Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Владимир Дудинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Москва не сразу строилась. Месяца два, а то и три подождем. Там так. Зерно вон сколько лежит в земле, пока набухнет…

Федя не мог точно сказать, о каком письме говорит дизелист – о своем или о Фединой заметке. Но после таких утешений он чувствовал себя лучше и улетал в будущее, на полгода, на год вперед. Он уже заведовал клубом, а в клубе работали кружки: драматический, хоровой, любителей рисования и литературный кружок. Каждую среду собирались в библиотеке инженеры и стахановцы решать какой-нибудь острый технический вопрос. Приходила Антонина Сергеевна в своем зеленовато-голубом свитере, нарядный Фаворов, инженеры из технического отдела, – никто уже не смеялся над Федей. А сам он, одетый просто – все в том же сером костюме, – он, чтобы не мешать занятиям, неслышно проходил через эту комнату по своим очень важным делам. Он не собирался никого колоть своим присутствием, говорить о своих заслугах, осторожно закрывал за собой дверь и, случайно оглянувшись, с болью замечал сквозь щель взгляд Антонины Сергеевны, брошенный ему вслед, – взгляд полный благодарности и грусти: она одна обо всем догадывалась…

Федор багровел, стыдясь этих мыслей, потому что это были мысли слабого человека. Ведь легче всего рисовать в воздухе! Не было и не будет более вдохновенной живописи!

Он резко обрывал эти мечты: таким способом он уже с давних пор боролся со своим героем, который упорно лез на видное место и даже скромностью готов был похвастать. Федя наказывал его – начинал читать газету или книгу про Галилея – общественную книгу, которую читал и перечитывал весь барак.

Но, должно быть, такова была его судьба. Воображение тотчас подсовывало ему другую картину: вот в газете напечатана его заметка. Когда Федя писал ее, он долго подбирал себе псевдоним: «Жало», «Оса», «Глаз» – потом решил, что это трусость, и подписал заметку своей фамилией.

И вот заметка появляется, все называют имя Феди и вдруг – тррр! – телефонный звонок: «Гусарова в управление!» Федя идет спокойный, готовый ко всему…

Очнувшись, Федор спрашивал у Герасима Минаевича:

– Что он может мне сделать?

– Что? – Герасим Минаевич, опустив брови, сурово размышлял. – Что сделает? Шут его знает, не могу придумать. Он хитрее меня.

Так и текли Федины дни в попытках понять прошлое и угадать будущее. А в самом течении этих дней ничего интересного не происходило. И чем дальше затягивалось ожидание, тем живее предчувствовал Федя скорый приход неизвестных перемен в своей жизни.

По его требованию в красный уголок провели телефон, и теперь Федя, ожидая ответа телефонистки, мог подолгу слушать, о чем говорит поселок. Каждый день – и утром и вечером – высокий, приглушенный голос кричал издалека о бочкотаре под капусту, о жирах, об организации второго пищеблока в Суртаихе. «У меня люди здесь по два часа ждут обеда!» – кричал этот голос, и Федя, закрыв глаза, видел Антонину Сергеевну, похудевшую, запыленную, за столом в этом пищеблоке. По вечерам секретарша начальника пожарной охраны знакомилась с кем-то по телефону. Федя слышал только ее голос, прерываемый долгими остановками: «Не может быть… Вы очень самонадеянны… Зачем вам это знать?.. Ха-ха-ха! Ваши усилия будут напрасны!..» Иногда Федя слышал переговоры между начальником транспортной конторы и начальником жилищно-коммунального управления: «Иван Кондратьевич, у меня к тебе деловой разговор, ты подскочи ко мне…» – «Борис Емельяныч, рад бы, душа, да занят. Служба…» – «Слушай, не ломайся, у тебя лошадей до биса, весь транспорт…» – «А у тебя? Серого рысака запряги – и айда. Нужда ведь твоя?..» – «Нужда государственная…» – «Тем более, об чем речь!..» – «Да-а, ты, я вижу, такой же…» – «Пока еще все такой, самостоятельный. Передадут вот в твое ведомство – будешь тогда меня вызывать…» – «Придется нам у Медведева назначить свидание…» – «Это дело! На нейтральной почве…»

Все эти разговоры отдавали скукой и однообразием таежной жизни, но Федя и в этой скуке чувствовал напряженное ожидание, словно весь поселок вместе с ним ждал письма.

