Текст книги "Маргарита и Мастер (СИ)"

Автор книги: Владимир Буров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Это опять ты?

– Нет.

– Что значит нет?

– Я пришел поменяться с вами местами.

– Каким способом? Ты ляжешь на мое место, а я на твое?

– Да, но в более правильном переводе: ты – на кухню, как любишь, а я...

– А я... – от ужаса леди даже забыла перевести стрелки на:

– Ты, – займешь для меня роль немки? – сказала, и даже сначала сама не могла понять, зачем вставила это ДЛЯ МЕНЯ в предложение, как будто это даже не она, а сам Кот Штрассе и задумал.

– Да, при условии, что вы будете держать для меня на кухне четверть самогона.

– А если проверка? Я могу налить им понемногу?

– В доле, в том смысле, как говорится: одну за маму, а другую – уж извините – за папу. Точнее, наоборот.

– Я не буду наливать за свой счет. И знаете почему? Я вам не мама.

– Тогда лежи здесь и пусть Кирстен Данст будет немкой, несмотря на то, что даже князь Михаил сильно сомневается, можно ли ее откормить, как свинью:

– До достойного человеческого образа. – Ибо не тянет даже на сорок четвертый модельный размер. Как правильно было замечено, Шико-Колывановым:

– Разве такие немки бывают?

– Князь Михаил – это Бродский?

– Нет, здесь, как у чукчей: кого убил – так и твое имя.

– Он иво убил? – удивилась Грейс.

– Да.

– Почему?

– По логике от противного: если у него имя Михаил – значит он на него охотился. Или его предки.

– И он предлагает теперь звать его Михаил?

– Да, но только когда нет на съемочной площадке Ми Склифосовского, а то тоже захочет быть князем. Как все.

– Как все? Я не княгиня.

– Надо покопаться в истории, может ты имеешь какую-то ветвь, тянущуюся прямо к Ивану Грозному, или даже к Рюрику в саму Швецию.

– Лучше в Швецию, и знаешь почему?

– Почему?

– Там не найдут подделки.

– Почему?

– Я похожа ну шведку.

И когда Грейс Келли вышла на работу после тяжелой, но не продолжительной болезни, сразу только войдя на кухню, слегка огороженную от общего зала дощатым забором, сказала:

– Ты не будешь здесь работать.

– Почему?

– Ты не сапожник и тем более, не повар.

– А кто я, по-вашему?

– Только художник.

– Вы предлагаете мне писать вас?

– Использовать можете, как подсобный материал.

– Я буду каменщиком, а вы его подсобницей?

– Если вам потребуется.

– Кто будет чистить картошку? – спросил Брод.

– Кот мне должен, и более того: обещал расплатиться. Он и будет чистить.

– Думаю, он придет не больше одного раза, а потом пришлет какую-нибудь леди, выпросив ее у Колыванова для нужд поту-сторонних сил.

И пришла одна заморенка. Ибо это была Мотя, и она никак не могла понять:

– За что ее посадили? – В том смысле, что иногда уже забывала, что сама попросила себя посадить, чтобы:

– Пойти туда, куда все, а тем более, пошла по этапу Тетя.

В том смысле, если кто не понял, что Тетю Ми Склифосовский взял, как он сказал:

– Будешь на подмене, если некому будет чирикать про наш БАМ.

– Да? Я думала – это Беломорско-Балтийский, легендарный.

– Там бы ты точно не выдержала – умерла.

А Мотя – как жена Электрика – не могла пройти никакой фейсконтроль в его глазах. Ибо вражда, как уже предполагалось историками, шла между ними, если не со времен самого Рюрика, то уж от Петра Первого – точно.

– По крайней мере, – как сказал ей Ми Склифосовский, когда она попыталась пролезть в его экспедицию:

– Почти на Тот Свет, – нелегальным путем, нарядившись Аннушкой, которая пролила масло, в надежде, что ее спутают с Грейс Келли:

– От Павла Первого, а я от Платона Зубова, – родился.

– Не запылился, – сказала Мотя.

– Что?

– Ничего не понятно, – ответила она.

– Езжай в Йорк, будешь спекулировать электричеством на пару со своим Максом Планком. Впрочем, предполагается набор некоторого количества реальных осужденных, и если ты очень хочешь, можешь быть одной из них.

