Текст книги "Сперанский"

Автор книги: Владимир Томсинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

И время меня не утешает. Вот третья неделя наступает, как я проснулся, и горести мои каждый день возрастают по мере того, как я обнимаю ужас моего состояния. Тщетно призываю я разум, он меня оставляет; одно воображение составляет все предметы моего размышления. Минуты забвения мелькают иногда, но малость, самая малость, ничтожество их рассылает, и я опять пробуждаюсь, чтоб чувствовать, чтоб находить ее везде предо мною, говорить с нею – приди ко мне, о ангел мой! – да теките, придите ко мне, любезные слезы, единое мое утешение. Нет, мой друг, не могу еще писать… Жестокое дитя, немилосердные друзья, один удар, одно мгновение, и я бы разложился. Прах мой смешался бы с нею.

Из письма М. М. Сперанского к В. Н. Каразину [21]

[Закрыть]от 27 ноября 1799 года

По каким-то лишь одному ему известным мотивам Сперанский сожжет все свои письма к Элизабет. Но сохранит те, что писала ему она – его невеста, а потом жена.

Он не сможет жить в доме, где был счастлив с нею, и переедет в другое жилище – на Английской набережной.

Во второй брак Сперанский так и не вступит. Капли нерастраченной любви к жене он вольет в любовь к дочери.

Мой адрес тот же: в канцелярии генерал-прокурора. В декабре дали мне чин статского советника, – но никто и ничто не даст уже мне счастия на сей земле, где привязан я одною только дочерью и где каждую минуту теперь я чувствую, что такое есть жить по необходимости, а не по надежде.

Из письма М. М. Сперанского к ректору Тверской семинарии Евгению от 12 января 1800 года

* * *

В ночь с 11 на 12 марта 1801 года император Павел был задушен в собственной резиденции собственными сановниками. Не все петербургские аристократы знали о готовящемся убиении. Для некоторых известие о нем показалось неожиданностью настолько невероятной, что им подумалось даже: не велел ли его объявить сам Павел с тем, чтобы узнать, кто из его подданных при этом обрадуется, а кто опечалится. На престоле этот самый странный во всей российской истории император пробыл всего четыре года и четыре месяца. Но и за столь краткий срок ему вполне удалось убедить окружавших его сановников, что он есть величина, фигура и вообще человек, с которым должно считаться. Ни одна смерть – ни до, ни после того – не воспринималась в России с такой неуемной радостью и восторгом, как его, Павла, смерть.

Свершилась она с понедельника на вторник на Вербной неделе, предшествовавшей пасхальной. И эта близость ее к Пасхе, что выпала в тот год на 24 марта, казалась счастливым знамением. В самый день пасхального воскресенья писал письмо к своим родственникам Иван Петрович Кулибин: «Христос воскресе! и при сем троекратно лобызаю (перечисляются имена родственников). Ныне Пасха новосвятая нам возсия, и избавление скорбей! Шестьдесят шесть лет ни свете живу, а такой Пасхи еще не праздновал. У нас Пасха началась со вторника на Вербной неделе, с того времени на улицах и в домах целуются знакомые и незнакомые. Екатерина воскресе! Воистину воскресе! Россия воскресе, и у камени гроба возсия ангел. То бысть человек, послан от Бога, и имя ему Александр. Сей государь принес всем нам свет и живот, и воскресение. Не глумитеся сему: сам верховный Сердцеведец зрит вся моя внутренняя, Его, Бога моего, беру во свидетели, что не кощунствую. Истинно так!»

В одном механик-самоучка был, безусловно, прав: в России действительно наступили другие времена. Так уж случилось тогда, что настоящее прощание с восемнадцатым веком произошло у россиян с уходом из жизни не 1800 года, а императора Павла. И новый век явился россиянам соответственно не с 1 января 1801 года, а с восшествием на престол императора Александра I. Радищев был всецело искренним в восклицании, которым закончил поэму «Осьмнадцатое столетие»:

 
Зрите на новый вы век, зрите Россию свою!
Гений-хранитель всегда, Александр, будь у нас!
 