Один раз, сняв трубку, Федор прикоснулся ухом к гробовой тишине – весь комбинат молчал. Он сразу понял, в чем дело; в этом молчании раздался знакомый Феде бас:

– Ты все-таки ответь, ты чего там опять колбасишь?

– Максим Дормидонтыч, я сделал, как надо было, – отвечал легкий голос, будто с луны. Феде показалась знакомой эта скороговорка. – Забои, забои здесь все мокрые! Поскольку у нас еще нет сушки, мы решили перейти на четвертый карьер…

– Там же твердый камень! Немедленно прекратить! Ты что, хочешь мне производство остановить? Ты для этого просился на Суртаиху? Алябьев! Громче говори! Что люди? Ты мне людьми не тычь, я сам тоже человек, а с меня все равно спрашивают. Слушай сюда: немедленно прекращай все эксперименты!

– Максим Дормидонтыч, не прекращу. Нам надо ориентироваться на твердые пласты, потому что в них больше процент пе-два-пять. И потом они составляют основу… Рано или поздно, а придется…

– Мне сегодня нужен мягкий камень! Ты забыл, какое сегодня число? Дай трубку Чинарову!

– Чинаров на карьере… Я понимаю, вам надо поскорее доложить о перевыполнении плана. Вы это сделаете…

– Я не собираюсь с тобой здесь шутки шутить! – загремел Медведев. – «Составляют основу»! Я тебе еще раз говорю… приказываю – давай мне верхний пласт, мягкий. Тот, что сейчас мелем! Мы сейчас очень хорошо идем!

– Максим Дормидонтыч! Мы уже целую неделю шлем вам твердый камень, а вы и не догадываетесь…

Управляющий ничего не ответил на это.

– Мы даем ему полежать. Полежит на поверхности месяца три и становится мягким – трескается весь. Это товарищ Шубина открыла…

Медведев ничего не сказал. Наступило долгое молчание. Потом управляющий спросил:

– Суртаиха, слушай-ка… Там Шубина не подошла?

– Вот она, около меня…

Федя почувствовал острый укол в груди и припал ближе к столу.

– Шубина слушает… – Он узнал голос Антонины Сергеевны, едва уловимый, как далекий огонек во мгле.

– Рапортую вам, товарищ Шубина! Слышите? Рапортую, рапортую! Ваш завод вчера выполнил дневную программу. Хорошая руда! А? Смена будет в апреле! В апреле, в апреле сменю!

Разговор Медведева с Суртаихой закончился. Один за другим стали вступать в трубку осторожные голоса поселка, и опять закипел, забродил разноцветный хор. А Федя сидел около своего нового телефона и, полузакрыв глаза, смотрел в одну точку. Медленно проходила колющая боль в груди. Он вдруг живо вспомнил, как Алябьев искал ее фотографию в пачке портретов – три раза перекладывал! «Ничего, – тут же утешил его бодрый и сильный голос. – Ни на кого она так не смотрела, как на тебя, вспомни, как ласково темнели ее глаза, – это ведь только для тебя!» Федя стал вспоминать и ахнул: как побежала она тогда за чайником для Алябьева! Повисла в воздухе и стала таять, словно улетела к белым от лунного света баракам!.. «Ничего, – вмешался сильный и уверенный голос. – И ты побежал бы. И потом, он женат. А под руку она держала в тот вечер тебя! И когда придет твое время…» И Федя опять полетел в знакомые ему края, в будущее – на этот раз он не смог совладать со своим воображением.

В конце марта начали приходить новости. Герасиму Минаевичу почтальон передал в руки толстый пакет. В нем было письмо и розовое, отпечатанное в типографии объявление. По этому случаю вечером дизелист принес в барак бутыль водки и устроил выпивку, во время которой письмо и объявление ходили по рукам. «Строительству требуются, – прочитал Федя мельком, – маркшейдеры, обогатители, минералоги, топографы, геофизики…»

Рабочие одобрительно молчали, курили, улыбаясь, смотрели на Герасима Минаевича и с уважением передавали по цепи стопку с водкой; она, ни на минуту не останавливаясь, ходила среди них.

