Текст книги "Год жизни (СИ)"

Автор книги: Владимир Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

...В утро солнечное и ясное, четвёртого мая ушел в лес, ходил долго и многое видел: зайца, белку, "бусого" соболюшку, как говорят в Сибири, рябчиков десятка два, но тока глухариного, как ни искал и ни усердствовал, не нашел. Даже ни одного глухаря не видел, хотя говорят, что здесь есть тока, насчитывающие до сорока петухов.

Видел следы сохатых, изюбрей, кабарожек.

Сопки покрыты сосняком, и на югах, чистые прогретые солнцем места, куда с весны выходят копытные. Много отстоев и вообще скалистых склонов – по марям и сиверам места мшистые и ягодные. Брусники на земле кое-где красно и голубика сушеная, по вкусу сильно напоминает изюм. Встречаются часто медвежьи покопки.

Ночевал на гребне горы, где теплее, чем в распадке, и снег еще не стаял, можно вскипятить чай. Ночь была тихая, теплая, костер горел ровно и ярко, отгораживая светом от тайги, строгой и равнодушной.

...На меня величие окружающего ландшафта действует угнетающе, будит мысли о бессмысленности человеческих желаний и поступков. Вспоминаю с болью в душе смерть отца, когда бывая в лесу, вдруг приходил в состояние отчаяния и надрывный крик рвался из сердца: "Осиротел!".

Сейчас боль притупилась, но иногда щемит сердце от сознания того, что еще два года назад, он был жив и встречал меня дома чуть живого от усталости, пришедшего из лесных походов, насмешками, с укоризной покачивая головой, покуривая традиционную папироску.

Вспоминаю его желание начать новую жизнь: бросить курить и отдохнуть от болезней и суеты...

Смерть пришла внезапно, и на его мёртвом лице было видно, как крепко сжаты от боли зубы, в углах губ застыла трагическая складка страдания: до последнего мгновения он боролся со смертью, не желая верить в окончание жизненного пути.

...Все эти подробности всплывают в памяти, стоит только одному побыть несколько часов наедине с природой, погружаясь в нее.

Еще Лев Толстой говорил, что величие гор и природы вокруг будит в нем чувство одиночества и обреченности. Таков, видимо, свойство людей мягких и мечущихся в поисках вечной гармонии, и увы, до конца дней не находящих ее. Даже во сне таким людям снятся беспокойные сны.

Со мной, происходит нечто похожее...

Каждый выход в лес на несколько дней для меня испытание одиночеством и тоской, каждое возвращение приносит радость, но пройдет время, и снова тянет в тайгу, тянет повторить неудавшуюся попытку соединиться с природой, почувствовать себя ее частью.

...Жизнь на станции течет своим чередом, много мелких дел: то продукты кончаются, то пора сжигать мусор, то сейсмометр на компоненте запал: трассы пишет прямые. А то дрова надо порубить и сложить в поленницу... И так далее, и так далее...

Десять дней не мог выбрать время и продолжить дневник.

На девятое мая приходил Володя, сосед-лесоруб – ребята отмечали 9 мая; и тут выяснилось, что он поэт, пишет стихи. Что-то из его стихов печатали в "Юности", некоторые читали по Иркутскому радио. Пьяненький, он запоем читал свои стихи, и в них было и чувство, и обыденность, и незаконченные формы, но главное то, что он творит, формулирует свое мироощущение, а значит, и живет, когда пишет.

Нервы у него – никуда, но главное в нем то, что осуждая приземлённость окружающих и не скрывая этого, оставаясь романтиком и мечтателем в душе, он сам, быстро катится вниз по дорожке пьянства, теряя достоинство и приобретая амбиции.

Из рассказов знакомых строителей и лесорубов, выясняется, что жизнь на Баме далека от идеала: пьянство, пьяные драки, скопидомство и алчность, эгоизм в грубейшем его проявлении: всего здесь в достатке, а точнее – всё на виду.

Кого-то избили и ткнули ножом в спину, кто-то по пьяни съел несколько собак и так далее.

Вчера отправил телеграмму домой, поздравил Катюшу и Костю с днем рождения. Как-то они там живут-справляются?