Новый век и оправдал надежды, и не оправдал. Стал он в России действительно веком преобразований, веком реформ. Но вместе с тем взрастил он в отечестве нашем ненасытное чудовище, выедающее людские души – все самое доброе, разумное и прекрасное в них, на корню пожирающее самые ценные общественные начинания, обгрызающее плоды (и без того скудные) благих реформ, сотворенных верховной властью – чудовище, оказавшееся способным пережить самую кровавую в мировой истории революцию, и не просто пережить, но усилиться за счет революции, выйти из нее еще более страшным и прожорливым, нежели прежде.

Новый век взрастил в России бюрократию.

* * *

В последние месяцы правления императора Павла I Сперанский пребывал в состоянии душевного кризиса. Равнодушие, скука, недовольство своим положением явно преобладали среди его настроений. Горечь утраты любимой, невыносимая поначалу, постепенно ослабла. Обезумевшее от боли сердце его потеряло прежнюю свою чувствительность, отупело, замерло. Но безутешный сам, он все же находил в себе силы утешать других. Узнав о том, что приятеля его, чиновника канцелярии государственного казначея Василия Назаровича Каразина постигло такое же точно горе, каковое некоторое время назад обрушилось на него [22]

[Закрыть], Сперанский немедленно обратился к нему со словами сочувствия и поддержки. Утешая других, легче утешиться самому.

Мой друг, конечно, ни от кого не имеешь ты более права ожидать утешений, как от меня; но что могу я тебе сказать, чего бы сам себе ты не сказал. Я знаю, что быв ранее тебя научен несчастию, имею перед тобою выгоду притуплённой чувствительности; но я знаю столько же, что в сердечных болезнях рассуждение есть весьма бесполезный врач. Впрочем, никак не могу я поверить и смею тебе самому запретить думать, что природа потеряла уже пред тобою все свои прелести. Отчаяние во всех родах человеческих положений доказывает только недостаток соображения, иногда от окрепнения сил душевных, а иногда от слабости их происходящий. Не было и нет человека, который бы мог доказать, что он совершенно и всегда будет несчастлив, все переменяется. Наши потери означают только разрушение известного плана счастия, но не истребление всех возможных…

Из письма М. М Сперанского к В. Н. Каразину от 15 ноября 1800 года

Упадок душевных сил давал-таки о себе знать: за фразами утешения срывались с пера слова жалобы – «Я второй день не выхожу с самого приезда из Гатчины. Был болен и лежал дома, теперь все прошло, и я пускаюсь в бездну, по-прежнему ища только одного, чтоб не так глубоко зайти. Хочу держаться поверхности и как можно скорее отстать».

Чиновничья жизнь явно тяготила Сперанского. В одном из своих писем, написанных в 1800 году к В. Н. Каразину, он признавался: «Активный мой интерес – юности, беззаботности, удалений от всего, что имеет вид хлопот – я и без того в них стою по уши». «Я живу по-прежнему, то есть в хлопотах или скуке: два препровождения обыкновенные моего времени», – писал Михайло Михайлович П. Г. Масальскому 19 января 1801 года.

Счастливец по службе, совершивший не просто карьеру, а прямо-таки прыжок к высоким чинам и должностям, баловень судьбы в представлении окружающих, он со всей ясностью понял вдруг, что пирамида должностей есть не что иное, как пирамида клеток. Чем более высокой должности на службе достигает кто-либо, тем в более тесную клетку попадает. «Я болен, друг мой, и в бесконечных хлопотах, – с грустью признавался Михайло в одном из своих писем начала 1801 года. – Пожалей о человеке, которого все просят, который всем хочет добра и редким сделать его может и рвется тем самым, что положение его многих обманывает, – положение, а не сердце. Пожалей о человеке, которому столькие завидуют».

Чувство стесненности в действиях, бессодержательности собственного существования переживалось им с тем большей тоскливостью и тем острее, чем сильнее ощущал он незаурядность своих умственных способностей. В жалобах его на пустоту и скуку чиновной службы скрывалась неутоленная жажда настоящей, плодотворной деятельности. Ему шел тридцатый год, он многого уже достиг, многое утратил, испытал множество разнообразных чувств, о многом передумал, но роман его жизни как будто все еще только начинался. И кто знает, имел бы он сколько-нибудь занимательное продолжение, если бы не случилось в России убийства императора Павла I и не взошел бы вместо него на императорский престол Александр I?

Глава третья. На пороге славы и… несчастья

Не наслажденье жизни цель;

Не утешенье наша жизнь.

О, не обманывайся, сердце.

