Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Владимир Дудинцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Доброе утро, Антонина Сергеевна!

– Здравствуйте! – Рука ее заползла под его локоть. – Зовите меня просто Тоней. Долго вчера танцевали? Нам по пути?

– Нет, мне вот… – Он показал на груду бревен посреди пустыря. – Мне туда.

Приветливо поднял руку и, легко соскочив с тротуара, зашагал прочь по темной сырой щепе к бревнам. Там стоял грузовик, и рабочие складывали около бревен новенькие кирпичи. А в стороне из-под земли вылетали пригоршни ржавого сырого песку и ложились все в одно место. Здесь землекопы начали рыть траншею, должно быть, для фундамента.

– Товарищ завклуб! – издалека громко окликнул Федю Степчиков. Он шел по дальней тропе, сутулый, головой вперед. – Завтра прогоняем всю пьесу! Одним куском!

– Да, да! Хорошо! – отозвался Федя, ускоряя шаг.

– С Софьей будем! Софья приехала!

Утренний свет был ярок – никуда не скрыться! Федор огляделся: да, ему предстоял нелегкий день! Другое дело ночь – ночью человек один, даже себя не может увидеть, Но что же сделать? Если уехать? Уехать, уехать надо куда-нибудь совсем! На новом месте никто не будет знать. Он будет там среди дня скрыт лучше, чем здесь среди ночи, будет потихоньку отходить, отходить и, может быть, забудет всю эту историю…

Не успел Федя подойти к бревнам, как увидел Самобаева. Плотник легонько тюкал топором по бревнам, осматривал их со всех сторон. Заметив Федора, он подошел к нему, достал из-за уха цигарку и уселся на свежий сосновый ствол, покрытый словно бы луковой шелухой.

– Садись рядом. Посиди. Что это с тобой? – Он лизнул было цигарку и подозрительно посмотрел на Федю. – Сегодня ты ни о чем не должен думать. Сегодня ты герой. Именинник! Нет здесь человека счастливее тебя!

«О чем это он?» – с досадой подумал Федя и поморщился.

– Хорошо! Весна! – Самобаев закурил и вытянул ноги, отдыхая в клубах едкого махорочного дыма. – Знаешь, на чем сидишь, чудо? Что это за лес? Что за кирпичи? Чего это тут роют? Знаешь, нет? Твой Дом культуры будет!

Федор сразу же встал. Устремил на Самобаева черные глаза.

– Не веришь? Ей-богу! Осенью принимать будешь. Я и сам не верил. А тут вызывают, дают наряд… Да спроси вон у прораба, он в управлении сейчас. Он тебе и планы покажет.

Федя быстро, все быстрее зашагал к управлению. Самобаев что-то крикнул ему вдогонку – фамилию прораба, но Федор уже не слышал. Он побежал по брызгающей щепе, по островкам грязи, прыгая через овражки, промытые талой водой. Все мечты Федора соединились вместе и понесли его, он опять летел, но теперь полет был настоящим, и Федя знал, что этому чувству уже не будет конца.

«Не может быть! Не может быть!» – глубоко ударяло в нем сердце. Он вспрыгнул на тротуар, и доски загрохотали под ним. Чей-то мужской плащ мелькнул мимо него. «Куда?» – окликнул его голос Антонины Сергеевны…

Он взбежал по крыльцу, остановился на миг в коридоре, открыл дверь с надписью «Отдел капитального строительства». Пятнадцать или двадцать голов поднялись от чертежных досок, от белых, синих и розовых листов бумаги, поднялись и опять склонились.

– Прораб… – сказал он, переводя дыхание. – Товарищи, простите… Забыл фамилию. Который будто бы строит…

– Что строит? – спросило несколько веселых молодых голосов. – Ах, Дом культуры? Давно бы так сказал! Прораб ушел. А вам что?

– Это тот самый товарищ. С механического… – осторожно сказал кто-то в глубине комнаты.

