Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Владимир Теляковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

   Артисты Малого театра обиделись не на шутку. А. Ленский и А. Федотов напечатали ответное письмо довольно оскорбительного содержания, уподобляя Флерова шуту Фальстафу. Вся печать всполошилась на защиту своего коллеги. История эта дошла и до петербургских газет. Появилась статья в "Новом времени", причем газета подчеркивала, что артисты Малого театра позволили себе глумиться над физической старостью Флерова, который как раз в это время был болен.

   "Подобная антикритика,– заканчивало "Новое время",– со стороны служителей сцены для Москвы – явление небывалое".

   Флеров тоже не унимался, и 19 февраля появилось продолжение первой статьи. .Доставалось тут артистам Малого театра и за толщину, и за самоуверенность, и за непонимание современного положения театра, и за ненависть к молодому театру Станиславского. Заканчивалась статья тем, что знаменитая когда-то труппа Малого театра превратилась из оркестра симфонического в оркестр военный – духовой.

   Резкость Флерова оправдывалась отчасти его старостью и болезненным состоянием, отчасти же обидой в связи с неприглашением его в Малый театр на пост заведующего репертуаром.

XXIV

«Новое время».– Трехсотлетие Романовых, Рихард Штраус и мое происхождение.– Юрий Беляев.– Суворин и Савина.– Монополия М. М. Иванова.– «Забава Путятишна».– Суворин под домашней цензурой.

   В «Новом времени» долгие годы про оперные спектакли писал главным образом М. М. Иванов, а про Александрийский театр – Ю. Беляев. Писал иногда и сам Суворин – в чрезвычайных случаях.

    "Новое время" в Петербурге, подобно "Московским ведомостям" и Москве, оберегало устои Российского государства, но по сравнению с московским органом считалось более передовой газетой. Нет-нет, да и лягнет правительство, чем-нибудь вдруг не на шутку возмутится. Хотя против газеты князя Мещерского "Гражданин" или дубровинского "Русского знамени" "Новое время" никогда угодить и не могло, но тем не менее тискало замечательные статейки, никакими намеками не стесняясь.

   В 1913 году, в год празднования 300-летия дома Романовых, в репертуаре Мариинского театра стояла опера "Электра" архиноватора Рихарда Штрауса. 18 февраля было дано первое представление этой оперы.

   19 февраля в "Новом времени" напечатано было письмо в редакцию, подписанное "Русский", следующего содержания:

   М. г. С большим удовлетворением прочел сегодня заметку вашего талантливого сотрудника Нерихарда о генеральной репетиции новой музыкальной ерунды "Электры" самого заурядного немца-музыканта Рихарда Штрауса, второе представление которой г. Теляковский в Марнинском театре осмелился назначить на 23 февраля, то есть в один из тех дней, когда вся Россия празднует трехсотлетний юбилей дома Романовых и когда даже все честные серьезные театры ставят патриотические пьесы. Бедные же артисты Мариинского театра, в угоду своему злополучному, полному невежде в искусстве, но всесильному директору, должны выделывать нечеловеческую и нелепую с вывернутыми руками немецкую пляску, сопровождающуюся рядом убийств, которые красной нитью проходят по всей, не менее нелепой, фабуле "Электры" под ужасающую музыку, вернее, какофонию. Неужели же начальство г. Теляковского, хотя бы в переживаемые нами, русскими, эти дорогие дни, не посоветует ему стать немного русским и забыть свое польское происхождение и не глумиться над патриотическими чувствами не только бедных артистов, но и публики Мариинского театра? Когда же наконец власть имущие признают всю неуместность нахождения г. Теляковского во главе наших, давно осиротелых императорских театров, призванных покровительствовать нашему родному искусству и талантливым служителям его, над которыми г. Теляковский так беззастенчиво и безнаказанно и так давно уже глумится.

   Хорошенькая статейка и не без доноса! И пишет это один на самых крупных петербургских органов печати. Тут не упущено и происхождение мое, но отчего-то Пошехонский уезд Ярославской губернии переехал в Польшу.

   В этом году на меня было почему-то особенное гонение и поминутно появлялись известия в печати о моем уходе из директоров театра. Конечно, на это был ряд причин, но их столько, и так они запутаны и многосложны, что говорить о них буду впоследствии, когда-нибудь, а в трех словах объяснить трудно.

