Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Владимир Дудинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Прибив, наконец, афишу, Федя в последний раз огляделся, посмотрел на розоватое вырубленное взгорье, полукольцом охватившее поселок, затянутое вдали молочно-розовым морозным туманом. И – нечего делать – зашагал по желтой тропке к лесному островку, за которым был слышен глухой грохот дробильно-размольного завода.
У здания мельницы под деревянными бункерами грузились вагоны, обросшие фосфоритной пылью. Федя остановился перед знакомой дверью, за которой гремела белесая мгла, но не смог войти. Он приказал себе: иди в дверь! – и не пошел. Взял в рот несколько гвоздей и стал медленно прибивать афишу к дощатой стене около бункера.
– Эй, что делаешь? – закричали сверху несколько голосов, и Федя увидел на эстакаде рабочих с лопатами. Они свешивались через перила, стараясь разглядеть афишу.
– Не здесь прибиваешь! Пылью занесет!
– Кому надо – прочтет, – ответил Федя, задорно ударяя молотком, следя за дверью. – Давайте грузите. К маю чтоб план был!
Сверху ничего не ответили.
– Чтоб годовой план был, с перевыполнением, – приговаривал Федор. – Антонина Сергеевна чтоб веселая ходила. На Доску почета чтоб…
Наверху сурово молчали.
– Вернется – сделаем план, – сказал рабочий, водя перчаткой по перилам. – Обязательно должны наладить.
– А что она – в отпуске? – спросил Федя, вбивая лишний гвоздь.
– Ага, – усмехнулась женщина. – Угадал.
И рабочие заговорили наперебой:
– Медведев ее в отпуск отправил. В Суртаиху. Отулыбалась наша Антонина Сергеевна.
– Будет там заместо начальника на карьере. Карьер виноват, а она держи ответ.
– Медведев спросить умеет…
– А может, и не карьер виноват…
– Карьер. Некачественную руду шлют. Кондиции нет, – научно пояснил старик. – А к тому же машины новые. Ей, начальнице нашей, в институте про них не говорили. И помочь некому. Один только спрос.
Федя торопливо зашагал к управлению. Вот – пришло время. Именно сейчас, в эти трудные для Антонины Сергеевны месяцы, должны были надолго определиться ее постоянные друзья. Кто они? Если будут, то немного. Чем же помочь?
Новая мысль медленно поднималась, росла в нем. В лесном островке он поглядел назад, на темный силуэт дробилки, обведенный розовой солнечной каймой, и вслух сказал:
– Я сделаю это! Он тебя обидел, а я призову его к порядку…
И сразу переменился. Только что Федя широко шагал по тропе, почти бежал в расстегнутой телогрейке, и вот вместо него идет другой человек – неторопливый, твердый, спокойный.
В эту минуту Федя отчетливо видел силу, против которой он с этого дня начинал борьбу, силу, которая уступала только инженеру Алябьеву. Он еще не видел Медведева, но характер его хорошо знал. Не раз, сняв в конторке Фаворова телефонную трубку, ожидая ответа телефонистки, Федор слушал хор отдаленных и близких голосов поселка. Потом вдруг врывался спокойный, неземной голосок: «Тише, сейчас будет говорить Максим Дормидонтович» – и поселок смущенно затихал, голоса прятались, уступая дорогу властному, нетерпеливому басу управляющего.
– Стена! – зло шепнул Федор, вспоминая усмешку Фаворова. Никто не принимал всерьез его слов о клубе и библиотеке. Тайга! Инженеры – и те примирились, устроили себе посиделки в бараке, в комнате холостяков.
«Будет, будет!» – подумал Федор и повторил это про себя еще и еще раз – для храбрости.
У входа в контору управления Федя стал с виду еще равнодушнее и медлительнее. Он не спеша поднялся по ступенькам и коридором прошел к Володе Цветкову. Секретарь сидел за своим столом, а рядом с ним, за другим столиком, на фоне знамени, писал сводку Середа – в валенках и телогрейке, освещенный через окно горячим светом зари. Все морщинки на его добром, усталом лице можно было пересчитать, очки горели. «Старый», – подумал Федя и с равнодушным видом молча сел посреди комнатки на новую табуретку.