...Четырнадцатое мая, воскресенье. Сижу дома один. Толя уехал на Западный портал за фотобумагой. Пишу дневник, слушая тиканье часов в тишине полуденного отдыха. В окошко виден лиственный молодой лес, окружающий дом; чуть дальше, налево, на южном склоне, видны кроны пушистых и зеленых сосен.

Собирался писать домой письма, но раздумал: новую информацию перестал воспринимать – обжился, и потому, ударяюсь в скучные обобщения. Жена, наверняка подумает или заподозрит в эгоизме или равнодушии. Меня, даже в письмах, все подталкивает обобщать негативные стороны жизни.

...С Толей Полушкиным живем дружно, а иногда даже весело.

Поближе познакомившись, вижу, – парень он из лучшей половины людей, хотя каких-то драматических ситуаций пока не было, а ведь человеческие качества наиболее четко проявляются в моменты опасности и потрясений.

Но способность Толи ладить с людьми в обыденной жизни – это большое достоинство.

Я слежу за собой, стараюсь подавить и уничтожить никому не нужную и не помогающую переносить трудности в теперешней моей жизни, гордость и самомнение. Более того, замечаю за собой способность вновь становиться таким, каким был семь-восемь лет назад: терпимым, грубоватым на слово, но даже предупредительным, то есть, стараюсь вернуть мнение о себе, как о хорошем парне.

...Вчера в три часа ночи ушел в лес вместе с Пестрей.

Все утро шел снег, дул холодный ветер; потом ноги промокли и стали мерзнуть, но в лесу было тише и потому теплее. За весь поход совсем не устал.

Прошел вверх по реке от поселка, видел уток совсем близко, но стрелять не стал.

Последнее время пропала охота охотиться: ружье брал на всякий случай, – говорят в округе, по весне, бывают медведи.

Нет желания убивать животину, наверное потому, что продукты здесь в изобилии, а семья, которую надо кормить, далеко.

Задумавшись над этим, можно сделать вывод, что сытый человек редко идет на браконьерство и для того, чтобы уменьшить число браконьеров, прежде надо досыта накормить их и их семьи в первую очередь, досыта и дешево.

Оставшиеся в браконьерстве азартные люди могут быть привлечены в штаты охотников-заготовителей – вот и проблема решена. Карательные же меры помимо не гуманности еще и не всегда эффективны, озлобляют людей с обеих сторон, вместо того чтобы их как-то объединить через пребывание на природе.

Сегодня двадцать первое мая.

Вчера была суббота, но для нас нет выходных или будней, мы просто живем и работаем, не считая дней недели, а ориентируемся на рабочие пятидневки: моя – Толика, моя – Толика. С утра пришел Володя, и как договорились, начали перекладывать печь.

Работали целый день, быстро и весело. В конце работы, спина разламывалась и хотелось погреться: на улице, целый день снег ударял вьюжными зарядами. Печь получилась на славу: высокая, ровная, теплая и удобная. Кое-как убрали мусор, уже на новой печке сварили суп и чай, поели и... день закончился.

Вяло поговорили о том, о сем, и разошлись на ночлег. Но дело сделано, и длинными морозными ночами с удовлетворением буду думать, что печь греет на славу, и эту печку я сам помогал делать.

Все двадцать дней мая, за малым исключением, идет снег – или с утра, или вечером, чаще ночью, реже – весь день. Дня два уже шел дождь. Времена года, казалось, меняются за считанные часы. Сегодня с утра на улице лежал пушистый снег слоем в пять сантиметров, а сейчас, глядя в окно, вижу ясный, холодный закат, темная суровая вершина на западе затемняет распадок, а на юго-востоке рдеют под заходящим солнцем снежные вершины хребта, которые я иногда путаю с высокими летними облаками. Они, по временам, заполняют горизонт, поражая зрение чистотой розового цвета.

Восемнадцатого мая, проснулся в шесть часов утра, полежал в теплом спальнике, раздумывая в полудреме: вставать-не вставать?

