийным заботам. Если вступит Микола в партию, за ним последуют ветераны эскадрона. Но чего-то не учел комиссар, не нашел в этот раз верного подхода к норовистому и упрямому Башибузенко. Придется без него актив проводить.

Едва стемнело, в местной школе собрались приглашенные. Пантелеймон Громкий, будто стремясь оправдать свое прозвище, сразу наполнил класс оглушительным басом, загремел мебелью, втискиваясь за детскую парту. Рядом с ним совсем незаметен был брат его Пантелеймон Тихий. После того как в бою под Меловаткой расплющило, изуродовало нос, гундосым, неприятным стал голос комвзвода. Понимая это, Пантелеймон Тихий говорил теперь еще меньше, чем раньше. Зато вставит словцо редко, да метко.

Между двумя осанистыми, широкими в кости братьями по-юношески стройным казался Нил Черемошин, первый помощник Леонова во всех начинаниях. Нилу жарко в классе, скинул шинель, расстегнул ворот гимнастерки, но папаху свою, высокую, лохматую, всю в черных завитках, не снял. Одна такая уссурийская папаха на весь эскадрон, на нее зарились охотники щегольнуть перед женским полом, особливо на отдыхе. Черемошин в такое время с папахой не расставался.

Вместе держались трое добровольцев, прибывших с последним пополнением. Еще не освоились, не утвердились на новом месте. Скромный Сазонов негромко переговаривался с забойщиком Каменюкиным, который внешним видом своим очень даже оправдывал данную ему фамилию. Крепкий, сильный, он был словно вытесан из плоского камня: черты лица резкие, крупные, грубые. Лет ему немного, но он вроде бы опекал Осипа Вакуева, который из-за седины своей, из-за суровости выглядел гораздо старше. Да и Леонов с особой заботой относился к этому шахтеру, в полном смысле слова выбравшемуся из могилы, куда свалила его белогвардейская пуля. Попросил Миколу Башибузенко определить Вакуева к эскадронному кузнецу. Мастеровой человек – ему в самый раз.

Семь коммунистов – это уже сила! Зря, зря ты, Микола, тешишь свое самолюбие, пора бы понять, кто начинает все ощутимей задавать тон в эскадроне. К примеру, два ветерана, два неразлучных дружка, Калмыков и Сичкарь, тоже находятся здесь, среди активистов. Иван Ванькович не скрывает своего любопытства, сел на первую парту, нетерпеливо щурит узкие раскосые глаза, А Кирьян Сичкарь, как всегда, надменно-невозмутим, плечи расправлены, бритая голова горделиво красуется на крепкой моченой шее. Между колен – кривая турецкая сабля в серебряных ножнах. Вроде бы все как обычно, только одет Сичкарь по-праздничному. Лишь в торжественные дни, на отдыхе, достает он из обозного сундучка синюю черкеску с газырями, с ярким бешметом. Вдобавок к сабле цепляет на ремень большой кинжал. Полная кубанская казачья форма.

– Начинай, комиссар, – поторопил Иван Ванькович. – О чем балачка?

– Поговорим о порядке в нашем эскадроне, о примере большевиков. Но сначала одна новость. Думаю, приятная для всех нас. До сих пор первичной партийной организацией в Красной Армии являлась полковая ячейка. Почему? Да потому, что коммунистов-то было немного. А теперь растет наша партия, пополняется лучшими бойцами и командирами. Вы сами это видите. И вот недавно, в декабре, Центральный Комитет обсудил вместе с военными представителями новую инструкцию. В ней сказано: «За основную единицу партийной организации в частях, управлениях, учреждениях и заведениях Краевой Армии принимается ротная (или равновеликая ей) ячейка членов Российской Коммунистической партии...»

– Ну и что? – пробасил Пантелеймон Громкий.

– А то, что мы теперь можем создать партийную ячейку у себя в эскадроне, на месте решать разные вопросы нашей жизни. Это первое. И другая хорошая новость: для тех, кто вступает в партию в действующей армии, устанавливаются льготные условия. Кандидатский стаж снижается до одного месяца.

– Как раз для меня! – порадовался Громкий.

– Очень своевременное решение, – кивнул Леснов. – Оно облегчит и ускорит нашу работу по приему в партию лучших товарищей.

– Да вроде и нет больше желающих, – произнес Черемошин.