– Ну, что пришел? – спросил Володя минут через десять.
– Раз поставил меня заведовать красным уголком, раз сказал «а» – говори и «б». Помогай.
– Правильные слова, – сказал Середа, не отрываясь от своей бумажки. – Золотые, золотые слова.
Федя выждал долгую паузу и заговорил еще равнодушнее:
– Как зав я все время слышу одно и то же от народа. Нужна библиотека, инженерам нужны книжки по технике, ребята учиться хотят… И самому мне нужно десятый кончать…
Володя оглянулся на Середу. Тот и ухом не повел, только медленнее, любовнее стал выводить буквы.
– Кружки можно организовать, продолжал Федя с равнодушным видом. При этом он зорко, с острой надеждой следил за обоими. – Организовать можно, а заниматься негде. Лекции нужны – опять зала нет. Вон по баракам уже стихийно диспуты ведутся. Стихийно… – повторил Федор – ему понравилось это слово.
– Где же это? – спросил Середа, выводя буквы.
– А у нас, в четвертом. О жизни, о браке, семье, о всяких таких делах. О коммунизме. Самобаев у нас заворачивает. Как скажет слово – весь барак спорить начинает. Хорошо это? Плохо?
– По-моему, хорошо. – Середа устало улыбнулся. – Об этом, родной, уже подумали. Сысой у нас – агитатор.
– А не говорит вам этот факт, товарищ Середа, не говорит вам это, что нужен клуб? Что у нас есть большая аудитория и она требует клуба?
– А, вот о чем ты! Может, ты, товарищ Гусаров, Дворец культуры начнешь здесь строить?
– А что, хотя бы и дворец!
– Слушай! – Середа снял очки и посмотрел на Федю добрыми старыми глазами. – Не возражай. Все на свете находится в развитии. Понял? Все развивается не только в пространстве, но и во времени. Забегать вперед, ломать исторический ход развития никто нам с тобой, товарищ Гусаров, не позволит. Знаешь, кто забегал? То-то. Учти. Что смотришь?
Федя смотрел на Середу так, словно у него прозрели глаза. Легкая улыбка трогала его губы.
– Придет время, – продолжал Середа, и на повестке дня у руководства встанет вопрос о строительстве Дворца культуры. Чихнуть не успеешь, как дворец будет стоять. А сейчас работай. А эту маниловщину всякую выбрось из головы.
– А если все-таки сходить к Медведеву? – неожиданно спросил Федор, глядя на Цветкова.
Середа молча скрипел пером, как будто и не слышал. Володя встал, запер столик.
– Пойдем.
Они вышли в полутемный и длинный коридор. Неподалеку поперек коридора лежала яркая полоска малинового вечернего света, брошенная из открытой двери. Там, за дверью, ярко розовела стена, искрилось полированное дерево шкафа, виднелся красный с зеленым уголок ковровой дорожки. Это была приемная управляющего. Чувства страха подступило к самому сердцу Феди, и он шагнул к полоске света.
– He торопись, – сказал Цветков. – Не спеши. Я тебе просто сказать хотел, одному, чтоб ты знал: Середа уже ходил к Медведеву с этим вопросом полгода назад. Поэтому он и ответил тебе так… определенно. Уже ходил, понимаешь?
– Погоди, я сейчас…
Федор вошел в приемную, словно прыгнул с большой высоты. Как потом рассказывал Володя, внешне он был очень спокоен. Он двигался по мягкой дорожке быстро и спокойно, как преступник в чужой комнате. В приемной никого не было. Стоял пустой стол секретарши и звонил телефон. Федор взглянул на высокий полированный шкаф и сразу же понял – это вход к управляющему. Открыл дверь, толкнул вторую. Девушка в лиловом свитере побежала к нему навстречу – в глазах ужас, – направив на него все десять пальчиков. Стала толкать его назад.
– Кто там? – раздался негромкий бас из глубины огромного кабинета.
