Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Владимир Дудинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Покончив с визитами, Мария Фоминична (так звали библиотекаршу) достала где-то молоток и занялась в красном уголке разборкой книг. Она надела серый халатик и с треском начала отрывать доски ящиков. Федора она к этой работе не допустила и чувствовала себя хозяйкой настолько, что он отдал ей ключ и ушел. Он не мог долго сидеть около этой разговорчивой старухи.
Под вечер Федя отправился в управление комбината на заседание партийного бюро. На дощатом тротуаре он встретил Антонину Сергеевну. Она медленно шла ему навстречу, опустив глаза, будто переходила по мосткам через пруд и гляделась в грустную вечернюю воду. Федю она не заметила – так и пошла дальше. Федя с тревогой оглянулся, остановился, долго стоял, глядя ей вслед. Потом вздрогнул и побежал – он опаздывал.
На крыльце управления и на завалинке сидел народ – рабочие и инженеры, вызванные на партбюро. Отдельной кучкой сбились отъезжающие, ожидали на своих чемоданах рейсового грузовика, который повезет их на станцию. На нижней ступеньке крыльца, облокотясь на свой новый сундучок, ждал машину Герасим Минаевич, одетый по-дорожному – в телогрейке и старом треухе. Тут же Федор увидел и провожатых, человек пять, и среди них, конечно, были Самобаев и Газукин. Вокруг дымились папиросы, щелкали кедровые орешки, текла негромкая речь, и медленно желтел, желтел день.
– Не торопись, – сказал Федору Самобаев. – Еще не начинали. Медведева ждем.
– А вы откуда знаете, зачем я?..
– Что тут особенного – не знать? Вон и нас с Газукиным вызвали. Прощайся давай с Герасимом.
Федя сел на крыльцо, все умолкли, стали смотреть на дизелиста.
– Герасим Минаевич, так как же? – сказал Федя. – Встретите, если приеду к вам?
– Вон у Сысоя адрес возьмешь. Пришлю ему…
Вдали показалась маленькая фигурка Петра Филипповича Царева. Начальник мастерской шел, гордо склонив голову на бочок, с достоинством отмахивая рукой, и пальцы его словно указывали ногам: «Ты ступи сюда, а ты, правая, – сюда».
– Ах, красота наша идет! – сказал Самобаев с крыльца. – Петру Филиппычу наше почтение! Садись, Петр Филиппыч, покурим. Бюро начнется не ране как в девять. Главнокомандующего нет.
– Алексея Петровича?
– Алексей Петрович на месте. Медведев вот…
– Уезжаем, значит? – Царев пожал руку Герасиму Минаевичу. – А почему Аркашка не провожает ветерана? НепорядокI
– Нельзя ему. Дежурный, – отозвался Газукин. – Вона, в окне торчит. Сюда смотрит. Дядя Сысой, Аркашка-то машет! Айда, сходим?
Самобаев поднялся, за ним – Герасим Минаевич, Федя, Васька, еще несколько человек, и вся компания не спеша двинулась к столовой. Став перед окном, затянутым железной сеткой, Самобаев громогласно кашлянул. Белый передник мелькнул за ' сеткой, Аркаша помахал рукой и вышел к ним, потный, розовый, в белой пилотке.
– Леонид! позвал он, властно оборачиваясь к двери, и сейчас же на его зов выскочил второй повар, приседая и перехватывая в переднике противень с пирожками. Вокруг распространился жаркий пряный дух.
– Нагружайся, Минаич, – коротко приказал Аркаша.
– Сбегай, около сундучка мешок, – сказал дизелист Газукину.
Самобаев с видом контролера взял пирожок, разломил надвое и, откусив, удовлетворенно промычал:
– Да-а. Это не мавританский суп. Это вещь. Попробуй-ка, Герасим.
Герасим положил в рот половину пирожка.
– Это я, пожалуй, съем их до станции! – Он искренне удивился.
– Для того и пек. Давай развязывай! – И Аркаша, взяв мешок у подбежавшего Васьки, стал складывать туда пирожки.
– Герасим, – сказал Самобаев. – А ведь пирожок-то наш все-таки с начинкой оказался?
– Вроде есть немного…
Аркаша гордо шагнул назад, вытирая руки передником.
– Для такого изделия больше начинки не полагается..
