Текст книги "Год жизни (СИ)"

Автор книги: Владимир Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Начали разбираться, и Толя Полушкин, заподозрив неладное, стал осматривать окрестности. За речкой, он и нашёл тазик, уже пустой и с вмятинами от когтей медведя на краях.

Все долго смеялись, представляя себе как вор-медведь, втиснулся в маленькую баню, захватил лапами таз с рыбой и на задних лапах, вынес его из домика, потом перешёл речку и уже там стал "разбираться" с краденой добычей...

Через несколько дней, памятуя, что медведь может вновь наведаться в баню, Толя с товарищами, установил петлю из тросика на крупную сосну, стоящую рядом с баней, в качестве наживки, приспособив крупного, сушёного леща...

Прошло ещё несколько дней и вот, рано утром, кто – то вышел из дома по нужде и вдруг заметил какое -то шевеление в стороне бани. Приглядевшись, этот "кто-то" понял, что рядом с банным домиком, на задних лапах стоит небольшой медведишко, и периодически тянет на себя правую лапу за которую его ухватила петля. Ворвавшись в дом, нечаянный свидетель закричал: – Полундра! Медведь попался в петлю!

Все повскакали с нар, схватились за ружья, но первым, к беспомощному воришке с опаской подошёл Игорь Михеев – бывший охотовед и хороший знающий охотник. Он на секунду опередил собиравшегося броситься на человека медведя и точным выстрелом в голову, всего метров с десяти, закончил мучения неловкого грабителя.

Разделывая этого зверя, мясо которого чуть попахивало рыбой, ребята гадали, когда этот незадачливый любитель солёной рыбки, пришёл к избушке и как долго он сидел здесь, как собака на привязи, раз за разом безуспешно пытаясь освободиться от петли, болезненно обхватившей его всего – то за одну лапу...

Вскоре, ко мне на станцию завернул отрядный вездеход, на котором ребята прислали мне с "Озерной" картонную коробку медвежатины. Сейчас нужды ни в деньгах, ни в продовольствии не испытываю. Ем медвежатину, сваренную кусками, и запиваю наваристым бульоном.

Собакам сырое медвежье мясо очень нравится, но вот кошка, несмотря на голод, отказалась есть медвежатину наотрез.

Медвежье мясо очень долго надо варить и даже тогда, начинать есть надо маленькими порциями, так как, хоть это и питательно, но очень тяжелая пища. Организм долго переваривает, и нередко случается, что с непривычки, у наевшихся медвежатины схватывает живот.

Отличительная особенность медвежьей плоти – жёсткость и сила – кости круглые и почти монолитные, то есть очень крепкие.

И это понятно – стоит посмотреть, какие ямы медведь копает, и какие при этом камни выворачивает...

...Последние ночи три, снятся разные сны: помню их отрывочно, и содержание чаще хорошее, хотя бывает, что проснешься и подумаешь: "Фу, черт, хорошо, что это был сон".

Взялся читать Томаса Вулфа, но перебивает его и притягивает "Идиот" Достоевского, хотя последний раз перечитывал эту книгу не далее, как в прошлом году. Но этот роман Достоевского, все также захватывает, хотя иногда трудно уже заметить подробности или особенность писательского метода.

Недавно тщательно проработал черновой вариант романа Достоевского "Подросток" и еще раз убедился, что писателей, подобных Достоевскому не было и нет и на Руси, и во всем мире. Тонкость замечаний, умение сконцентрировать внимание читателя на многочисленных сюжетных поворотах – эти завязки, нарастание конфликта с вовлечением в него все новых и новых действующих лиц и, наконец, "гроза, молнии и гром" – все сталкивается, клокочет – происходит разрешение конфликта. Но текст продолжается и снова все закипает, прирастает, – и вновь развязка, вновь столкновение и буря!

А сколько верно подмеченных философских и житейских истин, которые напряженностью сюжета часто перекрываются, и только доступны людям, хорошо знающим литературу, и нередко пишущим для себя или для печатания?

