Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Владимир Дудинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Быстро и плотно наедаемся. В горах весело – восходит солнце. Голова Адая уже стала ярко-розовой, а под нами внизу – ночь, накрытая белым облаком. Нога моя в порядке, почти не болит, я прыгаю на плоском камне и даже пытаюсь отбивать чечетку под недоверчивыми взглядами Любки, а затем, на всякий случай, ухожу за камни н там опять осматриваю ногу.

Когда я возвращаюсь, уже все уложено. Кто-то уложил и мой рюкзак. Кирила подходит к Любке, хочет взять что-нибудь из ее груза, но она спокойно садится на свой рюкзак. Она умеет разговаривать с Кирилой. Кирила больше не настаивает.

Мы связываемся веревкой, как вчера, я надеваю рюкзак… Надеваю и снимаю: вот так новости! Мой рюкзак стал легче в пять раз. Не рюкзак стал, а легкая подушка. Меня обобрали!

– Свинство! – громко говорю я и гляжу на ребят. Но они не хотят признаваться. Мой растерянный гнев не замечают. «Скандал!» – думаю я.

– Ты отбивал чечетку, вот и иди вперед, – добродушно командует Кирила.

И я, пристыженный, тихо и покорно иду впереди всех. Мы шагаем след в след через белое мертвое поле ледника, лавируя между зелеными трещинами-пропастями. Груз мой слишком легок, я стараюсь не вырываться вперед, но Кирила все же шутливо замечает мне:

– Эй, ты. убавь паруса!

Мне стыдно. Теперь, пожалуй, я имею право предложить Любке помощь. Когда, наконец, мы присаживаемся отдохнуть, я набираюсь смелости и, сделав шаг, останавливаюсь в самой решительной и неловкой позе. Любка угадала мои намерения, спокойно кладет руку на свой рюкзак, поворачивает ко мне исхудалое лицо. Она жует снег. Щеки ее запали.

Последняя остановка. Сбросив кладь, считаем и делим куски сахара, карманный запас. Мы торопимся, знаем, что вершину штурмовать надо, пока Адай спит и его снега еще не оттаяли.

И налегке, без рюкзаков, мы бросаемся на последний снеговой склон, взбираемся на острый его гребень и, балансируя, почти как канатоходцы, между двумя пропастями, проходим к скалам, лезем по камням вверх, вверх и вверх, и, наконец, – вот он, обдутый ветрами; обледенелый снежный купол – голова Адая.

Отсюда виден весь Кавказ, он под нами, все его дальние и близкие горы и снега, белые и лиловые тучи между хребтами. Я приподнимаю очки и через полминуты, почти ослепнув, опускаю – я всегда так делаю на вершинах и уношу после этого вниз, на землю, воспоминание о дорогой мне, самой чистой и потому суровой белизне, которая недоступна нашим слабым глазам. Любка, Любка, без тебя я, пожалуй, не добрался бы до головы Адая. Я хочу поблагодарить ее, хочу держать речь:

– Кирила, Любка! Я ведь поднимаюсь в первый раз после войны!..

Но Кирила командует:

– Вниз!

Он уже успел «оформить» наше восхождение – вложил записку в пирамидку, сложенную из камней около темени Адая.

Мы съезжаем к скалам на подошвах, как на лыжах; почти бегом минуем скалы. Затем сматываем веревку, и Кирила первый, правя ледорубом, летит вниз на подошвах, поднимает снежный вихрь, – прямо к нашим рюкзакам.

Когда я спускаюсь, Кирила уже ждет меня, подняв очки на лоб, и у ног его – развязанный рюкзак Любки и моя палатка:

– Н-да-а, – говорит он. – Ну-ка спляши еще раз чечетку, – и смотрит на меня близорукими бледно-голубыми глазами. На меня и на мою ногу. «Вот спустимся, я тебе задам», – говорят его глаза.

Осторожно, шаг за шагом, к нам спускается Любка, и все трое мы не глядим друг на друга.

– Яблок у нас не осталось, кораблики? – спрашивает Любка устало.