Самобаев взглянул на дизелиста. Дизелист – на Самобаева…
– Нет, мы пошутили конечно. Начинки в самый раз. Спасибо, родной. Спасибо, милый. Корми наших ребят и не слушай их, если болтать чего будут. Они такие, смехачи. Ну, будь здоров!
Около крыльца уже стоял рейсовый грузовик. Все отъезжающие сидели в кузове на своих мешках и чемоданах. «Эх!..» – сказал Герасим Минаевич и в два приема – одна нога на колесо, другая через борт – оказался в кузове. Ему подали сундучок и мешок.
– Ну, смотри, ежели писать не будешь… – сказал Самобаев, крутя цигарку. – Читал приказ? – вполголоса спросил он у Царева. – Фаворова на экскаваторный парк перекинули. Ей-богу!
– Слышал что-то такое и я, – осторожно признался Петр Филиппович.
– А не знаешь, кого теперь начальником в механический? – с наивным видом спросил Самобаев. – Для чего тебя вызвали?
– Поищут – найдут! – Царев равнодушно закрыл глаза, но побледнел. – Специалисты у нас есть… – И он мелко застучал носком ботинка.
– Который час? – спросил кто-то.
Ответа не последовало.
– Петр Филиппыч, слышь, время спрашивают, – сказал Самобаев.
– А? – Царев очнулся и торопливо полез за часами. – Без десяти девять.
Наступило молчание. День погас. Лиловые облачные полосы протянулись веером через все бледно-зеленое небо. Слабо потянуло смолой от молоденьких тополей, посаженных перед окнами управления и уже обсыпанных мелкими листочками. Вдали залаяла собака.
– Чья это? – встрепенулось несколько человек.
– Кликуев привел, – ответил кто-то. – Охотник.
Из-за бараков выскочил «газик» управляющего, сделал круг и затормозил у крыльца. Из машины вылез Медведев, перепоясанный широким новым ремнем поверх коверкотовой гимнастерки. Все встали. Медведев коснулся рукой козырька коверкотовой фуражки. Сделав несколько шагов, увидел Царева и кивнул. Петр Филиппович поспешно подошел к нему. Медведев сказал несколько слов вполголоса и захохотал, закрякал:
– Они у тебя «вот здесь» были! – Он похлопал Царева меж лопаток. – Ты все Фаворову их сбывал! Вот теперь сам поработаешь с ними. Из мастерской ни одного человека не дам!
И, крякая, стал подниматься на крыльцо. Он вошел в парткабинет, и сразу же началось заседание. Первым вызвали Царева. Он пробыл в парткабинете минут двадцать и вышел оттуда розовый, но гордый.
– Учиться заставляют? – спросил Самобаев.
– Напомнили…
– А на механический – не тебя?
– У нас имеются специалисты… – туманно, с достоинством ответил Петр Филиппович.
И в эту минуту за грузовиком вдали раздался звонкий женский голос:
– Генка! Гена! Толкните кто-нибудь шофера! Гена! Ты будешь на станции – там посмотри ботиночки мужские! Тридцать седьмой номер! Али тридцать восьмой! Начальнику моему… Может, детские какие али недомерочки! Спросишь?
Все заулыбались кругом и мгновенно померкла, растаяла гордыня Петра Филипповича – это был голос Зинаиды Архиповны, его заботливой жены.
Начало быстро темнеть. Слабо засветились огоньки цигарок. Все сильнее становился запах древесного клея от молодых тополей. Заседание шло уже целый час. Переборки в коридоре были слишком тонки, и поэтому от человека к человеку на крыльцо передалось известие:
– Алябьев с Медведевым схватился…
И все вызванные на бюро один за другим стали выходить из коридора, чтобы не слышать того, что говорят в парткабинете.
Самобаев бросил цигарку, вошел в коридор и сейчас же вышел.
– Крепко сошлись. Твое имя, Федор, поминают…
Мотор грузовика взревел. Две полосы яркого света легли впереди от фар, и машина тронулась. «До свидания. Герасим!» – раздались голоса.
– На новое место поехал, – задумчиво сказал кто-то.
– Товарищ Газукин! Товарищи Самобаев и Степчиков! – позвали из коридора.
Самобаев, Васька и Андрей Романович проворно вскочили и скрылись за дверью. Наступила тишина. Федор уже понимал, что весь разговор в парткабинете, который шел минут тридцать, а то и больше, что весь этот разговор был о нем, о его судьбе.