Хочу привыкнуть к утреннему настроению бодрости. Вдруг вспомнил о том, что утром собирался уйти на рыбалку. Но наверное все знают, как разительно отличаются вечерние настроения от утреннего. Поэтому, мысленно вяло уговариваю себя не спешить с лесом, – лес не уйдет, а поспать утром – так приятно.

И все-таки ставшее привычным состояние: раз собирался, надо делать, не давало покоя. Еще пять минут размышлений, и вот медленно вылезаю из спального мешка. Тело противится перемене температурного режима; вдеваю ноги в туфли, зябко поеживаясь выпрямляюсь, гляжу в окошко: что-то серовато.

Неуверенными движениями стягиваю свитер с крючка над изголовьем. Надеваю на себя колючий и неуютный, заворачиваю спальный мешок, извлекаю из-под него теплое трико, покачиваясь, то и дело теряя равновесие, чертыхаясь, натягиваю на себя вначале трико, потом штаны, жесткие и хрустящие, делаю два шага до вешалки, надеваю фуфайку и выхожу на улицу.

Погода сумрачная, но тепло: самая ходовая погода для меня. Пестря, потягиваясь, выходит из-за угла дома, виляет хвостом, – для него, наверное тоже.

Сделав "дело", вхожу в дом, умываюсь, холодной водичкой, смывая остатки сна и нерешительности. Печку не растапливаю, наливаю холодного чаю, достаю масло, хлеб, колбасу и ем: аппетита нет, автоматически жую бутерброды и думаю, все ли взял?

Рюкзак собран еще вчера вечером, заполнен обычным лесным снаряжением: котелок, кружка, ложка, нож, продукты: соль, лук, сахар, чай, рис, банка тушенки, кусок колбасы, булка хлеба. Моё снаряжение: ружье, бинокль, несколько рыбацких настроев, набор мушек, леску в карман сунул; туда же шесть патронов: четыре пули, одна картечь и дробь ╧2.

...Кажется все в порядке, глянул на часы – половина седьмого: можно идти. Снимаю фуфайку и заталкиваю ее в тощий рюкзак, а на себя надеваю длинный просторный пиджак – на ходу, да еще в гору после ста метров согреваешься, а в конце первого километра становится жарко...

Тихонько, стараясь не стучать кирзовыми сапогами и не потревожить напарника, прохожу в комнату, беру со столика часы, надеваю на руку, завожу будильник на восемь утра и ставлю напарнику в головах, надеваю на плечи рюкзак, поправляю лямки, окидываю последний раз взглядом комнату и толкаю дверь...

Пестря уже различает походное снаряжение, а увидев рюкзак, весело суетится вокруг, забегая вперед "улыбается", глядит в лицо, понимающее и довольно взлаивает, потом, перестраиваясь на походный лад убегает вперед – убедился, что мы и вправду идем в лес... Взбираюсь на первый подъем регулирую дыхание, посматриваю вокруг и на небо, начинаю, размышляя сам с собой, определять погоду на день и в конечном итоге успокаиваю себя тем, что весной, если дождь и бывает, то редкий и недолгий – обойдусь, как-нибудь без брезентового навеса, который летом я беру с собой обязательно.

Пройдя по дороге около километра, сворачиваю направо и лезу в гору по северному склону. Кое-где еще пластами лежит снег. Сыро. Мох мягко проминается под ногой, кедровый стланик поднялся – зимой, придавленный снегом он лежит, прижавшись к земле и мешает ходьбе.

Выхожу на узкую просеку – тропу, которая змеится по верхнему краю гор, окружающих долину реки Муякан. По тропе идти легко и приятно, места кругом хоженые, обжитые, но для Пестри лес есть лес, – он то и дело исчезает ненадолго то влево, то вправо.

Появляясь передо мной, на меня не глядит: очень занят, – кругом запахи, и эти нахальные бурундуки-разбойники свистят и сердятся.

...Проходит час, другой, лес вокруг незаметно меняется, делается суровее. Тропа, то теряется разветвляясь несколькими тропками, то находится снова.

Но я не беспокоюсь и нахожу её продолжение. Внутренне, я уже перестроился на одиночество и трудности пути меня не пугают.