   Как ни привыкли к патриотическим и иным выходкам "Нового времени", тем не менее на эту статью многие обратили внимание – и не только люди, ко мне расположенные, но и мне совершенно посторонние. В разных органах печати появились по этому поводу статьи – уж очень выходка "Нового времени" показалась мерзкой, ибо походила не на газетную статью, а на донос и на открытую инсинуацию. Привожу для примера выдержку из статьи Д. Философова ("Речь", 21 февраля 1913 года):

   Приходится и любовь к доносам причислить к числу признаков "национальной идеи".

   Кажется, на всех, раз навсегда, донесли. Но профессионалы-доносчики не могут успокоиться. Привычка – вторая натура. Доносить стало не на что, поэтому они выдумывают невероятно нелепые поводы для упражнения своих милых профессиональных способностей.

   "Кавалер Кадош" помещает в "Новом времени" фельетон в пятьсот строк на тему "донос вообще", а какой-то "Русский", в том же номере почтенной газеты, доносит, как бы вы думали на кого? На второго чина двора В. А. Теляковского!

   Этот идиотский донос написан по всем правилам техники.

   Сначала проявление собственного патриотизма, затем благородное возмущение непатриотизмом дирекции театра, которая назначила на ближайшую субботу второе представление "Электры", и, наконец, сакраментальные слова: слово и дело! . .

   Можно ли придумать что-нибудь пошлее и глупее? И до чего, значит, дурно пахнет в редакции "Нового времени", что она не чувствует даже запаха сернистого водорода, исходящего из подобных прежде всего бесполезных доносительств?..

   Благодаря своему высокому положению В. А. Теляковский, вероятно, мнил себя недосягаемым для подобных доносов.

   Но, как оказывается, при русской конституции в эти "дорогие для нас дни" даже вторые чины двора от доносов не обеспечены. Очень характерная черточка современного умонастроения. Очередь доходит и до первых чинов, до особ второго класса. Может быть, и они наконец, несмотря на свой преклонный возраст, почувствуют невероятный смрад той атмосферы, в которой мы живем?

   Статья эта частью была перепечатана в "Обозрении театров", в N 2006, причем И. Осипов (Абельсон), издатель и редактор этой газеты, добавляет:

   Надо заметить, что в репертуаре императорских театров для юбилейных дней значатся четыре представления оперы "Жизнь за царя" и пять представлений юбилейной пьесы "Восшествие на престол царя Михаила Федоровича".

   Таков репертуар "поляка" В. А. Теляковского.

   Что же делают "русские" директора нововременского театра (Плющик-Плющевский)?

   Каков "юбилейный", "патриотический" репертуар их собственного театра? . .

   Сегодня юбилей ими уже забыт, и в то время, когда в Мариинском театре дан будет парадный спектакль, в театре "Нового времени" на Фонтанке дана будет пьеса. . . "Чертова кукла".

   Не правда ли, очень мило?

   А назавтра 23 февраля, когда в Мариинском театре дана будет инкриминируемая В.А. Теляковскому "Электра", которую тот "осмелился назначить в один из тех дней и т. д. – в Малом театре даны будут даны пьеса "Танцовщица" и .... Маскарад.

   Да какой еще маскарад!

   Тут и "Балаганы Марсова поля", и "Чудо авиации", и "Перелет оркестра через зрительный зал", и "Ха-ха-ха", и прочее в этом роде.

   Какой "инородец" так подвел "Новое время" этим "патриотическим" репертуаром?

   «Новое время» вообще могло печатать, что ему заблагорассудится. Газета, когда нужно, печатала заведомую ложь, и притом такую, которую не могла себе позволить ни одна газета в России.

   Нападать на Александрийский театр "Новому времени" было особенно выгодно, ибо Суворин имел свой собственный театр, конкурировавший с Александрийским.