И еще, удивительный объем работ подготовительных, и эта методичность и строгость к себе, и сюжет, который месяц от месяца вырисовывается все яснее, всё четче. Экстраординарности становится меньше, переходы мягче, выступающих граней меньше.

Достоевский – художник, наверное хорошо знал "своего" читателя и писал, исходя из оценок его будущих героев будущими читателями, учитывая их уровень. Во всяком случае, мне это твердо показалось.

Художественность его романов, их объем, как мне кажется, тоже объясняется желанием передать всю насыщенность жизни чувствами, переживаниями, мучениями, счастливыми взлетами и оглушительными падениями.

Тонкость образов и характеров требует многословия, и подробности в описании самых незначительных происшествий, иначе все превращается в газетный репортаж, в очерк, в голую схему...

Тут важно, как вошел, как посмотрел, что сказал вначале, и о чем подумал, и как ответил, и как выглядел – только передавая все в подробностях и точно, жизненно, можно надеяться, что читатель правильно поймет, что хотел сказать, а точнее, что хотел показать автор той или иной сценкой романа, повести или рассказа.

Сегодня двадцать четвёртое сентября.

Вчера днем солнце весь день светило на небе, прорывая завесу из туч. К вечеру похолодало, и вызвездило небосвод яркими мерцающими звездами. Посмотрел на стрелку барометра: девятьсот двадцать миллибар – что – то низко слишком для такой ясной ночи. Лег спать рано, как обычно в девятом часу, долго еще ворочался, вспоминал прошедший день, обдумывал, что надо бы сделать завтра; изредка в голову лезла латинская грамматика, которую читал весь вечер. Наконец заснул...

И стали сниться сны отрывочные и нереальные. То медведи рыкали изюбриными голосами; то снилось "бабье лето" с золотом берез и огромным солнцем, встающим над горизонтом сквозь влажную кисею тумана...

В два часа ночи, прозвенел будильник. Я поднялся, накинул фуфайку на голое тело, надел штаны и вышел на улицу. На дворе было светло от выпавшего снега и очень тихо, непривычно тихо. Не слышно было даже шума Курумкана, который бежал по камням по – прежнему, но выпавший снег и еще сыплющийся с неба, как ватой, заполнил пространство вокруг и поглощал звуки, рождая тишину.

Такая тишина бывает только в начале зимы или в конце ее, когда нет еще мороза, на котором скрипит снег и трещат оглушительно деревья, но уже есть снег и ещё подваливает, обволакивая все молочной круговертью.

Утром, вскочив чуть свет, я сбегал на часок в лес полюбоваться на начало зимы и прогулять собак по первому снежку. Лес стоял нахохлившись, прикрыв не успевшее облететь золото хвои белой снежной шубой и только клин сосняка, росшего на том берегу речки, ярко зеленой полосой врезался в коричнево – белую тайгу.

Вчера еще, глядя с пригорка на противоположный крутой склон, я заметил, что из золотого, акварельного, цвет леса перешел в густой, коричнево – зеленый. Сквозь хвою лиственниц, просвечивала вечная зелень кедрового стланика и темно – коричневые южные бока стволов лиственницы, виднелись сквозь поредевшую хвою.

Сегодня снег утих только утром и тотчас стал таять. В начале на деревьях, потом на земле. Сейчас кое – где еще лежит островками, но к обеду, надо думать, растает весь. До прочного снега еще далеко. Воздух напоен сыростью, и над источниками повис шлейф водяного пара.

Сегодня двадцать седьмое сентября.

Дождик льет полосами, тепло, и не подумаешь, что через три дня наступит октябрь.

На днях, с утра ушел в горы далеко, поднялся высоко на границу растительности. В горах давно лежит снег: кое – где, по наддувам и рытвинам, снега по колено и больше. Выше в горах, видел три соболиных следочка.

Встретил на сравнительно большой высоте более или менее ровные площадки, "перевалы", как я их называю, и эти перевалы – типичные мари. Мох по колено, только, в отличие от низменных марей, этот мох покрывает камни, а не болота и кустарниковая чахлая худосочная растительность торчит из мха.