– На, дай ей, – Кирила тайком сует мне свое уцелевшее яблоко.

– Люба, – говорю я, – бери. Вот так. Этого восхождения мы с Кирилой никогда не забудем.

Через день, уже в лагере, мы несем вещи нашей москвички к мосту через горную реку. Прощание наше тихое. Пропустив несколько грузовиков, я останавливаю, наконец, машину: не вечно же прощаться! Кирила подсаживает Любку в кузов. Грузовик трогается, уезжает к станции Алагир. А мы, постояв на дороге, уходим на склоны за малиной. Сегодня мы одни.

1947 г.

Руки друзей

В вагоне санитарного поезда на нижней полке лежал младший лейтенант Миша Ноготов, остриженный наголо, очень худой, похожий на мальчика. Он лежал неподвижно, и все время строго смотрели вверх его черные глаза.

Санитар ставил на столик около него тарелки – масло, белый хлеб. Но Миша был далеко, ничего не видел, и перед обедом с верхней полки протягивалась длинная волосатая рука за его завтраком – стоит ли еде пропадать!

Каждое утро садился около него худощавый старик – врач. Лицо, темное после оспы, словно вылепленное из черного хлеба. На голове – нахлобученная до бровей белая шапочка. Врач брал Мишу за руку и, припав к нему, озабоченно и внятно хрипел: «Больной, сколько вам лет?» – то же, что и вчера. Миша не отвечал.

Иногда Миша оживал и смотрел, недоумевая, на заиндевелое до половины окно, потом медленно переводил глаза вниз и напряженно рассматривал свои пальцы, словно был занят вычислением. Вдруг желтоватое его лицо начинало краснеть. Кашель толкал его изнутри, но, подобрав губы, Миша удерживал его. Он не хотел умирать.

Сестра Аня, высокая, с бледно-голубыми глазами, грустными, как последний цветок в осеннем поле, вся в белом, шумя новым халатом, подходила к нему и рукой с перстнем касалась его твердых пальцев.

– Молодец, Миша, – шептала она.

Потом она снимала с него простыню – Миша лежал без рубахи, и все видели на его детской груди два марлевых кружка – на ладонь один от другого, Аня протирала ватой со спиртом его спину, там где лопатки. Здесь тоже были две наклейки, на ладонь одна от другой.

Даже днем температура у него была около сорока. И так продолжалось пять суток. И вот один раз, в. полночь, небритый солдат, тот, что лежал на второй полке, свесился вниз и увидел: Миша поднял голову над своим неподвижным и прямым телом. Он страшно озирался, приоткрыв маленький рот, тонкой рукой держался за грудь и с каждым вздохом кивал головой. Аня была здесь. Она приблизилась из полумрака, как на зов, и стриженая голова Миши опустилась на подушку. Он искал ее.

На следующую ночь он вдруг начал шевелиться и уронил ложку со столика.

– Я не могу заснуть, – слабо произнес он, хотя в купе, кроме больных, никого не было, а больные спали.

Через минуту появилась почти бегом Аня. Миша попросил морфия. Аня заглянула ему в лицо.

– Морфия нет, Мишенька, – сказала она громко, как глухому.

– Вши едят, – Миша говорил монотонно, с закрытыми глазами.

Аня улыбнулась.

– Опять вши! Это вам кажется, вы потеете.

– Мне бы морфия.

– Все морфий да морфий! Ну подождите, я сейчас.

Она вернулась вскоре, ступая неслышно, как по ковру.

– Давайте руку. Только не говорите майору.

После укола Миша успокоился и стал ожидать сна, держа Аню за рукав. В вагоне стоял сонный гомон – раненые бредили. Аня достала из кармашка кусок газеты, щепоть махорки и стала свертывать цигарку. Протянул и Миша слабые пальцы к газете.

– Вам нельзя. Мне тоже не полагается, да вот научилась. Может, от скуки, а может, с горя.

Аня сняла косынку и опять повязала ее. Под косынкой Миша увидел две толстые и короткие русые косички.

– С какого же горя? – спросил Миша.

– С такого вот, с рогатого, на вас похожего.