– Что мне надо делать для этого? – спросила леди, горя желанием обязательно переться туда:

– Куда все.

– Иди, грохни кого-нибудь. Только не перестарайся, чтобы послали не на Зону, а только, как всех твоих, как ты их называешь:

– На Поселение.

– Можно я забросаю вас помидорами на каком-нибудь митинге, или простом выходе к народу?

– Помидорами? Хорошо, но только чтобы они были свежими и с надписью: моему любимом режиссеру, который, между прочим, я считаю, ничем не хуже Федерико Феллини. И такие фильмы, как...

– Прошу прощения, но всё не уместиться, особенно названия фильмов.

– Хорошо, пишите на ваших воздушных шариках только основное содержание, что, мол, часто путаете, кто на самом деле снял Некоторые Любят Погорячее, но абсолютно уверены, что в Джазе Только Девушке снял я.

– А...

– А названия моих легендарных фильмов просто выскажете мне в лицо публично, как Долбицу.

И вот Грейс даже не узнала ее, когда застала на раскладном стульчике за баком – пятидесяткой – и тремя мешками картошки вокруг.

Но тут она услышала, как Брод читает что-то в зрительном зале, еще не начавшегося обеда:

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства

и – кстати – самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

И попросила разрешения:

– Отлучиться на минутку, – Грейс, как говорится, сыр, уже во рту держала:

– Она узнала Мотю по непреодолимой тяге не только к знанию, но более того:

– К пониманию искусства, – и рявкнула:

– А ну стоят-ть-ь! – Но поздно, Мотя уже исчезла за дверью.

– Неужели Он? – подумала электрическая леди.

И было чуть-чуть слышно из зала уже полного народу, гремящего вилками, точнее, не вилками – каки тут вилки? это уже опасное оружие, а простыми деревянными ложками, сделанными дятлами, пошедшими на сотрудничество с людьми, ибо они так только, как сказал бы Вальтер Скотт:

– Лишенные наследства:

Проснулся я, и нет руки,

а было пальцев пять,

В моих глазах пошли круги,

и я заснул опять.

Проснулся я, и нет второй,

Опасно долго спать.

Но Бог шепнул: глаза закрой

и я заснул опять.

Проснулся я, и нету ног,

бежит на грудь слеза.

Проснулся я: несут венок,

и я закрыл глаза.

Проснулся я, и я исчез,

совсем исчез – и вот

в свою постель смотрю с небес:

лежит один живот.

Проснулся я, и я – в раю,

при мне – душа одна.

И я из тучки вниз смотрю,

а там давно война.

Грейс ушла за свою перегородку, ибо кто-то уже просил добавки:

– Очень вкусно, как в Мики-Рики.

– Что? – спросил леди, – и большая ложка ее, уже готовая к прыжку, передумала – упала на пол вместе с подливой из анчоусов и бананов вместе взятых – ну, как я люблю. Чтобы было кисло-сладкое с добавлением соли. И можно есть хоть с пивом, хоть с мартини, а если нет, то и самогон пойдет. Или как говорят аскеты:

– Всё лучше, чем нюхать клей. – Жаль только, что все, да, любят, но не все понимают, как правильно. Тем более, что клей, если и был, то только столярный, а его мало того, что сначала варить надо, но запах:

– Хуже денатурата, – правда этот брал цветом:

– Очень похож на Звездную Ночь Ван Гога. – А столярный на Мишку Шишкина, размышляющего под деревом:

– Вот приснилось, что на ём бананы, но ни хрена не вижу, к чему бы это тогда был такой сладкий сон?

И вышло, что десерт-то – любимое блюдо Грейс – украли. А это была Яблочная Шарлотка, украшенная малиной и сахарной пудрой. Приняли решение, складываться на конфеты-подушечки, и оставлять их медведю прямо у дома Шико-Колыванова, местного, как он сам себя называл:

– Начальства, – куда медведь привык ходить по ночам, чтобы как-нибудь поймать того, кто будет снимать железо с крыши его дома, и таким образом, повесить на этого Кота незаконный, разумеется, долг в две трехлитровых банки малинового-брусничного и две ежевично-клюквенного варенья. Плюс заставить, в конце концов, поставить здесь улья, чтобы, как у людей:

– Мед-то был свой! – Тогда еще немку не выявили, а простым людям это не может прийти даже в голову:

– Пить бочками сороковыми. – Прошу прощения, сбой программы, правильно:

– Трехлитровыми банками – любимой, особливо, аристократами посуды, ибо жрать-то они уж, чай, гораздо более охочи, чем мы, кто любит банки простые, литровые и редко двух. В общем, даже литровую банку меда жалко, если она разбилась, тем более, если ее разбили почти нарочно, и еще более только:

– Немка приняла в этом непосредственное участие, и хоть бы:

– Хны, – как будто так и надо: пришла, чтобы бить здесь мёды.

