Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Владимир Дудинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Вышел из цеха и Федор. Он пробежал в столовую, занял там очередь к столу, получил в кассе чеки и отдал их официантке. После этого, захватив в своем бараке молоток и объявления, свернутые в трубку, отправился развешивать их по поселку. На попутном грузовике он проехал в карьер, где два экскаватора наваливали в грузовики глыбы желтого промороженного камня. Оттуда в кузове с желтым камнем прокатился до пекарни, забежал в хлебную палатку и прочитал продавщице Уляше вслух: «При красном уголке организуется драматический коллектив», – и после этого, через островок соснового леса, вышел к дробильно-размольному заводу, вокруг которого на полкилометра снег был припорошен желтым налетом.
Трехэтажное здание мельницы, бархатное от фосфоритной пыли, вздрагивало. Федя открыл дверь, зажмурился от грохота и окунулся в теплую мглу. Нащупав лесенку, он поднялся по железным ступенькам на площадку и увидел в пыльном пространстве столбы дневного света, словно опущенные с неба через далекие квадратные окна. Внизу в пятнах света медленно вращались громадные тела шаровых мельниц, опоясанные двойными рядами заклепок.
Федор никогда не видел таких мельниц. Он налег на перила, вытянул шею, стараясь сквозь пыльный туман рассмотреть, где же начало и конец железного цилиндра, который поворачивался под ним. За его спиной по площадке пробегали рабочие. Кто-то толкнул его. Федор увидел человека в плаще с капюшоном – не человека, а мглистую тень. Тень эта низко перевесилась через перила.
– Антонина Сергеевна! – сквозь грохот прорвался снизу девичий голос. – Опять не принимает!
– Вхолостую проверните! – женским знакомым голосом крикнула тень в плаще. – Слышите, Сима! – при этом она передвигалась по перилам, теснила Федю, стараясь разглядеть эту Симу под мельницей. – Сима, где вы там? Я говорю – вхолостую, вхолостую!
И снизу, из грохочущей мглы, донеслось, как далекое эхо;
– Попробуем вхолостую!
Федор выпрямился, шагнул в сторону и сразу же чуть не ткнулся лицом в припудренное пылью знакомое лицо под капюшоном плаща, увидел совсем близко темные окошки глаз – они просияли, должно быть, узнали Федю. И в уши его опять ударил смех рабочих и кашляние Петра Филипповича. Федор снова почувствовал себя героем, который так неловко, сгоряча ударился вчера о столб. Никуда не денешься – самая опасная свидетельница стояла перед Федором, и он с ужасом чувствовал, что его сейчас начнут жалеть.
Девушка посмотрела на Федю, на бумажную трубку в его руках.
– Вы ко мне?
– Объявление повесить… – полушепотом ответил он.
– Ну-ка, что за объявление…
Она протянула руку во мглу, и открылся светлый проем двери. Они вошли в коридор, здесь пыли было меньше.
– Вы откуда? – Антонина Сергеевна повесила плащ на гвоздь. Федор вздохнул – значит ошибка, она не знает его! Да она ведь и не могла его видеть, она сидела около Царева!
– Я заведую здешним красным уголком, – ответил он уже свободнее.
Она открыла еще одну дверь – это был ее кабинет. Здесь сияло солнце на стекле графина и пыль лежала лишь тонкой прозрачной пленкой на столе и на толстой тетрадке с надписью; «Студ. 5 курса А. Шубиной». Антонина Сергеевна села за стол, отодвинула эту тетрадку, сняла ушанку, и чисто вымытые волосы ее закачалисаь в воздухе, начали струиться, как струится весенний воздух над нагретыми проталинами.
– Ну-ка, что тут у вас… – сказала она, развертывая трубку. – О-о! А мне можно записаться?
Она подняла сияющие глаза, и, попав в их луч, Федор почувствовал мгновенный толчок. Эта девушка все еще искала своего смелого строителя, и глаза ее спрашивали: не ты ли?
– Я говорю: что вы будете ставить? – Она свела брови, желтые от фосфоритной пыльцы, не понимая, почему он молчит.
– Что будем ставить? – И Федор не узнал себя. Кто-то другой уверенным и звонким голосом заговорил о нем. – Будем ставить весь репертуар московских театров!