– Сестра! – солдат на второй полке повернулся и охнул. – Мне морфия дала бы!

– И тебе тоже! Майор не разрешает.

– Что же это такое! Лейтенанту могла колоть, ему можно, а мне нельзя, выходит? Рана, рана-то у меня болит!

– Ишь, как он командует, – она поднялась. – Ох, да какой же ты волосатый! – ласково говорила она, вытирая ему руку йодом. Через минуту солдат успокоился.

Когда она села опять, Миша спал, сведя черные брови, сжав губы. Приоткрыв глаза, он четко произнес:

– Где старшина? Нет старшины.

Аня, покачиваясь, долго смотрела ему в лицо. Потом поднялась, взяла в рот цигарку, нащупала спички и пошла к выходу.

– Сестра! – солдат на второй полке зло заплакал. – Сестра! Ты чего же людей обманываешь? Морфий мне давай. Налила мне физиологического раствору! Мы-то понимаем эти дела, не первый раз в госпиталь едем. Морфий соленый не бывает!

– Тише, – зашептала Аня. – На, проверь шприц, я ему то же, что и тебе, колола. Морфия у нас совсем нет, понял? А ему не говори, он сегодня первую ночь спит, еле уложила.

– Нас не обманешь, – сказал солдат тише.

Утром температура у Миши упала до тридцати восьми. Пришел врач. Он был очень высок, его белая шапочка витала далеко вверху. Он сжал Мишино запястье.

– Сколько вам лет? – прохрипел он громко.

– Восемнадцать, – шепнул Миша.

Врач радостно оглянулся на всех и приказал седой бровью: тише!

– На что жалобы, герой? – спросил он, просчитав пульс.

– Никаких жалоб, – Миша погладил коричневую руку врача и посмотрел на сестру, стоявшую за его спиной.

Но это уже была другая – пожилая и важная.

– Поправляться надо, – сказал врач. – Кушать надо! Питаться! – бодро закричал он. – Получаете масло?

– Получает, – прогудел солдат со второй полки.

До вечера Миша лежал, глядя на стену. Аня не приходила. Ночью начался жар, и Миша не мог заснуть. Не раз он поднимал голову и глядел в красную тьму. Никто не подходил. Утром к нему пришли обе сестры – пожилая и за нею Аня.

– Долго мы будем еще ехать? – спросил Миша, глядя пристально на вторую – на Аню.

– А что, вам уже надоело с нами, в вагоне?

– Надоело.

– Потерпите, больной. Завтра приедем, – сказала пожилая, выступив вперед.

– Слава богу, – жестко сказал Миша, глядя на другую.

Аня стояла, глядя на Мишу с изумлением, и улыбка угасала на ее лице.

Вечером все заснули, и сонный гомон стоял в вагоне. Миша увидел в полумраке белый халат.

– Сестра, – сказал он тихо, словно готовился отойти ко сну. – Дайте морфия.

Белый халат исчез. Вскоре Аня села около Миши, но не так близко, как позавчера. Все она делала робко, даже иголка не шла под кожу. Сверху с тайной улыбкой глядел на них небритый солдат.

– Может, и тебе? – спросила Аня.

– Как-нибудь заснем и без твоего морфия.

– Может, вам что-нибудь надо? – спросила она.

Миша молча закрыл глаза. Когда открыл, Аня сидела все так же, около его ног.

– Вот что, сестра, влейте мне настоящего морфия. От этой водички я не засну сегодня.

Аня оглянулась нечаянно на верхнюю полку. Солдат затряс головой. Нет, он ничего не говорил Мише. Тогда Аня положила руку с перстнем Мише на лоб.

– Я же вам сделала укол. Настоящий. А вы сердитесь на меня, – знаю, за что. Надо же мне спать! Я почти не отдыхала – как вас принесли, с тех пор.

– Куда мы едем? – спросил Миша.

– В Сибирь. Вот теперь я выспалась. Можно будет всю ночь прощаться. Значит, слава богу, завтра приедем. Да?

– Да, – сказал Миша.

– И вы очень довольны?

