Текст книги "Сперанский"

Автор книги: Владимир Томсинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Сам Михайло Михайлович склонен был оценивать свою сибирскую эпопею весьма высоко. «Сибирь для меня есть театр довольно выгодный, – писал он дочери 1 февраля 1820 года. – Если не много я здесь сделал, по крайней мере, много осушил слез, утишил негодований, пресек вопиющих насилий и, что, может быть, еще и того важнее, открыл Сибирь в истинных ее политических отношениях. Один Ермак может спорить со мною в сей части».

Но вот оценка постороннего человека – Эразма Стогова. Во время генерал-губернаторства Сперанского он работал в Иркутске чиновником адмиралтейства, неоднократно общался с ним и мог наблюдать его деятельность. Спустя 12 лет Стогов вновь приехал в Иркутск. «Плоды труда Сперанского были осязаемы, – писал он о своих впечатлениях от увиденного, – власти были ограничены, правление Трескина было слабым преданием и умерло в истории, сохранившись в анекдотах. Но как все дела человеческие несовершенны, так и последствия благонамеренного труда умного человека оказались односторонними. Злоупотребления властей действительно уменьшились, не слыхать было жалоб от богатого купечества и вообще классы имущие были довольны, но зато обессиленная власть не имела силы сдерживать народ, впадала в апатию. В нравственном быте народа я нашел огромную перемену, менее одного поколения – и народа узнать было нельзя! Жизнь в городе мало была обеспечена, частые убийства, грабежи, воровство, недалеко от Иркутска в горах – две шайки разбойников… Казалось бы, с уничтожением деспотической власти полиции, избавлением от незаконных поборов исправников жизнь крестьян должна была улучшиться, но результат вышел противный. Не один раз слышал от стариков, жалевших об управлении Трескина, вспоминали, какое было спокойствие, а теперь что…»

Один из крестьян спрашиваем был о новых порядках, введенных в Сибири Сперанским: лучше ли стало при них? «Да вот как лучше, – отвечал он, – прежде нужно было приготовить на чиновников одну овцу, а теперь семь». Некоторые чиновники сибирского управления склонны были считать, что приезд Сперанского произвел в Сибири «переворот во всех отношениях», что в «20-х годах здесь началась совершенно новая жизнь». В чем же виделась им перемена? «В старину царствовал совершенный произвол, – отвечал один из чиновников, – со времен Сперанского этого уже не было. Он внес новый дух в управление. Прежние деятели были повытолканы и, удачно или неудачно, заменены другими. Бывали, конечно, злоупотребления и впоследствии, но уже не было того духа, который порождал и оправдывал всякие злоупотребления».

Спустя немногим менее полувека после сибирской эпопеи Сперанского – в феврале 1868 года – свидетель его самого и дел его в Сибири Н. П. Булатов будет вспоминать: «Личность его производила самое благодатное впечатление: светло-голубые глаза, симпатичное ангельское выражение лица; обращение доброе, кроткое – совсем не то, что было до него. Он был из поповичей – но в нем этого вовсе не было заметно: до такой степени изящны, утонченны были его манеры. Управлял он уже в новом духе. По моему мнению, приезд Сперанского произвел в Сибири переворот во всех отношениях… Законы Сперанского имели влияние на Сибирь в том отношении, что ограничивали деспотизм. В старину царствовал совершенный произвол; со времен Сперанского этого уже не было. Он внес новый дух в управление».

Для самого Сперанского «путешествие в Сибирь» имело несомненно благие последствия. Поварившись в котле самых разнузданных чиновничьих страстей и окунувшись в заболоченное озеро провинциальной жизни, он окончательно прозрел и многое как в общественной жизни, так и в собственной судьбе стал видеть по-другому.