В общем, немку ждали, можно сказать, на каждом шагу.

– Кто такой? – строго спросила леди. – Ты какую роль здесь играешь, чтобы просить у меня.

– Я ничего не прошу, – ответил парень.

– Зачем тогда ломишься? Или не видишь – занято! Ну! – резко добавила она, и замахнулась половником, который уже подняла.

– Прошу прощенья, где здесь пасать можно?

– Кого пасти, ты пастух, что ли местный?

– Нет, я имею в виду, что медведь пасать не дает, как следует. Сторожит, как будто нарочно. Я бы откупился, но у меня дать ему нечего.

– Ты кто, я тебя спрашиваю последний раз?! – Грейс замахнулась повторно.

– Густаф-ф.

– А-а, явился-не запылился, я вот так и знала, что ты остался жив, а не утонул в болоте. Жрать хочешь?

– Нет, мне бы пасать, а медведь мешает.

– Я медведя кормить не буду, и знаешь почему? Нет, и более того, неужели в тайге, и пасать негде?

– Ви задаль так слишком вопросов, а у меня уже голова кружится.

– Что вы мне предлагаете взамен того, что я заведу здесь новую кастрюлю со специальной надписью: Густав.

– Густав и Медведь.

– Густав и Медведь, – повторила Грейс, – хорошо, что мне за это будет?

– Я найду...

– Мужа, угадала? Жениться на мне хочешь, но не могу, и знаешь почему? Потому что всё это уже было, было, было, и более того:

– Есть.

– Я найду...

– Клад? Слышала, что золото здесь моют, но это такая тяжелая работа, что легче, и намного, его просто купить. Деньги-то есть.

Далее, Густав сообщает, что знает, где немка.

– Повариха! – послышалось из зала.

– Чего еще надо?! – ответила она просто, как это принято в лучших домах, э-э, но не Ландона, конечно, а где-то между лодочниками на, но и не на Беломор-Канале, а просто:

– На Чистых прудах, – где обычно давали на прокат четырех педальные катамараны. Как в Парке Кой-Кого, где одновременно с вами плавали утки, здесь уток, кажется, не видно.

– Картошки не хватило!

– Просите добавки у Колыванова.

– Так я и есть Шико-Колыванов.

– Ячмень будете?

– Только перловку, если.

И она вынесла тридцатку перловки по запарке – или вообще не знала, что:

– Так делать нельзя, – смешав ее с американским лэнд-лизом в виде предварительно рубленых по тридцать граммов и обжаренных на противне в духовке – которая расположена рядом с дровяной печкой – легендарных куриных окорочков.

Тут надо заметить, что рубить надо не до, а после обжарки этих огромных ляжечек, как у секс-бомб около-президентской проституции, чтобы так нужный для человеческого организма – неважно мужской он или женский – сок мог достигнуть вовремя, и со всеми гормонами вдохновения, нужных частей тела. Рецепт Элен Ромеч.

Грейс так и сказала в ответ на удивленный взгляд Шико-Колыванова:

– От Элем Ромеч лично, – и с таким трудом бросила бак на стол, где сидел Машинист вместе с подсаженным ей к нему Густавом и десятком других около-преступных личностей, что ценный сок красного мяса пошел из него, как струя из пожарного шланга, к счастью быстро кончившая, но таки достала до самых глаз мистера Колыванова, возглавлявшего другой, соседний двенадцати-местный стол из почти вечнозеленой лиственницы.

– Это, чтоб не завидовал ихнему столу, ибо бак большой – на всех хватит.

Но народ не поверил ее словам, а разорвал его – этот бак – на мелкие части, как-то:

– Не каждому достался даже хоть один целый тридцатиграммовый кусище, – и только сами не доели, хотя скреблись и об него еще острыми, как у местного медведя, зубками.