– А кто же секретарем? – спросил в темноте недоумевающий голос.
– Я ж тебе говорю, – ответили с завалинки. – Он временно исполняющий. А секретарь на учебу уехал. Алексей-то Петрович как член бюро и исполняет обязанности.
– Он уже давно исполняет. Месяц уже, – заметил низкий голос.
– Товарищ Царев! – позвали из коридора, и Петр Филиппович не спеша прошел в дверь.
– Теперь уже вроде спокойно разговаривают, – сказал кто-то.
– Товарищ Гусаров! – услышал Федор и вскочил.
И вот он в ярко освещенной комнате. Вокруг красного стола – знакомые лица. Алексей Петрович весело улыбается. Рядом с ним немного отодвинулся к стене Медведев, медленно поворачивает голову, морща лоб, озирает потолок и стены.
– Товарищ Гусаров, вот какая история, – сказал Алексей Петрович. – Вы подали на имя управляющего заявление об уходе. А народ не хочет вас отпускать. В партийное бюро пришло два письма… – Он положил руку на исписанный тетрадный лист, и Федя увидел знакомые Васькины бантики на буквах. – Товарищ Гусаров, подумайте, не сделали вы ошибки?
– Я почему… – заговорил Федя. – Мне сказали, что уже назначен новый… Ну вот, он приедет, тогда вообще мне здесь… Вот вы, Алексей Петрович, любите свой фосфорит? Вы-то меня должны понять.
– Андрей Романович, как наш завклуб? – спросил Алябьев.
Степчиков встал. Соединил бледные пальцы перед собой в один кулак, поднес его к лицу и поднял брови.
– Будучи знаком с самодеятельной сценой свыше тридцати лет, – он прижал свой двойной кулак к груди, – могу заявить уверенно, что Федор Иванович – вполне сложившийся, способный, любящий дело, самоотверженный клубный работник.
– Теперь вы, Петр Филиппович. Дайте нам характеристику Гусарова.
Рядом со Степчиковым встал Царев.
– Сейчас я. Молитвенник достану. – И дружный смех заглушил его слова.
– Петр Филиппович! – Алябьев, смеясь, поднял руку, призывая к тишине. – Молитвенник вы должны оставить в мастерской. На новом заводе по-новому надо работать. Скажите-ка нам без молитвенника, какого вы мнения о Гусарове?
– Токарить может, я же говорил. Только мечтает много. Деталь вращается, а у него мысли там, знаете, с музами…
– Вот две характеристики… – начал было Алябьев, но остановился. – Что вы хотите сказать, товарищ Газукин?
– А вот что. Еще раз говорю: нам другого завклуба не нужно.
– Все ясно, – Алябьев кивнул. – Со своей стороны скажу: я давно уже присматриваюсь к Гусарову. Первый раз вижу завклуба по призванию. Мы чуть не сделали двойную ошибку – чуть было не отказались от способного работника и, кроме того, могли сбить человека с избранного пути. Товарищи написали нам, указали на эти ошибки, подсказали правильное решение. Вот и давайте решать. Председателю постройкома предоставляю слово первому, поскольку дело это главным образом касается профсоюза. Товарищ Середа, как вы смотрите, возьмем его?
– Что ж, я думаю, возьмем?.. – Середа посмотрел на Медведева.
– Это что – ответ или вопрос? – сказал Алябьев. Все засмеялись.
– Хе-хе… Я думаю, ответ? – опять спросил Середа, и снова грохнул дружный смех.
– Как вы, Максим Дормидонтович? – Алябьев повернулся к Медведеву. Тот медленно наклонил голову: согласен.
– Будем голосовать?
– Утвердить! – послышались голоса.
– Все! Можете идти! – весело сказал, почти крикнул Алексей Петрович. – И сейчас же учиться! Готовьтесь – будет у нас вечерняя школа. Кончите десятый – куда-нибудь еще пошлем, по специальности. И смотрите – чтоб было весело в клубе!
Так решилась, наконец, судьба Федора. Он выскочил из парткабинета, прыгнул с крыльца и в темноте побежал по доскам к красному уголку.
– Мария Фоминична! – крикнул он, распахивая дверь. – Никуда не еду! Остаюсь!
Библиотекарша уже превратила один угол барака в книгохранилище. Она разложила книги высокими стопами на лавках и, сидя за столом в своей новой библиотеке, заполняла карточки.