Она мягко засмеялась – поняла, что Федя шутит.
– Где же у вас сцена? Где клуб? Я что-то не видела.
– Клуба у нас нет. Но будет! Будет скоро!
– Я вижу. Раз такой заведующий, значит и клуб будет.
– Было бы кому посещать. Главное, чтобы артисты исправно на репетиции ходили, – сказал Федя со значением.
– Вы знаете… Я хотела сказать вам, что вряд ли… Я думала, что некогда в клуб будет ходить. У нас ведь беда… – Антонина Сергеевна умолкла, посмотрела на тусклое от пыли окно. – Беда у нас. Плохо разбивают шары материал…
Она встала из-за стола и прошла в угол комнаты. Там, на железном листе, лежали куски желтого камня и матовые стальные ядра. Антонина Сергеевна подняла обеими руками ядро стала над камнем, прицелилась и разжала пальцы. Ядро упало на камень с глухим стуком и, гремя, покатилось по железу.
– Видите? Не разбивает. Твердый камень пошел. – Она развела руками и вернулась к столу. – И влажность поднялась. А у нас еще и знаний маловато. Господи, мы совсем ничего не знаем! – Она оттолкнула свою тетрадку еще дальше и опять отвернулась к окну. – Читать надо, консультироваться. А здесь и книжки технической не найдешь. – Антонина Сергеевна подняла глаза на Федю, и он почувствовал, что он первый человек, с кем эта девушка-новичок решила поделиться своими печалями. – Такому руднику, как наш, нужна техническая библиотека, – говорила она, лаская его взглядом и, должно быть, сама того не подозревая. – Нужна! Он ведь скоро вырастет в большой комбинат!
– Будет клуб, будет и библиотека, – сказал Федор так, словно поклялся.
– Может быть, у вас в кармане приказ министра об ассигнованиях?
– У меня в кармане волшебная лампа… – Федя запнулся, запамятовал: чья же лампа? Но Антонина Сергеевна уже качала головой, грустно улыбалась своим далеким мыслям.
– Если у вас есть эта лампа… Достали бы вы мне книжку… К сожалению, это все глупости. Вот она, медная лампа, – она потерла кулаками лоб. – Трешь, трешь, и ничего не получается. И никаких других ламп нет… Так вы меня запишите. А объявление я повешу сама.
Федя взглянул на нее еще раз, вздохнул и осторожно вышел, а Антонина Сергеевна осталась за своим столом: руки – у лба, взгляд – за окно.
Думая о ней, решительно отмахивая руками, Федор прошел весь поселок и прибежал в столовую как раз к тому времени, когда подали суп. Он сел, взялся за ложку и охнул – остро заныло ушибленное вчера плечо. Но охнул Федя не от боли, а от стыда.
Когда он вернулся под стеклянные своды своего цеха, Газукин уже сидел на старом месте, на досках, и с довольным видом рассматривал измятый газетный лист. Это была «Пионерская правда». Почесав пальцем затылок, разложив на колене кисет, Васька оторвал от газеты длинную полоску, целую фразу: «Быть честным – значит быть смелым», еще раз прочитал, подумал и свернул из нее «громобой» – цигарку толщиной с палец.
– Федя, – сказал он, едко морщась, выпуская через нос и рот струи дыма, – позови сюда Фаворова.
Потом пристально посмотрел на Федора и добавил небрежно:
– Не надо, сам придет… Николай Николаич! – заорал он вдруг на весь цех и принял боевой вид. – Эй, ребята, крикни там начальника!
Через несколько минут к ним быстро подошел Фаворов. Он немного порозовел, потому что его, начальника и инженера, вызвал к себе обыкновенный токарь и вот даже не встанет, сидит себе на досках и курит!
– Почему курите в цехе? – холодно спросил Фаворов.
– Беги в управление, – ответил ему Газукин, затягиваясь цигаркой. – Доставай скорей письменное разрешение. Во дворе у Царева лежит железная «дура», вроде станины. Литая. Ее надо по тревоге перекинуть сюда. К следующему воскресенью сдадим все три вала.
С Фаворова сразу же слегла вся официальность, и он стал парнем одних лет с Газукиным и Федей.
– Как же это, ребята? Расскажите!
– Заделаем в цемент. Бабку переставим. Она там хорошо встанет. И с люнетом будем точить!