   Про постановки Александрийского театра писал, по большей части, Ю. Беляев, иногда Буренин и редко другие. Ю. Беляев был человек малообразованный, но неглупый, весьма способный и писать хлестко напрактиковался с юных лет. Любил он поесть и попить и за словом в карман не лез. Ухаживал за одной из молодых артисток Александрийского театра и был большим поклонником М. Г. Савиной и даже большим ее другом. Он часто бывал у нее, и у А. Е. Молчанова, который хотя в газетах и не писал, но за театрами императорскими, особенно за Александрийским, следил по старой памяти и по дружбе с Савиной. А. Е. Молчанов, как я уже говорил, имел в театральном мире особое положение, как вице-президент Театрального общества, и считал себя большим знатоком театрального дела вообще. Он был ярым поклонником репертуара Островского и репертуара М. Г. Савиной – этой последней он был не только поклонником, но с 1909 года и мужем и, конечно, имел влияние и на Ю. Беляева. Когда М. Г. Савиной надо было что-нибудь разделать в "Новом времени", вызывался Ю. Беляев и получал приказание то или другое в газете раскатать, и он это беспрекословно исполнял. В таланте Ю. Беляеву нельзя, однако, отказать, кроме того, у него было известное художественное чутье и он способен был оценить выдающуюся постановку, но серьезным критиком он не мог быть. Позднее у него обнаружился талант драматического автора, а это для театрального критика особенный клад. Как-никак, с этими людьми театру приходится считаться.

   Буренин был также автором некоторых переводов, а Суворин – тот был и автором драматическим, и критиком, и издателем самой большой газеты, и хозяином-директором драматического театра, и министром внутренних и иностранных дел без портфеля – словом, у него были все театральные и другие чины, и, мало того, он еще был другом-приятелем и неизменным поклонником моего коллеги по управлению Александрийским театром М. Г. Савиной, и в довершение всего – начальником всех бывших, настоящих и будущих нововременских критиков, армия которых была многочисленна, разнообразна, сильна, в делах опытна и хотя во взглядах и разнообразна, но умелой и властной рукой направлялась к одной неуклонной цели – ко благу дорогого отечества.

   После всего вышеизложенного понятна и та свобода, мощь и сила, которыми "Новое время" располагало, и та безответственность, которая позволяла этой газете в критике своей не стесняться. Как я уже говорил, отношения между Сувориным и Савиной были, по-видимому, самые дружественные и близкие, тем не менее Марья Гавриловна всегда соблюдала известную политику по отношению к могущественному старику, старательно избегая поводов для какого бы то ни было недоразумения.

   Вспоминаю следующий факт.

   В сезон 1903/04 года Савина неоднократно исполняла в Александрийском театре главную роль в пьесе Суворина "Вопрос". Пожелав в силу каких-то причин в дальнейшем от этой роли отказаться, она не только не посмела об этом сообщить откровенно Суворину, но, получив от меня разрешение роль свою передать Потоцкой, сообщила Суворину, который в это время был в Крыму, что роль у нее дирекция отобрала и она в отчаянии. История эта разыграна была с таким удивительным мастерством и знанием театрального дела, что, несмотря на все неприятности, привела меня в полный восторг.

   Я не сердился, а воздавал честь и хвалу необыкновенному таланту моего коллеги и утешал совершенно расстроенного П. П. Гнедича. Если бы по следам этой истории пустить самую опытную полицейскую собаку, то и она бы след, несомненно, потеряла, и только благодаря моей привычке все записывать, что говорят артисты, для меня все было ясно и понятно. В этой истории замешаны были Гнедич, я, доктор Бертенсон, Потоцкая, Стравинская, Давыдов, Жулева, сам Суворин и его жена. В будущем этот забавный инцидент опишу подробно.

   Оперные рецензии в "Новом времени" писал известный критик, автор многих музыкальных произведений М. М. Иванов. Писал давно, много, скучно, тенденциозно и бездарно, писал об одном и том же но нескольку раз. Сначала в виде краткой рецензии, потом средней и, наконец, длинной. Когда несколько таких ценных вкладов в музыкальную литературу было напечатано порознь, тогда все они собирались воедино и опять печатались в виде уже целого отдела. Здесь история начиналась с Адама: как первый человек играл на свирели и как играли в разных странах, и что от этого произошло, и что могло бы произойти, если бы всего этого не происходило. Все эти длинные статьи получали название "Музыкальных набросков", и строк в них было немало. Надо признаться, что попадались иногда и ценные данные исторические и другие, ибо автору в музыкальном образовании отказать было нельзя, да и трудолюбив он был бесспорно. Давал М. М. Иванов и немало советов, самых искренних и национальных – очень уж ценил он русскую и особенно свою музыку. Советы давал и Римскому-Корсакову, как бы ему еще лучше написать уже написанную оперу.

   Кроме того, М. М. Иванов был замечательно, не в меру плодовитый автор всякого сорта музыкальных произведений. Писал он и без повода и по случаю разных торжеств, не стесняясь размерами оркестров; способен был писать торжественные патриотически-национальные кантаты на. оркестр в тысячу человек и более.