– Я ни секунды не сомневалась, – сказала она, серьезно взглянув на Федора поверх очков. – Я была уверена, что буду работать с Гусаровым – автором заметки. Вот посмотрите – там слева технические книги. Вы о них писали. Что могла – достала.
Федор взял наудачу один том. И вдруг увидел под ним три одинаковые книжки в синих обложках из толстой бумаги. «Измельчение руд», – прочитал он. Перевернул несколько страниц, пестрых от формул, таблиц и графических сеток. И вспомнил Алексея Петровича – не и. о. секретаря партийной организации, а того, робкого, без шапки, с медленно поднимающимися волосами, перебирающего фотографии. «Она одна-то, одна – любовь, да не всегда вовремя приходит», – подумал он, глядя на мелькающие формулы, цепенея. И, если Самобаев прав, Алексею Петровичу не выжечь никогда из души этот свет, он останется на всю жизнь как память о самой великой и тонкой пробе для человека. Федор вдруг увидел неизмеримую высоту и силу этого простодушно улыбающегося инженера с мальчишеским голосом.
– Мария Фоминична, разрешите, я подарю одну такую книжку знакомому инженеру. Он очень просил меня… Можно сказать, надоумил…
– Подарите. Книга – хороший подарок.
И Федя, улыбаясь, говоря что-то себе под нос, зашагал к управлению. Он дождался конца заседания и встретил Алексея Петровича на крыльце.
– Алексей Петрович! Можно на минутку? Вот книга пришла… Вы говорили тогда… Это не для вас?
– Книга? Ну-ка, что за книга? А-а-а…
Он стал смотреть в сторону, вниз, словно гляделся в тот же пруд, куда смотрела днем Антонина Сергеевна.
– Спасибо! – Он очнулся, обнял Федю и легонько, тепло встряхнул его. Потом вложил книгу Федору в руки, насильно согнул его пальцы, чтобы книга не вывалилась. – Нет, Федя. Не мне. Другому. Спасибо, дружок, еще раз.
В это время в темноте около крыльца прошел с гитарой Фаворов между двумя девушками-лаборантками.
– Ему только не отдавай, – сказал негромко Алексей Петрович, глядя Фаворову вслед. – А еще лучше – зарегистрируй. Пусть библиотекарь выдает. Так будет лучше. Ну, будь здоров. Успокоился? Ну и хорошо. Давай. А я сейчас еду.
– Куда?
– Далеко. На Суртаиху. Месяца на полтора. Там, кажется, большое дело нашли. Ребята мои звонили. А оттуда – на самолет и в Москву. В отпуск. К семье. К семье, – повторил он с особенным нажимом и простодушно улыбнулся. – Ну, завклуб, надеюсь на твои успехи! Будь здоров!
И сбежал с крыльца в темноту. Там, в темноте, зашумел мотор «газика», машина стрельнула красной искрой и укатила.
А Федя постоял на крыльце, потом вошел в управление, в парткабинет. Не обращая внимания на сторожиху, которая переставляла стулья, он взял с подоконника банку с клеем, обернул книжку газетой и заклеил. Потом перешел к столу и написал на пакете печатными буквами: «Здесь. А. С. Шубиной». Вышел на крыльцо, оглянулся и сбежал по ступенькам в темноту, пахнущую молодой листвой тополя, – туда, где висел на стене почтовый ящик. Щель оказалась достаточно широкой. Книга упала в ящик. Надо полагать, это был в поселке первый пакет с адресом: «Здесь».
«Пусть еще раз улыбнется», – подумал Федор. Выждал несколько секунд, прянул в сторону от ящика и, громко стуча по доскам, пошел к себе в барак. Он и сам не заметил, как запел, загудел что-то себе под нос. Это не было похоже на бессмысленный птичий свист сытого человека. Пока Федя шел к себе, песня его несколько раз менялась – была то веселой, то задумчивой, то грустной: песня человека, живущего полной жизнью. Такой человек, как известно, стремится ко многому, и ему всегда чего-то не хватает.
1952 г.
Горная болезнь
Сегодня опять мой дом – палатка. Стропила из жердей, обтянутые серым от дождя брезентом. Полог у входа откинут, и мне отчетливо видны мои сторожа – сияющий Сказский ледник, который альпинисты называют просто «Сказка». и белый пик Адай-Хох. Сегодня с утра небо синее. Адай освободился от облаков, дождей больше не будет, и я слышу, как в соседних палатках, выше и ниже, как раз об этом говорят альпинисты.