И опять поднялись все головы. Загремели стулья. Кто-то пробежал позади столов. «Вам проект? Идите сюда, молодой человек!» Федя сделал несколько шагов. Молодые и пожилые лица с любопытством смотрели на него из-за столов. «Вот», – услышал он, и перед ним, гулко стуча, развернулся лист ватмана. Федя увидел желтоватое бревенчатое здание в два этажа, с крыльями и подъездом, похожим на ту Доску почета, что сделал Самобаев, «Пора. В долгом ящике уже лежал», – услышал Федя. Он только шевельнул пальцами, и его сразу поняли. «Вот план», – и он увидел на новом листе зал со сценой и комнаты вокруг него. Федя тут же разместил в них библиотеку, кружок рисования, певцов, охотников, изобретателей…

Он очнулся, почувствовав любопытные взгляды, направленные на него со всех сторон. Все головы сейчас же опустились к чертежам. Он обернулся, на миг поймал несколько взглядов, но только на миг.

А когда он вышел и закрыл за собой дверь, отдел зашумел, как девятый класс «А», в котором когда-то учился Федя.

Герасим Минаевич собирался в путь. Самобаев уже склеил для него сундучок, выкрасил охрой и поставил сушиться на лавке около окна. К этому сундучку слесари из автобазы сделали замок с секретом, открывающийся без ключа: чтобы открыть его, Герасим Минаевич должен был вспомнить имена трех слесарей и набрать их на подвижных кольцах замка.

Один раз Федя встретил Герасима Минаевича в аккумуляторной. Минаич сидел на черном от окислов столе, свесив ноги, – прощался с электриками. Видел его Федя в карьере у экскаваторщиков и в гараже. А двадцать восьмого апреля, когда дизелист получил расчет, Федор встретил его в столовой. Раздвинув целую батарею пивных кружек, разводя руками, Герасим Минаевич зычным голосом рассказывал внимательным друзьям о своих планах.

– Праздники здесь проведу, – говорил он. Заметил Федю и слегка поклонился ему. – Хочу спектакль посмотреть. Его работу хочу видеть! – Он показал на Федора и погрозил ему. – Федя! Ты не зазнавайся, смотри. Вышел на дорогу и иди. Так держать! Только ради бога не зазнавайся. Помни, что старик Герасим говорил: то самое еще впереди.

Все эти дни у Федора были заполнены самыми интересными делами: он строил планы. В красном уголке около него в любой час дня сидели два или три мечтателя. Советников у Федора было теперь очень много, и папка, где он копил все их предложения, за две недели истрепалась и распухла. В ней уже лежал список технической литературы, составленный тем инженером, у которого был голос студента. Кроме того, в папке были две тетради с надписями «Лекторы» и «Хор», тщательно разработанные планы физкультурных мероприятий и шахматных турниров, план конкурса художников, список охотников, имеющих ружья… Каждый день Федя добавлял к этим планам и спискам что-нибудь новое.

На стене красного уголка около крыльца уже несколько дней висела огромная афиша, извещая всех о том, что тридцатого апреля в красном уголке состоится первомайский вечер с программой: 1. Торжественная часть. 2. Спектакль «Недоросль», поставленный силами драматического коллектива.

В день спектакля с утра Федя подстригся, надел свой костюм и до вечера ходил по красному уголку, помогая бледному Степчикову в его хлопотах. Всех, кто был занят в спектакле, Медведев освободил от работы. Артисты повторяли роли. Портнихи из мастерской орса отглаживали кафтаны и платья старинного покроя, сшитые специально для спектакля по распоряжению управляющего. Монтеры проводили свет к рампе. Плотники стучали молотками на новой сцене и за кулисами.

И вот все готово. Взглянув на. часы, Степчиков вытаскивает стул из дверной ручки у входа. За дверьми – давка. Вот уже зал переполнен, народ сидит на подоконниках, стоит в дверях… Вот и доклад уже окончен, и сцену задернули новым коричневым занавесом. Народу стало еще больше – приехали гости из Суртаихи…

Феде очень хотелось выйти к рампе из складок занавеса и, сложив руки сзади, сказать краткую речь. Но Степчиков, еще больше побледнев, посмотрел на него – и Федя обнял старика: «Андрей Романович! Скажите несколько слов перед началом…» Он убежал со сцены, протиснулся к окну, чтобы не пропустить самую торжественную минуту. И там, сжатый зрителями, в тесноте, он понял, что отныне и навсегда его место будет не на виду, не там, где шумит слава, а в тени, в самой ее глубине, откуда все виднее. С мгновенной ясностью он увидел и оценил все выгоды этого положения. Уйдя в тень, он мог отдаваться своим радостям, не боясь того, что это кому-нибудь покажется нескромным. И сейчас, стоя у окна, он радовался: зал переполнен, дальше некуда! Все смотрят на сцену. Ну, Андрей Романыч, не подкачай!..