   Не знаю определенно, какого сорта музыкальные произведения ему менее удавались. Кажется, оперы. Ясно видя недостатки других русских и иностранных авторов в композициях опер и отлично умея их в критических статьях своих указывать, он свои оперы задумывал хорошо, но писал плохо. Неизвестно, почему это происходило. Многие объясняли это отсутствием таланта.

   До моего поступления в театр я М. М. Иванова не знал, то есть не знал лично. Вообще не знать его нельзя было для человека, посещающего оперы и концерты. Эти последние без него не могли обойтись, как не может обойтись концертный зал вечером без освещения. К тому же он был такой большой, длинный, рыжий, в очках и всегда очень сосредоточенный и озабоченный, что нельзя было его не заметить.

   Я с ним познакомился, когда только что был назначен управляющим московской конторой императорских театров. Через несколько дней он у меня в кабинете уже играл на рояле свое новое замечательное произведение – оперу "Забава Путятишна", причем, играя на рояле, голосовые партии пел козлиным голосом, необыкновенно вытягивая шею и кокетливо склоняя вбок голову. В то время в дирекции существовал обычай – все для петербургских театров неподходящее отправлять на расстояние 600 верст от черты города в Москву, где все может сойти и без всяких последствий. Отправляли в Москву и безголосых артистов, и оперы, и другие произведения, Петербургу ненужные. Конечно, от этого театральное дело в Москве не улучшалось, но зато Петербург от разного негодного хлама освободился, а это главное.

   Когда я прослушал оперу Иванова, эту первую ласточку будущего сезона в Москве, меня взяло большое сомнение насчет ее достоинств. Но что мог я сказать, имея к тому же столь легкомысленную вывеску кавалерийского офицера! Я сразу очутился в роли судьи перед таким музыкальным специалистом-автором, да еще критиком. Он и так уже косо смотрел на меня и на мои шпоры.

   Отправился я к своему новому начальству. Сначала к В. П. Погожеву, потом к директору И. А. Всеволожскому. Выразил свои сомнения, просил хотя с самого начала моей деятельности пощадить меня и не заставлять дебютировать такими новыми постановками, да еще во вновь открываемом Новом театре. Но, к моему крайнему удивлению, мне самым обстоятельным образом объяснили – сначала Погожев, а потом и Всеволожский, – что для этого-то Новый театр и арендован. Дирекция предполагает в этом театре пропагандировать все новое, свежее и молодое, особенно русского производства. Кроме того, М. М. Иванову дано уже дирекцией слово: не в Петербурге же ставить эту ерунду. Мне указали при этом, что я очень неопытен, если думаю, что можно мне, кавалерийскому офицеру, начать карьеру в театре, отвегнув произведение критика, да еще такого органа, как всемогущее "Новое время".

   – Вы только подумайте о последствиях – ведь от М. М. Иванова зависит составить вам имя в печати и положение в музыкальном мире. Нельзя же начинать свою деятельность разрывом с М. М. Ивановым. Поставьте оперу получше, и вам будет лучше!

   И действительно: в первый раз, когда М. М. Иванов приехал в Москву на репетиции своей оперы, он был со мной крайне любезен. Хвалил московскую оперу, исполнителей и постановки Большого театра, жаловался на Мариинский театр, – мне даже показалось, что он и меня стал хвалить и примирился с моими шпорами. А когда приблизилось время первого представления, невольно чувствовался трепет ожидания выдающегося события.

   2 января состоялась генеральная репетиция. Не менее М. М. Иванова волновался его большой приятель, оперный артист баритон Б. Б. Корсов – друг печати, "Нового времени" и Михаила Михайловича в особенности. Корсов принимал самое деятельное участие в исполнении оперы, от чего она все же мало выигрывала. Он так искренне был предан М. М. Иванову, что предложил петь оперу даром, то есть не получать разовых, на которых он теперь, за старостью лет и потерей голоса, служил.

   На генеральной репетиции присутствовал, между прочим, и Н. А. Римский-Корсаков, случайно в это время приехавший н Москву на постановку своей оперы "Ночь перед Рождеством" в Большом театре. Он из любопытства пришел послушать произведение своего коллеги.