– Зубками его, зубками, – так и сказала насмешливо Грейс одному заморенному ссыльному, но видя его неподверженный никакому смеху рот, вынесла еще одну шлёнку одного чистого куриного мяса – так называемого:

– Режиссерско-примадонского – тока иво филе, и досталось, но, к сожалению, почти всем, а значит, почти никому, и до такой степени, что вот эту шлёнку – ну не с голову, но точно с нос нашего медведя – съел кто-то, а скорее всего:

– Загрызли ее коллефтивно. – Ничего особенного нет – алюминий есть можно, ибо если некоторые едят его тоннами сороковыми, то обычные хомы тем более могут сожрать курино-мясную шлёнку по площади входного отверстия не больше планшета Восьмерки. До Десятки не дотянет – это точно. Как говорится:

– А вот я нарочно люблю только нохги. – Ибо, где взять специй для филе, если доступ в общедоступный Ван Гог нам закрыт, так как, говорят:

– Раз Алла Пугачева заплатила там 400 рублей за чашку кофе, а другой парень еще больше:

– Те же четыреста, но уже за простой стакан воды, чтобы иметь шанс дождаться ее прихода:

– Говорят, опять стала такой же молодой и, главное красивой, как и раньше, когда гоняла гусей по родной деревне, и никто бы в жисть не подумал, что будет хоть когда-нибудь петь, тем более:

– Всё для разных, и для разных, – имеется в виду, муж-чин.

Глава 30

А какой у всех них, собственно, чин? По сравнению ее чином:

– Настаящего Переводчика, – что даже простой бухгалтер неожиданно понимает для себя на ее концерте:

– Он может петь, – и надо сказать, не хуже Робертино Лоретти.

– И вот также, – сказал поэт, про которого на некоторое время забыли, – каждый желающий может поверить в бога, как простой бухгалтер спеть арию из оперы Пертская Красавица.

И может показаться непонятным, ибо:

– У меня и гланды на несколько сантиметров короче, чем у нее, как петь, чем?

– Покажите, пожалуйста, пример, – сказал еще не совсем заплетающимся от самогонки языком Густав.

– А именно? – тоже спросил поэт.

– Так Арию Смита, – как Ильинский дайте нам.

– Как на хрен Ильинский?! – со смехом крикнули ему бабы.

– Ну Гусинский.

– Обалдел, – резюмировали, и решили отстать на его счастье, а то бы узнали раньше времени, и могли порубить на тридцатиграммовые эти самые куриные окорочка, как одного из оставшихся в живых немцев, начавших несправедливый против на нас поход.

Но он впрягся опять:

– Я имел в виду, Ле-Лемешев Илья. – И хорошо, что его понял Машина, он и разъяснил:

– Напился и читает с обратной стороны, как на иврите, а именно: Сергей Яковлевич Лемешев.

– И где там Илья? – спросила Уколиха – Дама с собачкой, вечно лезущей под паровозный пар.

– Он запомнил пока что по-русски только одну последнюю букву алфавита.

– Даже не знает, что учить алфавит надо с обратной стороны? – удивилась эта Уколиха и, прижав к груди собаку черно-белого цвета, называемую ей лично:

– Японский Хин, – сказала ни к селу, ни к городу, но как будто подсмотрела в сценарии:

– Пусть тогда хоть споет чего-нибудь.

Грейс испугалась, что ее, можно сказать, личного Густава, впрягшегося в неравную беседу и поселенцами, могут тут же разоблачить, как почти ни хрена не понимающую в русском языке Мату Хари или Доктора Зорге, в противовес Кимушке, получившему здесь свои шесть соток на посадку картошки, огурцов, помидоров, смородины и яблонь с вишнями, – упала, нет, именно, не:

– Сказала, а:

– Упала, – хотя и не нарочно, но споткнулась о чью лапу, а после уже поняла, что это откуда-то сверху ей было видение, чтобы всё было:

– Шито-крыто, – в том смысле, как сказала госпожа де Сталь, глядя сверну вниз на поверженного ей Хеми:

– Если не он, то кто? – потерял все свои мозхги на этой, возможно, не последней войне.

– И не только, – хотела добавить Грейс, еще лежа на полу, но уже повернувшись к избушке не задом, а с трудом перевалившись на бок. – Но.