Я топаю ногой посильнее, так, чтобы заметил мой сосед Кирила: она у меня здорова. Выхожу из палатки и сажусь на пенек.
Год назад доктор Иванов выгнал меня из лагеря и сказал, чтобы с моей ногой я больше никогда в горы не совался. Весь лагерь стал мне тогда чужим, я был отлучен, не мог вынести этого и поспешил уехать. После этого целый год я лечился электричеством, грязевыми и парафиновыми ваннами, и рана моя закрылась окончательно. Правда, вчера она вдруг начала чесаться и пришлось ее забинтовать, но это другое дело – прошли дожди.
– Кирила, – говорю я, – что бы ты делал, если бы на всю жизнь остался, скажем, хромым?
– Если я когда-нибудь охромею, я разыщу тебя, – неторопливо гудит Кирила из палатки. Он вырезает из войлока стельку и любуется своей работой. – Ты ведь друг мне или нет? И один раз в году ты меня будешь таскать на какую-нибудь вершину. А ты что – захромал?
– Нет. Просто я заметил, что ты нынче прихрамываешь на обе ноги.
– Ты о Любке? – он все еще любуется стелькой и даже насвистывает.
– О ком же!
– Н-да, – говорит Кирила и, поглядев на меня через роговые очки, принимается за вторую стельку. Он разложил войлок на загорелых коленях. Почти бесцветные, с яичным оттенком, прямые волосы падают ему на очки. – Ошибаетесь, молодой человек, – говорит он баском. – Мы с такими девчатами разговариваем только на «вы».
Внизу подо мной, между соснами, волейбольная площадка, как большая песчаная ступень, врезана в склон. Над нею взлетает мяч.
– Чем любуешься? – спрашивает Кирила из палатки.
– Любуюсь известным вам лицом. Она на площадке.
– Какое на ней сегодня платье?
– Косы и купальный костюм.
Вырезав стельки, Кирила вкладывает их в огромные ботинки, подбитые железными зубцами. Затем в молчании неторопливо надевает свои особенные, узкие штаны – спортивные штаны собственной конструкции, которые не надо гладить, потому что на них вместо складки навсегда застрочен специальный рубец. Кирила заправляет в них клетчатую рубаху со спортивным значком, и я знаю, к чему это клонится. Он выходит из палатки и пристально глядит вниз.
– Я еще не захромал, но могу захромать, – признаюсь я, глядя на его широкую спину.
Он не отвечает.
– Доктор не подвел бы. А, Кирила?
– А ты сходи, – он задумался над моей бедой, даже посапывает. – Сходи. Я поговорю с ним.
На площадке заметили нас, зовут играть, и Кирила рысцой сбегает по склону, расшвыривая во все стороны сосновые шишки.
И вот он уже внизу, стоит, не глядя на Любку и пропуская мячи. Как и всегда, над ним смеются на волейбольной площадке. Он не умеет играть. В горах – другое дело. Все знают, что совсем недавно он с мастерами спорта взял вершину Сангути, маленькую и неприступную скалу, и последние метры лез вверх босой и без перчаток, припадая к отвесному камню. Любка знает об этом и вместе со всеми смеется над ним.
После обеда я поднялся к себе в палатку и, оберегая ногу, поскорее лег. И опять в палатку вдвигается, как белое видение, как седой патриарх, мой строгий Адай, вызывает на богатырскую встречу. Но я не боюсь, любуюсь моим противником. Вот и пойми альпиниста: только ради него, Адая, я два года лечил ногу – с того самого дня, как вышел из госпиталя. Завтра я стану маленькой черной точкой на белом темени Адая, и доктор Иванов отсюда, из моей палатки, будет отыскивать меня в свою подзорную трубу. А послезавтра, измученный, вернусь и весь день буду ходить по лагерю, как в тумане, подвергая себя последнему испытанию: рассказывать о трудностях и победах в лагере нельзя. Здесь все такие, палаточные жители!
Кирила после обеда пришел в дурное настроение. Он, сопя, снимает рубаху, швыряет свои ботинки под койку и бросает на меня недобрые взгляды. Не Любка ли виновата, спрашиваю я, и он отвечает вопросом:
– Ты никогда не был носильщиком? Нет? Так вот, станешь инструктором – узнаешь, что такое носильщик.