Мысли в голове разные и больше без системы: воспоминания перемешиваются: прогноз погоды, сменяется выводами о том, куда пошел этот след сохатого, кому он принадлежит: быку или телке, молодому или старому, давно ли прошел, торопился или шел не спеша, возьмет след Пестря если встретит сохатого, или нет?

Много и часто встречаем медвежьи покопки, – когда-то здесь медведей бывало в эту пору много, а сейчас кругом урчат моторы, грохочет железо, человек разжигает костры, оставляя после себя пустые консервные банки, бутылки из-под водки, – это все создает фон, на котором трудно представить жизнь диких животных, тем более медведя.

В городах это привычно и закономерно, но немножко необычно воспринимается это здесь, в местах, которые были вековой глушью еще пять лет назад.

Тропинка петляя, то прижимается к берегу речки, то уходит от нее.

И горы тоже, то сдвигают склоны, то отступают на километр или два обещая ключ или приток – ручей. Муякан глухо шумит желтой весенней, наполовину из талого снега водой, взбивая на перекатах белые шапки пены.

Тропинка, вскоре вышла к зимовейке стоящей на берегу речки.

Здесь особенно бросилась в глаза неряшливость, суетливость человека: на сто метров в радиусе, то тут, то там торчали пни, окруженные шлейфом щепок; вокруг зимовья, набросано много бутылок, тряпок, поленьев, консервных банок, пожелтевших бумаг.

Тут и там следы кострищ – мусор лежит толстым слоем. На дверях зимовья с зимы приколота записка: "Товарищ, входя в зимовье, оставайся человеком".

Я, не снимая рюкзака, на минуту вошел в него. Нары по бокам, ржавая печка, стол у окна, обращенного на юг; на столе – банки и котелок, по полкам разложен засохший хлеб, сбоку от стола, на гвозде висит мешок с чесноком. Подумалось, если бы не беспорядок вокруг зимовья, все это воспринималось бы хорошо и уважительно.

Желания задерживаться здесь не возникало, и я пошел дальше, решив про себя, что остановлюсь попить чаю часов около двенадцати.

Чем выше по течению Муякана, тем ближе горы подступают к реке, тем плотнее к воде подходит тропинка, пробираясь через завалы и приречные осыпи, тем труднее идти. К тому же, с пасмурного неба посыпался не переставая мелкий, редкий вначале дождь, который становился все чаще и крупнее.

...Иду час, два, три...

Рюкзак за спиной все тяжелее, пиджак на плечах и груди намок, а дождь все прибавляет. Приходится делать остановку и пережидать дождь, благо и место отменное попалось. Кедр, толщиной в обхват, стоит на берегу; под низко растущими ветвями сухо и мягко; прошлогодняя хвоя на ладонь покрывает землю вблизи ствола.

Со вздохом облегчения сбрасываю рюкзак, передергиваю натруженными плечами, быстро развожу костер от которого приятно пахнет кедровой смолой.

Зачерпываю котелком воду из Муякана бегущего буквально в двух шагах и вешаю на берёзовый таган над костром, а сам удобно устраиваюсь в ямке, между корнями дерева.

Пиджак висит на ветке тут же под рукой, сохнет, а из рюкзака достал и одел на себя, легкую и теплую сухую телогрейку.

Уткнувшись носом в меховой воротник, полулежа, опершись на согнутую в локте руку сосредоточенно смотрю на огонь.

Пламя, перебегает с хворостинки на хворостинку причудливо изгибаясь. Поднимаются вверх язычки пламени, охватывая закопченные стенки помятого котелка.

Задремываю...

Неясные, плавно текущие мысли напоминают состояние человека замерзающего...

Через время, открываю глаза, завариваю чай и, разложив перед собой колбасу, свежий белый хлеб, сахар, принимаюсь есть. Хлеб, нарезав ломтями, ставлю поближе к огню; когда он подрумянится и покроется хрустящей корочкой, беру его; с аппетитом жую тугую копченую колбасу нарезанную тонкими пластиками, закусываю хлебом и запиваю горячим, ароматным чаем.