– Кто придумал? Ты, Вася?
– Вот с ним вместе, с Гусаровым.
Федя сразу понял Газукина: двоих выгнали с автобазы, двое и придумали, выручили комбинат.
– А Царев? – спросил Фаворов. – Может, она ему нужна? Сам он не догадается?
– Скажешь ему, так догадается. А так – он же Петух! – Газукин просиял, его губы весело раскрылись, обнажив несколько складок. – Я эту штуку припрятал. Кузовом старым завалил!
Минут через двадцать Фаворов приехал из управления на самосвале, передал Газукину записку и потряс ему руку. Главный инженер приказал немедленно приступать к делу.
– Айда со мной! – Васька только лишь оглянулся, и сразу же десять человек бросили работу в разных концах цеха. – А ты оставайся, Федя, – сказал Васька и похлопал Федора по плечу. – Я понимаю. Тебе незачем туда казаться. Еще подумают, что мы считаться с ним приехали. Очень они нам… петухи… – Говоря это, Газукин резко застегивал телогрейку, словно собирался на бой. – Пускай теперь… Он теперь покашляет в своей конторке!
Газукин вышел из цеха, и за ним весь отряд его помощников. Не удержался и Фаворов – побежал через цех вслед за ними. Шеститонный самосвал взревел за стеной и укатил. Наступила тишина. И как только Федор очутился наедине с самим собой, сразу же глаза его сухо заблестели, и он замер, то вспыхивая, то угасая. Перед ним медленно вращались огромные цилиндры, бархатистые от пыли.
Опять заревел самосвал и остановился за стеной. Послышались натужные голоса, и рабочие стали втаскивать в цех на веревках продолговатое железное тело с круглыми окнами и торчащими ржавыми болтами. Запел мотор мостового крана, стальная ферма поплыла под потолком, упали, бряцая, цепи, и тяжелая литая деталь, которую вслед за Васькой уже все называли станиной, закачалась, перенеслась через цех к токарным станкам.
У входа лежала на боку еще одна такая станина. Васька нашел на дворе автобазы одну лишнюю «дуру» и увез, чтобы Петр Филиппович не додумался, не перехватил у него выдумку.
Пробежав несколько раз по цеху, покричав вдоволь, Газукин, наконец, уселся рядом с Федей. Вытянув ногу, он разложил на колене кисет. Задымив цигаркой, он сказал с торжеством:
– Никто не заметил – все на обеде или в цехе были. А Петуха встретили на обратном пути. Слышь? Идет, ничего не знает. Наш Фаворов велел затормозить и кричит ему из кабины: «Петр Филиппыч! Спасибо за работников!» У Петуха даже коленки подогнулись. Даже поздравствоваться не обернулся: голову убрал поглубже, сволочь, и шагает помаленьку. Знает кошка, чье сало съела! Скоро он поймет, как молодыми кадрами кидаться. Фаворов сказал: обоих вас на доску представлю.
За полкилометра от Федора в своем кабинете сидела Антонина Сергеевна. Федя думал о ней и поэтому переспросил:
– Что ты сказал? На какую доску?
– На красную! – с жаром проговорил Газукин и даже подался вперед, грозно блестя глазами. – Мы с тобой возьмем – ты станок и я…
Честность – это было единственное, что сейчас позволяло Федору подходить к Антонине Сергеевне, смотреть ей в лицо. Он не видел у себя никаких других достоинств. Он знал: пока жива в нем правда, Антонина Сергеевна не прогонит его, и собирался даже как-нибудь при случае признаться, что это именно его Царев просватал на механический завод.
– А? – спросил Газукин.
– Ты сам бери оба, – сказал Федор. – А то получается, как будто я назло: он меня, а я – его.
– Правильно! Имеешь право. Может, он как раз выставил тех, кто больше всего ему нужен. Будь здоров, теперь все поймут, кого следовало выставить из мастерской.
– Вася, Петух был прав.
– Поздравляю! Значит мы – подкидыши?
– Подкидыш – это я. А тебя он, помнишь, как называл? Царев не любит, кто много о монете говорит.
– Здрасте! За каким же лешим мы паримся? Для какого, спрашивается, интересу?