Встретил вверху медвежью тропку, чуть запорошенную снегом, и много его покопок.

По мари прошла, с полчаса передо мной, кабарожка.

На этих марях, наверное, в начале лета держатся северные олени и сохатые.

Вид сверху незабываемый, но этот суровый ландшафт наводит на мрачные размышления. Стланик на крутых склонах буквально стелется, ветви его не поднимаются и на полметра, а ползут, вытягиваясь по направлению господствующих ветров, вдоль земли.

Летом, видел на стланике много, еще зеленых, кедровых шишек. Но сейчас, на глаза не попала ни одной.

Собаки с утра сразу облаяли белку, а потом сникли, к следу соболя остались равнодушны, а в конце пути, норовили иной раз пристроиться в кильватер, раздражая меня своей пассивностью. Решил откормить их к началу охоты. Что – то получится?

Приходил Саша, тот подросток, который отдал мне Рику. Он со слезами на глазах, требовал Рику домой. Я еще подумаю, отдавать или нет, но не хочется, чтобы собачка превратилась в шавку дворовую, благо задатки у нее есть.

Сегодня приехал Нестер, новый напарник, хотя мы с ним уже жили месяц на Ковокте; я хочу воспользоваться случаем, уехать домой ненадолго: жена пишет, что болеет и что надо дом подготовить к зиме. Но погода, здесь, стоит плохая и проблематично будет выезжать и потом вылетать...

Настроение ровно спокойное, чуть грустное: вспоминаю дом, иногда вижу сны, тоже спокойные и грустные. Зима и мороз давят на человеческую психику, – ипохондрикам север противопоказан. Вспомнил Тютчева и подумал, если наше лето только пародия на итальянскую зиму, какова тогда итальянская весна?!

За время моей поездки домой случилась грустная история. Пропал Пестря!

Когда я уехал, он посаженный на цепь, перестал есть и голодал три дня, пока Нестер не отпустил его с цепи. Пестря тут же убежал и как позже выяснилось ушёл через перевал на базу отряда, туда, откуда я его привез на сейсмостанцию в Тоннельный.

Когда я приехал из отпуска и подходил к домику сейсмостанции, то свистнул и на зов прибежала радостная Рика и стала прыгать и облизывать меня от радости. Я недоумевал – где же Пестря?!

Когда Нестер, заметно опасаясь моей негативной реакции, рассказал мне всю историю ухода Пестри, я расстроился чуть не до слез. Ведь он был мне настоящим другом с самого начала пребывания здесь!

...В доме сейчас живем втроем: Нестер, Толя и я, и шесть животных: два щенка (Вьюге месяц и Гирею – три месяца) и три молодых собаки: Волчок, Соболь и Рика (все приблизительно 1 года возраста).

И ещё кошка Муся, которая совсем недавно, осиротела: Тимошка вырос и мы его отдали хорошим знакомым в посёлок – когда– то это всё равно надо было делать...

Соболь появился вчера: прибежал со "второго ствола" – это небольшой посёлок на перевале, где роют тоннель, навстречу западному и восточному порталу.

Появился и сразу пустился наводить порядок – драть Волчка и даже Рику. Между Соболем и Волчком идут жестокие битвы, в которых неизменно побеждает Соболь. Интересная деталь: Соболь защищает мои личные вещи в мое отсутствие и не дает приблизиться к ним никому.

Кроме того, он запрещает Волчку находиться рядом с общественной собачьей пищей и сердится невыразимо, если Волчок появляется поблизости от его чашки, – одним словом, терроризирует собачьих собратьев.

В доме другое противостояние – Вьюга на правах маленькой, "садится на шею" Мусе и в прямом и переносном смысле. Муся же, терпит до крайности и лишь, когда доходит дело до щенячьих зубов, острых, как шильце, она шипит, угрожая и начинает лапой со втянутыми когтями шлепать по лбу или, боднув щенка головой, переворачивает нахалку на спину.

Недавно Вьюга болела – опухало горло, видимо воспаление слюнной железы, но сейчас опухоль прорвалась, образовались свищи с копеечную монету в диаметре, которые заживают день ото дня.

