Текст книги "Маргарита и Мастер (СИ)"

Автор книги: Владимир Буров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Ну, что, Ванюша, никто на тебя не бросился?

– Нет, – закурил бывший олигарх. А было задумано: кто первый бросится, и более того, удачно, тот и Маргарита.

– Нимонт фель.

– Вот из ит?

– Ит из э ноу контакт. – У меня нет с ними контакта.

– Это бы еще ничего, – сказал Дима, но и у них нет с тобой, не знаешь почему?

– Нет.

– Может, тебя заменить на кого-нибудь другого?

– Например?

– Этот, например, бывший генерал Голливуда, избивавший неоднократно самого Миронова за участие, кажется, в каком-то Моссаде, и никак не желавшего спеть его любимую песню:

– Вернулся я на Родину, где речка, пять дворов, – и так далее, и тому подобное.

– Здесь вообще последний дом – это Ленин-Штрассе, Три.

– Почему Три с большой буквы?

– Дворов мало – букв много, – надо их как-то расширять, хотя бы в высоту.

– Витя.

– Я не Витя.

– Я не тебе, беглый каторжник, – Дима кивнул затылком машинисту, который и был – если кто не забыл – действительно беглым каторжником, так как бежал из Варьете, где был главным антрепренером по достойной фамилии и имени:

– Лиходеев Степа. – Это так он думал, что бежал, а не выслали его из Москвы добровольно-принудительно на Край света. Ибо

Ибо сомневался в такой меркантильности сверхестественных сил. Зачем бы они ему стали покупать билет в столь дальние страны? Чай не дешево встало. А с другой стороны, это обычная практика обычных, так сказать:

– Полу-сверх-естественных сил:

– Посылать людей на Край Света и только для того, чтобы засечь время прохождения Венеры через диск Солнца. – Вся плата – цинга. А награда:

– Инопланетянки, – дающие всё, что угодно за горсть простых гвоздей. – Значит чуяли, что впереди прогресс, и готовились:

– Строиться.

И действительно, уже давно дело дошло не только до стиральных машин, но спустили им – как с неба на землю – уже и ноутбуки, и более того:

– В разобранном виде, – чтобы сами научились собирать их, а потом оказалось, что и:

– Продавать можно, – как нагрузку, но не к бананам, а в данном случае – к кенгуру.

Занятый решением этого уравнения пятой степени – в том смысле: сослали его просто так или за дело – Степа не заметил, как наехал на бревно, положенное на рельсы. И очевидно, не просто так, ибо медведь на стал бы портить с ним отношения по пустякам, а кто из людей мог такое совершить, догадаться трудно, ибо:

– Понаехали, что и не сосчитать, – и более того, декораторов с операторами больше, чем самих режиссеров с артистами вместе взятыми.

– Не нашлось бы среди этих спецов еще и машиниста, тогда вообще труба – заставят или колеса чистить у паровозов, которых было уже два, а предполагался по сценарию еще и третий, сам, так сказать:

– Фишер-Фишман, – но как тот легендарный шахматист пока что задерживался. – Или, вообще:

– Сошлют на кухню, – а что там делать абсолютно неизвестно, если не считать последнего случая-варианта, когда пришел... ну, кто-то пришел и сам всё дал, как-то:

– Сосиски в томате горячие под крышкой, грибочки Кокот, Котлета де Воляй, была? Уж теперь и не помню точно, скорее всего, нет, ее подают в Грибе на ужин, так сказать:

– Вместе с писателями, – эти, как их? на счет стерляди тоже не помню, нет, было, было, но кажется, не в этот раз, заливное? да на хрен оно мне нужно это заливное, на кремлевских приемах надоело хуже горькой редьки, совершенно не понимаю тогда, чем же я закусывал, не одними же сосисками, несмотря на то, что они были горячие, в томатном соусе, скорее всего, с горчицей средней крепости, как я люблю, по-Карски? тоже маловероятно, его в Пекине, точнее, не в Пекине, а в Праге подают, за маленькими двухместными столиками, куда может подсесть невзначай, вернее, это вы к нему невзначай, а он уж тут, как тут:

– Вербует в дознаватели по месту работы, – а на кого мне, собственно, стучать? Ибо:

– Если стучать, то на всех, – но на всех – это же сколько бумаги надо – и не напасешься, тем более за свой счет, нет, конечно, платят, но ведь мало, да и когда еще это будет, инфляция-мифляция, а всё дорожает. Да и с другой стороны: если все будут стучать друг на друга – больше вранья получится, чем правды.