«Химики-аналитики, энергетики, теплотехники, механики, дизелисты…» – прочитал Федя, когда объявление, пройдя по кругу, попало к повару, сидевшему рядом с ним.

– Поезжай, поезжай, Минаич, – сказал Самобаев. – Нас, конечно, не забывай. Забыть нас ты не должен.

Герасим Минаевич сидел на топчане, подобрав босые ноги, и слушал.

– Масштаб – видали какой? – Самобаев потянул объявление из рук повара и стал читать, подняв палец, выговаривая каждое слово с особенной значительностью. – Инженеры и техники всех специальностей! Монтажники, бетонщики, такелажники… вона – плотники! Библиотекари– гляди-ка! Мужчины с неполным и полным образованием!

– Комбинат строить будут, – сказал Аркаша.

– Хватай повыше. На наш комбинат столько сил не набирали. Город – вот это скорее.

– Город, само собой. Город при чем-то должен быть. Руду, должно, нашли.

– Я тоже так думаю, – сказал Герасим Минаевич. – Руда. А то нефть. А сейчас там, видишь, пишет мне начальник, – тундра голая. Да лес. Да камни. Меня, видишь, в самую первую партию пошлет.

– По какой специальности берут? – спросил Аркаша.

– За Герасима не бойся, – громогласно сказал захмелевший Самобаев и положил руку механику на плечо. – Минаич найдет себе место, где он боле всего будет нужен. Он тебе и дом срубит, не хуже моего, и машину, какую хошь, на ноги поставит. Верно, Минаич? Им такие вездеходы в самый раз нужны. Как это назвал его Алексей Петрович? Землепроходец он!

С этого дня Герасим Минаевич начал не спеша собираться в дорогу. А Самобаев по вечерам стал задерживаться на строительном дворе – он решил сделать Герасиму на память сундучок.

Однажды утром Федя вышел из барака и остановился, словно пораженный радостным известием. Непривычный свет, тысячи снежных улыбок ослепили его в первую минуту, и, придя в себя, он понял: ночью выпал снег и вместе с ним пришла весна. В природе началась торопливая предпраздничная уборка. Грязное зимнее окно неба было уже выставлено, и спокойная, ласковая синь залила весь поселок. Федя посмотрел на солнце и целую минуту после этого стоял, улыбаясь, прикрыв глаза рукой. А когда отнял руку, опять засияли ему навстречу солнечные улыбки – на белых крышах, на сосульках, на отполированной полозьями дороге и на лицах девчат-бетонщиц, одетых в стеганые ватные штаны и телогрейки, бегущих на работу и по дороге играющих в снежки.

Феде захотелось, чтобы и в него бросили снежком, и тут же девчата на бегу расстреляли его четырьмя крепкими ядрами из снега.

– Моя симпатия, – крикнула одна из них, пробегая. – Теперь он и про нас в газету напишет!

Около управления Феде попался навстречу Середа. Он улыбнулся, открыл было рот – сказать что-то, но в этот момент подкатил к крыльцу «газик» управляющего. Из машины вылез Медведев – в синем пальто с воротником из серого мраморного каракуля и в такой же мраморной каракулевой ушанке. Он не спеша поднялся на крыльцо, чуть слышно скрипя новыми фетровыми бурками, окантованными коричневой кожей. Пока он шел от машины и поднимался по ступенькам, он все время смотрел на Федю, словно припоминал его лицо.

– Погодка, погодка, Максим Дормидонтыч! – Середа выступил вперед.

Управляющий ничего не сказал на это, даже не посмотрел в его сторону.

– Бурочки-то скоро снять придется, – сказал Середа с улыбкой.

Медведев опять посмотрел на Федю, повернулся и вошел в дверь.

И только теперь Федя увидел свежую газету на щите, прибитом к стене по ту сторону крыльца. Перед газетой толпились работники управления. Все читали одну заметку, водили по ней пальцами.