Федор отстранил девушку и увидел длинный стол для совещаний и широкий письменный стол вишневого цвета, приставленный к нему. Над столом висела узкая и длинная – от стены до стены – картина: вид на большой заводской район с высокой горы. Панорама была вся в трубах и дымах. То тут, то там виднелись огромные котлы, склепанные из железных листов, поставленные стоймя на фундамент и соединенные трубопроводами. Поодаль, в сосняке, расположились рядами веселые деревянные домики поселка – двухэтажные, с балкончиками и затейливо очерченными крышами. Среди кирпичных корпусов затерялась знакомая крыша механического завода со стеклянными башенками, а в стороне от нее Федор нашел и дробильно-размольный завод с эстакадой и рядом с ним второй такой же. Федор видел будущее комбината. Он в первый раз понял огромность дела, к которому прикасался.
– Подойди ближе. Что тебе надо? – услышал он спокойный бас.
Он увидел за столом обыкновенного человека с наголо остриженной головой, низко опущенной над раскрытой папкой. Федор увидел шею – полную, бледно-коричневую, ноздреватую, охваченную голубым шелковым воротничком. От этой неподвижно склоненной головы веяло той властью, с какой Федя еще никогда не встречался. Перед управляющим на столе, как у железнодорожного диспетчера, стоял аппарат с телефонными трубками, рычажками для переключения, красными и зелеными глазками.
– А? – спросил он, переворачивая лист. – Чего тебе?
В это время распахнулась вдали дверь, и вбежала девушка в лиловом свитере.
– Максим Дормидонтович! Москва!
Медведев снял трубку, откинулся в кресле и возвел на Федора глаза. Они оказались мутно-сиреневыми. Но глаза эти сейчас не видели – они слушали, а свободная рука управляющего странно бегала пальцами по столу – искала нужную бумагу.
– Да-да-дааа! – резко, нараспев вдруг закричал он. – Да-даа! – И улыбнулся. – Николай Устиныч! Медведев! Медведев слушает! Что ж, ваше дело спрашивать, наше – отвечать! Выполняли и выполняем! Конечно, при вашем чутком руководстве… Но и при нашем – ха! – деловом подходе! Приезжайте, не боимся. Мы всегда готовы: вы – к спросу, мы – к ответу!
Пока он шутил так с начальством, косясь тревожно на секретаршу, она быстро, но спокойно перебирала бумаги в его папке. Нашла, наконец, нужную сводку, подала ему, и он сразу прекратил шутки, которые теперь стали ненужными.
– Николай Устиныч! Так сводочка вам нужна? Передаю! Первое – пятнадцать, второе – сто тридцать семь…
– Максим Дормидонтович, сто двадцать, сто двадцать семь! – испуганно зашептала секретарша.
– Второе сто тридцать семь… Тридцать семь. Да, – повторил управляющий и махнул на девушку листком. – Третье!.. – закричал он и поморщился в ее сторону: – Тише!
Окончив разговор с Москвой, Медведев сразу же снял трубку с другого телефона.
– Суртаиху мне… – Вот он, настоящий, знакомый бас Медведева. – Помолчите немного! Царев, помолчи. Суртаиха? Где Чинаров? Федчук? Пусть Чинаров доложит мне добычу и вскрышу. Буду ждать. Как Шубина, быстро бегает? Напомни ей – завтра пусть доложит мне свои соображения.
Он положил трубку. При этом у него нервно стянулась кожа на шее под ухом – стянулась и разошлась.
– Ну, что скажешь? – спокойно спросил он, опять принимаясь за чтение бумаг.
– Я – заведующий красным уголком, – сказал Федор.
– Продолжай.
– Ко мне приходят люди. Хотят учиться, в кружках хотят заниматься. Инженерам техническая литература нужна. Библиотека нужна, клуб… У нас ни одной лекции не было. Обмен опытом можно было бы, как в газете «Труд», организовать. Сцены настоящей нет для драмкружка.
– Все?
– Нет… Разве все скажешь так-то?..
– Вопрос ясен. Дом культуры будет через два года.
Наступило молчание. Управляющий перевернул страницу. Потом вдруг поднял на Федора сиреневые глаза, чуть-чуть нахмурился и еще раз взглянул на Федю. Он сразу заметил выражение затаенного покоя, зоркого равнодушия в лице Федора – то, чего не увидели Володя Цветков и Середа. И еще раз быстро, сбоку Медведев взглянул на Федю, смерил взглядом с головы до ног.