А с другой стороны: кому нужна правда? Творческие работники не способны к абсолютной правде, выдумывают и выдумывают в надежде, что когда-нибудь сбудется – и это и будет:

– Правда Настоящая. – А настоящую правду, кто понимает, ну Шекспир, ну Пушкин, ну я, а еще-то кто?

Размышления были прерваны двумя выстрелами, просвистевшими, как пули у виска, но попало паровозу, ибо он зазвенел, как пустой бубен, при неудачном Па шамана.

– Если думать дальше, кто, да за что? – можно не успеть сообразить, как загрызут прямо здесь в глухой тайге, – решил Степа и побежал назад в паровоз, а там уже, как говорится:

– Были.

– То-то я гляжу, что больше никто не стреляет, а вы уже здесь, – мрачно констатировал Степа.

– А вы, собственно, кто? – спросила старушка. Хотя сержант сразу понял, что это только гримировка, не зря носил на груди два ордена: соображение-то было.

Но всё равно ясно:

– В годах.

– Ты кто?

– Давно здесь живу.

– Сколько?

– Сорок лет.

– Столько не живут.

– Эх, милок, живут и дольше, было бы желание.

– У вас его нет, что ли?

– Дак есть, было, точнее, уж прожила, как четыре раза по сорок, а...

– Всё мало, – пошутил машинист.

– Не мало, а всё-таки хочется чего-то новенького.

– И для этого пространственно-континуум-ного эксперимента вы выбрали именно меня?

– Да, точнее, может быть, я еще подумаю, авось в процессе еще кто-то хороший подвернется.

– Разумеется, тут их полно. Но на меня, я так понял, вы обратили внимание из-за паровоза?

– Вер-на-а. Впрочем, нет, не только, ваши ордена блеснули на солнце, и для меня это было, как приманка для щуки.

– Не смогла удержаться, чтобы не попробовать? – хотел улыбнуться голливудской улыбкой машинист, но не получилось, как говорится:

– Здесь Тайга, где медведь хозяин, а не студия Стивена Спилберга, где не только можно, но и обязательно надо:

– Улыбаться.

– Да, мил человек, здесь не у Проньки за столом – не обосрешься, – сказала леди, но почему-то с немецким акцентом, чтобы уж если да, то до конца:

– Да, буду.

– С такими медвежьими замашками вы распугаете здесь всех людей, – сказал сержант.

– Да?

– Разумеется.

– Тогда, можно я буду каждый раз тебя спрашивать?

– Что?

– Что мне сказать.

– Да, конечно, хотя я и сам не всегда уверен, что надо делать, а тем более, сказать.

– Может быть, тогда я буду курировать твоё поведение, и твои тексты?

– Тексты?

– Да, я умею читать, и более того, знаю, что здесь снимается кино.

– Ты хочешь сниматься?

– Думаю, я буду просто контролировать твои тексты. Ты будешь, прикованным к скале Прометеем, а я буду приходить к тебе в полночь приносить еду, а за это ты дашь мне возможность, править тот бред, который будет давать тебе режиссер, и ты будешь говорить вполне приемлемые разумные вещи.

– Меня еще не взяли.

– Да?

– Да, он еще думает.

– Да?

– Да, думает, моя фактура недостаточно подходит для этой таежной местности. Голливуд – говорит – сам делает из любителя горяченького звезду джаза, а здесь:

– Надо думать не только головой, но и...

– Жопой, что ли?

– Почему именно жопой?

– Так говорят.

– Кто, медведи в лесу, когда им страшно?

Машинист подумал, что это, возможно, и есть та немка, которую все ищут, и решил пока не выгонять ее, но не из кабины, а из паровоза, в том смысле, что:

– Бросай пока уголь в топку паровоза.

– Куда?

– Туда.

– Куда, туда?

– Дура лесная, – сказал про себя машинист и, открыв топку, и оторвав рукав у одной из ее курток, которые штуки три-четыре-пять была надеты на ней одна поверх другой – бросил в огонь. – Туда бросай.