Сдержанными, широкими шагами Федор подошел, протолкнулся вперед и увидел заголовок: «В стороне от нужд рабочих», а под заметкой – свою фамилию: Ф. Гусаров. Заметка была длиннее той, которую писал он, длиннее за счет последних абзацев. Их приписали в редакции, должно быть, для крепости. «Как могло случиться, – прочитал Федя, – что рабочие лучшего нашего предприятия, крупнейшей новостройки области, будущего промышленного гиганта, до сих пор не имеют библиотеки и клуба, вынуждены коротать долгие зимние вечера в общежитиях, без газеты, без книги? Из всего сказанного явствует, что руководители комбината проявляют редкостное равнодушие к насущным нуждам рабочих и ИТР».

Уши Федора начали краснеть. Никогда еще не разговаривал он таким тоном с начальством.

– Крепко, смело! – громко сказал впереди Федора молодой человек, должно быть инженер, и, улыбаясь, отошел, уступив Федору свое место. Федю прижали к газете, к его заметке. Он перевел дыхание и начал читать ее сначала.

Газукин прочитал в Фединой заметке свою фамилию, и это убедило его раз навсегда: он должен учиться. А если Газукин принимал какое-нибудь решение, то он сразу же с угрюмым видом начинал действовать. Днем, когда Федор стоял у своего станка, Васька потянул его за рубаху. У него был смиренный вид, он отвел глаза и упорно наклонил голову.

– Что теперь будем делать?

Федор взглянул на Ваську и первый раз в жизни испытал чувство ответственности. На миг ему показалось, что несмелыми глазами Васьки взглянул на него весь поселок.

– Слышь, что говорю-то? – Газукин повысил голос, опять взглянул на Федора и отвел глаза.

– Подождать надо…

– Чего нам ждать? Писал? Вот и давай. Зря, что ли, писал? Чего надо, говори?

Газукину нужно было дать дело. И Федя поручил ему составить список рабочих – всех, кто хочет учиться.

На следующий вечер Васька принес Федору чисто переписанный в тетрадку список. Перелистывая тетрадку, Федя сначала полюбовался женским почерком Васьки. Газукин ухитрялся навязывать бантик почти на каждой букве. Но старание Газукина сказалось не только в этом. Против каждой фамилии можно было найти полную анкету, включая даже семейное положение будущего ученика. А когда Федя перелистал весь список, он задумался над последней страницей: в списке значилось 120 человек.

– А тут я записал, что говорят ребята, – сказал Газукин, передавая Феде записку. И Федор прочитал: «Игнатов хочет в драмкружок. Леонов – баян. Кликуев и Барулин – у них есть ружья. Кружок охотников». Федор показал список Володе Цветкову. Как только Федор вошел в его комнату, Володя стал перекладывать листок бумаги на пустом столе, он словно стыдился Феди. А когда Цветков просмотрел список, он даже покраснел и несколько секунд сидел молча, опустив глаза. Впрочем, Федор не задумывался над этим.

– Вот видишь – список, – сказал он. – И знаешь, я думаю, скоро можно будет организовать кружки…

– Ты не слышал ничего? – спросил Володя, глядя в стол.

– А что?

– Заметку твою обсуждали. У Медведева совещание было. – Он выжидающе посмотрел на Федора и поднял бровь. – Да-а…

Наступило молчание.

– Правильная заметка! – громко и неожиданно сказал Володя, выпрямился и посмотрел на Федора в упор. – Надо тебя, товарищ Гусаров, в комитет избрать. Чтобы ты не лодырничал. – Он засмеялся. – Чтоб работал.

– Я и говорю, кружки вот…

– Не торопись. Послушай. Ты мне добейся сперва, чтоб к маю постановку приготовили. Тогда уже принимайся за хор или еще за что-нибудь одно. А вообще, не торопись. Подожди немного – будут кой-какие решения, – сказал он таинственно.

Он действительно что-то знал – в первых числах апреля Федора вызвали в управление, и там Середа объявил ему, что он отныне будет «и. о. директора» комбинатского Дома культуры.

– На завод можешь не возвращаться, есть приказ, – сказал он.

«Легко, просто, – удивился Федя. – Откуда такая легкость?»

– Да-а, – сказал он, весело глядя в глаза Середе, и сел на новую табуретку посреди комнатки.

Середу это не смутило.

– Да-а, – сказал Федя, все шире улыбаясь. – «Все находится в развитии! Забегать нам никто не позволит!»