– Всех лошадей в лес на коновязь, – сказал Миша скороговоркой, глядя на нее тусклыми глазами. Он опять начал бредить. Аня покачала головой.

– Эх ты, конник, – сказала она вполголоса. – Как же ты похудел! Вот ведь пальцы какие худые, тоньше, чем у меня. И кольцо мое, наверно, не будет держаться. А?

Она надела свой перстень Мише поочереди на все четыре пальца и опять покачала головой.

– Это вы мне даете? – вдруг спросил Миша.

– Если нравится, не возвращайте. С условием – вы поправитесь так, чтобы оно крепко вросло вам в палец. А если вам надо будет меня, поверните его. – Она коротко засмеялась.

Миша посмотрел на кольцо. Потом вдруг глаза его стали пустыми. Он чмокнул и застонал и начал лепетать грустные и уродливые ночные слова.

Когда утром он открыл глаза, Ани в купе не было. Колеса вагона с громом пролетали по стрелкам, выбирая путь. Поезд шел к большой станции. Вагон сильно толкнуло назад, потом он покатился вперед, и поезд стал. Аня принесла измятое обмундирование Миши и стала надевать на него заштопанную ею простреленную гимнастерку.

– Правую руку давайте, левую руку. Одеваю вас, как ма-а-ленького!

Настала тихая минута – все были одеты. Солдат слез с верхней полки и курил в проходе, сплевывая и подмигивая Мише и Ане. Другая рука его висела на перевязи.

В конце вагона затопали, повеяло морозом, и в купе ввалились, громко дыша, санитары в серых халатах поверх шинелей. Они оттеснили Аню, и она, прижав руки к груди, прислонилась к полке и смотрела только на Мишу через широкие их спины.

– Этого клади, – сказал санитар, и они, поставив носилки в проходе, подняли Мишу под мышки и за ноги.

– Заходи, – сказал другой. – Головой вперед заноси.

Миша только повел строгим глазом из глубокой меховой шапки – туда, где стояла Аня. Тут же его накрыли с головой одеялом.

– Адрес, адрес, – крикнул Миша. Он хотел откинуть тяжелое одеяло. Но вот уже слышен скрип снега – и он в автобусе, и поехал неизвестно куда – вперед или назад.

Миша повернул перстень на пальце. В седьмую палату вошла Зина, невысокая девушка, по горло обтянутая халатом, завязанным на спине. Как птица-подорожник, мелкими шажками она добежала до стола, потом к Мише, дала ему выпить стопку горького раствора и тут же поставила в тетрадке крестик.

– Ничего, Ноготов, полежи недельку, – сказала она, отбегая к другому раненому, – а потом я принесу тебе какую-нибудь книжку. Есть книжки, где хорошо описывается, как дружат парень с девушкой. – Она уже несла лекарство третьему больному.

– Какая там дружба! Мне бы пройтись хоть на костылях.

– Не притворяйся, кольцо чье носишь?

– Это дело личное.

– Ты с нею дружил! Да? Что ж ты ей письма не пишешь?

– Адреса нет. – Миша повернул кольцо несколько раз.

Дверь запела, и, щелкая туфлями, в палату вошел солдат в одном белье, тот самый, что ехал с Мишей в вагоне.

Он теперь побрился, и стало видно, что это молодой парень с веселым и грозным взглядом. Он словно держал под мышкой большую подушку, прибинтованную к нему вместе с рукой.

– Наконец-то я тебя нашел, младший лейтенант! – солдат подошел к нему. – Меня в палате почтальоном прозвали – видишь, какую почту таскаю, – солдат левой рукой хлопнул по своей подушке и сел на кровать. – Я вроде как почтальон к тебе и пришел – вот бумажка от Ани.

– Это от той? – спросила Зина из дальнего конца палаты.

Миша не ответил.

– Только две строчки! – Зина была уже рядом.

– А ему – полевая почта, ничего больше и не нужно.

Миша долго читал эти две строчки.

– Спасибо, – сказал он, наконец, задумчиво. – Как тебя звать?