Но Густав уже поперся к сцене, где стояла до этого не видимая гитара. И знаете, в чем дело? Никого практически не удивило, что это может быть другой человек, а не тот, кто заливался до этого соловьем на этой же самой сцене полчаса, или даже меньше, тому назад.

Ну, и значится, выдал им Пертскую Красавицу:

В томленье одиноком

В тени – не на виду -

Под неусыпным оком

Цвела она в саду.

Далее, никто не может точно сказать, что это не один и тот же поэт.

Медиум:

– Это один и тот же человек, – говорит Кот Штрассе.

– Да? – спрашивает гл. реж.

– Я не верю, – отвечает Германн Майор.

– Тоже поэт, а рожи одинаковые, – говорит, путая всех Шико-Колыванов.

Маман – всегда с друзьями

Папа от них сбежал,

Зато Каштан ветвями

От взглядов укрывал.

Высоко ль, или низко

Каштан над головой, -

Но Роза-гимназистка

Увидела его.

– Продолжайте, пожалуйста, – сказал Колыванов, и ударил по лапе Густава, который хотел утащить с его тарелки предпоследнюю большученную кость с двумя огромными хрящами по концам ея.

– Не бей меня, пожалуйста, мистер Колыванов, ибо скоро сам получишь по мусалам от Майора Фишмана.

Он посмотрел внимательно в глаза Густава, и понял постепенно, что это не Густав протянул свою лапу к его еще почти живой курице с соседнего стола, а вообще какой-то олух царя небесного, больше похожий на кочегара Тимоху, прозванного здесь Варенухой, так как он часто рассказывал, что:

– А когда-то меня били в парковом туалете люди самого цезаря аврилакского. И добавлял, что попал сюда ни за что, а только за друга свово, кончавшего в своё время один и тот же буфет вместе с Товстоноговым.

И Шико поверил, ибо с таким ростом, можно быть даже продюсером, а кочегаром – маловероятно.

– Ты не устал сгибаться, когда лезешь часто в топку лопатой? – спросил Шико, и отдал этому верзиле свою предпоследнюю самую вкусную кость.

– Вы правы, это не очень удобно.

– Кем бы ты хотел быть? – спросил Колыванов.

– Артистом.

– Нельзя, ибо здесь все роли уже систематизированы.

– Тогда может быть. продюсером, в том смысле, что его представителем, я бы мог.

– Ты бы мог?

– Разумеется.

– Хорошо, я поговорю с представителем Ми Склифосовского, что можно сделать для тебя.

– А пока?

– Пока таскай дрова и мой посуду на кухне.

– Картошку жарить умеешь? – спросила случайно оказавшаяся рядом Грейс.

– Нет, наверно.

– Что значит, наверное?

– Ну, если она всегда у меня подгорает вплоть до черного цвета – значит, наверно, не очень-то и умею?

– Хорошо, будешь иногда держать головой верхнюю полку, а то она падает.

– Иногда?

– Да, иногда не выдерживает наплывала урожая перловки и падает. Ты можешь одновременно курить – кстати, ты какие сигары предпочитаешь в это время дня, кубинские или наши?

– Какие есть?

– Пока нет никаких, только один окурок я подняла, когда приезжал Ми Склифосовский, хотела выбросить в урну, а так как урн здесь так и не нашлось, положила под стол и забыла, а сегодня как раз нашла – будешь?

– Естественно, – если мистер Шико на него не претендует.

– Да хрен с тобой – кури, – и добавил, обращаясь к Грейс: – В следующий раз оставишь и мне такой же.

Певцу кто-то подал банку пива из чьих-то личных запасов вездесущего лэнд-лиза, а сам он вытащил из бокового кармана брюк толстенькую – с соленой красной икрой – воблу:

– Мистический ритуал той страны, где они сидели. – И существовал он в интимных кругах еще до семнадцатого года.

Поэта попросили оставить часть воблы:

– На вечер, – ибо будет еще одна банка, скорее всего.

И он спел:

Нарцисс – цветок воспетый,

Отец его – магнат,

И многих Роз до этой

Вдыхал он аромат.

Он вовсе был не хамом -

Изысканных манер.

Мама его – гран-дама,

Папа – миллионер.

Он в детстве был опрыскан -

Не запах, а дурман, -

И Роза-гимназистка

Вступила с ним в роман.