– Ну и что? – Сёреда посмотрел на него через очки усталыми добрыми глазами. – Ну и что? Ну и ошибся. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ясно? Ничего страшного в том нету. Нужно только иметь смелость и признать…

– Да-а, – сказал Федя еще веселее. – Золотые, золотые слова! Газеты-то, журналы придется в Дом культуры переадресовать?

– Глупости, чепуха какая, о чем говоришь, – сказал Середа сухо и нахмурился. – Конечно! А куда же? Они на то и выписаны.

Когда Федя уходил от него, Середа удивленно и недружелюбно блестел очками ему вслед. И сам Федя удивлялся: вот и нет стены! И Фаворов уже не смеется, а пристально оглядывает Федю, встречаясь с ним на улице.

«Что же я сделал? Что тут сложного?» – думал Федя и однажды задал этот вопрос Герасиму Минаевичу.

– Смелость – простая вещь, – сказал механик, едко затягиваясь цигаркой, задумчиво опуская голову в клубы дыма. – Простая вещь, но доступна не всем. Смелому это пустяки, то что ты сделал. А трус удивляется. Побольше бы смелых людей. Да поменьше тех, кто только шепотом говорит. Вот бы некому было и удивляться на тебя. А то, что ты сказал «легко и просто», это, милок, ты еще пересмотришь.

– Он прав, – сказал Самобаев, кивнув на механика. – Мы с тобой, Федя, еще будем на этом топчане совет держать, как и что, голову твою обдумывать.

– Во-во-во! – запел Аркаша. – Это я и хотел сказать! Не пойму – это же все-таки орган, газета! Все время хвалила Медведева. Как это так: вдруг «редкостный равнодушный»? Смотри теперь вот… И чего тебе не хватало?

Чего не хватало Федору? Когда-то он завидовал инженеру Алябьеву, мечтал о том, чтобы получить хотя бы сотую долю той платы, которую получает Алексей Петрович от всех людей поселка за свою смелость и любовь к людям. Федя получил эту сотую долю – с него словно слезла серая шкура маленького, не нужного никому человека. Его радовало чувство ответственности, которое все чаще приходило к нему.

Но ему все время не хватало чего-то. Шла весна, все ниже садились и рушились темные караваи снега, длинные сосульки от крыш до земли сверкали по углам бараков. Вот их срубили, сбросили с крыш снег, и от черного толя пошел пар, над бараками заструился волнами теплый воздух, напоминая о чьих-то легких волосах. Однажды, поздно вечером, сквозь весенний близкий шум леса Федор услышал незнакомые звуки, словно ветер играл в горлышке бутылки. Нет, это дужки ведер слабо позванивали – кто-то вдали прошел к колодцу. И вдруг Федя понял – это гуси летели в темноте на север, несли на крыльях тепло и радость северянам. Вся темь отовсюду слала земле эти звуки. Федя чувствовал над собой в вышине огромные массы весеннего ветра. Ветер быстро гнал не видимые в темноте тучи, то открывая, то закрывая тревожно мигающую, отставшую от подруг звезду.

Все двигалось вперед, и с каждым днем росло в груди Федора голодное чувство – он ждал встречи с Антониной. Сергеевной. Он был готов к этой встрече. Теперь ему незачем было прятаться, скрывать от нее что-нибудь. Он сам был готов вместе с нею посмеяться над тем неудачником с колючими глазами, который в ноябре ударился о столб, хотел своротить с места мастерскую!

Числа двенадцатого апреля к нему в красный уголок забежал Володя Цветков и передал сложенную вчетверо бумажку.

– Записка от девушки, – сказал он.

У Федора даже дыхание перехватило, когда он начал разворачивать эту бумажку. Вот что было в записке: «Завтра, 14 апреля, в 8 часов вечера, в красном уголке состоится общее собрание рабочих и ИТР карьера, дробильно-размольного завода и транспортной конторы, посвященное подведению итогов социалистического соревнования за I квартал».

– Это текст. Напиши, – сказал Володя, смеясь. Он видел, что шутка его попала в цель. – Напишешь – и повесь.

Утром четырнадцатого апреля Федор надел свой как раз в меру поношенный костюм и неторопливо побрел по липким от грязи доскам в столовую. Он дал небольшой крюк и прошел мимо окна Антонины Сергеевны в бараке ИТР. Окно это было завешено изнутри белой занавеской. Он чувствовал, что Антонина Сергеевна приехала, но что делать?