Как велика земля Русская! И здесь те же люди, та же чернь, те же нравы и обычаи; те же почти пороки и добродетели. Сие единство почти не понятно. Во всех других государствах несравненно есть более разнообразия. Сие происходит, думаю, от того, что здешнее население есть смесь или произведение всех стран России. Но не думай и не дозволяй думать, чтоб Сибирь населена была ссыльными и преступниками. Число их как капля в море; их почти не видно, кроме некоторых публичных работ. Невероятно, как число их маловажно. По самым достоверным сведениям они едва составляют до 2 т[ысяч] в год и в том числе никогда и десятой части нет женщин. Тебе покажется странным предмет письма сего: но надобно, чтоб ты имела об Отечестве твоем верные понятия во всех отношениях. Со временем я издам таблицы, которые удивят просвещенную Европу. Они докажут, что у нас в 20-ти тысячах едва можно найти одного преступника, да и то воришка маловажного; важных же нет ни на сто тысяч одного. Я сам не поверил бы сему прежде и считаю это великим в моральном мире открытием.

Из письма М. М. Сперанского к дочери Елизавете от 6 сентября 1819 года

Сибирь есть настоящая отчизна Дон Кихотов. В Иркутске есть сотни людей, бывших в Камчатке, на Алеутских островах, в Америке с женами их и детьми и они все сие рассказывают, как дела обыкновенные. Человек ко всему привыкает, а привычка к странствию, к тому, чтоб искать похождений, кажется, еще скорее других приходит.

Ей же. От 22 июня 1820 года

Именно здесь, в Сибири, понял Сперанский с предельной отчетливостью то, о чем прежде мог из-за отсутствия опыта практической деятельности лишь догадываться, – понял тщетность всяких попыток сколько-нибудь быстрого преобразования существующих общественных порядков. Грустная мысль о неспособности человека изменить мир или хотя бы просто обуздать, упорядочить стихию общественного бытия стала определять характер его мировоззрения. Эта мысль сделалась как будто даже любимой его мыслью. Он неоднократно высказывал ее в своих письмах из Сибири. «Мы желали бы мир и свои дела устроить по-своему, а этот мир был бы, без сомнения, и весьма глуп, и для нас самих несносен. Впрочем, желания и мелкие наши покушения открывают нам причину первобытного нашего падения. Хотели перестроить мир, думали сделать лучше, вышли из покорности и тем себя и мир погубили» – так писал он в письме к дочери 7 января 1820 года.

В конце своего пребывания в Сибири Сперанский составил ряд проектов по преобразованию управления этим обширным краем. В их содержании повторялись основные устремления прежних его реформаторских планов, но Сперанский был уже не тем, полным благих намерений и надежд реформатором, каковым являлся в своей молодости.

Первая мысль главного его проекта – «Учреждения для управления Сибирских губерний» – заключалась в преобразовании власти губернатора из сугубо личной в публичную посредством установления законного порядка ее осуществления и гласности; во-вторых, Сперанский предлагал усилить надзор путем сосредоточения всех отдельных, раздробленных и потому беспомощных надзорных органов в единое целое, способное заменить крайне неудовлетворительный вследствие своей отдаленности надзор из столицы; в-третьих, им делался вывод о необходимости более четкого разделения различных частей губернского управления, более правильного распределения между ними разных функций; наконец, в-четвертых, меры по приведению институтов губернского управления в согласованное состояние должны были дополняться приспособлением их деятельности к своеобразному положению сибирских губерний, к специфическим чертам быта их жителей.

22 июля 1822 года проект Сперанского «Учреждения для управления Сибирских губерний» будет утвержден императором Александром. В письме к своему преемнику на посту генерал-губернатора Сибири П. М. Капцевичу от 1 августа 1822 года Михайло Михайлович следующим образом характеризовал новые учреждения сибирского управления: «Общая черта всех сих учреждений есть та, чтоб вводить новый порядок постепенно и по мере местных способов, не разрушая старого. Все они представляют более план к постепенному образованию сибирского управления, нежели внезапную перемену».