Закончив чаепитие, все складываю назад в полиэтиленовые мешки, складываю их в рюкзак, который удобнее устраиваю под головой и свернувшись клубочком, засыпаю под тихий шелест дождика по кедровой хвое.

...Летний дождь, это с утра до обеда...

И точно, – часам к трём дождик кончился, но по небу по-прежнему бегут облака с размытыми краями, а солнце так и не появилось.

Капельки дождя повисли на ветках стланика и от неосторожного движения, порция холодного душа выливалась за шиворот, в карманы и на плечи...

Однако идти уже можно.

Чем дальше я шел, тем больше встречал звериных следов. Дважды встретились вчерашние покопки медведя. На наледи, рядом с медвежьими следами заметил крупные волчьи. То тут то там попадается зимний помет сохатого, оленя благородного и северного.

Лес становился всё глуше и темнее, да и погода была пасмурной – свету в лесу было немного...

Часов около пяти вечера, хоженая тропа свернула направо, в гору.

Пестря бежал все время впереди, редко показываясь ввиду, имел облик деловой и озабоченный...

Почти поднявшись на перевал, мы вспугнули белку, которая, сердито цокая, влезла на тонкую лиственницу и, нервно подрагивая хвостиком, вертела головой и сердилась на собаку, которая по всем правилам охотничьей науки звонка, азартно лаяла на зверька.

Пестря в этот раз вел себя образцово, – он не бросался на дерево, не кусал веток, а сидя метрах в десяти от дерева, лаял, не спуская глаз с белки; и ведь его этому никто не учил, да и белку-то наверное видел так отчетливо в первый раз за свою собачью жизнь. Я обрадовался: определенно хорошие задатки в Пестре есть. Надобно будет их развивать и может получится хорошая, промысловая собака.

Стоя под деревом минуту-другую раздумывал: стрелять белку или нет и все-таки решил, что не стоит ее убивать, во-первых, не сезон, во-вторых – дроби всего один патрон, а Пестря мне это небрежение добычей простит.

Пошел дальше, а мой кобель долго не успокаивался, раза четыре возвращался к белке: полает, полает, услышав мой свист, побежит ко мне, но на полдороге остановится, долго смотрит в сторону оставленного зверька и, подумав возвращается. Полает, полает, но видя, что я ухожу и зову его, снова побежит в мою сторону, потом остановится и опять вернется к дереву, на котором сидела сердитая белка.

...Тропа поднялась к перевалу, где брал начало ключ, и зимой стояла большая наледь, которая до конца не растаяла по сию пору. Идти по наледи легко, но опасно: можно провалиться.

Здесь снова встретил в странном соседстве следы медведя четырёх-пяти лет, средних размеров и крупные волчьи следы.

Вспомнилось, что где-то читал о том, как по весне стая волков, пользуясь медвежьей бескормицей, нападала на слабых, некрупных медведей, которые и делались их добычей.

Тропа уходила куда-то вперед и правее, а я хотел идти все время вдоль реки и поэтому, перейдя наледь, свернул налево и побрел, утопая по колено в жидкую кашицу: смесь снега с водой. Недалеко от тропы случайно натолкнулся на естественные солонцы: вокруг было много следов сохатых, оленей, косуль, приходивших полизать соленую землю еще по снегу. Внимательно осмотревшись, и с удовлетворением отметил, что скрадка или сидьбы, как ее называли охотники, поблизости не было, да и место было непригодное для устройства засады: летом кругом солонца, наверное, только камни торчат, да водичка тихонько журчит по осыпи.

Хорошенько запомнив место, я пошел дальше, то и дело останавливаясь передохнуть, вытирая пот со лба и ругая себя за опрометчивость, – можно было не лезть в эти снега, а остановиться на ночлег на южном склоне, рядом с тропой.

Возвращаться к тропе было поздно, и я побрел вперед, гадая, что там, под горой, – снег или сухо.

Прошло еще полчаса, склон, разворачиваясь плоскостью на юг, постепенно освобождался от снега, стал круче, и открылся красивый вид на противолежащий горный массив, где километрах в трёх-четырёх от меня по прямой, взметнулся ввысь скальный уступ метров на триста-четыреста высотой – зрелище грандиозное.