Она посмотрела на искалеченную куртку, на огонь, пожалела куртку, которую только недавно купила, ну, не купила – так подарили медведи после того, как поймали и посадили на цепь последнего в этой местности охотника за их личными шкурами и маленькими детьми, когда они еще только родились в этом году или только еще в прошлом. В общем, эта была вполне импортная куртка работорговца, не адидас, но где-то близко, в том смысле, что тоже самое только по-японски. Как тогда говорили:

– Куда едем?

– В каком смысле?

– На Ближнюю, или на Дальнюю, – имеется в виду: дачу.

И если оказывалось, что на Ближнюю, то махали руками и ногами от смеха, ибо очень радовались:

– Если на Ближнюю, то сегодня еще точно – не расстреляют.

– Плохой смех, – сказала она.

– Почему это? – спросил солдат. – Мне весело.

– Да? Тогда мне просто неудобно быть грустной в твоем присутствии, – и сняв с его лысой башки пилотку – как будто примерить – бросила в топку паровоза, да так далеко, что достать ее без кочерги не было никакой возможности, да и с кочергой, в общем-то, бесполезно, ибо, ибо... так можно и гимнастерку с орденами потерять, пока лазишь в ней по горящему белым пламенем топочному пространству.

Немного подушив пришелицу, приказал коротко:

– А теперь бери совковую лопату и бросай уголь.

– Куда?

– Туда!

– Так открывай и закрывай тогда топку, пока я ее натапливать буду.

– Откуда знаешь, что топку надо сначала открывать, а потом закрывать?

– Не помню, но кажется, видела.

– Где?

– Во сне, однако.

Кот-Штрассе сразу сказал, что это:

– Дочка штандартенфюрера, – расстрелянного здесь недавно, – еще до войны.

– Она этого не помнит, – сказал Степа.

– А ты ее спрашивал?

– О чем?

– Спроси: есть ли у нее родственники в Аргентине.

– Дурак ты, Вовка, она и так ничего не помнит, а ты хочешь, чтобы забыла и то, что еще может вспомнить.

Переполошились все парочки, и сестры Мироновы-Голубкины, и Тетя с Мотей – несмотря на то, что вообще не артисты, а с другой стороны:

– Какая разница, – если всё равно никому Оскар не дают, а взять отсюда самим – руки коротки.

И Грейс – тоже несмотря на то, что не имела пары, обрадовалась, что подстраховалась:

– Устроилась на кухню зав производством и поваром с уборщицей в одном лице, – а иначе могут и охграбить на роль, Ту роль, то хоть эта да достанется.

– Лучше вообще без конкуренции, – сказала она конфиденциально, – только боюсь не дадут тогда дотации из Евросоюза, как малоимущим. И чтобы поддержать своё реноме на рандеву с Леснихой-Медведицей в присутствии машиниста, вырвала назад немецкую разрисованную кастрюлю – правда, с отколовшейся уже кое-где эмалью и уже без картошки – пустую:

– Не шибко тут, – выйди вон из дверей.

– Зачем?

– Ты вообще, что ли ку-ку, не понимаешь, зачем выходят в таких случаях?

– Не уйду.

– Почему?

– И знаешь почему? Не думайте, что я испугалась, он будет тебя бить, но только не в моем присутствии.

– Кто тебе сказать, что мы бьем друг друга? – спросила Грейс. – Медведи?

– Естественно. А вы думаете, они ничего не понимают? Еще как понимают.

– Что они понимают? я не могу понять.

– Что вы принципиально против секса.

– А вы?

– Понимаю.

– Да? Ну, хорошо, покажи, на что ты способна.

– Не при всех же.

– Так Не При Всех и я хотела, но ты говоришь, что это не секс, а так только обсуждение посева кукурузы после партсобрания.

– Здесь есть партейные?

– Ты права, нет конечно, все уже в образе, и действительно ходят, как разбойники, но уже не с большой дороги, ибо:

– А дорог-то здесь мало, – более того: вообще одна – железная.

– Тем не менее, – продолжала она, – беседу чисто вдвоем мы не называем сексом, а только...

– Как? Пере-пи-хон?

– Нет, я тебя умоляю, пусть она выйдет.

И когда лесная леди покинула кибитку, улыбнулась ей вслед:

– Ведьма Лесная. У нее, наверное, и органов половых нет, ты не проверял?

– Ты что, я боюсь.

– А меня ты не боишься?