– У нас должен уже стоять Дом культуры, – сказал он и забарабанил пальцами по бумаге. – А мы вместо дома механический завод досрочно пускаем. До-срочно! Главное звено тянем вперед. Вот видишь! – Он кивнул на телефон. – Все государство на том сейчас. Добыча, добыча, каждый день добыча. Понял? А клуб – я понимаю тебя. Поплясать хочется. Ничего, успеешь поплясать. В твое время я с кнутом около коров плясал. Сколько тебе – двадцать будет? Ну вот. Используй, что есть. У тебя много есть, больше, чем у меня.
Он опустил голову к бумагам и перевернул в пальцах красный карандаш: беседа окончена. И непонятная сила отбросила Федю и вынесла из кабинета. В коридоре Цветков шагнул к нему. Федор махнул рукой и пошел к выходу, думая об одном и том же. Перед ним так и стояла картина – заводской район на десять километров в длину и вширь, и под картиной – человек, управляющий своими телефонами и диспетчерским аппаратом. Может, действительно не следует забегать вперед?
День быстро догорал. От управления во все стороны по улицам и тропкам торопливо расходились люди. Вдали, перед крыльцом красного уголка, четыре плотника во главе с Самобаевым устанавливали только что привезенную Доску почета, похожую на роскошный подъезд дворца – с колоннами и ступенями.
«Может быть, он прав – надо использовать то, что есть?» – думал Федор, шагая к своему бараку по деревянному обледенелому тротуару.
Позднее, в десятом часу вечера, Федя, разложив в красном уголке на полу около печи большие серые листы, писал на них слова: «Жди меня» – название фильма. Глухо стуча валенками, в барак вошел Середа. Молча постоял за спиной у Федора, сел на лавку и бросил рядом с собой пакет, из которого выехала от удара пачка глянцевых фотографий.
– К самому, значит? – сказал Середа. – Все-таки не удержался? Не поверил мне?
– О чем вы?
– Так, ни о чем. Возьми вот. Наши ударники. Размести получше. Надписи девчата принесут. Из технического отдела.
Федор взял пачку, стал считать фотографии. Знакомые лица одно за другим ложились на лавку. Братья-бурильщики Леоновы. Строгий и словно завитой на висках Петр Филиппович Царев. Самобаев, раскрывший глаза, словно в ужасе. Алексей Петрович…
– Алябьева в центр помести – Максима Дормидонтовича распоряжение, – сказал Середа.
Федор спокойно отсчитал восемнадцать фотографий и остановился. Теплый, ласковый ветерок заполз ему в грудь. Улыбаясь своей далекой мысли, на него глядела с фотографии Антонина Сергеевна.
– Вот она! Слава богу, напомнил! – Середа взял эту фотографию и положил себе на колено. – Эту вот, Софью нашу… Снять с доски придется. Карточку можешь подарить ей. Что же ты, родная, подкузьмила нас?
– А что такое? Грехи есть?
– Весь грех – что молода. Еще не работала нигде после института. Вот и попалась. Как морозы стукнули, так план у нее и покатился вниз. Ниже проекта съехала. Конечно, и карьер здесь виноват, особенно Суртаиха. Да план, знаешь, ему все равно, кто виноват…
Они оба умолкли. Середа повертел карточку в руке и бросил на лавку. Потом встал и окинул взором барак.
– Пошел все-таки к Медведеву. А ничего ведь все равно не вышло, – сказал он.
Федя ждал, когда Середа уйдет, чтобы без него посмотреть на карточку и спрятать. А тот все осматривал стены барака.
– Хорошее помещение, – не без яда сказал Федя, глядя ему в ватную спину.
Середа с понимающей улыбкой оглянулся на него, сказал «н-да» и пошел к выходу, глухо стуча валенками. Наступила тишина, тени в углах сгустились, и где-то отчетливо заскреблась крыса. Она скреблась все настойчивее, и все дольше Федор задерживал кисть в банке с чернилами, глядя на портрет Антонины Сергеевны. Она смотрела на него рассеянно, мысли ее были в другом месте.