Вторым по значению среди сибирских проектов Сперанского следует назвать «Устав об управлении сибирских инородцев». Примечательной особенностью данного документа было то, что здесь впервые предусматривалось деление коренного населения Сибири на различные категории по образу жизни – на оседлых, кочевых и бродячих. Соответственно этому делению устанавливались их права и порядок управления ими. Прежде местные жители Сибири подводились царским правительством под одну гребенку и назывались иноверцами или ясашными. Сперанский назвал их новым словом – «инородцы».

Среди других проектов, составленных лично Сперанским или под его руководством, были: «Устав об управлении сибирских киргизов», «Уставы о ссыльных и об этапах», «Устав о сухопутных сообщениях в Сибири», «Устав о сибирских городовых казаках», «Положение о хлебных запасах в Сибири», «Положение о долговых обязательствах между крестьянами и инородцами». Кроме перечисленных уставов и положений, Сперанский разработал целую серию мелких актов-постановлений по отдельным вопросам, как то: «Правила для соляного управления в трех сибирских губерниях», «Правила для переселения казенных крестьян по их желанию в Сибирь» и др. Подавляющее большинство созданных Сперанским актов, уставов, положений были первыми документами такого рода в истории Сибири – до Сперанского какое-либо правовое регулирование вопросов, составивших их предмет, полностью отсутствовало.

Помимо ревизии и подготовки проектов уставов и постановлений, Сперанский занимался в Сибири также сбором различного рода сведений об этом обширном крае: географических, топографических, статистических, этнических, исторических и т. д. Характеризуя деятельность Сперанского на посту сибирского генерал-губернатора, его биограф М. А. Корф писал: «Если вспомнить, что Сперанский провел в Сибири менее двух лет; что ему в это время надлежало и управлять, и производить ревизию, и собирать материалы к преобразованиям, и писать новые учреждения; что тогдашняя Сибирь была – по его выражению и общему отзыву – настоящим дномзлоупотреблений; и что по одной Иркутской губернии следственные дела разрослись до множества томов; если, наконец, принять в соображение, сколько времени сенаторы, назначавшиеся туда после него, употребляли на одну ревизию, при готовых уже данных, то, нельзя, конечно, не изумляться массе всего, что он успел там совершить».

Что же двигало Сперанским в его сибирской эпопее? Что заставляло его неустанно трудиться над преобразованием необъятного края?

Очевидно, что главным двигателем его сибирской деятельности было сидевшее в нем желание сделать для Сибири что-либо полезное и тем самым прославить свое имя. Данное желание он признавал в себе сам в то время, когда отправлялся в Сибирь.

Но было в нем еще одно желание, заставлявшее его действовать на сибирском поприще быстро и интенсивно. Это желание… поскорее попасть в Санкт-Петербург. По воле императора Александра получилось так, что путь в столицу империи пролег для Сперанского через Сибирь. Причем пребывание его в Сибири не оговаривалось каким-либо сроком – продолжительность данного пребывания целиком зависела от того, насколько быстро он выполнит поставленные перед ним государем задачи. Потому и работал Сперанский на посту сибирского генерал-губернатора подобно не знающей износа машине.

В конце января 1820 года Михайло Михайлович направил императору Александру краткий отчет о своей деятельности, где заявил, что сможет окончить все дела к маю, после чего пребывание его в Сибири «не будет иметь цели», а по соображениям общественного интереса представит даже вред, поскольку он, новый генерал-губернатор, успел пробудить у местного населения надежды к лучшему, но не смог здесь, в Сибири, приискать людей, способных эти надежды исполнить.

Сперанский явно подталкивал государя к тому, чтобы тот дозволил ему возвратиться в Санкт-Петербург в ближайшем будущем. 17 марта 1820 года исполнилось ровно восемь лет с того дня, когда он был выслан из столицы, – это заставило его еще раз задуматься о своей судьбе.