Койка тяжело скрипит под ним, и он, как залег на койку, так и замер, заснул, не снимая очков, темный, полуголый, желтоволосый великан в узких штанах с вечной складкой.
И вот я слышу шаги – к нам идут. Сначала я вижу сарафан – белый с красным горошком. Потом появляется и круглое от счастья и улыбки лицо, серые чистые глаза отыскивают меня в полумраке палатки – и тихо так становится вдруг в мире.
– Боги спят, – говорит Любка.
Вокруг становится еще тише. Как хозяйка, она смело садится у входа на наш треснутый пень.
– Пойдем малину собирать, – предлагает она, перебросив русую косу из-за спины на грудь. – Эй, ты! – и тормошит мою больную ногу.
Я уже не борюсь с ее властью и не боюсь подчиниться ей, как боялся всего лишь неделю назад. Я привык уже к этой нежности ее глаз и тишине. Не хочу, не хочу верить им!
– Видишь, Любка… – я спокоен и даже потягиваюсь. – Видишь ли, какая штука, я завтра иду на Адай. А сейчас у меня дело – стиркой займусь, пойду на реку.
– Успеешь, – говорит она неуверенно. – Я ведь тоже вот иду завтра с вами…
– Ты? – я даже привстал. – Это же второй категории вершина.
– Ну и что же? Я на единицах уже бывала. Пора и на двойку.
– Кто же тебя возьмет?
– Кирила. Вот этот самый. Я попросила, и он согласился. Он и кошки взялся мне подобрать и штормовой костюм.
«Значит, подберет и кошки. Хо-хо! – думаю я. – Ну, Кирила, ты пропал!»
– Вы все неблагодарный народ, – говорю я Любке, зевнув, – сегодня дарите улыбки, а завтра, когда вас втащат, вам того и надо: до свиданья, носильщик! Любка, у тебя ведь занятия в институте, ты ведь уезжаешь через три дня, что ж так разулыбалась сегодня на площадке? Тебе не жалко его?
Любка краснеет, рассматривает ногти, корявые, изломанные на скалах.
– Да ты не обижайся, – после обеда я настроен миролюбиво. – Давай поговорим. Только условимся: говорим правду. Тебе хочется взойти на настоящую вершину. На опа-а-асную… – я подчеркиваю это, выставив палец. – И сфотографироваться там. Ты в этом не виновата. Просто хочется тебе и все! Приедешь в Москву – ребятам снимки покажешь. Правда? И кто виноват, что у тебя сил не хватает на это? Разве тебя можно сравнивать с нами? И вот приходится брать носильщика. Никуда не денешься.
– Я тебе сейчас покажу, я не так уж слаба! – Любка еще больше краснеет, ей неловко, она тянет меня за ногу, хочет стащить с койки.
Тогда я быстро приподнимаюсь и, поймав рукой ее запястье, сильно сжимаю, и она никнет, вот-вот станет на колени.
– Теперь тебе все понятно? – говорю я, наблюдая ее. – Держись крепче за Кирилу. Ты не ошиблась.
И тогда, молча встав и уже не заботясь о косе, она уходит.
Доктор Иванов тоже альпинист. Это он еще пять лет назад назвал горной болезнью мое пожизненное увлечение снежными вершинами, что тесно обступают Цейское ущелье. Он и сам болен тем же, но сердце и полнота не позволяют ему подниматься выше трех тысяч метров. Поэтому он и завел себе подзорную трубу и наблюдает все восхождения снизу.
Он живет под каменной кручей, высокой и заплесневелой, в маленьком домике, окруженном соснами. Нога моя здорова, я легко взбегаю по склону и вхожу в домик. Доктор встречает меня, одетый, как и все в лагере, в черные трусики.
– Что ж ты приехал? – начинает он докторский разговор, надевая халат. – Ведь я сказал тебе в прошлом году: езжай и не показывайся больше.
Он ведет меня поближе к свету и начинает осмотр. Сильная боль тяжело ударяет меня – это доктор сжал пальцами мою ногу. Но я даже не дрогнул.
– Что это у тебя, – остеомиэлит? Залечил? – доктор не спускает с меня глаз и терзает пальцами мою икру.
– Чепуха, – смеюсь я, потея от боли.
– Можешь ехать домой, – доктор решительно садится к столу и смотрит через окно на вершину Адая.