– Почтальонов не спрашивают, как звать. Зови Гришкой.

– Надо выздоравливать, – перебил его Миша.

– Надо, надо, – подтвердила Зина, сочувствуя.

– Дайте, Зиночка, бумаги мне и карандаш.

Миша писал лежа, опираясь на локоть, громко дыша открытым ртом, и голова его все время опускалась на грудь.

«Здравствуйте, Аня, – написал он, опустился на подушку и долго отдыхал, глядя под кровать соседу. – Вот я лежу в палате, – написал он через полчаса, – везде стоят цветы – фикусы и много других. Но мне больше всего нравятся анютины глазки. – Он опять прилег отдохнуть, потом поднялся и зачеркнул „анютины глазки“ – слишком похоже на признание. – Ребята у меня хорошие в палате, – написал он. – Придется с ними пять месяцев жить, доктор говорит. – Затем, отдохнув, добавил: – Я часто вспоминаю вас. Кольцо все еще вертится у меня на пальце. Верчу его, но вы не появляетесь».

Зажгли электричество. Перед ужином палату быстро пересекла Зина и подала Мише стопку горького раствора.

– Все еще пишешь? – сказала она. – Пей быстрее.

Миша закончил письмо. «Я решил выздороветь не в пять, а в три месяца, – написал он в конце. – Я вас найду и хочу с вами закончить разговор, начатый в вагоне». И еще он попросил написать ответ.

Уже пошел месяц март. Миша ждал ответа и вместе с ним ожидали письма Гриша и Зина.

– Прямо жаль Ноготова, – говорила Зина, – я так написала бы ему немедленно три письма!

А Миша все торопился выздороветь. Он даже взял один раз на спор у соседа костыли, прошел по ковру до стола, а обратно не смог – так и сел, весь белый, на ковер.

Это было в начале марта. А к концу месяца Миша заметил, что перстень плотнее садится на палец. Тут он потребовал себе костыли и каждый день прогуливался от кровати к окну, а там, за окном – сани, сани без конца ехали между сугробами, среди берез, и небо было голубое, летнее. Врач разрешил ему принимать ванну. Миша завернулся в халат, повесил на шею полотенце, взял костыли и ушел купаться. Через двадцать минут он вернулся в палату без костылей. Милая улыбка была на его безусом лице. Голова его была еще опущена, но черные глаза так и командовали! От койки к койке он добрался к своей постели и лег отдыхать.

– Зиночка, – сказал он, – забери костыли в ванной.

На другой день Миша опять побрел в ванную по коридору без костылей, держась обеими руками за стену, как слепой. Когда он скрылся за дальней дверью, прошел по коридору мальчишка-экспедитор и бросил на столик пачку писем. Зина набросилась на них и одно письмо-треугольник вдруг прижала к груди, а затем сунула его поскорей туда, где халат охватывал ее шею. Она ушла в пустой кабинет, и треугольник сам развернулся в ее дрожащих пальцах. Вот что было написано на маленьком листке:

«Милый мальчик Миша, – я прочла ваше письмо и вспомнила свой восьмой класс. Я ведь умею читать даже зачеркнутые строки. Нет, вы мне не пишите больше, теперь я знаю, что вы выздоровеете. Вы хороший, у вас будет много друзей. Вы и подругу найдете себе хорошую, лучшую, чем я. А я вам не гожусь. Мне двадцать шесть лет, у меня есть муж и сын, очень, очень похожий на вас. Я его не видела уже два года. Я любила смотреть на вас, когда вы спали. Мне казалось, что передо мной мой маленький сынишка. И потом доктор говорил о вас такие жуткие вещи – я даже боялась с ним разговаривать. Он говорил, что вы слабеете с каждым часом. Я не смогла бы себя иначе вести с вами. Простите меня.

Берегите игрушку, что я вам подарила, поправляйтесь, но не носите ее, чтоб она вам и правда не вросла в палец.

Целую вас. Аня».

Миша уже отдыхал в кровати, розовый и слабый после ванны. Гриша за столом, закусив губу, писал – тренировал левую руку, переучивался, чтоб стать левшой. Зина открыла дверь да так с разбегу и сказала:

– Ноготов получил письмо!