Шевельнулись складки занавеса. Вышел Андрей Романович– весь в черном, бритый и мертвенно-спокойный. «Молодец!» – подумал Федя. Спрятав дрожащие пальцы за спину, Степчиков заговорил о том, что искусство принадлежит народу, что народные массы всегда были неиссякаемым источником талантов.

– Примером чего, – сказал он, комкая за спиной занавес, – может служить наш молодой драматический коллектив, который будет расти вместе с комбинатом и, я уверен в этом, товарищи, когда-нибудь станет основой настоящего театра. Первую постановку этого коллектива мы и предлагаем сегодня вашему вниманию.

Он исчез в темных складках, занавес, визжа по проволоке, раскрылся, и по залу пошел одобрительный ропот – на сцене, повесив руки, стоял длинный Митрофан. Госпожа Простакова, в которой все сразу узнали Уляшу, рыскала, рассматривая на нем новый кафтан, подметая сцену подолом невиданного темно-зеленого платья. Она всплескивала руками, постепенно приходя в ярость.

Раздался страшный шепот суфлера. Вошел Тришка. Прибежал Простаков. Действие началось. Через минуту суфлера уже не было слышно – все смотрели только на Простакову, изумленно притихли. Плечистая, веселая Уляша, которая смаху рассекает буханку хлеба и так громко бросает гири на весы, – неужели это она?

И когда занавес соединился, могучая буря заходила в зале. В дальних рядах крикнули: «Уляша!» – и загудел, мерно заколебался пол, словно в красный уголок вошла дивизия и остановилась, шагая на месте. Рабочие, не жалея ног, топали, требовали ее – новую героиню рудника.

Степчиков объявил антракт. За занавесом застучали молотки. Народ повалил к выходу – покурить, и Федя неподалеку увидел Газукина, одиноко сидящего на подоконнике. Васька был в новом черном пиджаке и в желтой, как лютик, рубашке с расстегнутым воротником, на котором было нашито по крайней мере два десятка пуговок. Перед ним текла толпа, а он, не отрываясь, смотрел на сцену, на занавес с колеблющимися складками.

Федя подошел к нему.

– Ну как?

Васька не ответил. В глазах у него горела тоска. Он пристально и горячо посмотрел на Федора, испытывая его: говорить или не говорить?

– Знаешь, что она мне сегодня сказала? – шепнул он вдруг. – Говорит, коротка же у тебя память! Сам наколол: «Век не забуду», а через годок сам же паяльником и выжег! Этак ты, говорит, и меня забудешь…

– Ну, а еще?

– Больше ничего. Повернулась и ушла. Федя, знаешь, что я решил?

– Не знаю, – Федя улыбнулся.

– Ты не смейся, я серьезно… – И, побагровев, Газукин зашептал ему через плечо – У меня книжка есть… Скоростником стану. Посмотришь! Каких еще здесь не было… Больше всех – на пятьсот процентов! А?

– А сможешь?

– Смогу! Я, что хошь, смогу!

– Ничего не выйдет.

– Выйдет!

– Я не о том. У тебя, я знаю, выйдет. Только здесь все видно насквозь. Она поймет, что приманиваешь…

– А что видно?

– Помнишь, я тебе говорил про монету, а ты еще спорил?..

– Это мне ясно, – прервал его Васька с запальчивым видом. – Дальше, дальше! Ты говорил, другой интерес…

– Потом ты хотел отомстить Петуху…

– Это забудь.

– Забыть можно. А было видно насквозь. Ну, а теперь что? Чтоб говорили, мол, Газукин лучше всех? И ты сам чтобы говорил: все пешки, а я благородный конь, мне давай овес!..

– Замолчи! – Газукин даже задохнулся. Вот двину сейчас!.. Я не для славы! Ты же знаешь! Зачем заставляешь говорить? Ты же знаешь, как я на нее посмотрю… Федька! Ты что – не понимаешь?