   Первое представление превзошло самые смелые ожидания. Успех был полный, автора много вызывали, еще больше он сам выходил, и все венки, венки и венки, и не только лавровые, но и серебряные. Все больше от петербургских поклонников, оперы не слышавших но веривших в ее достоинства на слово. Немало венков было и от оперных артистов. Выходы автора на вызовы публики были прямо трогательны, и он сам даже как будто смущался таким выдающимся успехом.

   Вскоре он уехал из Москвы, увезя с собой серебряные венки. Лавровые он, вероятно, оставил Корсову, который очень любил венки, и часто один и тот же венок ему подносили несколько раз. По крайней мере, так мне рассказывал полицмейстер Большого театра полковник Переяславцев, раз для проверки сделавший на одном из венков заметку.

   В сущности, оперу от полного провала спас Собинов, отлично исполнивший свою партию, и молодая певица Цыбущенко, очень недурно спевшая единственную сносную арию в лодке.

   После четвертого представления, при довольно пустом театре, оперу "Забаву" пришлось снять...

   Курьезно, что вскоре после этой новинки давали в Большом театре в первый раз оперу Римского-Корсакова "Ночь перед Рождеством". Этот автор получил лишь один венок и то лавровый. Когда я спросил Николая Андреевича, почему же М. М. Иванов получил десять венков, он мне, улыбаясь, ответил, как всегда, немного в нос:

   – На то он. и критик.

   Конечно, на следующий же день после первого представления "Забавы Путятишны" Петербург был завален телеграммами, сообщавшими – особенно в редакцию "Нового времени" – о выдающемся успехе оперы М. М. Иванова в Москве. Так пишется история!..

   Но слова В. П. Погожева и И. А. Всеволожского не оправдались. Оперу М. М. Иванова я поставил; меня за нее в Москве выругали, а расположения автора я не приобрел. Он захотел, чтобы я еще раз попробовал давать его произведения, а так как я, наученный горьким опытом, на это не пошел, то он меня уже окончательно невзлюбил и, по всем признакам, навсегда.

   Я его и на генеральные репетиции опер приглашал, и старался особенно быть любезным при встречах, но ничего не брало – хоть плачь. Очевидно, в искренность мою он перестал верить и все требовал доказательств моего к нему расположения. Для пробы предлагал поставить "Каширскую старину", "Горе от ума" и другие свои произведения, находя, что они будут интереснее на Мариинской сцене, нежели бездарные оперы Вагнера.

   Не было ни одного оперного предприятия в Петербурге, в котором бы М. М. Иванов не принимал участия. Открытию оперного предприятия предшествовали всегда его патриотические статьи о русской национальной музыке, о необходимости давать только русские оперы, а в объявленных репертуарах непременно красовались его произведения. Но антрепризы эти обычно проваливались, ранее чем очередь доходила до его опер.

   Конечно, дирекция могла, пожалуй, и не считаться с М. М. Ивановым, но оперным артистам, за исключением разве такой величины, как Ф. И. Шаляпин, игнорировать привилегированного критика было невозможно. Непременным же условием сохранения с ним добрые отношений было исполнение его произведений в концертах; это было обязательно также и для всех приезжающих иностранных знаменитостей. На такой порядок вещей мне неоднократно жаловались артисты, но поделать ничего не могли. Некоторые из них произведения Иванова усиленно пропагандировали. Этим особенно отличалась оперная артистка Михайлова и еще того больше Долина, имевшая выдающийся голос и все данные прекрасной концертной певицы, много, однако, терявшая как оперная певица, благодаря отсутствию внешних данных и драматического таланта. Она и ее муж, жандармский полковник Горленко, были особенно дружны с М. М. Ивановым. Долина пропагандировала в России и за границей специально русскую музыку, в том числе и музыку М. М. Иванова. Умелая и искусно полковником Горленко веденная реклама доставляла Долиной немало успеха.

   Э. Ф. Направник очень не любил М. М. Иванова и со своим независимым характером, совершенно чуждым всякой тени рекламы, с Ивановым совершенно не считался. [79] А в то же время такой богатый и знатный меценат, как граф А. Д. Шереметев, устраивавший со своим оркестром концерты, очень с Ивановым считался.

   Чтобы перечислить хотя бы вкратце явно тенденциозные, лживые и несправедливые статьи М. М. Иванова, надо исписать сотни страниц. Особенно презирал он все мало-мальски даровитое и выдающееся, в частности не переносил и Шаляпина. В рецензии своей о концерте его в ноябре 1903 года он писал: "Шаляпину вообще мало удается кантилена; приобрел Шаляпин известность более в ролях иронического характера".