Миша медленно встал, глаза его стали такими, как три месяца назад, в вагоне, и все увидели, что на лице у него выступили красные пятна.

Должно быть, глядя на Мишу, Зина поняла свою ошибку. Но было поздно – Миша ждал письма, протянул руку. Зина пристально смотрела на него: что это с ним?

– Никакого письма там нет, – Гриша, быстро взглянув на Зину, отложил ручку. – Я сам смотрел всю почту раньше всех.

– Ноготов, Ноготов, – сказала Зина, все еще не придя в себя. – Я хотела тебя с первым апреля поздравить. Только шутку плохую придумала.

И все вспомнили – действительно, с этого дня пошел апрель – никому не верь.

– Ну вас совсем. – Миша слабо улыбнулся. Он вдруг почувствовал себя так нехорошо и лег.

Вечером он сел за стол и крупным почерком исписал длинный лист, сложил треугольником и отдал уже не Зине, а Грише, чтобы отнес экспедитору. Гриша посмотрел на сестру и нерешительно сунул письмо под бинт.

В середине апреля Миша уже медленно прогуливался по коридору госпиталя в сером заштопанном халате и за стену не держался. Волосы его отросли и торчали дружно, как подстриженная черная щетка. Руки окрепли, и лицо стало круглее. Он все хотел, чтобы его взяли на прогулку, и добился. Зина принесла ему валенки и шинель и повела вниз. Выйдя на яркий свет, он налег на костыли и долго так стоял, озираясь, спрятав голову в плечи. Сани, сани без конца скрипели в сугробах. Невидимые синицы перезванивались наверху, где небо, в березовой путанице.

– Зиночка, где она живет? – спросил он вдруг.

Зина ничего не сказала.

– Что это ты стала за последнее время тише воды, ниже травы?

– А ты не обращай внимания. Выздоравливай скорей, может, найдешь ее.

В мае Миша выписался из госпиталя и получил направление в санаторий для легочных больных. Гриша, все еще с гипсом на руке, но уже без подушки, проводив до ворот, грубо поцеловал его и похлопал по спине – ничего, брат, всякое бывает! А Зина запахнула пальто, сшитое из зеленой шинели, и под руку отвела Мишу на станцию.

– Зиночка, – сказал Миша, прощаясь с нею в вагоне. – Может, придет без меня письмо, пошли его в санаторий. И Гришке скажи.

– Все еще помнишь! Хорошо, пошлю, если придет.

Он лечился в санатории целый месяц и писем не получал. И здесь нашлась сестра, которой понравился Мишин перстень. Уезжая, Миша поведал ей всю историю и попросил переслать письмо в Новосибирск – до востребования.

В Новосибирске Мише дали отпуск на полгода – левое легкое у него все еще было меньше правого. Уезжая домой в Москву, Миша зашел на почтамт. Письма не было. Все же он попросил девушку, что сидела за матовым стеклом, переслать одно-единственное письмо в Москву, если придет в этом месяце – в июне. И девушка, быстро взглянув ему в глаза, вздохнула и записала его адрес.

– А если в июле придет, тогда как хотите, – сказал Миша. – У вас, конечно, и без меня дела хватает.

В июне письма он не получил. Зато в июле в Москве, когда Миша с учебниками поднимался к себе на пятый этаж, почтальон подал ему прямо на лестнице толстое синее письмо из Новосибирска, и знакомое волнение охватило Мишу. Друзья не подвели. Он разорвал синий конверт и вытащил оттуда белый – поменьше – из санатория. И белый разорвал – опять конверт, рука Зины! А в этом конверте лежало его треугольное письмо с надписью от угла к углу: «Адресат выбыл». Не надпись, а каракули, словно писала Гришкина левая рука. И без штемпеля. Но Миша так и не заметил этого.

Вот он и выздоровел от ран и от любви. Глядя большими глазами на перстень, он повернул его на пальце несколько раз и улыбнулся – чудес на свете не бывает.

1947 г.