Вот так он сказал мне и в прошлом году. И тогда мне пришлось уехать. Я не ухожу из домика, стою, даже устал.
– Кто с тобой идет? – спрашивает доктор строго. – Знаю, знаю, Кирила. Он мне говорил. Кто третий? Сильный парень?
В это время за окном среди палаток я вижу Кирилу и Любку. Они идут к ее палатке, рослый Кирила, покачиваясь, несет в охапке целый ворох снаряжения – для нее.
– Не знаю, – говорю я неопределенно.
– Эх, альпинист! «Не знаю!» Ну, Кириле я тебя доверю. Дойдешь. – И он пишет что-то на четвертушке бумаги.
Рано утром мы выходим из лагеря. Нас трое. Мы с Любкой в лыжных штанах и клетчатых рубашках, а у Кирилы его рубаха заправлена в коротенькие трусы. Мы идем медленно в гору, след в след, мерно покачиваем нашу кладь – рюкзаки. Еще с вечера Кирила методично распределил груз: консервы, хлеб, яблоки и дрова. Мне и себе поровну, а Любке поменьше. Он сам поднял за лямки и взвесил в руках каждый рюкзак, и я, предвидя, что ему с Любкой придется туго, забрал себе еще палатку и связку веревки.
Мы идем все время вверх, держа ледорубы навесу, по пояс среди высокогорных кирпично-красных маков. Тихая жизнь в последний раз неуверенно говорит мне: останься! – и слишком щедро наделяет меня своими отцветающими радостями. И на прощание мы втыкаем по маку себе в шляпы.
Затем без колебаний вступаем в страну камня, идем по огромному желобу, заваленному обкатанными валунами. В полдень мы уже видим язык Сказского ледника – то место, где из-под ледяного каравая вылетает, пенясь, новорожденная горная река. С камня на камень в молчании мы переходим реку, и нога моя начинает ныть (надо же было пройти этим дождям!). Я украдкой уже опираюсь на ледоруб.
Любка идет впереди меня и покашливает – у нее еще не установилось дыхание. Часа через два около самого ледника специально для нее устраиваем привал. Садимся на камни и молчим. Кирила садится отдельно от нас, на самом большом камне, весь светится загаром и желтизной, бросает на Любку недобрые тихие взгляды, а я из-за ее спины таращу на него глаза и выпячиваю губу: так-то! Назвался груздем!
– Дайте-ка, Люба, ваш рюкзак, – говорит он, развязывает ее рюкзак и, подбросив в воздухе две буханки хлеба, перекладывает одну к себе, другую бросает мне.
Любка краснеет и не смотрит на меня.
– А где ваш фэд? – спрашивает между тем Кирила, роясь в рюкзаке. – Вы должны нас сфотографировать.
Любка молчит. Я жду ответа.
– Забыла в лагере, – сухо говорит она.
Впереди солнечно-яркий снежный склон. Мы надеваем штаны и куртки из тонкого брезента, черные очки-консервы. Разматываем тридцатиметровую веревку и связываемся. Любка идет посредине.
Мы уже высоко на снегу, и наши костюмы начинает сечь и рвать жесткий ветер. Кирила методично пробивает ботинками ступени, временами останавливается, поджидая Любку. Моя поклажа становится все тяжелее, она вдавливает меня в снег по колено.
Через час мы опять садимся – на каменном гребешке. Хочется кислого, и Кирила выдает нам по большому зеленому яблоку. Свое яблоко он прячет в карман. Он будет жевать его по кусочку там, наверху.
Я вижу – Любке трудно. Она даже похудела. Но и мне не легче. Нога моя нагрелась, и в ней глубоко пульсирует боль. А впереди – новый склон, почти отвесный, закругляясь, уходит в синюю небесную твердь. И снег здесь другой – как лежалый сахар, покрыт твердой, исполосованной ветром корой.
– Н-да-а, – мычит Кирила, подбоченясь, задрав голову вверх и оглядывая через черные очки сверкающий склон. Он смотрит на меня черными очками: «Здесь можно покатиться».
Ощупав ногу, я поднимаюсь, ударяю в снежную кору ботинками, но ботинок скользит, кора не поддается.
– Наденем кошки, – говорю я.
И все мы молча начинаем возиться с ботинками. Кирила привязывает кошки Любке, хотя это она, пожалуй, сумела бы сделать и сама. Но Кирила знает, что делает, – так будет вернее.