– Делай, что хочешь, Вася. Я все понимаю. – Федор вздохнул и взглянул на занавес. Он сам недавно не знал, что делать, готов был вот так же… И он продолжал, отвечая своим мыслям: – Я все понимаю, Вася. Только знай: станешь настоящим человеком, и она будет твоя. И пятисот процентов не надо будет! А сейчас у тебя это, вроде как красивые перья у селезня: весна пройдет, снова станешь серой уточкой, как был.

– Ничего подобного! Я всегда…

– А почему ты полгода назад про пятьсот процентов не говорил, а больше все про рублевку? Думаешь, она этого не понимает?

Газукин ничего не ответил, напыжился и замолчал.

– Вася, – осторожно сказал Федор через минуту, – кого ты знаешь из знаменитых людей?

Газукин гордо поднял голову:

– Галилео Галилей!

И тут же больно толкнул Федора: неподалеку стоял бочком к ним Самобаев и прислушивался.

– Галилей, говоришь? Ну, ну!.. – Плотник подошел и стал усаживаться на подоконнике. – Давай, давай, врите. Люблю, когда ловко врут. Чего замолчали?

– Галилей… – Федор взглядом успокоил Газукина: не выдам. – Если ты помнишь, Вася, учение Галилея не нравилось попам. Читал, как попы сожгли Джордано Бруно? Вот как стоял тогда вопрос. Смертью грозили человеку, а он стоял на своем. Так что же, ты думаешь, пришла бы какая-нибудь красавица: «Отрекись – буду твоя» – что же, по-твоему, он отказался бы от своего учения? Отказался бы ради любви? – Федя с особенным удовольствием мстил сегодня любви. – Никогда! Потому что такой человек уже не принадлежит себе. Он весь принадлежит делу. А дело – народу.

– Ну, это Джордано… А ты мне пример, пример дай.

– Можно дать и пример, – негромко заговорил вдруг Самобаев. – Прежде всего должен сказать вам, ребята: оба вы молодые и рано вам еще знать, что такое любовь. Любовь – это великое дело. Она больших людей с пути сворачивала. Это самая тонкая проба для молодого человека. Тоньше нет.

Чувствуя, что сейчас начнется интересный самобаевский разговор, Федя тоже полез на подоконник, заерзал, усаживаясь.

– Примеров у меня хватит, – сказал Самобаев. – Нужно только, чтобы вы поняли. Чтоб зря этим словом не кидались. Вот свадьбы наши – думаете, все они по любви? Сама любовь-то проходит иногда стороной. Или придет, а ты уже связан. Потому и поем все про разлуку. Одними глазами вся она пройдет – здравствуй, милый, и прощай! А помнишь до сей поры! Старик, а иной раз вспомянешь. Вон что… Она одна-то, одна, да не всегда вовремя приходит!

Наступило молчание.

– А когда придет – не всегда ей запретишь. Можно поймать песок из воды. Микроб вон ученые ловят. Закон может запретить все, что ни есть, все, кроме чувства.

– Какой закон… – задумчиво сказал Васька.

– Какой ни на есть! Свяжет он меня по рукам и по ногам, а мы с нею глазами поцеловались – и рады. Да-а! Но все-таки Федя прав. Вот тебе, Вася, пример. Из жизни, из нашинской, здесь, рядом с нами.

И почему-то у Федора сразу закололо в груди, хотя Самобаев еще не сказал, медлил, вздыхал, наклонив голову к коленям.

– Передавать негоже сплетню, – издалека начал Самобаев. – Однако, коли она пущена, гуляет, надо передать ее – только с правильной оценкой… Да я и не боюсь… Потому что чистого человека не замараешь… Словом, болтал дурачок один, будто наш инженер, Алексей Петрович, симпатию имеет. Между прочим, к Антонине Сергеевне из дробилки – к Софье. «Ври больше, не верю, мол, в такие глупости!» – говорю ему. А потом примечать стал и вижу– правда. Давно это у них тянется, с год, и больше – с ее стороны. А может, с его стороны и поболее будет, да он виду не кажет. Здравствуй, до свидания – и все. Правда, на Суртаихе это он ей помогал наладить дела…

Зрители постепенно заполняли зал – антракт кончился. Несколько человек стало около Самобаева, он придвинулся к Газукину и заговорил глуше.