Вьюга становится с каждым днем все живее и нахальнее.

Вначале по приезде на станцию она слабо держалась на ногах и квохтала, повизгивая, как растревоженная курица, но сейчас пытается иногда галопировать, а на Мусю, особливо с утра на свежую голову лает звонко и рычит яростно.

Сегодня седьмое ноября 1978 года.

...Не писал дневник около полутора месяцев, и накопилось всего изрядно, и новости, и размышления, и какие – то итоги. Начну по порядку.

...Уехал домой в Иркутск двадцать девятого сентября, оставив собак, сейсмостанцию и прочее на своего нового напарника Нестера, который недавно вылетел с дальней станции "Ангаракан" и еще до конца в себя не пришел: без радостной улыбки не мог смотреть на незнакомых людей...

Утром, я поднялся в пять часов, сходил на источник, поплескался в горячей воде, поглядывая на окружающие красивые горы в предзимнем наряде падающей на землю лиственничной хвои; на небо голубовато – белое, предвещающее хорошую, почти летнюю погоду. Придя в дом, позавтракал, собрал пожитки в рюкзак, посадил собак на цепь, пожал Нестеру руку на прощанье и зашагал в аэропорт...

Из – за гор всходило весеннее – чистое, крупное солнце, пронизывая лучами хрустальную прозрачность морозного осеннего воздуха. На склоне распадка пели весенними голосами запоздавшие с отлетом на юг невидимые глазу птички.

На душе – приятная тяжесть ожидания радостных перемен, которые дает дорога, ведущая домой, к месту, где тебя ждут дети, жена, родной и уютный домик: одним словом, ждет все, что мы привыкли обозначать одним коротким словом – дом.

В аэропорту купил билет без передряг, посидел, почитал подвернувшиеся под руку журналы, и через три часа пришел самолетик, в котором уместились все желающие улететь...

И наконец, мы отправились...

Бросало и болтало в воздухе не сильно, но некоторым женщинам понадобились пакеты, а я про себя подумал, что эти женщины, наверняка перед полетом плотно поели, а может быть и выпили по чарке на прощанье, и сейчас мучаются из – за собственной невоздержанности и представляют малопривлекательную картину.

Наконец, прилетели в Нижне-Ангарск, и здесь мне снова повезло, – на полосе стоял АН – 24 с пассажирами. Летчики ушли обедать и я, первым ворвавшись в здание аэропорта, успел купить последний билет на этот рейс.

Посидели, подождали, и вот я снова в воздухе, и через час с небольшим уже торопился к кассам Улан-Удэнского аэропорта. И представьте, что мне и здесь повезло! Сумел купить билет до Иркутска и даже не опоздал на самолет – какая неслыханная удача!

Нервы напряжены ожиданием до предела, невольно стиснуты зубы, и троллейбус, кажется, едва тащится.

В голове какие – то отрывки мыслей и ожидание скорой встречи, но именно ради таких вот моментов стоило жить в отдалении, скучать, томиться и считать дни.

Вот, наконец, и знакомый забор, покосившаяся калитка. Открываю входные двери и вижу знакомую картину: ребятишки сидят и смотрят телевизор, а жена сидит рядом и что – то вяжет, автоматически перебирая спицы и неотрывно глядя на экран: покой, спокойный вечер обычного трудового дня и мое явление – диссонанс, нарушающий отлаженную рабочую атмосферу моего дома.

...Дом – это мир, к которому я стремился все это время, мучаясь и переживая, торопясь и делая ошибки; дом – это тот запасной выход, в который можно выйти, не опасаясь быть отрезанным от жизни чужой подлостью и несправедливостью; дом – это место, в котором для меня сосредоточена основная ценность моей бывшей и будущей жизни: семья – жена и дети.

Иногда я, задумываясь над тем, что дети как-то уж очень быстро растут, и недалек тот день, когда с уходом детей в свою жизнь, дом перестанет быть домом, а превратится в обычное многоквартирное или индивидуальное строение, служащее защитой от непогоды и температурных колебаний.