– Вот он считает, что монета не главное, что есть интерес повыше. Мне, например, было бы обидно, если бы меня на важное дело приманивали деньгами, зная, так сказать, мою слабость…
Федор сказал это и подумал: «А есть ли он, высокий интерес?».
– Глупости! – Газукин быстро почесался. Все-таки что-то новое было в Фединых словах. И он повторил, но уже тише: – Глупости. Никакого другого интересу нет.
– А вот есть. Ты для чего ездил за этими станинами? Для чего все это дело придумал? Сказать тебе? Вот видишь сам – иногда так зацепит, что даже про деньги забудешь. Значит, есть интересы повыше.
Васька направил в пол длинную белую струю дыма и, опустив голову к коленям, стал размышлять. Посмотрел из-под упавшей на лоб пряди на Федора и опять затянулся.
– А тебя Царев считает знаешь кем? – продолжал Федя. – Ну вот. Может, ты и не это самое, не такой… Так он же этого не знает. Словом, как хочешь, а я считаю, что это будет месть – и то, что мы будем валы точить, и то, что станины у них увезли. Может, они сами бы… Если хочешь все-таки точить – находи напарника. А я не буду.
– Напарника? Зачем? – тоненьким голосом спросил Васька. – Зачем? – И пожал плечами. – Заставлять тебя я не смею. Пожалуйста!
Он выпустил дым и выжидающе посмотрел на Федю. Что-то горело в нем, он все время помнил Петуха.
– Как хочешь, – сказал он, лениво поднимаясь, подавляя зевок. – Ты сам сказал, что есть повыше интересы. Как ты думаешь, могу я с ними бороться? Я сам отвечу Петуху, на черта мне напарник. Отвечать буду делом, как положено, как в газетах вон пишут. Объявляю стахановскую вахту. Беру два станка!
Текли один за другим декабрьские дни. Стояли морозы – легкие, с непрерывным визгом полозьев по утрам, с сизо-оранжевым солнцем в тумане. В лесу установилась белая, снежная тишина. Где-нибудь далеко, километра за три, шел по лесу человек, а казалось, что снег хрустит рядом. В бараках жарко топили печи. Поселок теперь можно было найти из любого места в лесу – по размытым белесым дымам, протянутым высоко-высоко в глубину зимнего неба.
Инженер Антонина Сергеевна Шубина жила в поселке в бараке для инженерно-технических работников, или как называли его сокращенно, в бараке ИТР. Федор встречал ее каждый день, иногда по нескольку раз, на желтой от фосфорита тропке, протоптанной в глубоком снегу. Снега было много, и Антонина Сергеевна неожиданно появлялась из-за сугробов, словно запряженная в свой мужской плащ защитного цвета. Этот твердый плащ – спецодежда инженеров и техников комбината – летел за нею, и его заносило в сторону, как сани.
При каждой такой встрече Федор заранее шагал в сторону и ждал ее, стоя по пояс в мягком сугробе. Антонина Сергеевна иногда с улыбкой, иногда озабоченная, быстренько проходила мимо, и его запоздалое «здравствуйте» обычно доставалось плащу. Утром и в обеденный перерыв Федя часто выходил на эту тропку или топтался в коридоре управления – специально для того, чтобы еще раз встретить ее. Он уже видел Антонину Сергеевну в плаще и телогрейке, по вечерам часто встречал ее и в синем пальто, а однажды в воскресенье она пробежала к продуктовой палатке, охваченная по горло зеленовато-голубым свитером с нитяными снежинками-крестиками на груди. Став где-нибудь за углом, он любовался в ней всем: глазами и душой, живущей в них, и волосами такого теплого цвета, как светлый чай, и тем, как она бегает, прижав локти. Она появлялась перед ним то женственно полная, то вдруг необыкновенно тонкая, но с высокой грудью. Плечи ее в платье казались узкими, а в свитере – широкими, как у лыжницы.
Федя заболел. Днем ни на минуту не оставляло его незнакомое чувство. Почти каждую ночь он целовал во сне Антонину Сергеевну, нес ее и кружил на руках, а по утрам долго сидел на топчане, проводя рукой по лбу.
Ему хотелось бы рассказать обо всем Газукину, но Ваське было не до того. Увлеченный своим делом, он каждый день после работы оставался в цехе – устанавливал станины, подгонял к бабкам. Однажды он даже геодезиста привел в цех – для точности, и тот навел трубу на Васькины приспособления.