Полдня Федор занимался Доской почета, которую Самобаев заново покрасил. Старые Портреты Федя снял. Вместо них Середа принес новые. И на этот раз он взял из пачки фотографию Антонины Сергеевны, ту же самую. Но уже не отложил в сторону, нет. Он посмотрел в лицо ей, вздохнул. «Волевая девушка…» и положил в пачку.

– Ее и Алябьева вверху сделай, рядышком. Это самые у нас передовики.

Днем Федя опять прошелся мимо барака ИТР. Занавеска в окне Антонины Сергеевны была на месте. Федя замедлил шаг у этого окна, остановился. И вдруг занавеска решительно улетела в сторону, окно с треском распахнулось, и показался в нем в майке и подтяжках Фаворов. Посмотрел направо, налево и запел: «Три дня прошло как Нина, как Нина, как Нина…»

– Привет! – он взглянул на Федора и равнодушно приложил руку к груди.

– Что я вижу! – игривым тоном сказал Федя и побледнел.

– Ага. Получил, наконец, площадь.

– А где хозяйка?

– Хозяйке Медведев комнату в новых домах дал.

У столовой Федор встретил длинноногого охотника в резиновых сапогах – старика Кликуева. Он только что пришел из леса и стоял на перекрестке, показывая всем убитого глухаря.

– Вот тебя-то мне и надо было! – обрадовался Кликуев. И заговорил об организации охотничьего кружка. У него было все готово – и список, и план работы на год. Федя кивал, глядел то на глухаря, то вдаль, на леса, подернутые кое-где лиловым, а местами и зеленоватым туманом, и каждую секунду был готов к неожиданной встрече. Но опять встреча не произошла.

В половине восьмого он вместе с Середой и Цветковым расставил лавки в красном уголке. Барак стал быстро заполняться, появились рабочие карьера и дробилки, сзади, в углу, собрались в кружок инженеры. Федя чувствовал себя так, будто опаздывал на поезд. Но он никуда не опаздывал, был на месте. И все-таки торопился.

– Я сейчас, – сказал он Середе и выбежал на крыльцо.

Красное солнце садилось за взгорье, лежало в лужах, горело в окнах. Вечерний воздух был ясен, и Федя увидел: по тротуару очень далеко кто-то шел – знакомое зеленое пятнышко. Федя сразу принял спокойный, строгий вид. Антонина Сергеевна, быстро и четко стуча каблучками, приближалась к нему. Она шла без пальто, в своем зеленовато-голубом свитере с бледными снежинками на груди. Она спешила, волновалась. Вот достала из рукава платочек и снова спрятала подальше в рукав. Вот посмотрела на грудь, провела растопыренными пальцами по свитеру, смахнула пылинку, еще быстрее и четче застучала каблучками. Федя смотрел на нее и видел, что вместе с нею к нему приближается что-то чужое, пугающее. Он пристальнее всмотрелся и еще отчетливее почувствовал: чужое, чужое, непонятное!

Когда Антонина Сергеевна была от него шагах в тридцати, он все понял. Увидел ее увеличенные темные глаза, почувствовал их сухой жар, сразу же заметил заостренные выступы на чуть впалых меловых щеках. Она напудрилась, не щадя своей красоты. Для кого она так изуродовала себя?

– Здравствуйте, Федя, – сказала она, поднимаясь на крыльцо, окружая Федора сильным запахом фиалки. Она не пожалела и духов – ни в чем не знала меры, ей все было мало. Нет, не для себя она так долго трудилась перед зеркалом в своей новой комнате. Этот запах, как и белый слой пудры, как и сухой жар глаз, – все говорило Федору о чужом счастье, о той любви, что не боится ни дневного света, ни завистливого суда.

– Слышала про ваши подвиги, – сказала она, машинально доставая из рукава круглое зеркальце, бегло глядясь в него. – Вы умеете слово держать. – Спрятала зеркальце и взяла Федора под руку.

Они вошли в красный уголок, стали пробираться к лавкам. Антонина Сергеевна немного отставала. Федя все время чувствовал, что она, держа его под руку, оглядывается по сторонам, бросает острые взоры, ищет – он уже знал, кого.