   Отсюда надо, вероятно, заключить, что роли Шаляпина в Юдифь", "Борис Годунов", "Русалка", "Псковитянка", "Хованщина", "Жизнь за царя", "Лакме", "Мефистофель", "Фауст",– а это его лучшие роли,– иронического характера. И это пишет музыкальный, оперный критик.

   В рецензии о Рахманинове, дирижировавшем по моему приглашению "Пиковую даму" в феврале 1912 года в Мариинском театре, М. М. Иванов говорит, что Рахманинов самый заурядный дирижер, каких много, и если бы не возвышенные цены, никто бы и не заметил, что в оркестре сидит Рахманинов, которого вообще-то хватило лишь на первые две картины оперы, затем уже пошло серое исполнение. В этом роде написана вся рецензия.

   Но, кроме всего этого, была и более сочная черта у нововременского критика, черта, о которой писал Д. Философов, а именно – донос.

   Иванов пишет: "Удивляюсь, как В. А. Теляковский решился допустить гастроли г. Рахманинова, когда этот последний в год освободительного движения подписал требование автономии императорских театров". Это уже пахнет жандармом.

   В заключение по поводу критиков "Нового времени" скажу, что сам Суворин иногда был способен написать и похвалу художественной постановке в императорских театрах, если он ее видел. Такова была его заметка после посещения генеральной репетиции "Псковитянки" с Шаляпиным.

   Правда, о генеральных репетициях писать вообще не полагалось – это знали все приглашаемые. Суворину же так эта постановка понравилась, что он захотел написать заметку. Желая быть относительно дирекции корректным, он телеграфировал о своем намерении Гнедичу, прося его испросить у меня разрешение. Я, конечно, разрешил, и 27 октября 1903 года в "Новом времени" появилась статья, в которой, между прочим, говорится:

   Вообще опера поставлена с таким умением, вниманием и роскошью, что лучшего и не надо... По постановке "Псковитянки" (Римского-Кор-сакова) можно судить, что может сделать дирекция императорских театров для оперы Глинки, для этого драгоценного перла русской музыки, имея в своем распоряжении все средства материальные и художественные. По этой постановке видно, что дирекция стремится к постановкам действительно художественным.

   Далее Суворин иронизирует относительно деталей прежних постановок опер в Мариинском театре, ссылаясь главным образом на постановки опер Глинки.

   Написать Суворину такую статью было, однако, не так-то легко. 9 ноября ко мне случайно зашел А. А. Поливанов, редактировавший тогда "Русский инвалид". Он мне рассказал о схватке, которая произошла в редакции "Нового времени", когда Суворин объявил свое намерение напечатать упомянутую заметку. Сначала сотрудники, а потом и сыновья Суворина пришли в полное негодование. В особенности не хотели допустить похвал по адресу художника Головина и критику прежних постановок Мариинского театра. Поднялся невероятный спор. Старика Суворина обвиняли в предательстве, в поощрении "декадентства", в отступничестве от старого верного взгляда на истинное искусство и т. д. Словом, поднялась целая буря в стакане мутной нововременской воды. Пробовали даже доказать старику Суворину, что он по старости выжил из ума. Но старик не сдался и единственное, на что согласился,– это не упоминать в статье фамилии А. Головина, хваля его декорации. Так он и сделал: в упомянутой статье имя Головина отсутствовало.

   Я не раз слышал от многих, что последние годы старик Суворин был в руках своих сотрудников, особенно долго в редакции работавших. Он иногда бранился и спорил, но был уже слаб, долго эту борьбу не выдерживал и сдавался. Сам он мне раз в разговоре сказал о Ю. Беляеве:

   – Да охота вам на него обращать внимание,– он человек не без таланта, но может написать иногда черт знает что; вообще за ними за всеми не усмотреть, их ведь у меня немало.

   Но каков бы ни был Ю. Беляев, ему до М. М. Иванова было далеко.

XXV

«Петербургская газета».– Мои посещения частных театров.– Баскин.– Артиллерийская атака на Вагнера.– Постановка «Электры».– Рихард Штраус в Петербурге.– Накануне революции.

   Что сказать про другие петербургские газеты?