– Послушайте, – обратился Варенуха к даме с собачкой, – ты, где здесь живешь?

– У меня отдельные нары.

– А собака?

– Под нарами.

– Шикарно. И да: там больше мест нет?

– Только внизу с собакой.

– Может быть, я попробую лечь рядом с вами?

– Да, конечно, но надо сначала пройти предварительный отбор, и потом – если вы его одолеете – поставлю на очередь.

– Такая большая очередь?

– Вы думаете, я этого не достойна?

– Нет, вполне, скорее всего, хотя я еще ничего не видел толком.

– Хорошо, я вижу, ты человек бывалый, в Товстоногове не служил?

– Нет, но знаю своего двойника, которым там бывал иногда.

– Только иногда, почему?

– Так прогуливал большинство иво логических лекций.

– Кого иво, Товстоногова?

– Нет, ну что вы всё путаете!

– А тогда я вообще ни хрена не понимаю ваших, так сказать, пароле и пароле-пе.

– Я был вольным слушателем у Фоменко.

– Да?

– Да.

– Но он уже умер, да?

– Да.

– Тогда я не понимаю, чему вы у него научились?

– Я у него?

– Ах, вот этому, переворачивать всё наоборот, как Чарли Чаплин.

– Да, я брал у него последние – перед его непосредственной смертью – уроки Чарли э-з Зубочистки.

– Ну, хорошо, если ты настоящий Чарли Чаплин, то зайдешь сегодня ко мне после двух в порядке не всеобщей очереди.

– Боюсь, я буду пахнуть медведем, а он, как некоторые собаки, иногда есть говно, говорят, очень полезное – периодами – для пищеварения молодых собак.

– Ты молодой?

– Абсолютно.

– Тогда лучше так: сразу после второго ужина помойся, и больше никуда не ходи, ложись сразу в мою нижнюю в среднем ряду кровать. Нарядись пастушкой.

– А как же усы?

– Оставь. Скажешь, что разучиваешь роль Чарли Зубочистки для дня рождения главного режиссера.

– Я – Чарли Чаплин, по совместительству работал этим, как его? Вот уже начал забывать.

– В театре спекулировал билетами?

– Вы знаете?

– У тебя это на лице написано.

– Да, я сам это чувствую, а вот название профессии уже забывать начал.

– Выражайтесь, пожалуйста, точнее.

– А именно?

– Забыл, и забыл – забыла, где сказано – навсегда. И знаешь, после ночной оргии, я попрошу у главного дать тебе приличную росту роль.

– Я уже на очереди?

– Да, и более того, ты первый.

– Я опасаюсь, остальные не будут возражать?

– Ты один, моё золотце. Или?

– Что, или?

– Или ты хотел, чтобы ко мне стояли очереди сороковые? Я тебе это устрою. Я тебе это устрою, сукин сын, распутная твоя длинноногая харя.

– Я не успел, простите, объясниться, – начал – как он уже просил по ее настоятельной просьбе себя называть:

– Один из ведущих актеров этого амфитеатра, – вам в любви.

И поэтому сейчас закажу песню в вашу честь, и в честь нашей помолвки.

Но Кля-Олень не успел двинуться к оркестранту, как дама попросила его:

– Слегка извиниться, – ибо:

– Мы женаты уже полмесяца, – а ты так и не удосужился меня узнать, несчастный альцгеймер.

– Хорошо, согласен, тебе будет приятно, если я приглашу вас на этот заграничный па-де-де. Только позвольте узнать, где тогда здесь моя двушка, в одной из которых я жил, а ты меня только иногда навещала?

– Двушек нет, – сказал подошедший машинист, – только Ушка. И да, к паровозу, кочегар.

– ОК, ОК, я только закажу для дамы продолжение понравившейся ей мазурки.

– Давай, и вперед, закидай бункер.

– А вы?

– Я станцую с вашей дамой за небольшое вознаграждение.

– А именно?

– Пожаришь к моему приходу яичницу с колбасой.

– С колбасой и луком.

– Себе поджарь лук, а мне всё остальное, – и нагло потащил даму с собачкой к динамомашине, которой здесь называли небольшой треугольник с хвостиком для передышки между танцев под аккордеон, но только не сегодня, ибо сегодня играла и пела гитара:

И вот исчадье ада

Нарцисс тот ловелас,

Иди ко мне из сада! -

Сказал ей как-то раз.