– Пройдемте сюда, – предложил он. Ему выпала во всей этой истории самая трудная роль – роль преданного друга. И, собрав все свое мужество, Федор начал исполнять эту роль. – Вот сюда пройдемте. Здесь будет все видно! – И он предложил Антонине Сергеевне край лавки. Отсюда она могла видеть и президиум и входную дверь.

– Вот хорошее место! – сказала она, усаживаясь, и оглянулась на дверь. – Что же вы молчите? Рассказывайте про себя. Никогда не думала, что у вас что-нибудь получится!

– А теперь верите?

– Теперь да, – она опять оглянулась.

– Я хочу… – начал он, безнадежно глядя ей в затылок, и перевел глаза на входную дверь. Там тесной толпой стояли рабочие. – Я хочу технической библиотекой заняться.

Антонина Сергеевна кивнула.

Впереди, на помосте, за столом, уже сидел президиум, и Середа, стуча карандашом по графину, устало оглядывая собрание, возвышал голос:

– Товарищи, попрошу минутку спокойствия! Товарищ Алябьев! Еще раз прошу в президиум! Алябьев!

Услышав это слово, Антонина Сергеевна сжала платочек в руке и стала оглядываться.

– Алябьев! – закричало несколько человек.

– Алябьев у телефона сидит. Суртаиху ждет, – отозвались у дверей.

Доклада Федя не слышал. Не слышал он и ораторов. Он глядел по сторонам, разговор между ним и Антониной Сергеевной как-то сразу угас. Федор хотел было уйти, но тут же сказал себе: твердость! Надо вести себя так, как будто нет этого.

Загремели лавки – собрание окончилось, и народ повалил к выходу. Взлетели радостные клики гармошки, в толпе раздался круг, и туда, на чистое место, вышел пьяный конюх-усач Леонов специально для того, чтобы его при всех взяли под руки и увели два взрослых сына – ударники.

– Я, пожалуй, пойду, – тихо сказала Антонина Сергеевна. Час назад на ее маске из пудры сияла любовь. Сейчас так же отчетливо стала видна грусть. Федя даже не рискнул заговорить, и они долго в нерешительности стояли друг против друга.

И вот в одну секунду все переменилось. Антонина Сергеевна сжала руку Федора – крепче, крепче! – и шагнула за его спину. Она увидела Алябьева. Алексей Петрович – высокий, худощавый – стоял в проходе с тетрадкой под мышкой, глубоко запустив руки в карманы, задумчиво собирал губы в рюмочку и остро поглядывал по сторонам.

Антонина Сергеевна смотрела только на него. В глазах ее появился ласковый туман, как у близорукого человека, потерявшего очки. Вот он, настоящий взгляд любви! Федя ошибся тогда в ее кабинете, думая, что на нем остановлен выбор. Просто у нее были глаза такие, как у десятиклассниц, – каждый, кто посмотрит в них, думает, что он любим. Федя взглянул на Антонину Сергеевну и отвернулся.

– Пойдемте, пойдемте скорей! – Она потащила его в сторонку, к стене, и там, весело вздрагивая, опять спряталась за его спиной. Алексей Петрович медленно прошел мимо них с суровым лицом, оглядывая весь зал.

А в зал уже вступило мирное шарканье вальса – начались танцы. Алексей Петрович остановился на том конце зала. Он искал ее.

– Антонина Сергеевна, – сказал Федор, стараясь не замечать этой игры в прятки. – Как же с «Недорослем»?

– А? – переспросила она.

– С «Недорослем» что будем делать?

– Очень просто… – Она потянулась из-за Феди, следя за Алябьевым. – Я выучила роль. Я готова.

Федор отвернулся. «Надо уйти. Я не смогу здесь стоять, – подумал он. – Нет, не уйду. Буду твердо стоять до конца, как будто ничего нет».

– Что вы гримасничаете? – спросила весело Антонина Сергеевна и, не дожидаясь ответа, потащила его на новое место. – Вот здесь давайте постоим.

Они перешли поближе к Алябьеву.

– Знаете что, – сказала вдруг Антонина Сергеевна. – Давайте потанцуем!