Написав афиши, Федор запер красный уголок и побежал к своему бараку. Открыв обитую войлоком дверь, он вошел в заиндевелый тамбур, а потом, как в жаркую баню, – в общежитие. Увидел сизые полосы махорочного дыма и подумал сначала, что в бараке идет митинг. Рабочие тесным кружком собрались в глубине за печью. Все смотрели на Газукина, который сидел немного поодаль в позе ученика, решающего задачу, – весь изогнулся, обтянутый майкой, и писал что-то в тетрадке, двигал голыми локтями. Федя заметил, что одна рука его забинтована чуть ниже плеча. Приподняв голову, обрамленную с двух сторон почти женскими русыми прядями, Васька с тоской оглянулся на рабочих, шевельнул губами. Легкий смех вспыхнул в кружке и угас.
Федору заступил дорогу Самобаев, подал ему сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца.
– Ну-ка, сидай к нам, Федя, расскажи, как брал управляющего «на-ура». Ну, что смотришь? Садись, говорю, попей чайку.
– Откуда узнали, дядя Сысой?
– Мы все знаем. Все видим. Без доклада, значит?
Федор рассказал о своем дневном визите к Медведеву.
Помолчав некоторое время, прихлебнув чаю и почесав грудь, Самобаев сказал:
– Ты этого не бросай.
– Медведев несогласный, – заметил за печью беззубый старик истопник Кузя. – Он ежели скажет, обратно не повёрнет.
– Так и должно. Хорошее дело никогда так не родится. Это только начало. Поживешь, Федор, не то увидишь. А что Медведев несогласный, так он слабость свою показывает. Раз клуб потребовался, значит комбинат наш уже не стройка, а предприятие. Народ огляделся, обживается, жить здесь захотел, навечно остается. А он этого не видит. Народ раньше не требовал, не до того было, хоть клуб и в планах стоял. Все на чемоданах сидели. А раз начинают требовать, значит – время.
– Это верно, – подтвердил со своего топчана Аркаша. Он уже отдежурил и перед сном приобрел «человеческое обличье», то есть нарядился в свои бостоновые брюки и шелковую рубашку.
– Все меняется, – сказал Самобаев. – Даже Газукин вон изменился, заявления стал писать. Мне хочет вручить как члену постройкома. Вот и сиди, жди ихнюю милость, сколько уж чашек выпил, а он все пишет и конца не видать. Написал, что ли? УдарникI
Васька оглянулся и, подбирая вздернутую губу, зачастил новым для него глухим полушепотом:
– Думаешь, я… Я для принципа хочу. Я вон – план… Завод вон… Стоим, станки монтируем. И то двести десять. Кто еще двести десять дал? Хорошо – Балакину за дело. А Горожанкину? Сто восемьдесят, и его на Доску почета! А валы? Царев вон в лужу сел, и его на Доску почета! Так первее кто? Почему меня не поставили?
– А кто его в лужу садил, Царева? Кто? – ласково возразил Самобаев. – Доска у нас для передовиков социалистического соревнования отведена. А у тебя это не соревнование, а бес его знает что, не поймешь. Хоть ты и вахту объявил. У тебя стимул не тот. То принцип, то рублевку дай. В Америке, может, из тебя, Вася, Форд бы получился. А здесь, видишь, даже почести тебе отдавать не хотят.
Газукин молчал, молчал и вдруг спросил:
– Это почему же?
– Ну вот, начинай сначала. Валяй, пиши уж!..
Подошел Герасим Минаевич – огромный в плечах, задумчивый. Широким отцовским движением руки Самобаев будто смахнул со своего топчана молодого парня. Дизелист сел, докуривая цигарку.
– У нас почести Красному знамени отдаются, – сказал он и посмотрел на Ваську.
За последние дни Герасим Минаевич заметно изменился. Он стал мягче. Перед сном ему теперь нужно было послушать беседу. Еще не пришел ответ на письмо, которое отослал Алексей Петрович, а дизелист уже начал прощаться с комбинатом, и все понимали это.
– Как, Минаич, дела? – спросил истопник Кузя из-за печи.
– Понимаешь, до сих пор ответа нет. – Дизелист затянулся в последний раз и приклеил окурок под сапог.
– Герасим, тебе бы в Куйбышев или в Сталинград написать, – сказал Аркаша. – На стройки коммунизма.
– В Куйбышеве я был в тридцать девятом году. А сейчас там нужна квалифицированная рабсила. Там, брат, медью головки не чеканят.