Когда еще так пелось?!

И Роза в чем была,

Сказала: – Ах! – зарделась -

И вещи собрала.

– Выйдем на пару минут? – спросил Машинист.

– Куда, туда? – она махнула рукой в виде кругообразного движения.

– Вы имеете в виду в тайга, где медведь хозяин?

– У нас есть выбор?

– А двухъярусная кровать, о которой вы рассказывали с таким упоением моему кочеграфу?

– Так это уже практически священная супружеская опочивальня, вы что.

– Я что?!

– Ну, хорошо, хорошо, простите, кажется, мы когда-то встречались, но сейчас я не помню этого места и времени.

– Вор в законе.

– Ты?! Хорошо, теперь эта мысль находится у моего мозга в разработке, и могу, да, но при условии.

– Если оно одно, я согласен.

– Я могу выразить свою мысль?

– Да.

– Ты его вытащишь?

– От-от-кель? Это абсолютно не в моей власти, распределять наборы ДНК по шикарным московским апартаментам, даже если это одна охгромная комната в Ушке.

– В Ушке?

– Пока в Ушке, а в Москве, соответственно, в Двушке.

– Жаль. Но сейчас не в этом дело, я и не прошу посвящать меня во все тайны коммерческой коррупции пока что, а только...

– Да, я вас слушаю. – А поэт как раз продолжил:

И всеми лепестками

Вмиг завладел нахал.

Маман была с друзьями

Каштан уже опал.

Машинист принял эту Даму с Собачкой за немку, и начал таскать по всем углам, где только можно более-менее без ограничений трахнуться. А она после неоднократных пробований, как-то:

– На крыльце мистера Колыванова, на завалинке конторы по главной улице Ле-Штрассе, Три, сунулись в тайгу, но леди благоразумно предложила сначала проверить:

– Где медведь, – и когда оказалось, что ушел к столовой – ломонулись в гости к комарам, которых не боялись, так как были в накомарниках. Точнее, в одном, так как второй, также бывший в запасе у этой, как он теперь начал вспоминать:

– Кажется жене американского кинопродюсера, – но добиться от нее, где его там найти, пока что не мог, ибо она думала, что он имеет в виду второй накомарник, и никак не могла взять в толк, что, мол:

– Всё, я кажется, уже больше не могу.

Вот так бывает, чтобы невеста накануне свадьбы трахалась с бывшим консильери – что-то среднее между товарищем по работе киллером и его женой, не имеющей к делам своего мужа – мафиози, никакого отношения, кроме периодического заимствования его киллеров для:

– Некоторых домашних работ. – Также относятся, как Бен Стиллер и Билли Кристал к Роберту Де Ниро:

– Терпимо во всех случаях жизни, – а именно:

– Как будто пришли на свидание с давно любимой девушкой не в последний раз, но надеетесь на следующий – это в первом случае, а во-втором:

– Постоянно исповедуетесь ему в своих грехах, – это имеется в виду, когда психоаналитик анализирует Это у Роберта Де Ниро методом рассказа о своих всё новых и новых приключениях в оставшееся от основной работы время, а именно:

– Во сне.

– О! вспомнила, – сказала она со счастливым лицом, – ты – Зиги Фрейд.

– Нет.

– Точно?

– Да, нет, конечно, я бы знал.

– Тогда, извини, я больше тебе ничего не дам. И знаешь почему? Простые насосы мне уже надоели хуже горькой редьки.

– Так как, ты говорить, тебя звать? – спросил Машинист, потому что за ее ла-ла и ба-ба забыл уже, что она знает, а что он только сам придумал.

– Редисон Славянская.

– Про сон понял, а больше ничего. И значит, тогда: почему ты сразу не сказала, что ты не немка?

– Разве это было не очевидно? Ибо кто бы пустил немку в общий для всех барак, если я готова подраться с ней мочалками даже в бане?

– Да?

– Да.

– Где она тогда может быть?

– В паровозе, естественно, где еще ей быть.

– Но там этот Джанго-надсмотрщик.

– Надсмотрщик?