О, призраки, не увлекайте!—

Нас цепь угрюмых должностей

Опутывает неразрывно…

Александр Грибоедов

В прошлое воскресение обедал я у Сперанского… Сперанский у себя очень любезен. Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении Зла и Блага.

Из дневника А. С. Пушкина. Запись от 2 апреля 1834 года

Начало царствования Александра не могло не казаться прекрасным. Привлекательная, одухотворенная внешность нового императора, дружелюбие, простота в манерах, тон и содержание речей, первые шаги его на поприще государственной деятельности – все это вселяло очарование и надежды даже в тех, кто в жизни своей давно разучился очаровываться и надеяться.

По-прежнему ежедневно устраивались парады, но они стали кратковременными и служили отныне скорее удовольствию Александра показать себя публике, нежели интересам поддержания строгой дисциплины. Там, где появлялся молодой государь, немедленно собирались толпы горожан, восторг которых не знал пределов: не смея прикоснуться к нему, целовали его коня.

Поведение нового венценосца было для россиян явно необычным. Он часто гулял по улицам пешком и без свиты, приветливо отвечал на каждый поклон, каждое приветствие в свой адрес. Любой прохожий мог остановиться и запросто заговорить с ним. Просто, без роскоши одетый, всегда улыбающийся, уважительный в обращении с кем бы то ни было, молодой и обаятельный наконец – он совершенно выходил за рамки представлений о венценосном властителе, распространенных в русском обществе. Графиня Варвара Николаевна Головина вспоминала о первых днях царствования Александра: «Восторг, который внушал всем император Александр, был неописуем. Все сосланные друзья его возвратились в Петербург, одни – по собственному желанию, другие вызваны были самим. Число жителей столицы увеличивалось, тогда как в конце царствования императора Павла I Петербург стал почти пустынным: многие были сосланы, другие, боясь высылки, сами добровольно уехали. После самого строгого царствования наступила анархия, появились опять всевозможные костюмы, кареты летали сломя голову. Я сама видела, как офицер гусарского полка скакал на лошади галопом по тротуару набережной и кричал: "Теперь можно делать все, что захочешь!"»

Восторженная публика не замечала печальных глаз Александра и не догадывалась о том, что радостными криками улицы он хотел заглушить стоны своей души, пронзенной острым чувством вины за свое участие в убийстве отца. О подлинном душевном состоянии молодого императора знали только его родственники и приближенные к нему люди, да еще те из посторонних, кто видел его в первые часы после свершившегося убийства Павла I. «Его чувствительная душа навсегда останется растерзанной», – писала 12 марта супруга Александра I императрица Елизавета Алексеевна. «Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем» – так характеризовал внутреннее состояние императора Александра после восшествия на престол его друг Адам Чарторижский. Яков Иванович де Санглен видел Александра во время его первого после убийства Павла выхода из Зимнего дворца утром 12 марта. Позднее он вспоминал: «Новый император шел медленно, колени его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы; смотрел прямо перед собой, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка изображали человека, удрученного грустью и растерзанного неожиданным ударом рока. Казалось, он выражал на своем лице: "Они все воспользовались моей молодостью, неопытностью; я был обманут, не знал, что, исторгая скипетр из рук Самодержца, я неминуемо подвергал жизнь его опасности"». Характеризуя в своих записках положение, в котором Александр I оказался после своего восшествия на императорский престол, графиня Роксандра Скарлатовна Эделинг [1]

[Закрыть]писала: «Всего 23-х лет от роду, без опытности, без руководства, Александр очутился в среде губителей отца своего, которые рассчитывали управлять им. Он сумел удалить их и мало-помалу укрепить колебавшуюся власть свою, обнаружив притом благоразумие, какого трудно было ожидать от его возраста. Успех этот отнюдь не утешил его в кончине отца. Он должен был скрывать свои чувства от всех его окружавших. Нередко запирался он в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез».

На публике Александр старался не показывать своих истинных чувств и стремился выглядеть таким, каким его хотели видеть. И кажется, он вполне успешно играл эту свою роль. Рассказы о словах и поступках нового самодержца распространялись в обществе так быстро, как будто это были сведения о событиях, от которых зависит судьба государства. Рассказывали, например, как Санкт-Петербургский военный губернатор, успевший за время предшествовавшего царствования привыкнуть к самой тщательной со стороны государя заботе об одеянии подданных, вошел к Александру с докладом, не прикажет ли он сделать распоряжение относительно одежды офицеров. «Ах, Боже мой! – отвечал его величество. – Пусть они ходят, как хотят, мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни».