И тогда, когда дети уйдут, я буду поставлен лицом к лицу перед одиночеством и старостью, и в этом весь трагизм бытия.

Ну, а пока дети маленькие, жена молода и здорова, и мысли о будущем бывают редко и ненадолго.

А как же яркое солнце, встающее из – за гор в далёкой сейсмологической избушке?

Все это на время забыто, упрятано подальше в подвалы памяти. Все чувства отданы встрече.

Дома накопилось много разной работы и отдохнув два дня с ребятишками, я принялся поправлять заборы, калитки, возить и рубить дрова, делать завалинки и ловить мышей и крыс, которых расплодилось великое множество за время моего отсутствия.

И как обычно, схлынул восторг неожиданной встречи и на его место заступила обыденность с заботами, неприятностями и даже ссорами. И ведь это можно объяснить. Жена становится все самостоятельнее и я, то есть муж, нужен ей все меньше и меньше, тем более, что я никакими деловыми качествами не отличаюсь и склонен скептически смотреть на происходящие или будущие перемены.

...Запомнился особенно один день, когда мы с женой водили Костю и Катю в больницу делать прививки. Пришли в больницу, раздели ребятишек, и Катя – смирная девочка – подошла к моему колену и простояла рядом все время, пока мы были там.

Костя же, раздевшись, тотчас пошел туда – сюда, сходил в регистратуру...

Убедился, что все на своих местах, ушел в комнату, где одевали малышей, посмотрел на все внимательно и пошел осматривать все подряд...

Прививки были сделаны, и мы тронулись домой маленьким караваном: Катюша на мне верхом, Костя ехал на плечах жены.

На дороге увидели двух голубей, запутавшихся в обрывках шнура и не могущих взлететь. Пришлось остановиться.

Катя боялась голубей и не смела притронуться к перьям, а Костя, напротив, полон был желания погладить и может даже больше, чем погладить. Пока мы распутывали и перерезали бритвочкой шнур, Костя норовил убежать от нас и упасть, где-нибудь поскользнувшись, в грязь. Катя стояла рядом и внимательно рассматривала сизарей.

И вот голуби освобождены и улетели на крыши к другим голубям, а в моей памяти остался этот случай и запомнился, наверное, надолго...

Возможно, умирая, перед смертью наряду с другими картинками увижу и эту: двое взрослых, сидя на корточках посреди чахлого скверика, распутывают голубей, рядом стоит маленькая девочка в красном капюшоне и внимательно наблюдает происходящее, а неподалеку вперевалку ходит светловолосый малыш в коричневой куртке с капюшоном.

Дочь Наталья стала совсем большая, ходит в четвертый класс, и ее приняли в пионеры. И как у всякого взрослого человека, у нее появляется характер и упрямство, но в общем – то она хорошая девочка, и мне кажется, взрослея будет все лучше и лучше.

У Катерины характер капризный, настойчивый, она подвержена переменам настроения и иногда способна закатить маленькую истерику. Хотя становясь постарше, становится спокойнее, самостоятельнее и уравновешенней.

Катя отрастила длинные кудрявые волосы, как у кинозвезды, а Костя, напротив, имел на голове небольшую растительность блондинистого цвета. У Кати глаза темные и кожа загорелая. Костя же почти не поддается загару – белолиц и голубоглаз.

Катя хорошо говорит и, подражая Наташе, сердитым голосом вещает брату: "Пекати" (прекрати), бессосный (бессовестный), наглый, кончай эти штучки, и так далее.

Однажды мы вместе Катей смотрели телевизор и она вдруг, повернувшись ко мне, кокетливым жестом поправляя кудрявые волосы спросила: – Папа, я тебе нравлюсь?

Не отрываясь от экрана я ответил: – Ты просто восхитительна! Ну просто какая-то кинозвезда.

Катя удовлетворённо вздохнула и продолжила смотреть телевизор...

Костя говорит плохо, его язык состоит пока из мягких согласных и гласных, единственно, что произносит сносно это: мама, папа, баба, но понимать – понимает уже многое.