Однако долго любоваться панорамами не было времени – было уже около семи часов вечера, и наступала пора устраиваться на ночлег.

Выйдя к Муякану, который здесь, с грохотом и шумом пенистым, неистовствующим потоком круто спускался с гористого плато вниз, я стал двигаться уже по течению реки, в поисках удобного для ночлега места.

В этих местах, мох по колено покрывал каменную осыпь, и тонкие лиственничные стволы, конечно, не могли служить укрытием от ветра и холода.

Пройдя вниз по течению метров пятьсот, пришел к развилке, где сливались два одинаковых по ширине потока, и речка, сделавшись вдвое многоводнее, утрачивала стремительность и яростный напор; еще чуть ниже, примерно с километр от развилки, я и решил ночевать.

...Вновь, найдя толстый, пушистый кедр стоящий у реки, сбросил рюкзак и немедля приступил к заготовке дров.

Топора у меня с собой не было, да он и не нужен, – кругом много поваленных толстых и тонких деревьев, над головой сухие кедровые ветки на растопку.

Сбор дров занял минут двадцать и ещё осталось время порыбачить, – простенькие снасти были в рюкзаке, в полиэтиленовом мешочке.

Но надо признаться, что я не рыбак и взялся за это только потому, что это оправдывало мой поход и служило официальной его причиной...

Около часа тщетно пробовал, то здесь, то там выловить что-либо похожее на рыбу, уж не до хариусов или ленков...

Наверное у меня не было никакого умения, или рыбы здесь не было, но за этот час ни разу не клюнуло, и я смотав снасти, пошел к биваку варить ужин......На ужин сварил рисовую кашу с тушенкой, но то ли сильно устал, то ли пересилил голод в походе, но ел без аппетита: кое-как, покопался ложкой в котелке и больше половины каши отдал Пестре, который был этому рад и наевшись, завалился под куст, в нескольких метрах от костра, спрятал нос в пушистый хвост, а, точнее, прикрыл его хвостом и крепко уснул – набегался за день.

Я же вскипятил чай, помыв в речке котелок и долго, неторопливо пил размышляя, что делать завтра, вспоминая сегодняшний путь; в это время, медленные сумерки уступали место темноте ночи. Рядом, заглушая все, шумела река.

В небе, в разрывах туч проглянули тусклые звезды. На противоположном склоне, еще почти сплошь покрытом снегом, откуда – то сверху, спустился туман; ветерок крутил дым костра, предвещая неустойчивую погоду назавтра...

Весной ночи короткие, каких-то шесть часов, но в лесу, далеко от жилья в глухой тайге, зная, что вокруг ходят голодные медведи, не сильно разоспишься, – беспокойство и осторожность – дело обычное в одиночных походах, даже если у тебя под рукой ружье, пуля, выпущенная из которого, кажется, может повалить слона. Тем более, необузданная фантазия всегда к услугам, если надобно изукрасить подробностями воображаемые опасности.

Нельзя сказать, что я боялся медведей и вздрагивал от любого шороха, но чувство осторожности заставляет меня перед каждым ночлегом в лесу заряжать ружье картечью и пулей, а костер у меня всю ночь горит, хоть не жарко, но давая ровное пламя. Так и теплее и безопаснее. Для того, чтобы он горел постоянно, надо его поправлять через 20-30 минут, подбрасывать дровишек. Вот и посчитайте, сколько из этих 6 ночных часов я бодрствовал, а сколько дремал...

Ближе к утру уснуть по-настоящему, надолго и крепко, хотелось все сильнее, но на востоке уже начало отбеливать.

Время подошло к трём часам утра и посомневавшись, что лучше сон или утренний темноватый лес полный живности, которая на рассвете идет кормиться, я выбрал последнее. Спустился к речке, зачерпнул воды в котелок, пошевелив костер, поставил чай, а сам снова спустившись к реке, умылся и холодная, горная вода прогнала остатки сна – я почувствовал себя бодрым и спокойным.