Генерал-аншеф Иван Варфоломеевич Ламб, занимавший пост вице-президента Военной коллегии, осмелился вежливо возразить против одного из высочайших распоряжений: «Извините меня, государь, если я скажу, что это дело не так». – «Ах, мой друг! – ответил Александр, положив ему руку на плечо. – Пожалуйста, говори мне чаще "не так", а то ведь нас балуют». Государь назначил смелого генерала членом «Непременного совета», а 15 сентября 1801 года, в день своей коронации, наградил его орденом Андрея Первозванного.

Дмитрий Прокофьевич Трощинский поднес Александру на подпись текст одного из указов Сенату, начинавшийся со слов «НАШЕМУ Сенату», которые обыкновенно ставились в заголовке подобных законодательных актов. «Как нашему Сенату? – воскликнул император. – Сенат есть священное хранилище законов. Он учрежден, чтобы нас просвещать. Сенат – не наш, он – Сенат империи». С этого момента императорские указы, данные Сенату, стали начинаться со слов «Правительствующему Сенату».

Свобода манер и речей нового императора немедленно передалась подданным его. Повсюду с необыкновенной смелостью заговорили о пороках российского управления, о путях и способах их исправления. Александр всячески подбадривал в своих подданных смелость высказываний об общественных порядках, несмотря на то, что выливалась она почти исключительно в их порицание.

С самого начала молодой государь дал понять окружающим, что дело не ограничится в его царствование одними разговорами. Из близких друзей им был создан так называемый «Негласный комитет», предназначенный для решения вопросов подготовки реформы «безобразного здания управления империей». По замыслу Александра, данный комитет должен был «сначала представить действительное положение вещей, затем – приступить к реформе различных частей администрации… и, наконец, увенчать эти установления гарантией в виде конституции, согласованной с истинным духом нации». В состав «Негласного комитета» вошли воспитанные на передовых западноевропейских политических идеях молодые аристократы: граф Павел Александрович Строганов, его двоюродный брат Николай Николаевич Новосильцев, граф Виктор Павлович Кочубей и князь Адам Чарторижский.

Первое заседание «Негласного комитета» состоялось 24 июня 1801 года, последнее – если судить по записям, которые вел П. А. Строганов, – 9 ноября 1803 года. На заседаниях данного комитета Александр I обсуждал со своими друзьями проекты реформы Сената, учреждения министерств, вопрос о преобразовании «Непременного совета», крестьянский вопрос, проблемы внешней политики России и др. Все эти административные преобразования должны были создать, по замыслу членов «Негласного комитета», предпосылки для осуществления государственной реформы, призванной «обуздать деспотизм нашего правительства». В связи с этим на заседаниях комитета звучало непривычное для русского общества слово «конституция» – причем, как ни странно, из уст прежде всего самого императора. Александр предлагал, в частности, своим друзьям-реформаторам «самым точным образом» ознакомиться «со всеми известными конституциями», справиться о них по книгам, «чтобы, исходя из полученных данных, попытались создать нашу». Намечая направления реформ, его величество говорил: «Перед тем как привести в действие конституцию, необходимо упорядочить свод законов таким образом, чтобы он стал ясным, последовательным и понятным от начала до конца, чтобы, поняв его, каждый хорошо знал свои права и не надеялся на поблажку. Только после этого шага конституция может вступить в действие».

Либерализм императора Александра являлся в значительной мере уступкой настроениям, распространенным среди русских аристократов. В период правления Екатерины II при царском дворе сложилась целая группа сановников-либералов. В нее входили такие лица, как братья Никита и Петр Панины, князь Д. А. Голицын, граф А. Р. Воронцов, князь А. А. Безбородко и др. Все они выступали против неограниченного произвола монарха в отношении дворян и дворян-помещиков в отношении крестьян, высказывались в своих записках и проектах преобразований за установление режима законности, конституционной монархии, ослабление крепостной зависимости. Екатерина II, считая либерализм исключительно своей прерогативой как императрицы, относилась к сановникам-либералам с большой подозрительностью, но со службы их особенно не гнала. Это были все-таки влиятельные в русском обществе люди, и предельно осторожная в проявлениях своего властолюбия государыня не хотела ссориться с ними по пустякам. Не встречая к себе со стороны императрицы Екатерины особых симпатий, сановники-либералы возлагали все свои надежды на ее сына и цесаревича Павла Петровича, который хорошо понимал значение в жизни общества законности и свободы. Читая в ноябре 1778 года записки кардинала де Реца [2]