– Вот она, история какая!.. Я думаю: чего бы ему, если так пошло? Очертя голову схватил ее в охапку, да и бросился бы черт знает куда, на край света! Ведь она-то у нас одна! Нет, нельзя. Другой человек, полегче, тот может и бросился бы. А наш – нет. И не потому, заметь, что там где-то человек невинно будет страдать – жена. Это вопрос совести, мы не о том сейчас говорим. У Алябьева причина посильнее будет. У него здесь главное дело жизни. Он все здесь положил и отсюда не уйдет. Это ты верно, Федя, сказал: он не принадлежит себе. Вот видишь, какое противоречие?.. А будь он не такой, тянулся бы он к белому хлебу с маслом – разве она на него посмотрела бы? Что он – красавец? Вон Фаворов – картина, а не человек!

– А чего же он? – не удержался Газукин. – Что же он?

– Я понимаю тебя, – ласково сказал Самобаев. – Нет, Вася, у Алябьева задору поболе твоего будет. Нельзя. На большой задор большая узда. Это, брат, все высокая материя. Тебе нужно дойти еще до нее…

– Чего же мне-то делать? – спросил Васька, усмехнулся и с тревогой посмотрел на Федю. Он тут же спохватился – ведь Самобаев ничего не знал о его делах!

– Прими к руководству, – сказал плотник. – Я давно тебе говорю: хочешь что-нибудь сделать хорошее – о себе не думай ни в каком виде…

– О деле, значит, думать? Ладно, хорошо. Учителя собрались! А у самих вас, у тебя, дядя Сысой, есть такое дело?

– Что-то похожее имеется. Оно у многих есть. Вон наш Герасим – образования не имеет, а дело себе нашел!

– А у тебя? – Газукин крепко взял Федора за плечо.

Федя даже испугался: вот он, прямой вопрос. Есть ли у него такое дело? Или он по-прежнему человек без места?

И, словно для того, чтобы скрыть его раздумье, в зале погас свет. Завизжали кольца занавеса – началось второе действие. Федя так и не нашел ответа на вопрос Газукина. А между тем сама жизнь приготовила уже для него этот ответ.

Поздно ночью, когда отшумели аплодисменты и ушли все поздравители, около сцены собрался кружок: рослый, выше всех на голову, управляющий комбинатом Медведев, председатель постройкома Середа – в пиджаке и глухо застегнутой черной косоворотке, Володя Цветков и артисты в париках и гриме. Подошел и Федя, настороженно улыбаясь, зная, что сейчас начнутся похвалы.

– Маловато помещение, – сказал управляющий, широко расставив ноги, оглядывая зал. – Пора, пора вам перебираться. Дворец скоро построим тебе, Уляша. Не смейся – средств не пожалеем. Лекции будут, доклады, спортом заниматься будешь – всем, чем полагается в приличном клубе. Завклуба вот у нас нет…

Последние слова были сказаны артистам, но Федор при этом жалко улыбнулся – жалко и криво. Управляющий словно ждал этой улыбки.

– Ничего, подержись, токарь! – бодро сказал он и обнял Федю одной рукой, больно похлопал по боку. – Я понимаю тебя, родной! Мы с тобой рабочие, нам бы с машинами возиться, землю копать. Подержись еще маленько! Будет и зав. Обещали прислать. Гусаров у нас еще молодец, расшевелил нам народ, – забасил он бодро. – Ишь ты, живец какой! – Он опять больно хлопнул Федю по боку. – Такое, брат, время – приходится иногда и не за свое дело браться. Это тебе не стружку снимать! – И, гулко хохоча, он отпустил Федора.

За его спиной Федя вопрошающе взглянул на Середу, и тот развел руками: ничего не поделаешь!

– Как же так? – спросил Федя шепотом.

– Он сам запросил – шепнул Середа: – А потом у тебя ведь образования маловато. – И сразу отошел, пряча глаза.

Степчиков вдруг задвигал седыми бровями, задергал лицом, словно собираясь чихнуть.

– Позвольте… Ведь у нас есть… – глядя в пол, начал он, и Середа сейчас же взял его под руку и отвел в сторону, что-то ему шепча.