– Повар! – с лаской в голосе позвал Самобаев. При этом плотник низко наклонился, наливая в кружку кипятку из чайника, установленного под топчаном. – Значит, коммунизм в Куйбышеве только будет? Без фосфорита, думаешь, будем обходиться? И, конечно, без щей? – добавил он еще ласковее и выпрямился. – А Алексей Петрович, он что – не коммунист? А я до сих пор, признаться, думал, что ученый, который в кресле всю жизнь сидит, что и он чего-то делает. Ты знаешь хоть, что такое высшая математика?
Аркаша не ответил, отвернулся усмехаясь.
– Ты не усмехайся, потому что ты еще млад. Во-о, сынок! Я сорок лет топор в руках держу. Постучи-ка ты с эстоль кастрюлями – само дело тебе скажет, что и для тебя задача поставлена. Ась? – отозвался он вдруг на чей-то вопрос. – А как же! Вот, поезжай в Смоленскую область, в Ново-Дугинский район, там Карасев Иван Демьяныч избы ставит, мой дружок. С мечтой работает! Как глянешь – самому захочется в таком терему пожить!
– Вот и видать, ты с мечтой работал. Полпальца-то и нет! – сказал Аркаша и засмеялся. – Вот тебе и мечта! Когда работаешь, мечту долой! В выходной – другое дело: кружку пива – и мечтай.
– Ты прав… – начал Самобаев.
– Мечтать будешь – щи убегут, – перебил его поощренный повар. – Каша подгорит!
– Ты прав. У тебя-то она никогда не подгорала. И не подгорит.
– Это да. – Аркаша довольно улыбнулся. – Не-е! Жалоб на это еще не было, Я еще маленький дома уже умел ее варить.
Самобаев посмотрел на него с сожалением.
– Ты какой был в семье по счету?
– Восьмой. Меньшой.
– Так и есть. Я помню, когда мать у меня пекла пироги, у нее всегда под конец оставалось тесто. Что тогда делать?
– Булочку можно испечь. Сдобную.
– Вот-вот. Сдобная. Без начинки.
Все засмеялись, и повар за всеми.
– Шалишь, Сысой! У меня так не бывает!
Самобаев хотел еще что-то сказать и не сказал.
– Эй, грамота! – окликнул он Газукина и, поставив кружку на тумбочку, направился к нему. – Написал, что ли? Право, сочинитель! Да не «ева», а «его» – последнего. Ошибку, говорю, исправь. Ева!
Газукин побагровел и закрыл листок грудью.
– Учиться надо, Вася, – раздался голос Герасима Минаевича.
– Это ты, Герасим, и не думай. Профессором ему не быть. На руке чего-нибудь рисовать иголкой – вот это да…
– Да где мне учиться-то? Где она, школа? – заорал Газукин, оскалясь, стараясь подобрать дрожащую губу.
– А ты вот к нему обратись. – Самобаев кивнул на Федора, – Толкай его посильнее. Смотришь, и школа будет. Ну что? Давай заявление!
Он потянул бумажку из-под Васькиного локтя. Васька резко прихлопнул ее ладонью – не трожь! – и заявление Василия Ивановича Газукина, над которым он так долго трудился, разорвалось на две части. Васька смял его в комок, вскочил и пошел, куда глаза глядят, – в дальний конец барака. Он сел там, вдали, на топчан Федора и стал рассматривать свою руку, забинтованную выше локтя.
– Федь! – негромко позвал он.
Федор прошел к нему, сел рядом, и они оба замолчали. Чтобы не касаться больных вопросов, Федор спросил:
– Что это у тебя?
И сразу же пожалел об этом. Газукин заглянул ему в глаза с отчаянием, словно хотел дознаться, есть ли у него хоть один друг на свете. Должно быть, он решил все-таки, что есть, – молча приблизил к Федору локоть и отвернул край повязки. Федя увидел багровый ожог там, где раньше были слова: «Век не забуду», где синел когда-то девичий силуэт.
– Выжег?
Васька кивнул:
– Паяльником.
– С ума спятил! Кто это тебя надоумил? Уляша?
Васька мужественно покраснел и еле заметно моргнул: «Да».
– Ого! – Федор знал Уляшин характер.