[Закрыть], Павел выписал из них среди прочих следующую мысль: «Когда правители государств не ведают ни их основных законов, ни свойственных им нужд, с ними случается несчастье». В записках же французского государственного деятеля и мыслителя герцога Сюлли [3]

[Закрыть]Павлу понравилось высказывание: «Первый закон для государя – соблюдение всех законов. Выше его самого два повелителя: Бог и Закон. Правосудие должно восседать на престоле; кротость должна быть прочнейшею его опорою». В 1779 году великий князь Павел Петрович писал Петру Ивановичу Панину: «Свобода, конечно, первое сокровище всякого человека, но должна быть управляема прямым понятием оной, которое не иным приобретается, как воспитанием, но оное не может быть иным управляемо (чтоб служило к добру) как фундаментальными законами». В 1784 году П. И. Панин составил даже «Письмо к Наследнику Престола при законном вступлении его на престол» и проект манифеста о начале царствования Павла. По замыслу П. И. Панина, Павел должен был после своего восшествия на престол объявить о необходимости «фундаментальных прав» и во время своего царствования «выдавать их отечеству по толику, по колику в сочинении их успеть будет можно».

Павел, став императором, надежды сановников-либералов оправдал, но довольно своеобразным способом – не так, как они предполагали. Он оправдал надежды русских либералов тем, что… усилил монархическое самовластие. По словам А. И. Герцена, «в такой простой, такой наивной форме самовластье еще ни разу не являлось в России, как при Павле». Неумеренное своеволие Павла отрицательно сказывалось на его царствовании, но оно положительно действовало для правления его наследников. Своим произволом он убедительно демонстрировал дворянам вред деспотизма монарха и тем самым высоко поднимал в их глазах цену закона и значение упорядоченного управления. Историк Н. М. Карамзин вспоминал впоследствии о том, какой дух «искреннего братства» господствовал в столицах: «Общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности». Деспотизм Павла готовил, таким образом, либерализм Александра.

В петербургском обществе за время Павлова царствования резко усилились либеральные настроения, и Александр, взойдя на престол, не мог не считаться с ними. Однако его либерализм был не только уступкой данным настроениям. В объяснении «прекрасного начала» Александрова царствования нельзя забывать о самом Александре.

При том воспитании, каковое было ему дано, он не мог и сам не разделять до известной степени либеральных настроений. Мировоззрение российского императора сформировалось под большим влиянием философа из Швейцарии Фредерика-Цезаря Лагарпа. «Я вам обязан тем, что знаю» [4]

[Закрыть],– писал Александр ему в письме от 16 января 1808 года. Александр Иванович Михайловский-Данилевский, служивший в 1813–1816 годах при особе его величества, привел позднее в своих записках слова, сказанные ему однажды государем: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа – не было бы Александра». «Всем, что я знаю и, может быть, всем, чего я стою, я обязан именно господину Лагарпу» [5]

[Закрыть], – заявил император Александр в 1814 году королю Пруссии, представляя ему своего швейцарского наставника.

Воспитание, полученное Александром в общении с Лагарпом, многое объясняет в его поведении в первые годы пребывания на императорском престоле. Увлечение Александра идеей всеобщей политической реформы, разработку которой он поручил Сперанскому, возникло в значительной мере из абстрактных представлений об устройстве мира, внушенных его величеству Лагарпом.

Будучи наставником Александра в течение двенадцати лет, швейцарский философ прививал ему политические взгляды, которые получил в процессе своего образования, совершенно не заботясь о том, насколько они необходимы правителю огромной, имевшей тысячелетний исторический опыт, страны.