Вошел Ми Склифосовский. Сел на диван, тяжело вздохнул, но в тоже время, как будто снял с плеч тяжелую ношу, ибо его дочь тоже приехала, сняла с себя продюсерские возможности, и хотя еще не высказалась категорически, но тоже намекнула:

– В школе я учила немецкий.

– Что вы сказали, я не поняла? – спросила Грейс.

– Разве я не сказал?

– Нет, это вам только показалось.

– Да?

– Да. Говорите вслух, не бойтесь.

– Да, вы правы, я чё-то боюсь. Её.

– Ё, так сказать, моё, – высказался и машинист, и так можно было подумать, что в пользу этой лесной немки.

– Вы ее не спрашивали, снималась она хоть когда-нибудь?

– С кем, с медведями в обнимку, и главное кто мог ее снимать, если только инопланетяне? – задала логичный вопрос Грейс.

– Спасибо, что вы меня правильно поняли, – сказал Ми, и взял из протянутой машинистом лапы кружку с свежезаваренным кофе.

– Ура-а! – закричала Грейс Келли, – он назначил меня... чуть не сказала, любимой метлой, но вовремя вспомнила, что уже замужем за этим, как его, ну, у него еще двое детей от меня, и своя Вилла Роче в самой горной Италии, так часто повторяю его имя-отчество, что даже иногда забываю:

– Он же ж и создал из меня импортную Курочку Рябу. – В мировом, можно сказать, масштабе. Я не против, отдайте ей половину гонорара, а снимите меня, нет, и она пусть что-нибудь делает, на подмене, так сказать:

– Прыгает с быстро идущего парохода-паровоза, когда он, – Грейс толкнула локтем Голливудского любимца, высланного, однако, из Москвы за неспособность прилично принять непрошенного гостя, как будто он виноват в том, что у него мало комнат, более того, всего одна, и негде принять хороших гостей. Не Вилла Роче, конечно, но и не вагон-ресторан, и более того, как здесь только его прихожая в виде перестроенного под спальню на двоих-троих и даже четверых, если есть ребенок хомо сапиенсов. Но не собачья же конура, на самом деле.

– В воду прыгать, говоришь? – резюмировал Склифосовский, как будто ничего и не слушал из вышесказанного. – Хорошо, устроим заплыв до острова и обратно, кто первый доплывет, тот и получит немку.

– Вода, – передернул плечами Игнат-Степан.

Глава 28

– Холодная? – закончил за него вопрос Ми.

– Очень.

– Ну, что ж, на войне, как на войне.

– Так война-то уж – кончилась! – рявкнула Грейс, в надежде, что ее уже и так надорванный голос хоть кто-нибудь услышит.

– Репетиция всегда продолжается. – Кто это сказал, никто даже не понял.

Актеры бродили между шпал и рельс, не понимая, какие роли кому предназначены. Желая завести одну милую даму Кот Штрассе так и спросил:

– Вы случайно здесь не Марию-Антуанетту играете?

– Похожа?

– Да, очень, надо только скинуть несколько кило, и я вас задвину на хорошее местечко.

– Я? А могла бы конечно, но не могу найти подходящего антрепренера, который прямо в лапах доставил бы мне эту конфетно-цветочную роль.

– Но вы не боитесь, что в финале, или где-то близко к этому вам отрубят голову?

– Если мне не дают роль – считаю, что головы у меня и так нет, правильно я говорю? Но вы считаете, что я похожа на нее?

– Да, очень, надо только скинуть несколько кило, и я вас задвину на хорошее местечко.

– Но это будет не Мария-Антуанетта?

– В любом случае Мария. И знаете почему?

– Почему?

– Я просто не знаю других имен.

– Да-а, я тоже кажется. Все эти Таньки-Маньки только для рабочих и крестьян.

– Подожди, а как меня, собственно, зовут?

– Ты не знаешь?

– Знала, кажется, но теперь, вроде, забыла.

– Так бывает при встрече с поту-сторонними силами.

– По ту чего? Вы в каком смысле?

– Нет, нет, я не по этой части, могу позвать, если очень надо Михаила Маленького.

– Кто такой, специалист?

– Да, по этому делу он большой специалист, хотите будете его следующей женой.

– Так-то бы да, конечно, тем более, если я выше его ростом, то точно командовать буду, но я, к сожалению, не Агата Кристи, и не Артурка Конан Варвар.

– А это кто такой?