   Их было много, и писали в них люди разные и случайные.

   Одну газету надо выделить по театральному отделу – это "С.-Петербургские ведомости", где долгое время писал Старк (Зигфрид). Статьи его могли нравиться или нет, но все были написаны с явным желанием помочь театрам и артистам разобраться в том, что хорошо и что плохо. Никаких тенденций и лицеприятия в статьях Зигфрида не было. Это был явный и откровенный поклонник движения вперед. Он первый стал открыто восхищаться А. Головиным и К. Коровиным как художниками, всегда одобрял серьезный и литературный репертуар, издевался над рутиной, с артистами не дружил, и они за ним не бегали. Порой и поругивал кой-кого, но всегда в корректной форме.

   В "Петербургском листке" и "Петербургской газете" писались всякие статьи – и за и против дирекции, и за и против артистов. Писали рецензенты слабые, писали иногда и талантливые. Критика балета была в руках знающих балетоманов и довольно правильная. Чаще других писали балетоманы Плещеев и Светлов.

   "Петербургская газета" следила за каждым шагом дирекции и, помимо статей критического содержания по поводу постановок, исполнения, репертуара, помещала и разные слухи, сплетни и интервью с артистами. Но доносами, подобно "Новому времени", в этой газете не занимались. Помещались карикатуры на артистов, режиссеров и чиновников дирекции. Карикатуры эти иногда были остроумны и забавны, причем я всегда изображался в вицмундирном фраке, с большими шпорами и с высоким крахмальным воротничком. Многие из этих карикатур у меня сохранились по настоящее время и представляют известный интерес как документы на злобы дня того времени.

   "Петербургская газета" чрезвычайно интересовалась всеми подробностями моей жизни.

   Каждая моя поездка в Москву, провинцию или за границу была обыкновенно описана в "Петербургской газете", "Обозрении театров" или "Новостях сезона".

   Если я бывал в одном из частных театров, то на следующий же день это делалось известным в печати. После такого моего посещения ко мне нередко являлись сотрудники газет узнать о моем впечатлении от виденного спектакля и от игры артистов. Все высказанное мною сотруднику немедленно оглашалось в газетах.

   Посещать частные театры мне приходилось не только для того, чтобы посмотреть какую-нибудь новую пьесу, но иногда и с целью пригласить на казенную сцену одного из исполнителей этой пьесы. В этом последнем случае, не желая преждевременно поднимать разговоров о переманивании артиста, я старался посетить театр инкогнито. Для этого я иногда покупал место на галерке, но сохранить свое инкогнито во время всего спектакля редко удавалось. Обыкновенно после первого или второго акта на сцене узнавали о моем присутствии в театре и кто-нибудь из администраторов театра, отыскав меня, любезно предлагал пересесть в партер на одно из казенных мест в первых рядах кресел. Это ставило меня иногда в неловкое положение, ибо всегда считали, что я пришел с целью кого-нибудь из артистов переманить. Чаще других частных театров я посещал в Москве Художественный театр. Там меня особенно интересовали новые постановки, и я старался не пропускать ни одной из них. Присутствие свое в Художественном театре скрывать мне не было надобности – я раз навсегда уговорился с Станиславским и Немировичем друг у друга артистов не переманивать, а если кому-нибудь из нас необходим был тот или иной артист, мы об этом сговаривались предварительно между собой.

   В Художественном театре, надо отдать справедливость и К. С. Станиславскому и В. И. Немировичу-Данченко, были со мной всегда крайне любезны. Считали меня поклонником и другом театра. В особенности отношение это укрепилось, когда Художественный театр стал нашим постоянным гастролером в Михайловском театре и когда императорские театры могли гордиться такого гастролера иметь в своих стенах. Артисты Малого театра даже одно время косились на меня за эту дружбу, но потом все к этому привыкли. Александрийский театр на это мало обращал внимания.

   Бывая в Художественном театре, я очень любил в антрактах ходить среди публики и слушать разговоры по поводу пьесы и ее исполнения. Обыкновенно ко мне подходил вскоре один из рецензентов газет с целью узнать мое мнение.

   Немало бесед с Вл. И. Немировичем-Данченко и Станиславским происходило в театре, в их служебном кабинете во время антрактов. Говорили и об их театре, и о наших, как драматических, так и других, ибо художественной постановкой оперы и балета они оба очень интересовались и на выдающихся представлениях обыкновенно бывали.