Когда все ушли, Федя запер красный уголок, сошел с крыльца на доски тротуара, и тут же из темноты вышел Газукин и молча остановился около него. Должно быть, он видел и слышал все, прячась в полумраке за дверью. Он все понял – стоял около Федора и мигал, и дальний одинокий огонек отражался в его мрачном глазу.

Они постояли молча, и Федя двинулся вперед, побрел по сырой пружинистой щепе через пустырь, охваченный кольцом далеких огней. И, как эхо, зашуршали сзади него шаги Газукина. Целую минуту или две шли они оба в молчании, пока не выросли перед ними в темноте еще более темные угловатые массивы. Это был фундамент Дома культуры, выведенный над землей уже больше чем на метр. Федя налег на пахнущую цементом сырую кирпичную кладку.

– Да-а, – сказал он, качая головой. – Вот и все. Теперь действительно все.

Опять наступило молчание. Ах, как горько было Федору опираться на этот сырой, быстро и верно растущий фундамент!

– Ха-ха-ха! – громко, на весь пустырь, засмеялся Федя. – Я, по существу, уже не нужен здесь! Мое дело сделано, новый завклуб получит все готовое! А я поеду на новое место и вот так же начну! Завтра же подаю заявление!

Газукин кашлянул.

– Вася! Я решил. Ты, конечно, не должен будешь пострадать. Я тебе все распишу, как и что делать. Все будет в порядке. Будешь учиться…

Газукин молчал, а Федя продолжал разглагольствовать. Конечно, он нужен был именно здесь, а говорил все это неизвестно для чего.

«Не уйду! И не пущу никого! – вдруг подумал он с яростью и залился слезами. – Я не смогу! Разве он, новый, пусть пять раз образованный, разве будет он все знать, как я? Будет он так знать людей? Разве я не смогу получить образование?»

Достав платок, Федя громко высморкался, и Газукин совсем притих.

– Пойдем, Вася, – сказал Федор дрожащим голосом. – Да. Надо уезжать. С Герасимом поеду, на новое место.

В бараке Федора встретил Самобаев. Заглянув ему в лицо, плотник поймал за локоть Газукина, но Васька вырвался. Федор лег на свою постель, Газукин сел ему на ноги. Сюда же босиком перебежал Самобаев. Заскрипел топчан дизелиста, Герасим Минаевич поднялся, и они загудели вполголоса, все трое, поглядывая на Федора.

– Вот видишь, Федя, оказывается, можно проще дела решать, – сказал ласково Самобаев и усмехнулся. – Не надо и на костер – зачем спички тратить, человека жизни лишать? Очень просто – отказать и все! И ходи, живи, размножайся! А то вон куда хватил – Галилео! Жордано!

– Сдаваться нельзя, Федя, – сказал Герасим Минаевич.

– А ему никто сдаваться и не предлагает! – возразил Самобаев. – Что же он, себя начнет хвалить? В газету напишет– мол, меня, Гусарова, не хотят в должности повышать? Променяли, мол, на образованного! Тут, братцы, тонкий расчет. И придумать ничего нельзя…

Солнечное утро оживило весь барак. С улицы доносилась музыка. Рабочие доставали из чемоданов чистые рубахи. Принарядившись, они вылезали наружу прямо через открытые настежь окна и расходились к двум толпам: к бараку ИТР, где Алексей Петрович выставил на окне свой радиоприемник, здесь слушали трансляцию первомайского парада из Москвы, или же ко второй толпе, к третьему бараку, откуда доносились переборы гармошки. Здесь, на утрамбованной площадке, уже второй час непрерывно шла пляска.

Федя тоже вылез из окна и увидел Герасима Минаевича, который сидел на завалинке, разложив рядом с собой шильце, щетинку, молоток, пчок дратвы, и прошивал подошву на сапоге.

Федя сел около него, вспомнил вчерашнюю историю и опять остро почувствовал всю безвыходность своего положения. Никто не бранил его и не стыдил вчера, никто не отнимал у него права быть тем, кем он был. Его даже похвалили – для рабочего с девятью классами образования он хорошо справился со своим временным делом, расшевелил народ. Но в этой временной обстановке у него, как на молодом дереве, неожиданно развернулся первый яркий лист. И этот лист вчера остригли – незачем ему расти.