Фредерик-Цезарь Лагарп был на двадцать три года старше своего воспитанника – великого князя Александра. Он появился на свет в 1754 году в семье швейцарского дворянина по фамилии Де Ларп (De L'Arpaz или De La Harpaz). «Я родился в Ролле, большом местечке Леманскаго кантона [6]

[Закрыть], от родителей небогатых, но пользовавшихся общим уважением. Мой отец, отставной военный человек, довольно образованный и в особенности очень умный и любезный, был первым моим наставником и лучшим другом», – сообщал Лагарп в своих записках, написанных в 1804 году [7]

[Закрыть]. Именно отец дал ему двойное имя – Фредерик-Цезарь, составленное из имен самых почитавшихся им деятелей прошлого: Фридриха II, короля Пруссии, и великого римлянина Юлия Цезаря. Фамилия же Лагарп была образована Фредериком-Цезарем из варианта отцовской фамилии, писавшегося как De La Harpaz [8]

[Закрыть].

О характере своего образования будущий наставник российского императора писал: «Я начал мое учение в Ролльском коллегиуме, тогда плохо устроенном. К счастью, один из братьев моего отца, принадлежавший к духовному званию и столь же почтенный по своим добродетелям, сколько ласковый, открыл мне доступ в свою библиотеку. Здесь-то я пожирал древнюю историю и получил к людям древности и к республикам то восторженное уважение, которое имело такое влияние на всю мою последующую жизнь. История Англии, голландцев и швейцарцев, давая мне еще более понять цену свободы, еще сильнее укрепила во мне республиканские наклонности».

В возрасте 14 лет Фредерик-Цезарь был помещен в Гальденштейнскую семинарию. Обучаясь здесь в течение двух с половиной лет, он занимался главным образом математикой и древней историей. Своей внутренней организацией данное учебное заведение воспроизводило устройство древнеримской республики: место собрания всех воспитанников называлось в нем форумом, коллегиальный орган управления – сенатом, должностные лица – консулами, трибунами, квесторами и т. д. Юноши, обучавшиеся в таких условиях, невольно становились приверженными республиканским идеалам, проникались любовью к античности и презрением к современной им действительности. Из подобных людей вышли, как известно, самые жестокие из французских революционеров.

Покинув пропитанные республиканским духом стены Гальденштейнской семинарии, Фредерик-Цезарь Лагарп продолжил свое образование на философском факультете Женевского университета. Затем он изучал юридические науки в университете города Тюбинга. В 1774 году доктор прав Лагарп возвратился на свою родину и посвятил себя юридической деятельности. Удачно проведя одно из судебных дел, он приобрел патент на звание адвоката в высшей Ролльской апелляционной камере.

Занявшись адвокатской практикой, Лагарп очень скоро осознал, что это рутинное занятие, предполагающее тщательную и вдумчивую работу с документами, не подходит его характеру. И он стал искать для себя другого приложения сил. В 1781 году молодой швейцарец решил, что подходящее для себя поприще он сможет найти в Северной Америке, и уже намеревался отправиться туда, как вдруг получил через своего знакомого Фридриха Гримма, состоявшего в постоянной переписке с Екатериной II, предложение сопровождать одного молодого русского офицера, приходившегося братом фавориту императрицы Александра Ланского, в поездке по Италии. Екатерина отправляла данного офицера в путешествие главным образом с целью излечить его от любовной страсти к некой женщине. Лагарп должен был, общаясь с ним, способствовать этому излечению.

Почти год Лагарп ездил с русским офицером по итальянским городам и, как оказалось, не напрасно. Благодаря ли говорливому швейцарцу, впечатлениям от Италии и итальянок или просто действию времени, но брат фаворита императрицы излечился от опасной для него любви. Довольный Александр Ланской решил пригласить Лагарпа в Санкт-Петербург, и Екатерина немедленно сообщила Гримму: «Я желаю, чтобы Лагарп сопровождал своего спутника до Петербурга, где, без сомнения, получит приличное назначение». Впоследствии Лагарп писал в своих мемуарах об этом: «В Риме я получил приглашение от барона Гримма ехать в Петербург, где императрица хотела дать мне занятия. Я прибыл туда в 1782 году. Военный чин, который я имел в наших национальных войсках (чин полковника. – В. Т.), был утвержден за мною, и я вступил в службу».

Обещанного российской императрицей «приличного назначения» Лагарпу пришлось ждать больше года. В марте 1784 года Екатерина приняла решение назначить швейцарца преподавателем французского языка к великому князю Александру, которому за три месяца до этого исполнилось шесть лет. Однако наступил май, но Лагарп так и не начинал занятий с Александром. Екатерина писала в это время барону Гримму: «Мы держим г-на Лагарпа про запас, а покамест он гуляет».