Написав сие число, я вспомнил, любезная моя Елисавета, роковой мой день. Почему же роковой? – Потому только, что человек привык ставить себя обладателем своей судьбы, что он с удовольствием переносит все трудности, странствует по белу свету, но не тогда, как его пошлют, а когда он сам того захочет. Человек не умеет еще покоряться Провидению, не может понять, что он не что иное, как кусок глины, коей дают разные формы, что в гибкости и мягкости состоит все его достоинство, что план и экономия вселенной так обширны, так многосложны, что странно и смешно вздумать управлять ими и между тем в сем-то именно и состоит наше притязание: ибо нельзя управлять частию, не касаясь целого. Покорность и гибкость – вот все, что нам осталось. Всякий ропот есть бунт против Провидения. Так рассуждал бы я о другом в обстоятельствах моим подобных. Но о себе самом я должен рассуждать еще строже. Сколько возмездий, сколько милостей небесных получил я в сии восемь, по-видимому, несчастных лет! Сколько истинных прозрений в природу человеческую и даже высшую… Слово трус, по мнению моему, выражает одно все пороки, и в самом деле большая их часть происходит от трусости. Как же быть мужественным, не посмотрев прямо в глаза опасности и несчастию? Несчастие! Его должно бы было называть другим именем, именем благороднейшим, какое только есть в происшествиях человеческих. В духовном смысле оно есть помещение в число чад Божиих, сыноположение. В моральном – сопричтение в дружину великодушных. Несчастие! Его должно бы было вводить в систему воспитания и не считать его ни оконченным, ни совершенным без сего испытания.

Из письма М. М. Сперанского к дочери Елизавете от 17 марта 1820 года

8 марта 1820 года В. П. Кочубей, ставший за четыре месяца перед этим снова министром внутренних дел, а значит, вновь начальником Сперанского, выслал ему официальное уведомление о высочайшей воле: прибыть в Петербург с делами сибирскими к исходу октября того же года. Получение данного уведомления привело Сперанского в радостное настроение и уже было освободило его сердце от разных горьких предчувствований, как вдруг две недели спустя из Петербурга поступило новое распоряжение. Император Александр предписывал своему бывшему госсекретарю расположить путь из Сибири таким образом, чтобы прибыть в столицу к последним числам марта будущего года. Прежнее распоряжение тем самым отменялось, прибытие Сперанского в Санкт-Петербург откладывалось на полгода.

Отсрочка возвращения в столицу повергла Михайло Михайловича в состояние, близкое к отчаянию. Чувство бессмысленности собственной деятельности, бесполезности затраченных усилий, сознание того, что в Петербурге по-прежнему есть влиятельные недруги его, годами вынашивавшаяся обида, страх остаться в Сибири навсегда и даже боязнь подвергнуться необоснованным, сфабрикованным обвинениям со стороны местных чиновников, уличенных им в злоупотреблениях, – все это и многое-многое другое разом восстало в нем и выплеснулось вдруг наружу – в письмах, разговорах, поступках.

Государю в ответном послании он прямо заявил, что остаться на более продолжительный, чем было установлено ранее, срок означает для него принести большую жертву. Его величеству Сперанский все же не выдал многих своих настроений и мыслей, проявил сдержанность в чувствах, которая, впрочем, вполне приличествовала в общении сановника со своим императором, однако в письмах к другим лицам – Кочубею, Голицыну и, особенно, дочери Елизавете – не сдержался, излился до самого дна. Никогда еще не писал он таких длинных писем, как в этот раз. Никогда не позволял себе столько жаловаться доверенным, но все же посторонним лицам на свою участь. Душа его выказала в этих письмах много такого, чего прежде не обнаруживала. Рассудок как будто совсем его покинул, уступив место вольной фантазии чувства. По-женски мнительный, весь в плену собственных домыслов и подозрений, раздраженный, наконец, – таким предстал Сперанский в сложившихся обстоятельствах. Чего стоит одна лишь его жалоба из письма к В. П. Кочубею: «Но отсрочка до марта и сама по себе для меня горестна, и еще горестнее по тому смыслу, который она иметь может. В самом деле, мудрено ли в течение десяти месяцев (Сперанский писал эти слова 20 мая 1820 года. – В. Т.)найти причину и изобресть благовидный предлог еще отсрочить и, наконец, решиться вовсе заточить меня в Сибири». Голос души его временами срывался просто в вопль – «девять лет, без суда и малейшего обвинения, влача меня по всей России, наконец, заточили в Сибирь/».