– Детективщик тоже. Мне нашелся.

– Ты чё-то путаешь, Тётя, – сказал Кот. И добавил: – Голова кружится?

– Нет. То есть, да, кружится.

– Смотри сюда.

– Куда, на усы? Ах ты, Котище лукавый! Хотел меня взять?

– Как?

– Я говорю, ты хотел меня взять живьем? Не получится! Если умрем, то только вместе, – и она впилась ему в губы долгим и очень вкусным поцелуем.

– Во попал! – сказал он, забывая, что не хотел этого делать.

И на следующий день Ми Склифосовский попросил своего просто режиссера, у которого он был главный режиссером, принести ему рюмку водки, или лучше:

– Хеннесси, – добавил он. Выпил и спросил: – Вчера ничего такого не было?

– Нет, ничего особенного, если не считать того, что ты взял на главную роль Кирстен Данст.

– Да? Кто это?

– А ты не помнишь?

– Почему ты так решила? – спросил гл. реж.

– Так сам сказал вчера, прежде чем уйти на покой, что виделся с Кирстен Данст и принял ее на работу в качестве немки.

– Неужели?

– Ты не помнишь?

– Не в том смысле, а неужели она немка?

– Ты не знал?

– Если только интуитивно.

– Я вот больше всего не понимаю, знаешь чего?

Ми решил промолчать, так как понял, что помнит, да, но не все, и поэтому лучше играть в защите. Как сказано, где только никак не мог вспомнить:

– Сами придут и сами дадут даже то, что и не спрашивал. – И он замечал и раньше, что было даже больше, чем он думал. Но в последнее время движение началось явно в обратную сторону. Почему? Вот, что ни начнет – кончается неудачей. Детский лепет какой-то.

Он знал, что надо помнить резюме-поговорку Ломоноффофе:

– Если где и убудет не надо печалится, а надо искать другое место, где теперь прибывает.

Но сомневался, что встретил именно эту удачу здесь на Краю Земли в тайге, а в Москве не нашел. И знаете почему? Потому что сомневался в реальности встречи здесь в Краю с Кирстен Данст, ибо:

– Не сослали же ее сюда за то, что за двадцать пять лет снялась в 42-х фильмах?

Если предположить, что он заключил с ней договор уже в Москве – как она говорит – то он что-нибудь да вспомнил бы об этом, например, какова была сумма ее гонорара. Он бы помнил, потому что деньги должны быть очень большие. Тем более, он должен помнить, если бы взял ее, то обязательно включил бы в договор пункт об усиленном питании. Ибо:

– Тоща до невозможности.

Хотя тут возникает вопрос:

– Может ли модель состоять всего из двух компонентов – лица под столом, и большой груди на столе? – если иметь в виду реальность в ритме жизни Пабло Пикассо. А он был несомненно прав, когда решил делить не только мысли на части, но и тело того, кто в этом день подвергается его консервированию.

Энди Уорхол укладывал в банки говно, а он наоборот:

– Всё самое лучшее. – Так вот у Кирстен Данст самое лучше, ее Дольче Вита – это лицо и тити-мити. И они легко упаковываются в двумерное пространство его художественного полотна:

– Грудь, может быть даже, одна – на столе, а пьяное лицо под чертой. – Слова?

Слова к этому натюрморту она сказала сама, когда один потенциальный баловень судьбы тащил ее по лестнице вверх ногами вперед:

– Я шлюха, я шлюха, – пела она, не замечая, что удивляет, но не сильно этим хозяйку пансиона, ибо до этого видела и не такое, как-то:

– Постоялец – потенциальный герой-любовник этой Дольче Вита, припер в дом даму и более того:

– С членом. – Все, конечно, удивились, но не до такой степени, чтобы не оставить ее на ночь. Хотя и отдельно:

– На полу под одеялом.

Народ может быть шокирован, если это неправда, а только моя творческая фантазия, подумал заслуженно режиссер и сказал:

– Вы пока тут снимайте, а я пойду.

– Куда?

– Прогуляюсь по тайге, подышу кедровыми шишками. Кстати, не забудь, что я говорил тебе, вырыть здесь пару-тройку кердов – посажу у себя на берегу Волги.

– Так-то бы да, – ответил Михаил Маленький, ибо он и был его вторым режиссером, но так как Ми не брал себе в напарники-подчиненные мужиков, то переоделся леди – благо опыт в этом деле:

– Играть чужие роли, – у него был большой.