– Почему нет?! – громко возразил Калмыков. – Ты за себя говори, другой сам за себя скажет!

– Насколько я понимаю, Иван Ванькович хочет стать кандидатом? – спросил комиссар.

– Почему не стать? Я против врагов совсем пошел! Против офицера пошел, против богача пошел, против своего белого калмыка тоже пошел. У меня с большевиками одна дорога, а другой дороги совсем нет. И вся балачка! – рубанул он рукой.

– Превосходно, Иван Ванькович! – обрадовался Леснов. – Прямо сейчас и обсудим этот вопрос, и проголосуем.

– А ты чего молчишь?! – круто повернулся Калмыков к Сичкарю. – Сам к партии с полным уважением, а сам молчишь?! Говори свое слово!

– Я пока погодю, – невозмутимо ответил Кирьян, свертывая самокрутку. – Куда торопиться...

– Не дозрел еще? – ядовито поинтересовался Пантелеймон Громкий.

– Сказано: погодю! – отрезал Сичкарь, отбив всякую охоту продолжать этот разговор.

Все задымили, прикурив друг у дружки.

– А тебе, Нил, я вот что скажу, – повернулся к Черемошину Леонов. – Ты у нас среди партийцев самый грамотный. И протокол вести можешь, и бумаги всякие оформлять... Надо бы нам, товарищи, выдвинуть его секретарем нашей эскадронной партийной ячейки.

– Ты что! – Черемошин аж отшатнулся, толкнув плечо Пантелеймона Тихого. – Какой такой из меня секретарь?! Вы же знаете, ребята, неубедительный я, агитация у меня не получается.

– А зачем тебе перед нами агитацию разводить? – улыбнулся Леснов. – Мы тебя и без долгих разговоров вполне понимаем.

– Из пулемета сагитируешь. По белякам! – вставил свое веское слово Пантелеймон Тихий.

4

У Башибузенко действительно собрались земляки-станичники. И стол был накрыт, и самогона в достатке, и песню завели подвыпившие кавалеристы. Но сам Микола был трезв, окинул вернувшегося Романа настороженным испытующим взглядом. Подвинул ему свою кружку:

– Угощайся.

– Извини, не хочется.

– Оно и верно, – усмехнулся Башибузенко. – Негоже комиссару по причине престольного праздника...

Гулянка свернулась как-то сама собой. Бойцы пошумели за окном, поспорили, куда бы еще определиться на веселье.

– Я вам повеселюсь! Спать! – гаркнул в форточку эскадронный.

Леснов начал укладываться на деревянной скрипучей кровати, а Микола, любивший тепло, на печи. Стягивая сапог, Башибузенко спросил с деланным равнодушием:

– Как погутарили?

– С пользой. В протоколе записано: члены партии обязаны всеми мерами повышать авторитет командиров, добиваться безусловного и точного выполнения всех приказов и распоряжений. Ты это учти.

– Кто моих приказов не исполнял, тот знаешь теперь где?

– Выполняют по-разному. Один – сознательно, другой – абы как.

– Правда твоя, – миролюбиво согласился Башибузенко. – Однако долго вы там засиделись...

Владимир Успенский

Мучило Миколу любопытство, хотел знать подробности, а расспрашивать напрямик гордость не позволяла. Понимая это, Роман говорил вроде бы через силу, подавляя зевоту:

– Черемошину полное доверие оказали, выбрали его секретарем эскадронной партийной ячейки. – И совсем уже вскользь: – Ивана Ваньковича в кандидаты приняли!

– Калмыкова? – у Миколы аж сапог из рук выпал.

– А чему ты удивляешься? Человек полностью предан революционному делу, я его с радостью рекомендовал... И не пойму я, дорогой ты мой командир, вот чего: тебе по всем статьям место в первых рядах коммунистов, а ты никак на прямую борозду не свернешь. Подтянись малость насчет личной дисциплины, насчет женщин – и подавай заявление.

– Подтянуться, значит? – насмешничал Башибузенко. – Уже запрягаешь?

– Хорошего желаю.

– Ни к чему нам такой разговор заводить. Чего тебе от меня нужно? За Советскую власть убеждаешь? Не надо, я к ней, как к родной матери. Она мне самое главнейшее дала, я полным и равным человеком себя почувствовал. – Микола перестал стягивать второй сапог. – И теперь лучше сто раз жизнь отдам, чем на один день в обратное унижение. Так что я за свою власть воюю, и учить меня нет никакого смысла.