Называя свое изгнание из Петербурга несчастьем, Сперанский все же никому и никогда не жаловался на главного виновника своих злоключений – императора Александра. Отсрочка возвращения в Санкт-Петербург ниспровергла его терпение. Знакомя помощников своих с содержанием печального для себя императорского рескрипта, Михайло Михайлович впервые не сдержался и открыто выразил свое негодование поведением Александра, публично обвинил его в постоянной неискренности, жестокой неблагодарности, нарушении собственных обещаний, данных к тому же – о, верх предательства! – в письменной форме.

Крах последней надежды при всей своей горестности имеет всегда одно благое следствие. Нанося душе рану, он освобождает ее из плена старых и потому по-особенному прилипчивых иллюзий и соблазнов, которые, хотя и сделались душе тягостными, она отбросить сама не в силах. Так бывает, когда путник, бредущий в темноте на мерцающий вдали огонь, вдруг видит, как огонь этот гаснет. Первое душевное движение в нем – глубокое огорчение, но сейчас же, едва успев испытать горечь, чувствует он блаженную своей души раскрепощенность. Шел он к огню долго-долго, а огонь никак не близился, и все хотелось ему остановиться иль повернуть в другую сторону, да мерцал огонь и теплил в нем своим мерцанием какую-то надежду и тем звал его к себе. И лишь тогда, когда погас огонь, стал путник наш по-настоящему свободен в своих желаниях и выборе пути. Эта свобода и занесла в его душу блаженство.

Недолго Сперанский пребывал в отчаянии. Стремление императора Александра подержать его в Сибири, вдали от Санкт-Петербурга, каковое так отчетливо выказалось в содержании последнего высочайшего рескрипта, окончательно погасило и без того еле тлевшую в нем надежду на возвращение в высокое сановное положение. И когда последний уголек этой надежды потух, ощущение духовной свободы, полной раскрепощенности появилось в нем. Столько времени рвался он в холодный Санкт-Петербург, так жаждал вновь приблизиться к государю, вновь вознестись над сановниками – своими недругами, и все напрасно! Так ради чего тратил он столько сил, изводил себя в волнениях ожиданий? Для чего сдерживал свои душевные порывы, терпел обиды? Довольно! Время прошло, когда могли его теснить по произволу, отныне служба ничего для него не значит. «Устав надеяться и обольщаться, – писал Сперанский А. А. Столыпину 20 мая 1820 года, – я решил отринуть самую надежду и жить одними надеждами высшего рода, кои никогда обмануть не могут. Еще один шаг, и все кончу. Самое здоровье мое, действительно расстроенное, приводит меня к сему заключению. И стоит ли труда столь много хлопотать и заботиться в мои лета! Еще пять, шесть лет, и предчувствие мое исполнится. Мы увидимся с вами в другом отечестве, в другой столице». Тогда же намерением просить совершенной отставки со службы Сперанский поделился и с В. П. Кочубеем. «Я расчел, кажется, правильно все последствия, – грустно пояснил он своему покровителю, а ныне другу. – Если отставка последует, то, вероятно, с запрещением въезда в столицы, и я отправлюсь умирать в Пензу. Остаток жизни, по всем предчувствиям моим недолголетний, проведу не без утешения, и, по крайней мере, в безопасности».

Отставки Сперанский просить не будет. Оставшееся до возвращения в Санкт-Петербург время он скоротает текущими административными делами, но более изучением быта сибирских народов, чтением книг, переводами с иностранных языков и разными размышлениями в одиночестве. Своей дочери он будет писать [10]

[Закрыть].

9 июня 1820 года: «Уединение ума все, однако же, лучше, нежели пустое и безвкусное его развлечение. Я привык здесь к сему уединению».