«Кто поймет это? – подумал Федя. – Никто не поймет. Один-два человека! А для остальных останется законом слово Медведева. Он всегда прав. Прав и на этот раз – для нового Дома культуры нужен квалифицированный директор! Не ставить же, в самом деле, директором человека, имеющего едва-едва девять классов!»

Да, Медведев хорошо знал людей, видел их насквозь, мог даже угадать, чего тебе захочется завтра. Он еще тогда, стоя на крыльце, увидел Федора всего насквозь, только взглянул – и вот оно, самое живое место человека, оно на виду. Маленькая помеха – и он устранил ее с улыбкой, одним добродушным словом, чуть заметным движением руки.

– Герасим Минаевич, – сказал Федя. – Когда едете?

– Еду? Послезавтра, должно…

– А куда?

– Чтобы не соврать тебе, скажу: не знаю. Это дело десятое – в области скажут.

– Герасим Минаевич…

Механик раздернул на две стороны дратву и остановился.

– Ты чего?

– Возьмите меня с собой.

– Надо было раньше говорить. Сундучок маловат. Поболе Сысою бы заказал. Что это ты собрался?

– Я все равно уеду. Вот, думаю, Герасим Минаевич едет…

– Герасим Минаевич тебе не попутчик. Герасим Минаевич ищет такие места, где еще нет электричества. Где еще горн ногой раздуть надо. Где нет телефона, чтоб вызвать инженеров со слесарями, скажем, на аварию… На век Герасима Минаевича работы хватит. Мне осталось всего немного – шестой десяток живу. А тебе повторять это нельзя. Останешься ни при чем, Федя. Твое самое место здесь, если хочешь знать, больше нигде.

Федя и сам знал об этом и потому умолк. Поднялся и побрел в барак. Герасим Минаевич медленно повернул голову и долго смотрел ему вслед.

«Все равно куда. Уеду, – подумал Федор, проходя полупустым бараком к своему топчану. – Куда угодно. Не могу!»

Он выдвинул чемодан из-под топчана, достал тетрадку и пузырек с чернилами и, сев около тумбочки, начал писать:

«Управляющему фосфоритным комбинатом тов. Медведеву М. Д. от и. о. директора Дома культуры…» Написав «Прошу освободить…», он задумался, и в эту минуту к нему подошел Газукин.

– Дай листочек, – попросил он и потянулся через Федино плечо, читая его заявление. – Пишешь?

Получив два листа бумаги, он ушел к своей тумбочке, сбросил пиджак, криво уселся и томительно заскрипел пером.

Через несколько минут с улицы пришел запыхавшийся веселый Самобаев. Он остановился посреди барака, оглядываясь то на Ваську, то на Федора.

– Мать моя! Грамотеев развелось в праздник! Ну-ка, Вася, дай, ошибки проверю. Если не секрет…

Он замычал, бегло читая Васькино письмо. Умолк. Опять замычал.

– Ошибку снова посадил, не можешь: «прибягаю»! Яга, право, Яга! – Он опять умолк. – Да-а, – протянул он через некоторое время. – На этот раз дельная бумага. Под этим и я мог бы подписаться. Только ты исправь, исправь…

– Когда отнесть? – спросил Васька. – После праздников?

– Хорошее дело никогда не откладывай – вот тебе закон. Неси сегодня.

Федор тоже решил поступить по этому закону. Склеил конверт, вложил туда заявление и днем по дороге в столовую занес конверт дежурному по управлению.

Весь следующий день и вечер он прощался с комбинатом. То и дело останавливаясь, ходил по поселку. В раздумье постоял около молчаливого дробильно-размольного завода и в лесном островке среди гудящих по-весеннему сосновых стволов. Затем Федя прошел к механическому заводу, позади которого за последние месяцы вырос новый корпус. Федя уже видел его на картине у Медведева. Рядом с новым корпусом были установлены на фундаментах два огромных гулких железных котла – такие же, как на картине.

Оттуда Федор по лесной дороге прошел на карьер. Все экскаваторы стояли по случаю праздника, ковши их тяжело легли на груды желтого камня, выставив вверх начищенные железные зубья. Влажный майский ветер нес непонятную тревогу, он тормошил Федора: проснись, проснись, но Федя никак не мог очнуться от своего прощального сна.