– На партийном собрании бы такие слова сказал! Рассуждаешь ты, Микола, как настоящий коммунист-большевик.

– Насчет коммунистов мы с тобой уже гутарили, и повторяю тебе, комиссар, еще раз: нет у меня к ним никакого доверия.

– Объясни же, в конце концов, почему?

– Раз ты, Роман Николаевич, так шибко за меня переживаешь и раз пошло меж нами такое вострое обсуждение, то давай я тебе пару задачек поставлю. – Башибузенко наконец справился с сапогом, в одних носках бесшумно дошел до стола, взял кисет, возвратился к печке. – Вот мы захватили вчера это село. С боем захватили, с потерями. И вот остановились мы с тобой в этой хате. Известно нам, что хозяйкин старший сын у белых служит. Может, в нас вчера стрелял... И еще у этой женщины двое парней на подросте. Тут они за стенкой в прирубе сейчас. Спят небось. Так почему же, ответь мне, комиссар, мы этой хозяйке не мстим за своих убитых товарищей, не тянем в распыл ее ребятишков, а ведем себя очень даже прилично?

– Обыкновенно, – пожал плечами Леснов. – Ты сам прекрасно знаешь, что Красная Армия безжалостно воюет со своими врагами, а женщины и дети тут ни при чем. Мирные жители за войну не в ответе.

– Мы вот даже пленных, которые из простых, не офицеры и не каратели, по домам распускаем или к себе берем, если хотят...

– Свои же люди... Заблудились маленько, не разобрались.

– Правильно, комиссар. А вот прошедшей весной, когда загорелся на Дону белый казачий мятеж, у нас половина станичников под одним знаменем воевала, половина – под другим. Земляки, сам знаешь, сватья да братья, в глубине кореньями переплелись. То, что мы в бою аж до самой смерти хлестаемся, понять можно. Мы мужчины, наше дело свою правду доказывать. Но чтобы станицы-хутора жечь, чтобы наших матерей да детишков искоренять – этого ни-ни. Нельзя. Сегодня белые придут, завтра красные: таким манером всю землю враз оголим.

– Ты к чему клонишь?

– Сейчас поймешь, комиссар. Говорили тогда, что кое-кто из коммунистов-то кричал: прижечь, мол, это восстание каленым железом. Гнезда мятежников должны быть разорены. Никакой пощады станицам, которые оказывают сопротивление... Понимаешь, целым станицам никакой пощады, а про тех, кто стрелял, и говорить нечего... А что за «гнезда» должны быть разорены? Это же хаты, семьи... Поэтому и болит душа, Роман Николаевич, очень даже болит. И не у меня одного. Придем с победой в родные места, а там после такого приказа ни кола ни двора да кресты на могилах у наших сродственников...

– Давно вестей нет?

– Какие вести, куда? Полгода мотаемся по военным дорогам за тыщу верст от своих.

– Да-а-а, подкинул ты мне задачку, – невесело произнес Леонов. – И что ты брехню разную слушаешь... Ты Ленина слушай, он человека понимает. А тот, кто так злобствует, тот не большевик.

– Га, в самую точку! – обрадовался Башибузенко. – Большевикам я доподлинно верю, а коммунисты для меня – лес темный.

– Пойми, наконец, – это одно и то же!

– На словах, может, и одно, а на деле получается разное. Ты вот в голове не держишь, чтобы весь этот дом с хозяйкой и парнишками, все это гнездо вырубить и огнем спалить, а другой коммуняка целые станицы уничтожать требует. Поэтому я стою за Советскую власть, за большевиков, а насчет всего прочего меня лучше не трогай.

– Чего тебя трогать, со временем сам поймешь, – сказал Леснов, досадуя на то, что не сумел переубедить своенравного казака.

Вспомнились слова Ворошилова, слышанные на совещании в политотделе. Крестьянин, и казак в том числе, слова слушает охотно, раздумывает над ними, примеряет к своей жизни. Но к одним голым словам у крестьянина доверия нет. Убеждать его надо делом, примером. Военному политработнику – примером собственного поведения буквально во всем – ив бою, и в быту.

Это верно. Иначе такому строптивому упрямцу, как Башибузенко, ничего не докажешь.