– Мы не гуляем, – признался Васька. – Неделю уже. И на кино сама ходит. Она как увидела это дело, вот это: «Век не забуду», сразу как отрезала. Знаешь, что сказала? Когда век пройдет, когда забудешь, тогда являйся, подумаем. Врет ведь! Фасонит! А? А мне что – паяльник есть, можно и вывести!
Он опять испытующе посмотрел на Федора.
– Слушай-ка! В самом деле! Или, может, разыгрывает нас Сысой? Чего это он про школу говорил?
– Ты бы пошел?
– Пойду. А что ты думаешь – не смогу? Шесть классов у меня… Врешь ты все! – Он посмотрел на Федора злыми глазами.
– Я ничего еще не говорил! – Федя задумался. Он вспомнил о письмах матери. «Доучись, успокой!» – просила она. Может, и не было бы у него такой неопределенной судьбы, если бы он окончил спокойно свои десять классов! Ведь кончают же некоторые! Даже с медалью… Молодые, а все видят впереди, весь свой путь. Не рвут постромок. Интересно все-таки, как устроены эти всевидящие глаза и это разумное сердце?
– Я ничего еще не сказал, – повторил Федя. – Когда будет ясно, тебе первому скажу.
Они посидели молча, потом Васька ушел стелить свою постель.
Весь барак уже мерно дышал, с перебоями и всхрапываниями, и горели только две лампочки, а Федя все еще сидел, раздумывая о своих делах. В первом часу ночи он выдвинул из-под топчана чемодан, достал оттуда тетрадку и пузырек с чернилами и, подсев к тумбочке, изогнулся, как изгибался час назад Васька, стал быстро писать. Он писал заметку в редакцию областной газеты.
Если бы Федора спросить в ту минуту, что заставило его так решительно взяться за перо, он не смог бы дать ответа. И все же он сказал в заметке много верных вещей: о том, например, что, кроме киносеансов (которые в поселке бывают редко), рабочим надо бы показать иногда и спектакль. Рабочие хотят общаться, спорить, получать ответы на интересующие их вопросы по внутренней и международной политике. Они хотят слушать лекции, учиться и повышать свой культурный уровень. Молодой способный токарь Василий Газукин не раз уже обращался с вопросом, будут ли в поселке книги, будет ли школа для рабочей молодежи, – что ему ответить?
Федор написал и о драмкружке и о том, что есть среди рабочих комбината немало талантов. Они сумели бы разогнать скуку зимних комбинатских вечеров – было бы где развернуться! «Руководители комбината не могут, видимо, понять той простой истины, что комбинат из стройки постепенно становится предприятием, что в связи с этим на комбинате растут кадры постоянных рабочих, решивших связать свою судьбу с судьбой комбината навсегда. Для этих людей надо создать нормальные условия жизни». Федя даже потер руки от радости, когда перечитал этот абзац.
Затем он сказал об интеллигенции комбината. «Перед группой молодых инженеров, – писал он, – недавно встал технический вопрос, от решения которого зависела судьба плана. Решить этот вопрос было бы значительно легче, если бы инженеры имели необходимую техническую литературу. В частности, очень нужна для работы книга „Измельчение руд“ Крапивницкого».
Федя подчеркнул название книги и этим до некоторой степени выдал себя. К этой последней фразе он обязательно должен был прийти, потому что из-под его тетрадки, все время выглядывал уголок фотокарточки и там были видны чьи-то волосы, прозрачные и легкие, как струи тепла.
Перечитав заметку, Федор спохватился: что если ее увидит Антонина Сергеевна? Или Фаворов… Больше равнодушия! Он закрыл глаза, сжал кулаки коленями. Какие названия книг можно было бы поставить рядом с «Измельчением руд»? Чтобы получился деловой перечень, чтобы видно было ясную мысль техника и только техника? «Надо будет спросить у инженеров», – сказал он себе, ложась спать. Топчан долго и мучительно скрипел под ним в эту ночь.