– Да, смотрит и смотрит, как уголь загружается в бункер, а загрузиться никак не может. И удивляется:

– Это как же надо эксплуатировать человека человеком, чтобы паровоз наконец поехал? – И не знает, что многих негров так и не довезли туда, где их должны эксплуатировать – в Южную Америку, где тепло, а толку от этого:

– Никакого, – если не считать того, что до этого не выбросили за борт в океане, когда на другом корабле неожиданно нагрянула фининспекция, которая должна была проверить: достаточно ли свободны люди, перемещающиеся в этой эспаньоле в свободную страну. – Как говорится:

– А сколько раз в день у вас завтрак?

Ну и после таких вопросов у работорговцев учащалось сердцебиение, и нахождение этих черных ребят на своем судне они не выдерживали – выбрасывали за борт.

Машина пошел к паровозу, размышляя:

– Что бы было, если бы махорочная цыгарка, дымящаяся в его немецком мундштуке, была на самом деле кубинской сигарой, которые любили некоторые пропагандисты и агитаторы с Би-Би-СИ, называвшие себе дураками за то, что просили мало денег за свою эксклюзивную работу, что курить сигары, да, можно:

– Но только если хоть кто-то удосужится их подарить хотя бы несколько штук, ибо они по сто баксов за одну. – И вообще хранить их надо под колпаком, как пойманного, но еще не арестованного резидента английской разведки, во-первых, так можно намного дольше любить и наслаждаться победой, а во-вторых, это был наш внедренный туды-твою контрразведчик, поэтому всё равно, как говорится:

– Дальше Аргентины не убежит. – Несмотря на это, сигары, как и шпионы убывают и убывают навсегда. Ибо от того, что их нет – толку мало, тем более, что еще и шесть соток под смородину ему дай, и место на кладбище держи до конца смерти. Его смерти, а своей жизни. Может его вообще с Никитой Сергеевичем, Ландау, Петром Алейниковым вместе похоронить?

Как говорил Борис Андреев:

– Меня вы где похороните?

– На Новодевичьем, разумеется!

– А если там уже похоронили вместо меня Петю Алейникова, нельзя и меня вместо кого-нибудь похоронить?

– А кого, если вы имеете логически в виду уже похороненного покойника?

– Вместо Никиты Сергеевича нельзя, говорят он не сделал ничего хорошего, кроме как хотел догнать Америку по насыщению отдельных жилых домиков стиральными машинами, телевизорами и другими кухонными гарнитурами и шведскими стенками, а не спросил:

– Надо нам это, или совсем необязательно?

Хотя с другой стороны, что делать дома, если в нем нет телевизора, чтобы его ругать, и немецкой стенки, чтобы всю жизнь на нее любоваться, если априори мне уже известно:

– Ходить на собрания я, как никто – не могу. – И знаете почему? Выступить всё равно не дадут, а слушать других и без них надоело.

Глава 31

Она сыграла на фортепиано, а потом они танцевали вдвоем.

– Я хочу, чтобы меня носили на руках, – сказала она, улыбаясь.

Сирано хотел ее поцеловать, но Ольга сказала, что это можно, но только при определенном условии.

– Да, каком, хорошо, потом я его выполню.

Улыбаясь она сделала такой прогиб назад, что достать ее губы было невозможно.

– Сначала возьми меня на руки.

– Но зачем это надо? – спросил герой, понимая, что может опозориться, так как леди имела, как говорится:

– Вес. – Который обычно он не мог поднять, хотя талия была очень маленькая, по крайней мере, абсолютно без живота.

Как спросили одного комроты:

– Сорок пятый?

– Сорок шестой, – гордо ответил он.

И здесь на вскидку, хорошо если семьдесят, а если еще намного больше, ибо некоторые места у нее явно:

– Выдающиеся.

Непонятно, подумал он:

– Вот так вроде дура дурой, а целоваться сразу не дает. – Вывод:

– Мэрилин Монро была намного умней, чем некоторые любят погорячее. – И именно там она это доказала, приказав подняться даже ноге реципиента. А это далеко не каждый может. И даже спросила на прощанье:

– Ты доволен?

Почему здесь никто об этом не спрашивает?

– Ты им доволен ли, взыскательный художник? – спросила она нежно.

– Чем?

– Моим предложением.

– Хорошо, я донесу тебя до туалета, сейчас темно уже, никто не увидит, что человека эксплуатирует человек. Иначе мне будет стыдно. И знаешь почему?