10 июня 1784 года недовольный той ролью, которую ему отвели при императорском дворе, Лагарп обратился к государыне с запиской, в которой предложил назначить его наставником великих князей в таких науках, как моральная философия, история, юриспруденция, география, математика, или же отпустить из России. Смелый швейцарец утверждал в своем послании Екатерине, что будущий правитель должен усвоить принципы, на основе которых управляется совершенное общество. Он должен знать, в частности, что в древние времена все люди были равны, и хотя обстоятельства с тех пор переменились, это совсем не означает, что общество отдано во власть прихотей какого-либо одного человека, что всевластные монархи не бывают настолько великодушными, чтобы объявить своим подданным о том, что они созданы для служения им.

Прочитав письмо Лагарпа, Екатерина начертала на полях: «Тот, кто сочинил эту записку, способен преподавать не только французский язык». В результате с осени 1784 года швейцарец стал главным наставником Александра.

Тем не менее воспитание великого князя Лагарпу пришлось-таки начать с обучения его высочества именно французскому языку. Александр не знал в то время этого языка, а Лагарп не говорил по-русски.

Швейцарец стал регулярно прогуливаться с любимым внуком государыни по аллеям дворцового парка и при этом учить его французским словам и элементарным правилам французской грамматики. Только после того, как Александр оказался способным понимать французскую речь, Лагарп смог приступить к наставлениям его в политической и нравственной философии. В своих мемуарах он следующими словами описывал положение, в котором оказался: «…Я был преисполнен республиканскими правилами, воспитан в одиночестве, совершенно отчужден от мира, жил более с книгами и созданиями фантазии, чем с настоящими людьми, я не могу не удивляться, что должен был провести двенадцать лет при дворе, без руководителей и добрых советов, и не сделался предметом еще больших гонений. Всюду, кроме России, я подвергся бы им, и из этого я заключаю, что каста придворных в этой стране наименее недоброжелательна. Правда, первые годы моего пребывания в России были тяжелы. Противоположность моих привычек с привычками тех людей, в обществе которых я находился, подала повод предполагать во мне гордость, которая казалась тем сильнее, что я не искал никаких повышений или наград; но лишь только убедились, что эта гордость не была способна поставлять препятствия другим, стали желать мне добра, и благорасположение ко мне сделалось до того общим, что я приобрел много друзей в этой чужой стороне, которая с тех пор стала для меня вторым отечеством и по моим связям, и по моей женитьбе на одной петербургской уроженке».

Назначая Лагарпа наставником к своему внуку, Екатерина знала о том, что он исповедует республиканские убеждения. «Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно, – говорила она философу. – Я вижу, что вы честный человек, и этого мне довольно».

Носитель высоких и вместе с тем предельно отвлеченных идей – «ходячая и очень говорливая либеральная книжка», по выражению Ключевского, – Лагарп неустанно внушал своему августейшему воспитаннику мысли о вреде деспотизма и беззакония, о необходимости для монарха быть добродетельным и чтить закон. То же самое он преподавал и великому князю Константину Павловичу. Однако именно Александр оказался наиболее восприимчивым к идеям, которые проповедовал либерально и республикански настроенный швейцарец. Великий князь буквально влюбился в эти идеи. И именно через призму их стал смотреть на окружавшую его действительность. Россия при таком взгляде должна была показаться Александру страной весьма непривлекательной и даже более того – совершенно ему чуждой. Думая о том, что в скором времени эта страна может быть предоставлена ему в управление, он в мыслях своих примерял ее на себя, как одежду, и приходил к выводу, что она ему не подходит. Желание отречься от назначенной ему Богом тяжкой судьбы российского самодержца овладевало им в такие моменты, вызывая намерение покинуть Россию и поселиться с женою на берегах Рейна, чтобы «жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении природы». Последние слова – взятые в кавычки – принадлежат самому Александру: он начертал их в письме к своему другу Виктору Павловичу Кочубею 10 мая 1796 года. Подобное намерение Александр высказывал и в одном из писем к Лагарпу. 9 мая 1795 года швейцарец, завершив курс обучения великого князя политической и нравственной философии, покинул Россию, но общение его с Александром после этого не прекратилось: оно лишь сменило форму – стало совершаться с помощью переписки. «Как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были вместе! – писал великий князь Александр Лагарпу 21 февраля 1796 года. – Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мною звания. Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека; это ужасно!»