Катюше два с половиной года, Косте полтора года. Когда Костя поест, жена его спрашивает: "Костя! Ты доволен?" – и Костя отвечает на своем языке, что он удовлетворен.

Пока был дома, повидал всех родных: живут как все: младший брат купил стерео-проигрыватель и магнитофон, но на удивление стал как-то тише и менее напорист – видимо его жизнь толкает на какие – то обобщения.

Маман живет и работает нормально, не болеет и даже держит двух поросят, которых купили на троих: сестра Лида, её муж Толя и мать. Племянники растут неудержимо, и Герка стал совсем большой, а Димка пошел в школу.

...Наконец, время моего отпуска подошло к концу, и вроде бы можно было пожить еще день – два, а то и недельку, но, как гласит народная пословица, "перед смертью не надышишься", и я решил, что лучше не откладывать, уехать и сохранить в сердце воспоминания об этой встрече, не досаждая близким долгими сборами и нерешительностью.

Жена, в дорогу напекла мне вкусных пирогов, связала теплую шапочку и перчатки, сшила теплые брюки. Я, сдерживая слезы, последний раз посмотрел на ребятишек и отправился. Жена провожала меня до вокзала.

Войдя в вагон, влез на третью полку, кое – как умостился на рюкзаке и, настроившись на дальнюю дорогу, уснул под перестук вагонных колес и неторопливый разговор попутчиков.

В Улан – Удэ, высадился из вагона в шесть утра, подрагивая всем телом от пронизывающего холода, сел в автобус, и в семь часов был в аэропорту.

Но здесь удача от меня отвернулась, и я просидел на скамеечке в зале аэропорта три дня и две ночи. За это время ко всему аэрофлотскому привык, знал в лицо всех попутчиков, прочитал три толстых книги, съел все домашние пироги, запылился, оброс, глаза ввалились и настроение установилось дорожное, без спадов и взлетов – обычное будничное настроение пассажира аэрофлота, желающего улететь как можно быстрее, но в душе готовым ко всяким неожиданностям.

Ни с кем не знакомился кроме молодого разговорчивого капитана с пушками на петлицах: как выяснилось в ходе дружеской беседы, звали его Вася, был командиром разведки в полку, служил с 1960 года, встречает жену и перед беседой со мной сидел три часа в ресторане аэропорта. Продувая простуженный нос, Вася рассказал пару занимательных историй из бытности его в должности ротного.

Не слушая моих вежливых возражений, изложил стратегию и тактику отношения командира к солдату, которая, по его словам, заключается в жестком обращении с солдатами, при тщательном соблюдении порядка в обеспечении солдат всем необходимым.

Я с ним согласился и подумал, что командиры остались такими же, какими были во время моей службы, десять лет назад.

За время сидения наблюдал за тем, как быстро и каким толстым слоем оседает пыль на стеклах витрины аптечного киоска и с сожалением думал, что ровно такой же слой осел у меня на голове, на моей одежде и, более того, ровно столько пыли я проглотил с воздухом внутрь...

Но всему бывает конец, настал конец и моему сидению. Я, наконец, улетел в Нижнеангарск.

Размышления:

Психология едущих и летящих мне кажется сродни психологии людей, стоящих в очереди за дефицитом. Чем ближе касса или прилавок, тем меньше человеческого остается в большинстве людей, летящих и едущих.

Слабонервные начинают мелко дрожать, делать ненужные жесты, толкаться, подозрительно оглядываются, боясь подвоха и неожиданностей. Более крепкие норовят проскользнуть вне очереди, лгут, изворачиваются, а заполучив билет, упиваются гордостью за свою пробивную способность и нагло с презрением оглядывают толпу, жмущуюся в очереди.

В этой ситуации терпят крах все иллюзии, навеянные школьным воспитанием; галантность, рыцарство не для тех, кто стоит в очередях и ни один из присутствующих с горечью подмечает в себе подленькое желание добиться цели любой ценой.

Если время позволит, то я вернусь к анализу состояния души человека из очереди.