14 июля 1820 года: «Добрая книга, умный разговор, вкус к музыке, словом, науки суть ангелы хранители добрых нравов».

21 июля 1820 года: «Рассудок, привыкший к высоким созерцаниям изящного, редко может приспособить себя к грубым вещественным формам мира физического или политического. Следовательно, ошибки тут происходят не от недостатка рассудка, но от свойств его. Есть свой рассудок для поэтов и свой для политиков».

1 августа 1820 года: «Одиннадцать месяцев письма мои к тебе, любезная моя Елисавета, имели сию траурную надпись: Иркутск.Сие письмо будет отсюда последнее. Пишу в самый день отъезда в обыкновенных хлопотах и окружен народом. Надеюсь писать тебе с будущею почтою из Томска».

1 января 1821 года (из Тобольска): «Начинаю новый год беседою с тобою, любезная моя Елисавета, и не могу начать его лучше. Желаю тебе, мой друг, не нового счастия, но нового благословения, приумножения благодати свыше. Желаю, чтоб, проходя путь жизни, ты легкою ногою касалася земли, помнила бы всегда, что ты идешь, возвращаешься в отечество; что всё встречающееся с тобою на пути, собственно для тебя, есть чуждое и постороннее, предмет любопытства и наблюдения, изучение языка, коим говорить ты будешь в вечности… Мне кончилось сегодня пятьдесят лет. По общему счету жизнь довольно долговременная – а готов ли я? Все упование мое на одно милосердие Божие. Одно достоверно, что собственно для себя я не привязан к миру; но слишком много привязан к твоему счастию и по странному противоречию чего не желаю себе, того желаю тебе». Это письмо представляет тот случай, когда в исчислении своих лет Сперанский ошибался – 1 января 1821 года ему исполнилось в действительности 49 лет. Но по любому счету его жизнь не могла не представляться ему «довольно долговременной».

Позади было столько событий и столько переживаний! Что еще могло произойти, влиться в его и без того переполненную ими судьбу! Что могло случиться в его жизни, в которой все уже как будто бы случилось? Он, не достигший еще возраста 50 лет, временами сам себе казался актером, сыгравшим всю свою роль, но почему-то задержавшимся на сцене. Чувство утомленности от окружающего, ощущение, что земная жизнь его совершилась и вскоре должна перейти в смерть, стали все чаще и чаще посещать Сперанского в эти тягостные для него дни ожидания отъезда из Сибири. «Посылаю вам, любезный Петр Андреевич, время и вечность: часы и Библию, – писал он другу своему Петру Словцову 24 июля 1820 года. – Пусть первые напоминают вам смерть и разлуку, а вторая верное наше соединение в Спасителе нашем. И здесь живущие духом не разлучаются, а там и разлучаться не могут. Время было бы несносно, если бы оное не приближало нас к вечности. Для странников, измученных жизнию, бой часов есть голос друга, зовущего к покою. Прощайте, вспоминайте меня в лучшее время жизни, в молитвах и добрых размышлениях, желайте, чтоб тихая рука смерти с верою, любовию и надеждою закрыла мне глаза, зрелищем ложного света давно уже утомленные».

Пришло, однако, Сперанскому время собираться в дальнюю дорогу, в далекую от Сибири столицу империи, и настроение его резко переменилось. «Молись! Молись! Мне нужна твоя молитва более еще в радости, нежели в печали, чтобы взглядом недоверия, или излишних надежд не изурочить счастия, не оскорбить Провидения, ко всему снисходительного, кроме гордости». Так писал Михайло Михайлович своей Елизавете из Тобольска 5 февраля 1821 года. Через три дня ему предстояло отправиться в путь из Сибири в Санкт-Петербург.

В одном из более ранних писем к своей дочери он признавался: «Дорога есть лучшее для меня успокоение. Тут я один с моими мыслями и сей род бытия всегда имел для меня прелесть неизъяснимую».