В десятых числах декабря Васька обточил первый вал, а через день были готовы остальные два. Все три вала блестели на козлах около станка, за которым работал Федя, а Васька добрые полдня сидел то на одном, то на другом, протирал их своей кепкой, улыбался и курил – он не мог больше ничем заниматься.
После обеденного перерыва по цеху прошел Петр Филиппович. Мельком взглянул на валы и сразу же вышел. Красного, напыженного Газукина и Федю он будто и не заметил.
Затем появились Антонина Сергеевна и Фаворов. Антонина Сергеевна штангенциркулем измерила все выступы и уступы на каждом валу. Фаворов передвигался вслед за нею, бархатисто напевая, глядя ей в затылок. Покончив со всеми измерениями, Антонина Сергеевна выпрямилась и просияла: перед нею давно уже стоял Васька.
– Так это вы придумали?
– Вот, вместе с ним, – сказал Васька, обошел вокруг станка и оперся о плечо Федора.
– Ты что? – Федор хотел оттолкнуть его, но увидел, что Антонина Сергеевна любуется их нежным содружеством, подобрел лицом, покраснел и неловко кивнул ей: – Антонина Сергеевна, я совсем здесь ни при чем!
– Врет! Он больше всех думал! – Газукин еще крепче сжал плечо Федора. Это была его очередная шутка. Он наслаждался муками Федора, его протестующими, злыми судорогами. – Он у нас скромный! – Газукин осклабился. – Его понять надо. Царев вот не понял… Подкидыш, говорит…
Федор опустил глаза. Кровь прилила к его ушам. Он больше ничего не слышал и очнулся лишь после того, как увидел, будто во сне, совсем рядом удивленные глаза Антонины Сергеевны, переполненные ласкающей темнотой. Она что-то говорила ему.
– Я еще раз говорю, что никакого участия… – начал он, потупясь.
– Да, – сказал Фаворов. – Это они вдвоем: Газукин и Гусаров, – И, став к Феде спиной, закрыл Антонину Сергеевну, но девушка бесцеремонно отодвинула его в сторону.
– А я тоже, как Царев. Не понимала вас. Представляла вас совсем другим!
– Это человек с характером, – сказал Фаворов и опять закрыл Антонину Сергеевну своей красиво очерченной спиной. На этот раз Антонина Сергеевна ее не отстранила. Медленно удаляясь, они заговорили о валах и о подаче материала к «улиткам» шаровых мельниц.
Для всех, кроме Феди, этот разговор остался незаметной, мелкой паузой. Но для Федора каждое слово здесь было полно значения. Опять он предстал перед Антониной Сергеевной не самим собой: его хвалили за чужие подвиги.
«Что же сделать? – подумал он. – Что?» Он и здесь, на механическом заводе, уже несколько дней подряд точил болванки для болтов и до такой степени набил руку, что мог делать одновременно две вещи: точить болт и оборудовать сцену для драмкружка. Поворачивая рукоятку суппорта, Федя видел перед собой эту сцену. В его мечтах она была уже готова. Занавес открывался бесшумно, в глубине висели темные полотнища, а в зале стояли уже не лавки, а лакированные стулья, ряд за рядом, понижаясь к сцене. Зрители невольно ускоряли шаг, направляясь по покатому проходу к первым рядам. Мысль о таком зале часто приходила Феде в голову, когда, возвращаясь с работы, он спускался по склону к поселку. И Федя вместе со зрителями ускорял шаг.
Между прочим, артистов на руднике оказалось много. На первый сбор драмкружка пришли начальник химической лаборатории Степчиков, ребята с электростанции, Антонина Сергеевна и три молодых инженера, в том числе Фаворов, который явился в новом костюме, разложив на пиджаке по-летнему воротник сорочки. Распахнув пальто, чтобы было видно этот воротник, Фаворов сел поодаль – он забежал сюда будто бы из любопытства. Пришли еще взрывники, машинист экскаватора, несколько продавщиц и вся бухгалтерия. Среди продавщиц была и полная красавица Уляша, похожая на украинку, и поэтому в самом темном углу зала мерцали сумрачные глаза Газукина, про которого Уляша, громко и счастливо хохоча, говорила: «Мой разводящий».