...В Нижнее – Ангарске был в час дня, покрутился около кассы, навел справки и, убедившись, что улететь не удастся, навьючил рюкзак, прихватил коробку с лампами на двенадцать вольт, необходимых для освещения в избушке, когда генератор работает и, шаркая сапогами, отправился на "базу" Байкало-Амурской экспедиции, проще говоря, в вагончики.

На базе устроился в вагончике, протопил печь, вымыл голову, побрился, побрызгался одеколоном и, довольный собой, спокойно уснул в спальнике без вкладыша, подложив под чистую голову белую майку...

С утра, рано поднявшись, вышел на трассу с намерением остановить попутную машину, но мои ожидания и здесь не оправдались и не расстраиваясь, я пошел в аэропорт.

После довольно нервных двух часов стояния около очереди в кассу в Нижне-Ангарске, я услышал свою фамилию, произнесенную кассиром по списку на Северомуйск, сунул паспорт с деньгами через головы в окошко кассы и через некоторое время чьи – то руки мне вернули паспорт уже с билетом.

Как можно быстрее зарегистрировал билет и только тогда перевел дух. Признаюсь честно, я перестал верить в систему аэрофлота и "не говорю "гоп", пока не прилечу в Северомуйск...

В самолет я ворвался в первых рядах...

Вот наконец взлетели, и только тут я вздохнул облегченно. Выворачивая шею, всю дорогу смотрел в иллюминатор на посыпанные снегом озера, реки и горные вершины. Сурова природа восточного Забайкалья.

Горные массивы перерезаны ущельями, по которым с гор с шумом стекают прозрачные ключи, сливающиеся в горные речки, а те, в свою очередь, несут свои воды в реки, несущие спокойные воды по заболоченным поймам.

Вот, наконец, Северо-Муйский перевал, западный тоннель, стволы, а вот и посёлок Тоннельный, а рядом – серебряная лента Муякана.

Самолет приземлился, и в окно было видно, как ветер крутит поземку по летному полю... В двенадцать часов дня, я уже был на спуску к речке Курумкан и, не выдержав, свистнул собак... Через минуту на меня откуда – то сбоку из кустов налетела Рика и, визжа от радости, облизала мою одежду и руки. Но Пестря, несмотря на повторный свист, не явился...

Наконец, я вхожу в дом и застаю много гостей и большой беспорядок. Пол грязный, залит соляркой около печи, на обеденном столе – ворох грязной посуды, и запах солярки в жилом доме – все это привело меня в мрачное настроение, но еще больше я помрачнел, когда узнал, что Пестря сбежал из дому сразу после моего отъезда и с той поры не появлялся.

Каково мне было это слышать, если я целый год потратил на то, чтобы сберечь Пестрю, натаскать его к охоте, и вот за две недели до открытия охоты он исчезает. А сколько нервов я положил на его воспитание? И главное, я к нему привязался, как к своему ребёнку!

Переночевав, я стал готовиться к походу на речку Казанкан, где мне определен охотничий участок...

И, наконец, 3 ноября, утром, мы с Нестером и Рикой отправились в вершину Казанкана.

Отойдя недалеко от дома, стрелял белочку, которую грамотно и аккуратно облаяла Рика.

Чем выше мы поднимались вверх по течению речки, тем глуше становились места.

Тропа, петляя, то пропадала, то появлялась вновь, изредка приходилось преодолевать каменистые осыпи, подходящие прямо к воде. Пойма речки узкая, поросшая лиственничником и изредка непроходимыми зарослями кедрового стланика.

К полудню подстрелил еще белочку, и остановились. Вторую белочку стрелял четыре раза экспериментальными зарядами. Заряжал так: пороху ¾ нормального заряда, а дроби 2/3.

И выяснилось, что такой расклад никак нельзя считать лучшим. Личный опыт иногда разбивает в пух и прах книжные рекомендации...

По дороге встречали волчьи следы, следы соболя и белочки. Ночевать остановились в половину пятого вечера, пройдя за день около 10 – 15 км. Нарубили дров, сварили кашу, попили чаю и, подстелив под себя ветки, стланика, дружно уснули, благо ночь была теплая, перед снегом.