И вот начинается новая работа. Когда-то я ее любил. Мне всегда нравился трудный снег. Но сейчас – каждый удар ногой отнимает у меня силу.
Мы уходим далеко вверх, и там я останавливаюсь. Путь назад отрезан. Сзади нас огромная яма с наклонной снежной стеной, по которой, курясь на ветру, далеко вниз уходят наши следы. Под склоном – скалистые черные, как чугун, зубцы, а под ними новый склон, еще круче, сверкает, словно облитый белой эмалью. Ниже – опять зубцы, а за ними – ничего, туманная пустота, и сквозь нее, как сквозь запотелое стекло, улыбается далекая солнечная зелень долины, красным огоньком мерцает флаг над нашим лагерем. Оттуда за нами наверняка следит доктор Иванов.
– Как у тебя нога? – говорит Кирила, закрываясь рукой от ветра. Брови и очки его покрыты инеем.
– Ничего.
– То-то, «ничего».
Я принимаюсь за работу. Нога моя уже весит несколько пудов. Пока мы стояли, она стала еще тяжелее. Но я иду. Вверху уже видны черные зубцы. Скорее бы добраться к ним – ведь это чепуха, осталось не больше сотни метров! Я действую только одной ногой – здоровой, больную подтягиваю. Рюкзак мой от этого сбивается в сторону.
Я теряю дыхание, частые удары крови в голову говорят мне об этом. Скорее к черным зубцам! Я решительно ударяю ледорубом в снег, ставлю твердо больную ногу, но она, чужая, вдруг едет – поехала…
– Держи, Кирила! – кричу я и ухаю вниз.
Лететь легко. Никто меня не держит, рюкзак играет мною, лечу кувырком, со мной летят жесткие куски снега, летят Любка и Кирила – я и их сорвал веревкой. «Нельзя! Смерть»! – холодно говорит мне кто-то в уши. Отвердев, я шире раздвигаю ноги, отчаянно торможу ледорубом, вихрь жесткого снега поднимается вокруг меня.
И вдруг тишина. Я повисаю на ледорубе и сразу же всаживаю его глубже под снежную кору, держусь за него. Веревка натянута, внизу на ней висят Любка и Кирила.
– Н-да-а, – слышу я снизу. – Метров пятьдесят потеряли. Что ж, трогай дальше, корабли.
За черными зубцами – скальная площадка. Наконец мы на ней. Стараясь не хромать, я ухожу за камни и здесь прежде всего, засучив штанину до колена, сдвигаю бинт и рассматриваю больную горячую ногу. Она слегка припухла, прорезана вдоль икры розовым рубцом. Тайком, как вор, я делаю себе небольшую операцию – то, что делают в перевязочной, и прячу под камень мокрый бинт. Больше ничего – дело испытанное. Кое-как я смогу шагать.
Потом я поднимаю голову и вижу Любку. Она стоит на камне, упершись руками в бока, и оцепенела: она видела мой рубец.
– Любка, – говорю я медленно и как будто бы безразлично, – ты все видела. Ни слова.
– Ты был на фронте?
– Да. Вот если ты сумеешь помолчать хоть один день, я никогда больше не буду говорить тебе неприятности. Договорились? А теперь иди.
Покончив с ногой, выхожу из-за камней и слышу такой разговор.
– Что бы ни было, а надо здесь заночевать, – говорит Любка упрямо. – Может, корабли будут возражать, а я все равно сегодня дальше не двинусь.
Она смотрит на меня черными очками, и только я один ее понимаю.
«Вот они девчата. Уже выдохлась!» – словно говорят мне черные очки Кирилы.
Прекрасна ночь в горах, наверху. Голубеют от тихого лунного света снега, а в пропасти под нами искрится мороз. Усталые, мы все трое лежим в спальных мешках, высунув головы из палатки. Над нами, совсем близкая, молочно белеет голова Адая.
– Кораблик, ты спишь? – тихо спрашивает Любка и толкает меня кулаком через мешок.
– Сплю, – отвечает Кирила. Он лежит по другую сторону от Любки.
– Дойдешь? – шепчет мне Любка в самое ухо.
Утром мы быстро свертываем палатку. Любка на маленьком костре в котелке греет снег. Хочет здесь, наверху, мыть посуду. Кирила широко улыбается мне, незаметно кивая в сторону Любки.