Она положила надушенную руку ему на плечо. Федя со страхом коснулся ее спины, и она с гибкостью стальной ленты подалась к нему.

– По кругу, по кругу! – шепнула Антонина Сергеевна.

И когда, сделав два круга, они вылетели к задумчивому Алябьеву, Антонина Сергеевна негромко окликнула его.

– Алексей Петрович! Здравствуйте!..

Инженер вспыхнул, но сразу же взял себя в руки, коротко поклонился ей и стал пробираться к выходу – должно быть, вспомнил, что он должен разговаривать с Суртаихой.

– Ох, Алябьев, Алябьев! – закричал Фаворов. Он стоял тут же и грозил пальцем Алексею Петровичу Бижу, все вижу!

– Давайте быстрей кружиться! – Антонина Сергеевна задела Федора горящим от радости взглядом. Виски ее порозовели. Хитрость ей удалась – она заглянула в самую душу Алябьева и нашла в ней, что искала.

– Давайте я вас возьму! – И она стала кружить Федю все быстрее, быстрее…

– А я узнал, почему вы так кружитесь! – крикнул он весело, как старый друг и хранитель секретов.

– Как же не узнать!

– Вы счастливы?

– Я? Конечно!

– Смотрите! Он женат!

Она замедлила круги.

– Больше всего имеет право на существование правда.

«Ты с ума сошла!» – хотел крикнуть Федя, но не произнес ни слова, сделал вид, что думает над ее словами.

Они остановились:

– Приехали! – сказала Антонина Сергеевна. – Теперь вы танцуйте, а я пойду. До свидания!

Вот и все. Федя подождал немного, чтобы не помешать Антонине Сергеевне, чтобы она могла спокойно уйти со своей радостью. Потом протолкался к дверям и вышел на улицу. Сырая темная ночь, полная весеннего шума, встретила его и укрыла от постороннего веселья. Он пошел напрямик, ступая по мокрой упругой щепе. Вокруг него сомкнулось кольцо далеких огней, а впереди и под ним была глухая темнота.

Вот и все. Федя развел в темноте руками. «Старался, летел, мечтал – для чего? Кто она? Ничего особенного!»

«Ах, замолчи, замолчи! – тут же сказала в Феде совесть. – Она лучше всех! Чудак, это же чепуха для нее все твои старания, как бы ты ни старался! Алябьев – тот даже и пальцем не шевельнул! Он просто горит, и ей хочется кружиться около его огня. Хоть и не так уж он молод…»

С ходу Федя больно ударился ногой о невидимую преграду, упал вперед на толстые бревна. «Вот, вот, бейся, мечтатель, – подумал он. – То плечом ударюсь, то ногой».

И со злой улыбкой повторил слова повара: «Каша подгорит, если будешь мечтать!»

Он сел на бревно и стал тереть ногу выше колена: какой черт навалил здесь бревен! Он закрыл глаза и сразу услышал, как шумит, летит над ним весна. Сырой ветер ураганными рывками проносился над бараками, замирал на минутку, и потом опять в тишине начинали петь все щели и пазы, летели холодные брызги, и опять сотней бегущих ног наваливался на крыши ураган.

Утром сквозь сон Федя услышал негромкий и приятный хор женских голосов. Открыв глаза, он увидел бегающие солнечные зайчики на стенах и босых уборщиц, которые, стоя на подоконниках, протирали сверкающие открытые окна. Женщины пели о любви, не глядя друг на дружку, замедлив движения: «Не целуй ты мою душу, душу не губи, а другую, городскую, лучше полюби…»

Он вышел на улицу и тут же увидел Антонину Сергеевну: она спускалась по крутой тропе от новых домов. На перекрестке они должны были встретиться, а дальше ждал их один общий дощатый путь.

Федя остановился, чтобы не встретиться, пропустить ее. Но знакомый сильный голос сказал ему: «Слабость!» И он зашагал к перекрестку. Антонина Сергеевна уже увидела его и ускорила шаг. Ветер трепал ее мужской плащ. Взглянув ей в лицо, Федор сразу понял: между ними установилось то, что называется «короткие отношения» – доверенность, на которую Федя, как преданный друг, имел неоспоримое право после вчерашнего вальса.