Два конверта были опущены в почтовый ящик, из них один – с заметкой Федора, а во втором было письмо. Начиналось оно словами: «Товарищ председатель!», а дальше шла та же заметка. Конверты легли в ящик без звука, словно улетели в пустоту. И с этого момента потекли дни и недели, похожие одна на другую. По утрам Федор затемно убегал на работу. Вечером возвращался в барак, вытягивался на своем топчане, перебирал в памяти все, что произошло с ним за прошедшие месяцы. Больше нечего было делать – ответы на письма не шли; только одно и оставалось: лежи да раздумывай.
Чаще всего Федор ломал голову над своей последней встречей с инженером Алябьевым. Произошла она еще до того, как Федя отправил заметку.
Он сидел в красном уголке и рисовал на листке бумаги симметрично расположенные квадратики. Так должны были разместиться портреты ударников на Доске почета. Пакет с фотографиями лежал здесь же на столе, но думал Федя в ту минуту совсем о другом – у кого бы из инженеров спросить о нужных для них книгах? Заскрипел под окном снег, хлопнули двери тамбура, и в барак вошел, громко дыша с мороза, Алексей Петрович. Федя встал, сел, засмотрелся на матовую белизну его лица, на усталые морщинки и только через минуту заметил, что Алябьев ничего не говорит, только дышит с мороза.
– Доска почета? А? – спросил он наконец, увидел плакат и, достав фотографии ударников, стал их рассеянно просматривать, перекладывая из стопки в стопку. Свою фотографию он переложил, не глядя, как листок белой бумаги.
Дойдя до последнего фото, он растерялся, – словно не нашел того или, может быть, той, кого искал. Он снял шапку и начал снова перекладывать фотографии. Светлые тусклые волосы его, примятые шапкой, не спеша поднимались – прядь за прядью. Когда Алексей Петрович стал перебирать фотографии в третий раз, он косо взглянул на Федю – не находят ли некоторые товарищи странной эту бесцельную игру в карточки? Федя сделал вид, будто ему все безразлично, и стал рисовать на своем листе вопросительный знак.
– Из дробилки никого не занесли на доску? – услышал он и, не поднимая головы, ответил:
– Дробилка провалила весь план.
Через минуту Федор поднял глаза и вздрогнул: инженер внимательно читал его заметку. Перебрав все фотографии, он, должно быть, заглянул в пакет – не осталось ли там еще карточки – и вот наткнулся.
Заметка была переписана начисто и заканчивалась словами: «в частности, очень нужны…» – здесь Федя оставил полстраницы для перечня книг. Он собирался дописать заметку после разговора с инженерами.
– Надо конкретнее разговаривать о таких вещах, – сказал Алексей Петрович. Голос у него был надтреснутый, подчеркнуто безразличный. – Если о книгах говорить, то надо писать прямо: «Измельчение руд».
Вспоминая об этом, Федор чувствовал легкое удушье, глаза его загорались, он никак не мог отделаться от подозрений. В тот день Федя тоже помертвел на секунду. Но тут же улыбнулся: «Ведь он женатый!».
– Эта книга у меня уже записана, – сказал он как мог равнодушнее.
– Интересно, кто…
– Фаворов, – сразу же нашелся Федя. Пристально, как следователь, взглянул Алябьеву в глаза, и тот вспыхнул и отвел взгляд, хоть и был старше Феди лет на восемнадцать. Потом Алексей Петрович спохватился:
– Но ведь, кроме этой, еще книжки есть! – воскликнул он, собираясь с мыслями. – Какие же книги мы возьмем?..
Ни одно название не приходило в голову Алексею Петровичу. Наконец он успокоился и ясным голосом техника, только техника, продиктовал: «Дробление и грохочение», «Механическое обогащение руд», «Буровзрывные работы», «Бурение шпуров» и еще десятка полтора таких же малопонятных для Феди названий.
О своих газетных делах Федя сказал только Володе Цветкову, Самобаеву и Герасиму Минаевичу. Дизелист и Федя сдружились, они вместе теперь ходили к полочке, куда почтальон бросал письма для четвертого барака. Оба они ждали от почты чудес. Когда они вытягивались рядом на своих топчанах и начинали глядеть в потолок, часами не произнося ни слова, Самобаев говорил:
– Гляди, ребята, беседа опять пошла.
Иногда Федор нарушал молчание:
– Герасим Минаевич!.. Ответят?
– Обязательно.
– Не отвечают что-то. Уж вон сколько прошло…