Кратчайшим путем через зеленый пихтовник он пробрался к новому поселку, к улице из одинаковых двухэтажных домов с затейливыми крышами. Восемь или девять домов были уже готовы, около них играли дети. Федя очень быстро, с опаской прошел по этой улице, устланной щепками, но и здесь успел сказать свое «прощай». Опасался он встречи с Антониной Сергеевной – он не хотел больше встречаться с нею. Никого из знакомых он здесь не увидел. Вместо этого произошла другая встреча – человек пять совсем не известных ему ребят, должно быть, шоферы, отсалютовали ему издалека кепками:

– Эй, Гусаров! С праздничком, завклуб! – Они собирались жить с ним, по крайней мере, до того времени, когда поселок станет городом и в нем появится настоящий театр.

Федор простился с комбинатом и утром третьего мая встал окаменелый – уже не токарь, не завклуб, а путник. Снаружи доносились мерные звонкие удары сосновой балки. Федя встал и медленно закрыл окно. Молча, холодными, медлительными движениями, он заправил топчан, кивнул Герасиму Минаевичу и нисколько не удивился, когда тот сказал:

– Федя, поди поторопись. Там к тебе библиотекарша приехала. Я ее в столовую проводил.

Теперь Федора ничто не могло удивить.

– Пусть поест, – рассеянно сказал он, слушая настойчивый деревянный набат, и направился к умывальнику.

– Иди, иди! Ждет женщина! – сказал механик.

Федя умылся, причесался, постоял немного над своим топчаном и лишь после того, как механик сказал «нехорошо», пошел в столовую.

Он сразу увидел библиотекаршу. Это была пожилая сухонькая женщина в расстегнутом пальто, в черной фетровой шляпке с фетровым цветочком, из-под которой выбились желто-серые кольца волос.

– Прочитала вашу заметку, – сказала она баском, не сводя с Федора веселых увядших глаз. – Прочитала и попросилась, чтоб послали. Знаете, что-то такое почувствовала. Меня давно уже тянет именно в такое место. Где ничего нет, где начинай сначала. Где тебя ждут! Ах, что мы с вами здесь сделаем, Федор Иванович, что сделаем!

Федор шевельнул бровями и стал смотреть под стол.

– Я не с пустыми руками, – шепнула она таинственно, нагибаясь к Феде. – Со мной багаж. Какой багаж! И еще будет идти – я, знаете, старуха боевая. Еще в области за дело принялась. Верно это, что уже строят новое помещение?

– Вот оно, – сказал Федя, поворачиваясь на стуле к открытому окну. За окном, вдали, посреди пустыря, над кирпичным фундаментом звонко бухали бревна – первые венцы Дома культуры. Далеко за холмами такими же звонкими ударами отзывалась тайга. Эти звуки преследовали Федора. Он знал, что будет слышать их и тогда, когда с чемоданом в руке отойдет от поселка на десять километров.

– Хорошо! – сказала библиотекарша, расширив глаза, и приумолкла. – Приятная музыка, а? Очень приятная. Мы не просто книги выдавать будем. Я поставлю здесь работу с книгой…

– Девушка! – резким голосом крикнул Федя официантке. – Подойдите, пожалуйста!

Со вчерашнего дня он не мог уже слышать таких слов, как «Дом культуры» или «библиотека». Он уже простился с этими словами.

– Должен оставить вас, – сказал он, поднимаясь. – Пойду распоряжусь относительно вашего багажа.

– Там четыре ящика. Они там стоят в тамбуре, в красном уголке. Идите, идите. Я не задержусь.

И Федор ушел, ничего не видя больше, глухой ко всем звукам, чужой, равнодушный ко всему человек. Он отпер красный уголок, втащил тяжелые ящики, перевязанные веревкой, и при этом старался не смотреть на корешки книг, заметные сквозь щели. Он уже собрался уходить, но в это время задребезжал на стене телефон. Сняв трубку, Федя услышал незнакомый женский голос:

– Товарищ Гусаров? Вам нужно быть сегодня на партийном бюро. В восемь. В парткабинете. Приходите без опоздания.

– Хорошо, – рассеянно ответил Федя и только в дверях подумал: «Что там еще?»

Днем он ходил в управление знакомить библиотекаршу с Середой и Володей Цветковым. Попутно он заглянул в приемную управляющего – узнать о своем заявлении. «Ваше заявление на приказе», – сказала секретарша.