Федя показал пьесы, и почти без споров кружок решил ставить «Недоросля». Когда Федор в тишине стал читать эту пьесу, в первом же действии у него за спиной вырос начальник лаборатории Степчиков и стал странным образом двоить чтение, шевеля губами и изображая жестом и в лице то Митрофанушку, то Простакову.
– Может, вы хотите почитать? – спросил Федя.
Степчиков сразу согласился и дрожащей рукой потянул к себе книжку.
– У Фонвизина особенный язык. Эпоха! – сказал он смущенно. Начал усаживаться, пригладил виски.
Все вежливо улыбались. Но начальник лаборатории, к удивлению Феди, заговорил громко, отчетливо, с особенными театральными интонациями. Прервав чтение, он коснулся рукой Фединого плеча.
– Отобрал я у вас инициативу? Не обижайтесь. Если б было такое звание – народный артист самодеятельного театра, то мне бы первому присвоили. Я уже тридцать с лишним годов в артистах хожу. В Москве выступал.
Когда началось распределение ролей, слесари и экскаваторщики сели попрямее и гордо поставили головы – первые герои! А девушки потупили глаза и стали как одна похожими на Софью. Поглаживая небритую, мерцающую сединой щеку, внимательно посмотрев на каждого, Степчиков дал четырнадцати счастливцам новые имена. Антонина Сергеевна стала Софьей. Пятнадцатая роль – портного Тришки – досталась Феде. Но при этом сильно покраснел бурильщик Леонов, и Федя сразу же предложил свою роль ему.
И Степчиков – он к этому времени уже стал Андреем Романовичем – шепнул Феде:
– Правильно делаете. Я тоже себе роли не взял, удержался. Ветеранов и так от сцены не отгонишь. А молодежь надо закреплять. Видите – рвутся. Два года варились в собственном соку – могут обидеться, если не дашь.
Начались репетиции. Каждую субботу, под вечер, Андрей Романович задергивал шторы на окнах красного уголка, запирал дверь барака стулом и, громко захлопав в ладоши, строго пресекая шутки и смешки, начинал работу. На помосте, там, где должна быть сцена, бушевала госпожа Простакова и стоял оглоблей Митрофан. Андрей Романович из глубины полутемного зала, захлопав в ладоши, то и дело каркающим голосом горько выговаривал:
– Уляша, голубчик! Голосу, голосу твоего не слышу! Ты здесь матушка-помещица! Вежливость для покупателей оставь, поняла? Все сначала!
Вокруг барака толпились рабочие, заглядывали в окна. На репетициях разрешалось присутствовать только председателю профкома Середе и секретарю комитета комсомола Володе Цветкову. Оба они сидели обычно в глубине зала, одинаково закинув ногу за ногу. В другом углу зала, около натопленной печки, каждый раз собирался кружок молодых инженеров, которые хоть и не получили ролей, но приходили на занятия аккуратно, чтобы молча погрызть в тепле кедровые орешки, иногда поспорить и, конечно, посмотреть на Антонину Сергеевну. С того момента, как она стала Софьей, у нее почему-то появилось множество поклонников. Бросая на сцену короткие взгляды, они шуршали ватманом и приглушенно толковали о том, с какой стороны надо вскрывать пласт фосфорита, или о деревянных щитах, о том, что в мокрых забоях давно уже пора подкладывать под гусеницы деревянные щиты.
Однажды, в конце декабря, они собрались вот так же в дальнем углу около печи, грызя орешки, изредка обмениваясь тихим словом. Неподалеку от них Федя за своим столом составлял расписание киносеансов на три месяца.
– В Москве сейчас еще день, – задумчиво сказал кто-то у печи.
– В институте к сессии готовятся, – отозвался другой инженер со звонким студенческим голосом. – Я всегда в Ленинской библиотеке занимался. А ты?
– Я тоже. Ты не у Писаревского был по петрографии? Вот гонял на зачетах!
– Золотое детство! – засмеялся низкий бас. – Я один раз биотит ему забыл назвать в диорите. Просто сказал – слюда. Прогнал! Второй раз брякнул ему, что габбро – кислая порода. Опять прогнал! Три раза зачет сдавал!