Не торопясь пил чай и наблюдал, как нехотя уходила из леса темнота растворяясь в белесом тумане наступающего утра.

Светало...

Небо было, как и вчера обложено тучами, но дождя не было и лишь капельки оседающего на землю тумана падали на лицо.

Допил чай, собрал все мешки и мешочки, сложил их в рюкзак, туда же спрятал ненужную на ходу фуфайку. Тщательно проверяя, нет ли тлеющих головешек, залил и затоптал костер и отправился.

Было четыре часа утра. Кругом хмуро и мрачно, видимость плохая, сырость оседая с неба, приглушала звуки. В такую погоду говорят охотники, зверь наиболее деятелен, менее осторожен и пуглив и кормится до семи-восьми часов утра.

Пестря проспавший всю ночь хорошо отдохнул и привлекаемый множеством запахов, на рысях убегал вперед и в стороны, исчезая иногда надолго, распутывая следы.

Тропинка шла все вдоль речки, пересекая небольшие наледи и множество ручьев талого снега, от которых летом не остается и напоминания.

...Пересекая в который раз такой ручей, я чуть сбился с тропы и ушел влево на склон, заросший кедровым стлаником, покрытый толстым слоем светло-зеленого мха.

Пестря отстал где-то, шел я не торопясь и осматриваясь и вдруг, заметил под ногами клочки шерсти светло-серого цвета!

Совсем было прошел это место, но подумал, что водичка от талого снега принесла эту шерсть по весне из недалека, и потому, остановившись, стал осматриваться.

Только я поднял глаза, как заметил большой кусок шкуры, лежащий на виду, метрах в двадцати выше по склону. Подойдя, подхватив её за край, приподнял, надеясь увидеть под ней мясо, но оказалось, что шкура была кем-то свернута, скатана в кучу и я увидел только остатки розовеющего черепа и рога – похоже, это был теленок северного оленя.

Рядом лежал обглоданный остов позвоночника и задняя нога. Вокруг в радиусе трёх метров мох был содран до земли, и кустики были поломаны...

Я мысленно задал себе вопрос: кто это мог сделать – волки или медведь и не успевая на него ответить, оглядываясь вокруг, поднял голову повыше и увидел в кустах пушистого стланника какое-то шевеление.

Сосредоточившись, сфокусировав взгляд, я отчетливо разглядел медведя, который был не далее двадцати-двадцати пяти шагов от меня!

Не осознавая ещё до конца происшедшего, я подумал – какой он круглый и мягкий и ходит, ступая твердо и неслышно...

А мишка так и маячил в кустах: то туда повернет, пройдет шага три, потом назад воротится и впечатление такое, будто он что-то потерял в этих кустах.

Медведь двигался не останавливаясь и хотя, наверное заметил меня раньше чем я его, но почему-то упорно делал вид, что меня не видит и в мою сторону не смотрел, – это нервное движение подсказало мне, что медведь сердится: я перебил его трапезу, или может быть он тоже вот-вот подошел.

Только тут я отреагировал на опасность, вскинул ружье, автоматически на ходу взвел курки и прицелился, намереваясь прострелить его туловище по диагонали...

Медведь на мгновение и на свою или на мою удачу скрылся в густых зарослях зеленого стланника, а я, в это время тремя прыжками выскочил на прогалину и тут снова увидел, как медведь шевелится в стланике и идет на меня, точнее в мою сторону...

Потом мягко и плавно всплывает на дыбы, удерживая равновесие загребает передними лапами воздух и цепляя вершинки стланника, медленно и молча двигается на меня, поворачивая голову с аккуратными полукружьями небольших ушей, как бы стесняясь, прячет, отводит глаза и старается не смотреть прямо на меня.

Казалось, зверь даже чувствовал себя немножко виноватым от того, что все так неловко получается: "Вроде бы вот я шел, шел и наконец, пришел, а тут вдруг ты, и ведь нам вдвоем тут никак нельзя, пойми"!

В голове у меня мелькнуло – такой смирный и симпатичный медведь, а ведь съесть меня может запросто!