Ночью, небо то затягивало, то вновь видны были звезды. Рано утром позавтракали, попили чаю и решили идти на штурм перевала, в долину реки Муякан...

Часа через два после рассвета, подул пронизывающий холодный ветер, и чем выше в гору мы поднимались, тем резче дул ветер и глубже становился снег. Ко всему, путь предстояло прокладывать почти полностью по курумнику – каменной осыпи, предательски скрытому под снежным "покрывалом".

С грехом пополам перевалили гребень распадка, и что же перед нами предстало?

Подъем был весь впереди, и только где – то далеко вверху было видно, что собственно перевала нет, а долинка горного ключа сворачивает налево и прячется за скалой. Духом мы не пали, но сомнения в успешном окончании восхождения, вкрались в сознание.

Под пронизывающим ветром, еще час карабкались вверх, по колено в снегу, подворачивая ноги на невидимых камнях. Силы были на исходе – не знаю, как Нестер, а меня прошиб холодный пот. Хотелось пить, ноги, разъезжаясь в снегу, едва слушались меня, ружье болталось за плечами ненужным грузом цепляясь за стланик; то и дело снег попадал в стволы...

Наконец, я остановился, отдыхая и затравленно осматриваясь. Нестер тоже был на пределе. Шансов живыми выйти из этого преодоления было не так много: недалек был вечер, мороз крепчал, и еще неизвестно, что нас ждет на той стороне, скорее всего голые, почти отвесные скалы, полузасыпанные снегом.

...Мы повернули назад, – идти вниз намного легче. Вскоре вступили на наледь и где шагом, где прокатываясь по крутым спускам на мягких местах, вновь спустились в долину Казанкана. Остановились на берегу попить чайку. Развели большой костер, но ветер начисто сдувал жар костра в сторону.

Мокрая спина заледенела, и меня бил неудержимый озноб.

По пути провалился в воду левой ногой, и сапог смерзся, сжав ногу в тиски, препятствуя нормальному кровообращению, и нога стала подмерзать.

Хорошо Нестер держался молодцом: сходил за водой на речку, нарубил дров, достал продукты. Выпив три кружки обжигающего сладкого с молоком кипятка, я немного отошел, и когда мы тронулись дальше, то я был уже в норме.

Пошел снег, стало теплее, на подходе к прошлому ночлегу подстрелили еще белку.

На биваке занялись каждый своим делом. Нестер развел костер и варил ужин, я заготовлял дрова и строил шалаш – укрытие от снега. Стемнело в пять часов вечера, но у нас все дела уже были сделаны, и весь вечер, отдыхая, разговаривали, сидя у костра.

Ночь спали кое-как: было очень холодно, и оказалось, что даже большой костер не греет. Повернемся спиной к костру – мерзнут ноги и живот, если животом к костру ляжешь, то леденеет поясница...

Хорошо ночи длинные, успеваешь даже, урывками задремывая, восстанавливать силы, и к утру хоть немного отоспаться.

Ещё в темноте, позавтракали без аппетита, попили горячего чаю и пустились вниз по знакомой уже дороге, в сторону дома. Назад было идти значительно легче, да и погода восстановилась...

К дому подходили в пятом часу, уже в сумерках...

На сейсмостанции нас ждали очень нехорошие новости.

С сейсмостанции Кавокта, где мы с Нестером работали весной, седьмого ноября вечером, ушел вниз по реке с лёгким топориком в рюкзаке, одетый в осеннюю легкую курточку, один из двух операторов, Виктор Палыч, по прозвищу "Интеллигент".

Толя Полушкин, сбиваясь, рассказал нам, что Игорь – второй сейсмооператор и Витя, что – то между собой не поделили. Игорь вылил "бражку" которую поставил "Интеллигент", и тот, обидевшись, ушел в ночь со станции. Вот уже третьи сутки безуспешно шли поиски "Интеллигента", и самое реальное предположение, которое вертелось у всех в голове: Виктор Палыч замерз...