– Эй, друзья! Нельзя ли поближе к действительности? Фаворов, ты когда карты вернешь? Унес, а мы вчера пульку сыграть хотели. Весь вечер из-за тебя пропал.
– Книги, книги читать надо, молодой человек, – сказал Фаворов.
– Да, да, романы. Где их возьмешь?
– А ты напиши. А то азартные игры! Напитки!
– Вот он говорит, – сказала Антонина Сергеевна вполголоса, и все, как по команде, повернули головы, посмотрели на Федора. – Он говорит, что скоро у нас клуб настоящий будет. И еще: будет техническая библиотека…
– А простая библиотека будет? – спросил Фаворов. – Эй, завклуб, правда, что твой Середа все журналы домой конфискует? Слушай-ка, а ты бы у него забрал!
Федор покраснел и опустил голову ниже к столу. В голосе Фаворова он услышал легкую насмешку, но уйти от нее не мог – Фаворов был прав.
– Года через три все будет – и библиотека и клуб, – со вздохом сказал кто-то у печи. – Когда Медведев вторую очередь достроит.
– А раньше? – спросила Антонина Сергеевна. – Почему раньше нельзя?
– Медведев признает только объекты. Его пробовали уже подбить на это дело. По плану Дом культуры должен строиться одновременно с жилыми домами, так я слышал. Намекнули ему на это. Ни в какую!
– Стена…
– Удивительно, как это могут…
– Ничего удивительного, – возразил насмешливый бас. – Он хорошо и быстро строит объекты. Людей знает, как никто другой – это я вам поклянусь. Посмотрит на тебя и скажет, чего тебе захочется завтра. И рука тяжелая. Чего тебе еще? Много хочешь…
– Да, конечно… Года три придется подождать. А там на новую стройку перебросят… Если бы Алябьев этим занялся – другое дело. Вот человек! Чем резче говорит правду, тем крепче стоит на ногах! Другому Медведев и половины бы не простил.
– Счастливый человек! – мечтательно сказал кто-то. – Махину какую открыл!
– Он сегодня опять схватился с Максимом. Пришел на карьер, а там как раз «Баррикадец» работал. Алябьев машину останавливает, на свой страх вызывает автогенщиков: сделать два выреза в ковше. Те, значит, за дело. Машинист сел покурить. А тут «газик» всем известный подъезжает, Максим высовывается: «Почему куришь? Кто распорядился? Где Алябьев?» Алябьева подзывает, а он не идет – занят. Народ собирается. Он – орать. Конечно, «ты», «колбасишь», «суешься» и прочее. А Алябьев слушал, слушал, а потом отчетливо так: «Максим Дормидонтович! Будьте добры выйти из машины. И посмотрите вот на это место». Максим вылез, сунулся тучей к ковшу и молчит. «И еще сюда, будьте добры». Алябьев уже приказывает, рассердился. На самом деле, кто ему дал право так обращаться с народом? Медведев, значит, сунулся и туда, осмотрел ковш. А на ковше обе серьги треснули – литые, в руку толщиной! Конструктивный дефект – ударяется ковш о стрелу. Ну, Медведев ничего больше не сказал. Подождал две минуты, пока прорезали, испытали ковш. Убедился, что больше не ударяется, сел в машину и уехал. И ни звука больше!
Все одобрительно зашумели.
– Почему Алябьеву все сходит? Потому что Алябьев, если неправ – признает сам, никогда до скандала не доведет. А если, прав, да еще дело касается производства – ну, тогда его не стронешь. Сам скорее полетишь!
В эту минуту стул, висевший на двери вместо замка, заходил и запрыгал. Федя вытащил его из ручки, и в барак – легок на помине! – вошел обсыпанный инеем Алексей Петрович, а за ним – молоденький техник с чертежной доской и трубкой бумаги.
– Скоро кончите? – шепнул Алябьев Феде. – Ну, ничего, мы подождем.
Став на цыпочки, он еще более удлинился и неслышно заковылял к печи. Кружок инженеров приветливо загудел, задвигался. Алябьев уселся там на лавке, в самом тесном месте, протянул руку, и Антонина Сергеевна, опередив всех, насыпала ему полную пригоршню орешков.
– Весьма тронут, – сказал Алябьев и шутливо поклонился ей.
– Что я вижу! Алябьев! – картинно удивился Фаворов. – Алексей Петрович, смотри – жена узнает!