И вышло, что на съемках у этой Собаки Михаила появились сразу две немки:

– Тетя, как протеже Кота Штрассе, и Кирстен Данст в роли кого не мог понять даже Михаил. Точнее, кто это был на самом деле, ибо не она же сама прикатила сюда в тайгу, на Край света?

– Почему спросил его кто-то? – А это был сам машинист.

– Не думаю, что у студии есть такой бюджет, чтобы платить ей, как в Голливуде.

– Ее могли обмануть.

– Каким образом?

– Предложили роль Марлен Дитрих, и она согласилась на гонорар всего лишь в десять раз больший, чем у самого главного режиссера.

– Но у нас нет роли Марлен Дитрих! – воскликнул Михаил.

– Придумайте.

– Как?!

– Скажите просто, что она будет играть роль Марлен Дитрих, – посоветовал машинист.

– Вы думаете она не поймет?

– Как? Русского не знает никто, а значит, не знает и она, а петь на столе жопой вперед – головой назад было обычным делом в репертуаре Марлен Дитрих, так что, да, можно бы удивиться, но счастью:

– Нечему.

Я бы, например, и два моста построил до острова, чтобы привести паровоз, а петь, лежа на столе, ноги под прямым углом вверх, в лапах балалайка – не знаю, не знаю, думаю, что, да, попытался бы, но уверен:

– Не получится.

– Может тогда так и объявить всем претендентам и претенденткам, что надо будет делать – авось многие откажутся?

– Это надо было говорить в Москве, здесь народ звереет на глазах, и уже готов на всё, чтобы только жизнь не пропала даром, следовательно:

– Сниматься будут и на столе, как Марлен Дитрих.

Далее, выходит на съемки Тетя и Кирстен Данст. – Это она?

Где Мотя? Грейс также в конкурентах.

Медиум:

Выходит Кот Штрассе и говорит Михаилу Маленькому:

– Можно я покажу, как я вижу начало этой сцены? – И не давая гл. реж-ру сообразить после вчерашнего, начинает:

– Я вылажу из-под паровоза, беру гармонь, и пою:

– Помню тебя перед боем в дыме разрывов гранат, платье твое голубое, голос-улыбочку, взгляд.

Он хотел продолжить про существование многих принципиальных улыбок, и объяснить принципиальное отличие от них своей, но Грейс в большом возбуждении переорала его:

– У меня не хватает газет! Предлагаю послать Кота в деревню за газетами.

– Тут до первой деревни сорок лет ходу, – сказал Штрассе, – как выразилась одна бабка, когда ее нашли:

– Одна здесь живу, вот уже сорок лет – не меньше.

– Ты вообще, скотина, замолчи! – рявкнула Грейс и добавила: – Ты, сволочь, мне уже по ночам снишься. Выношу на всеобщее голосование предложение отправить Кота Штрассе Три на рыбную ловлю, за семгой для генеральной съемки.

– Вы сказали, что вам нужны газеты, – сказал Михаил Маленький, – пусть идет за газетами.

– Я не против: сначала за газетами, потом на перекаты, и можно, я вообще буду звать его:

– Хемингуэй?

– Зачем?

– Потому что, если он не Хемингуэй, с какой стати всегда лезет вперед меня.

– Может он эта?

– Что эта?

– Влюблен в вас, – сказал, появляясь неожиданно майор Фишман – никто даже не видел, как подошел его паровоз.

– Если вы настаиваете, – сказала Грейс, – я могу и с ним провести, так сказать:

– Сеанс одновременной игры, – но только, чтобы никто не видел, и знаете почему?

– Почему?

– Он ниже меня ростом, а для меня это большая душевная травма. Привыкла, знаете ли, смотреть на небо, а он заставит меня смотреть В землю.

– Ничего страшного.

– Нет, я боюсь, там холодно.

– Орфей и Данте гуляли, не знаю, почему ты боишься, – сказал Михаил Маленький.

– Тогда были, видимо, теплые шиншилловые шубы, а у меня ничего нет.

– Да, это проблема, – сказал Михаил Маленький, – потому что, действительно, в бюджете фильма уже не осталось средств на непредвиденные расходы, даже если они требуются вам.