И я, вскинув ружье и прицелившись почему-то в голову, хотя проще и надежнее было стрелять в грудь, которая, как известно, больше головы. Но в тот момент, поток информации об охоте на медведя выплеснулся вот в таком решении.

До мишки было не больше двадцати шагов. Хорошо видны были его сердитые глаза и может ещё поэтому я нажал на спусковой крючок.

Развязка длилась всего лишь несколько мгновений, но для меня они растянулись в многозначную, долгую картину...

Мишка, какой-то миг после выстрела еще стоял на задних лапах, потом хотел рявкнуть устрашая меня, подбадривая и разжигая себя, но из его горла вылетел какой-то негромкий хрип, после чего он перекинулся через спину разворачиваясь и став на четыре лапы, бросился наутек...

Как только он коснулся земли передними лапами, я перестал его видеть – заслонили кусты стланника, и только по треску сучьев я понял, как он торопился убегая.

Надо отметить, что момент выстрела и неудавшийся рев почти совпали, но для меня время вдруг замедлилось в своем течении, и все происшедшее виделось картинами, отделенными одна от другой значительными временными промежутками...

Тут, из-за моей спины выскочил на рысях Пестря и слыша удаляющийся треск в кустах, бросился вдогонку, секунд через пять раздался его лай, который однако вскоре замолк.

Я, наверное, изменился в лице и задышал часто, но мысли в голове работали четко.

В погоню за медведем я не кинулся, но и убегать не собирался.

Отойдя чуть в сторону, оглядываясь и сжимая в руке ружье снял рюкзак, а в другой – неизвестно когда извлеченные из кармана пиджака еще два патрона с пулями. Быстро достал из кармана рюкзака нож и затолкав за голенище сапога, штанину не стал опускать опускать сверху, надеясь в случае надобности быстро его выхватить.

Вернулся Пестря и, не обращая внимания на мои команды: "Ищи! Ищи!", стал грызть кости – остатки оленя.

Подозреваю, что он так и не разнюхал, что к чему и не разобравшись, решил для себя, что хозяин, как обычно, поторопился и стрелял безобидную трусливую животину, для него вовсе не интересную.

Чуть придя в себя, я стал гадать, попал или не попал в нападавшего зверя?!

Но, вспомнив хрип и припомнив вдруг, что в левом стволе у меня, еще с ночлега, остался патрон с картечью, подумал, что скорее всего попал и наверное одной картечиной пробил дыхательное горло зверя. Поэтому медведь, оставшись без голоса, перепугался этого обстоятельства больше выстрела и может быть больше боли...

Случилось все выше описанное в половине шестого утра.

Небо по-прежнему хмурилось, серый утренний свет подчеркивал темновато-зеленые тона вперемежку с серым цветом окружающей тайги и с трудом верилось в столкновение, произошедшее здесь ещё каких-нибудь пять минут назад. Действующими лицами на этой затемненной сцене были голодный, недавно вставший из берлоги медведь средних размеров и я, который до этого и медведей-то в лесу ни разу не видел.

Хмыкая и чертыхаясь, гадая попал не попал, я стоял еще некоторое время в нерешительности и наконец, тронувшись, пошел в ту сторону куда убежал медведь, тщательно осматривая подозрительные кусты и выворотни, крепко сжимая ружье заряженное двумя пулями – одной круглой, другой – системы Полева.

Шел я по тропинке и видел, на пятнах нерастаявшего снега под ногами, свежие следы медведя, которые были величиной чуть больше моего сапога и оставил их этот хищник, здесь, еще рано утром до встречи со мной.

Река в этом месте заворачивала влево, тропинка тоже и тут я увидел следы убегающего медведя, который прыжками метра по 3-4 скакал напрямик и вылетев на тропинку, грянул по ней, благо и места почище и бурелома меньше...

Пестря, чуть напрягаясь, бежал впереди метрах в пятидесяти и явно не горел, судя по всему, желанием вылавливать раненого медведя; где-то в закоулках его родовой памяти под черепной коробкой, наверное хранилось осознание опасности, связанное с медвежьим запахом, но соображал он туго, и труда не взял до конца во всем разобраться.