– Алексей Петрович, – перебил его студенческий басок. – Вам от наших ребят поручение…
– Бог с ним, с клубом! – вмешалась Антонина Сергеевна. – Мертвое дело. Давайте еще о чем-нибудь. Нам и этой печки хватит. Мне бы только книжечку еще – «Измельчение руд» Крапивницкого…
– «Измельчение руд»? – переспросил Фаворов. – Знаю. Не достанешь нигде.
– Конечно, это потрудней будет достать, чем черевички, – сказал насмешливый бас. – Но, может, среди нас найдется Вакула? Фаворов! Это по твоей части!
Все засмеялись, и Андрей Романович на сцене захлопал в ладоши и строго обернулся к ним.
– Что за Вакула? – спросил Алексей Петрович. – Какая книга?
– «Измельчение руд» Крапивницкого. Тонечке вот нужно. У нее дело на мельницах не очень ладится, а в книжке расчеты есть…
– A-а… понимаю. Ну что ж… Может, правда, найдется Вакула?
После репетиции, когда все уходили, Антонина Сергеевна, взяв под руки напряженного, молчаливого Федора и Фаворова, остановилась в дверях.
– Алексей Петрович! Вы что, остаетесь здесь ночевать?
– Завклуб натопил хорошо, – донеслось из барака. – С разрешения завклуба мы поработаем здесь немного. Никак ветку не подведем к новому разрезу.
Все вышли на улицу – словно в белую лунную пустыню. Зазвенели под каблуками промороженные доски тротуара, и сзади вдруг раздался трубный бас. Это, сложив руки рупором, кричал в форточку Алексей Петрович:
– Фаворов! Коля! У тебя электрическая плитка была – принеси! И батончик, может, есть…
– У меня чайник есть! Электрический! – радостно крикнула вдруг Антонина Сергеевна. – Сейчас я вам все принесу! Мне ближе.
Она повернулась, толкнув Федю и Фаворова в разные стороны, спрыгнула с тротуара и повисла в лунно-белом морозном пространстве, быстро уменьшаясь, словно улетая. Вот она исчезла за глубокими сугробами, и все притихли, слушая удаляющийся легкий скрип шагов.
– Надо будет жене прописать, ха-ха-ха! – бархатисто пропел Фаворов. И белые, зарытые в снег бараки стали бросать по спящему поселку это отчетливое «ха-ха-ха».
Дней за пять до Нового года Федор узнал, что в бараке ИТР молодежь собирается устроить вечер-складчину. Федя чувствовал, что его как заведующего красным уголком могут позвать на этот вечер, и представлял себе, как он будет танцевать вальс с Антониной Сергеевной. Для этого вечера он даже купил себе дорогой серый костюм и надевал его по вечерам, чтобы костюм немного обносился и на вечере не казался слишком новым.
Числа двадцать седьмого Фаворов подошел к его станку и сказал давно ожидаемые и все-таки неожиданные слова:
– Эй, завклуб. Я тебя в список внес. Танцевать умеешь? Смотри. Только со своей водкой – это тоже учти.
В этот день Федор должен был развешивать афиши к воскресному киносеансу и решил воспользоваться этим, чтобы повидать Антонину Сергеевну и, может быть, даже поговорить с нею о предстоящем вечере. Он не видел ее уже дней пять.
После работы, свернув в трубку несколько серых листов, пересеченных крупными чернильными буквами: «Индийская гробница», Федор отправился в обход. Начал он с домика транспортной конторы, где сходились пять или шесть тропинок. Зорко оглядывая чуть розовые от вечереющего солнца снега поселка, Федя долго прилаживал лист к бревнам стены и стучал молотком. Обычно Антонина Сергеевна проходила вечером мимо транспортной конторы раза два или три. На этот раз ее что-то не было видно. Федор с сожалением оторвался от своей законченной работы и отправился дальше – к управлению. Не спеша он стал прилаживать афишу к стене. Заподозрить его никто не мог, – он спокойно вел наблюдение, видел восемь или десять троп, которые сходились здесь звездой. По ним с особенной вечерней живостью пробегали в одиночку и группами инженеры в плащах, плотники с топорами, рабочие карьера. Но Антонина Сергеевна не показывалась.