– Продайте свой великолепный ресторан Ван Гог, и деньги-то будут, – сказал Кот.

– Всё! – ты меня достал Кот-Жмот, – и Грейс бросила в него. – Что? Не все даже поняли. Это была желтая, но не как у железнодорожного работника, а более-более желтая, как кувшинка Моне на его личном болоте, куртка из прочного материала для:

– Борьбы Дзю До.

– Мама Мия! – ужаснулись некоторые, – когда она только успела им заняться, ибо дети, кино, спектакли, например, Дядя Ваня, передача на Нью-Йорк Сити о том, как из простых итальяно-руссо продуктов приготовить вкусное – как для самой Марии-Антуанетты в роли Кирстен Данст, или наоборот – пирожное с желтой малиной, имея при этом в виду Кремль за своей спиной в роли Картины Репина:

– И мы сюды-твою доплыли, наконец, – как когда-то Джеймс Кук до благословенного Кенгуру, которого бог назвал еще раньше, но по ошибке:

– Корова.

– Просто на-просто, Лиловая Корова, – сказал кто-то, а именно Майор-Таракан-Германн, и добавил – правда не своим голосом, а голосом одной из подсобниц на лесоповале этого Архипелага Гулага:

– Вот и к нам пришла Желто-Фиолетовая армия. – А что это значит, кроме любимых цветов импрессиониста Клода Моне – никто не понял. Но надо было со вздохом считать, как предложила Грейс:

– Мне это нравится.

– Я согласен, – сказал Желтый Кот, – ибо через пару минут это, как началось – так и кончится. – И поманил согнутой и разогнутой несколько раз ладонью, как он выразился, сопроводив эти жесты:

– Иди сюда Кулинарная Сеть, ибо я звал тебя, и:

– Рад, что вижу-у!

И она побежала, как будто хотела убить не простого Кота, а Билла, точнее, с Биллом вышло по-другому:

– Пять шагов за горизонт сердца, ибо оно уже было быстро вывернуто Черной Мамбой из его груди, а:

– На своего первого настоящего тренера, которому Гадюка уже после этого не дожарила рыбку, и он умер, правда, с проклятиями в ее адрес.

Но не добежав немного Грейс поняла, что не видит перед собой ничего, кроме этого желтого цвета. Как будто оказалась в не приемный день на семи гектарах Познера, где было много, много:

– Ранункулусов, – любимых иво детей. – Ибо человек хоть когда-нибудь закончивший биофак МГУ не может забыть их:

– Всю оставшуюся жизнь.

– Она теряет сознание, – сказал Германн. И спросил, склонившись над ней, и поводив средним пальцем туда-сюда: – Контузии были?

– Только свадьба.

– Значит, были, – сказал Кот, который исчезал на пару минут, то теперь все думали:

– Это только лично им показалось.

– Обо, обо, – сказала Грейс заплетающимся языком.

– Что она хочет сказать? – решила прояснить Тетя, боясь, как бы и с ней сделали тоже самое.

– Она хочет сказать, что обозналась, – сказал, вернувшись с большой кружной кофе с коньяком Мартель Михаил.

– А может:

– Обожаю! – прозвучало из-за спин резюме Кота Штрассе.

Грейс забеспокоилась, задвигалась на шпалах всем телом, и вырвала из своей груди правду:

– Обосрался и убежал. – И даже на некоторое время совсем разговорилась:

– Ты у меня Котище так побежишь, что Фишман обгонишь, – не растеряв ни одной ягоды брусники. – И добавила: – Простите, друзья, у меня желтые с фиолетовым обрамлением круги в глазах.

– Отходит, – сказала Тетя.

– Куда? – не понял Германн.

– Одно из двух, – ответил Михаил: или к Вергилию с Данте, или к Петрарке с Лаурой.

– Они там не были, – сказал кто-то.

– Тогда остаются только Орфей и Эвридика.

– Не думаю, что там так мало народу побывало, – сказал Германн.

– Сколько?

– Больше, и намного.

Должны были прислать поэта на бытописание этого Транс-Сиба, хотели позвать, как всегда Евтушенку, но уехал в городок-игрушечную табакерку, и более того, хромает, а теперь уж, идет информация:

– Потерял ногу, – и злые языки добавляют:

– В поединке с Бродским.

И таким образом, этого Бродского и ждали. – Ибо такова не только жизнь, но и ее логика:

– Если не тот – значит другой.

И действительно, пришел один руболес и сказал, что он и есть тот Бродский, которого все ищут.

– Тугаменты! – рявкнул Михаил.

– Их есть у меня, – сказал парень, и снял фуражку, как будто перед ним был не простой режиссер, а великий князь Михаил Александрович, вроде бы уже убитый, но если людям сказать, что помиловали, и тайно послали сюда, в ссылку, как передачу:

– Съедите – съедите, а если нет – пусть, как все работает на лесоповале.

Михаил Маленький, исполнявший роль Ми Склифосовского, стразу так и спросил:

– Князь?

– Я?

– Ну не я же.

– А похож, честно, если бы у вас точно был роллс ройс, я бы так и сказал решительно:

– Великий князь Михаил Александрович – это вы, и никто больше.

Подошел Шико-Колыванов с молвил:

– Он всех так называет.

– Не всех, тебя не называл, – негромко высказал свое мнение ссыльный.

– Называл, но я ему запретил, – сказал Шико.

– Почему?

– Боюсь, как-нибудь под горячую руку, расстреляют заодно с ним.

– У нас всегда горячие руки, – заметил Германн, и мысленно обнял свой ТТ в кобуре обеими лапами.

– Ладно, читай стихи, и если я их пойму – буду называть тебя:

– Романов-Бродский.

– Если нет?

– Наоборот: Бродский-Романов.

– Я не Романов, сколько можно повторять?

– Вот как скажу хватит – так и перестанешь, – рявкнул Германн Майор.

– Ладно, ваша взяла.

– Моя всегда берет.

И значит проорал:

В этом сиплом хрипении

за годами,

за веками

я вижу материю времени,

открытую петухами.

– Всё? – спросил ММ.

– Да, пока что всё, добрый человек.

– Спасибо, что недолго. – И добавил: – Ладно, переведите его в пищеблок, пусть картошку чистит.

– Я не умею картошку чистить, – сказал поэт.

– Почему?

Глава 29

– У меня руки созданы, чтобы держать перо и бумагу, – хотел сказать Брод, но решил переиграть эту сцену:

– Ее чистят в Америке – значит мы должны жрать так.

Все замерли.

– Почему? – наконец спросил Германн.

– И знаешь почему? В кожуре есть питательно-лечебные вещества.

– Которых нет в общем и целом? – спросил Германн, прокомментировав, таким образом жест двумя руками Михаила М, обозначивший фигуру женщины, и следовательно, остаток, кожура – это её платье.

– Если ты не объяснишь сейчас же, чем платье лучше ее тела, я оправлю тебя на зону уже сегодня.

– Я не говорил, что отдельное платье лучше, а только оно имеет, свою особенность.

– Какую?

– Представьте себе...

– Я могу представить только тебя на зоне.

– Представьте себе, – продолжал Брод, – голую женщину на необитаемом острове, она вам нужна? Естественно, нет, ибо вы ее просто не заметите, как не замечаете большое количество диких обезьян, живущих на этом острове, что они есть, что ни есть – вам все равно. О сексе с ними вы не думаете. А если она одета, если на нее надето зеленое платье, как на Камерон Диас, вы уже готовы сразиться даже с Дэниелом Дэй-Льюисом, несмотря на то, что он режет длинными ножами даже на расстоянии. Вы понимаете?

– Что?

– У вас возникает ревность! – И моча уже не просто ударяет вам в мозг, когда вы думаете, а начинает бурлить вся кровь, до вас, наконец, доходит, что вы и есть тот самый Хомо Сапиенс:

– Которого все давно ищут, – но никак не могут найти.

Тишина, полная тишина – даже дятлы перестали стучать по стволам дерёв, задумавшись:

– А достаточно ли хорошо они одеты для этого обоюдоострого желания?

Медиум:

Обращается к Бродскому:

– Что ты косишь, что ты косишь под дурака-то!

– Простите, сэр, но я ничего не могу с собой поделать. Ибо.

– Ибо?

– Я думал это Вы меня заставляете играть Чарли Чаплина.

Наконец, прямо без репетиции приступили к съемкам.

Грейс не вышла, а просила передать, что у нее больше нет сил бороться с несправедливостью, и следовательно:

– Не будете сниматься вообще? – ответил за нее Кот. Леди приподняла голову с подушки, сказала только равнодушно: