Текст книги "Сперанский"

Автор книги: Владимир Томсинов

Выбрав в молодости своей в качестве обители истинного счастья единственно собственную душу, Сперанский будто предчувствовал, что все внешние блага, как то: блеск, честь, власть – окажутся в его жизни непрочными и ненадежными, что почти все из окружающего, способное дарить блаженство – друзья, возлюбленная, семья – назначено для него в будущем не только к приобретению, но и к утрате, причем на редкость скорой и печальной…

* * *

Молодость – пора самой чистой, самой искренней дружбы. В России дружить умели, друзей ценили по-особому. Друзья для русского человека значили нечто большее, чем простое средство времяпрепровождения, способ развлечения или источник помощи в нужде и поддержки в делах. В России для человека с душой и талантом друзья являли часто едва ли не единственную в его жизни сферу, где он мог побыть самим собой, насладиться свободой выражения истинных своих чувств и мыслей, которые, если не дашь им выхода, измучают, истерзают и душу, и талант. «Как прекрасно быть хорошим человеком в глазах друзей! – писал молодой В. А. Жуковский своему другу А. И. Тургеневу. – Это я теперь очень чувствую. Напротив, в глазах тех людей, которые нас не понимают или имеют совсем другой образ чувств и мыслей, делаешься мертвым, сомневаешься в самом себе, теряешь свою свободу чувствовать и мыслить, теряешь надежду, первую, единственную причину всякой деятельности».

Жители рассматриваемой нами эпохи охотно признавали выдающуюся роль друзей в жизни первого из тогдашних поэтов – А. С. Пушкина, первого из историков – Н. М. Карамзина, но вот первому по таланту государственному деятелю, каковым считали М. М. Сперанского, наотрез отказывали как в потребности в друзьях, так и в способности их иметь. Среди его современников широко распространенным было мнение о заложенной в его натуре скрытности, полном отсутствии в нем желания делиться с кем-либо подлинными своими чувствами и мыслями. «Я не думаю, чтобы Сперанский имел хоть одного истинного друга», – писал М. А. Корф. Модест Андреевич считал, что свойства характера Михаилы Михайловича делали его малоспособным к истинной дружбе.

Относительно доживавшего последние на этом свете годы сановникаСперанского подобное мнение, возможно, было справедливо. Но молодойСперанский говорил о себе совсем иное. Он говорил о том, как хотелось бы ему иметь истинного друга, как нуждалась душа его в том, в кого, переполненная разнообразными идеями и чувствованиями, могла бы время от времени изливаться.

«Любезный друг! – обращался Михайло к Константину Злобину. – Душа моя привыкла изливать все свои чувствия в твою. Ты был свидетелем моих слабостей. Твое проницательное око зрело исходы моего сердца. Нередко оно разговаривало с твоим. Оно рассказывало тебе свои заблуждения и в сем одном находило уже довольно отрады».

Константин Злобин получил образование в школе Евангелического общества Моравских братьев гренгутеров, располагавшейся в основанном чешскими колонистами городке Сарепта [28]

[Закрыть]. Он знал несколько иностранных языков, отличался огромной эрудицией, имел склонность к поэтическому творчеству. В то время, когда Сперанский учился и преподавал в Санкт-Петербургской семинарии, Константин Злобин служил в канцелярии Санкт-Петербургского военного губернатора. Впоследствии он будет служить сверхштатным чиновником по особым поручениям при Г. Р. Державине. Отцом Константина Злобина являлся известный в среде столичной аристократии и даже самой императрице своей благотворительностью и патриотизмом богатый купец Василий Алексеевич Злобин [29]

[Закрыть].

«Может быть, я холоден в дружбе внешней, но зато я постоянен и, полюбив раз, не переменю своих правил», – писал Сперанский в одном из писем к П. Г. Масальскому. Петр Григорьевич происходил из семьи священников и получил образование в Ярославской духовной семинарии. Он был другом Сперанского и поверенным в финансовых делах до конца его дней. И умер в один год с ним.

«Друг мой» – так обращался Михайло Сперанский и к Петру Словцову. Тот же, в свою очередь, считал Сперанского лучшим своим другом. Подружились они в Санкт-Петербургской семинарии. Петр Словцов прибыл сюда из Сибири после окончания Тобольской епархиальной семинарии. Он был почти на пять лет старше Сперанского. По завершении учебы в Петербурге Петр Словцов вернется в Тобольск на должность учителя философии и математики в той самой семинарии, выпускником которой был. Но жизненным дорогам друзей еще не раз суждено будет пересечься.

* * *

Князь Алексей Борисович Куракин был человеком сплошных противоречий. Не лишенный природой острого ума, являлся он в то же самое время довольно ограниченным в воззрениях. Несколько весьма банальных истин, где-то походя подобранных, да ряд абстрактных понятий, по преимуществу французского происхождения, составляли всю его политическую мудрость. Ведя развратный образ жизни, отличаясь мотовством и суетливостью в делах, имел он вместе с тем большую приверженность ко всякому внешнему порядку и был в целом формалистом. Крайне угодливый в свойствах характера, он выступал в наружных манерах с удивительным благородством и представительностью. В последние годы царствования императрицы Екатерины II Алексей Борисович Куракин занимал должность управляющего «третьей экспедицией для свидетельствования государственных счетов»; с восшествием на императорский престол Павла I назначен был генерал-прокурором; при императоре Александре I являлся малороссийским генерал-губернатором, а затем министром внутренних дел; наконец, при императоре Николае I был председателем департамента экономии Государственного совета и орденским канцлером. Однако натуре его в наибольшей мере соответствовала всегда лишь одна должность. «Все тот же квартальный надзиратель или следственный пристав», – скажет о нем в 1823 году М.М.Сперанский. В холоде этого высказывания ничего не было бы примечательного, когда б не то особое значение, каковое имел А. Б. Куракин в судьбе того, кто его изрек. Был Алексей Борисович для Сперанского, что называется, «роковым человеком». Именно через него Михайло попал в гражданскую службу – главную колею своего жизненного пути.

В начале 1795 года князю Куракину вздумалось приобрести себе домашнего секретаря для ведения переписки на русском языке. На должность эту выбран был молодой преподаватель Александро-Невской семинарии Михайло Сперанский. Сохранилось много различных преданий о том, как очутился он в куракинском доме. Наиболее достоверным из них представляется следующее. Влиятельный вельможа обратился за помощью в подборе секретаря к митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Гавриилу, и тот рекомендовал ему Сперанского как наиспособнейшего из всех молодых людей, которых знал. В качестве испытания рекомендованному было предложено написать одиннадцать писем, предполагаемое содержание коих было обрисовано ему лишь в самых общих чертах. Задание это Михайло получил вечером, но к утру все письма лежали уже на столе князя Куракина. Изящный стиль их и быстрота составления восхитили его чиновную натуру, и судьба Сперанского решилась. Алексей Борисович немедленно назначил способного поповича своим секретарем [30]

[Закрыть], определив ему за исполнение секретарских обязанностей 400 рублей ежегодного жалованья. Кроме того, князь купил Сперанскому вместо длинного и простого сюртука, который тот носил тогда, самую модную в то время одежду и поселил его, с разрешения митрополита Гавриила, в своем доме.

Возложив на Сперанского обязанности домашнего секретаря, князь Куракин вместе с тем поручил ему обучать русскому языку своего десятилетнего сына – Бориса Алексеевича [31]

[Закрыть]и девятилетнего племянника (сына сестры своей супруги) Сергея Уварова – будущего знаменитого министра народного просвещения России и президента Санкт-Петербургской Академии наук [32]

[Закрыть].

При этом Сперанский сохранил место преподавателя в Санкт-Петербургской духовной семинарии.

6 ноября 1796 года скончалась императрица Екатерина II и на престол взошел Павел I. На высшие должности управления империей стали назначаться новые лица. 4 декабря Алексей Борисович Куракин был определен на место генерал-прокурора. К тому времени князю было тридцать семь лет. В молодости он изучал юридические науки в Лейденском университете, а с 1780-го и до 1792 года служил в генерал-прокурорской канцелярии, исполняя одновременно функции заседателя верхнего земского суда. В 80-е годы Алексей Борисович некоторое время работал под началом цесаревича Павла Петровича, помогая ему в составлении проектов государственных реформ. Поэтому в назначении князя Куракина генерал-прокурором не было ничего удивительного.

Заняв новую и весьма важную должность, Алексей Борисович пожелал иметь известного ему способностями к канцелярской работе Сперанского в своем ведомстве. Поэтому он предложил Михаиле покинуть семинарию и перейти в «статскую службу».

Некоторое время Сперанский серьезно колебался. Спросил письмом своих родителей, согласны ли они на переход его в гражданскую службу. Родители ответили, что предоставляют ему поступить как пожелает. Своими сомнениями Сперанский поделился и со Словцовым. Петр Андреевич, поэтическая натура, бросил весь свой пыл на то, чтобы склонить друга Михаилу ко вступлению в гражданскую службу. К прозаическим доводам он добавил аргумент стихотворный, полушутливый-полусерьезный:

 
Полно, друг, с фортуною считаться
И казать ей философский взор,
Время с рассуждением расстаться,
Если счастие катит на двор.
 
 
Лучше с светом в вихрь тебе пуститься
И крутиться по степям честей,
Чем в пустыню с Прологом забиться
И посохнуть с горя без людей.
 
 
Ветер веет вам благополучный:
Для чего ж сидеть бы взаперти?
Для чего вдаваться мысли скучной,
Что застанет буря на пути?
 
 
Правильно ты весил света муку,
Тяжесть золотых его цепей;
Но ты взвесил ли монахов скуку,
И сочел ли, сколько грузу в ней?
 

Понимал Петр Андреевич своего друга, знал, чем прельстить его сложносоставную, жаждавшую множества впечатлений, желавшую полнокровной жизни душу. Трудно сказать с определенностью, какую действительно роль в выборе Сперанским светского поприща сыграло это, весьма длинное – в 40 строк – стихотворение Петра Словцова. Известно, однако, что Михайло Михайлович долго хранил стихотворение у себя, а однажды дал переписать его своим ученикам.

Но как бы то ни было, сила, толкнувшая молодого поповича в омут политики, была и в нем самом. Она, эта сила, коренилась в той жажде деятельности, что по мере его духовного созревания все более и более охватывала его существо. Он знал, что выбираемый им жизненный путь есть путь через бурю, через лишения и постоянное беспокойство. О том, что поприще государственной службы – это сфера нелегких испытаний, писал в своем стихотворении и Словцов. Но в том-то вся и суть, что именно в буре, именно в беспокойстве видел молодой Сперанский основное условие счастья, покой же считал состоянием, мертвящим человеческую душу. Ровно за год до момента, в который пришлось ему делать главный в своей жизни выбор, он записал, размышляя о счастии: «Человек, который ничем не занимается, есть существо уединенное, оставленное в бездействии среди всеобщего движения Вселенной; его покой есть дикое молчание пустыни. С другой стороны, сколько надобно дать сердцу толчков, чтоб привесть к нему минутное сопряжение приятных потрясений».

В самообразовании своем и размышлениях молодой Сперанский рано вышел за рамки религиозных вопросов и проблем нравственного бытия человека. Будто под действием некоего внутреннего инстинкта он с необычайной для семинариста силой заинтересовался существующим в человеческом обществе механизмом властвования, средствами управления людьми. В одном из его сочинений, датированном 1792 годом, имеются примечательные на сей счет слова: «Когда великая ось правления обращается в наших очах, когда сильные пружины, дающие движение политической системе, перед нами открыты, когда в обществе нет ничего столь великого, чтобы от нас было скрыто, на какую высоту не всходят тогда наши понятия?» «Какое зрелище для народа, – записывал попович в сентябре 1795 года, – увидеть в первый раз сии могущественные пружины, кои несколько веков непостижимым для него образом двигали его волю! узреть сие великое колесо правления, что, обращаясь на таинственной оси, возвышало и низвергало с собою счастие миллионов!»

В своем прошении об увольнении из Санкт-Петербургской семинарии, поданном 20 декабря 1796 года митрополиту Гавриилу, Сперанский указал, что «находит сообразнейшим с своими склонностями и счастием вступить в статскую службу». Владыка не захотел отпускать способного молодого преподавателя из духовной семинарии и стал убеждать его не выходить в светское звание, а вступить в монашество, через которое ему, преподавателю лучшей в России духовной семинарии, открывалось в близком будущем архиерейство.

Неизвестно, сколько времени пришлось бы Сперанскому ждать перехода из духовного ведомства в «статскую службу», если бы не вмешался в его судьбу император Павел I. Читая тексты документов, представляемых генерал-прокурором Куракиным, его величество обратил внимание на их изящный стиль и чистоту слога, логичность и ясность их содержания. «Кто это у тебя так прекрасно сочиняет бумаги?» – спросил он у Куракина. Генерал-прокурор назвал Сперанского и сообщил, что очень желал бы перевести его из духовного ведомства в свою канцелярию, но «это выходит из обыкновенного порядка», да и митрополит, «дорожа Сперанским, не хочет его уступить». «А желает к тебе перейти на службу Сперанский?» – задал вопрос Павел. «Очень желает!» – поспешил ответить Куракин. «Так я объяснюсь с митрополитом, и все это дело улажу к общему удовольствию и к пользе общей», – сказал тогда император.

24 декабря 1796 года митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил подписал Сперанскому следующий документ, открывавший ему дорогу «в статскую службу»: «Объявитель сего магистр Михайло Сперанский в Санкт-Петербургской Александро-Невской семинарии в продолжение десяти лет обучал разным наукам, как то: математике, красноречию, физике и философии, был Семинарии префектом и исполнял должность свою со всею возможною ревностию и успехом, ведя себя наилучшим образом. Ныне же по желанию и просьбе уволен для вступления в статскую службу, в засвидетельствование чего и дан ему за подписанием моим и печатию сей аттестат».

На самом деле преподавательская деятельность Сперанского в Санкт-Петербургской семинарии длилась менее пяти лет. Митрополит Гавриил сознательно преувеличил в два раза срок его работы в семинарии. Эта уловка понадобилась для того, чтобы дать возможность способному поповичу начать государственную службу с более высокой ступени в иерархии статских чинов.

2 января 1797 года М. М. Сперанский был зачислен в канцелярию генерал-прокурора на должность делопроизводителя с чином титулярного советника [33]

[Закрыть].

В письме от 26 января 1797 года к архимандриту новоторжского Борисоглебского монастыря Евгению Михайло следующим образом описал ситуацию, возникшую с ним после сделанного ему князем Куракиным предложения вступить в гражданскую службу: «Живя в его доме, с одной стороны, я не чувствительно привыкал к свету и его необходимой суете; с другой, имея всегда готовое пристанище, я смеялся вздору и лишним забобонам.Таким образом, растворяя уединение рассеянностию и одни мечты меняя на другие, я прожил до самой перемены в правлении. Князь Алексей Борисович, сделавшись генерал-прокурором, милостивейшим образом принял меня в свою канцелярию титулярным советником и на 700 р, жалованья. Таким образом, весы судьбы моей, столь долго колебавшись, наконец, кажется, приостановились; не знаю, надолго ли; но это и не наше дело, а дело Промысла, в путях коего я доселе еще не терялся».

Так произошел в судьбе Сперанского поворот, определивший всю его дальнейшую жизнь и давший русской истории одного из самых выдающихся и загадочных деятелей. С этого момента будто в каком-то бурном потоке понесет Сперанского, так что и на мгновение застыть, оглянуться, задуматься долго не представится ему подходящего случая. Впрочем, и сам он, охваченный угаром государственной деятельности, будет гнать от себя всяческие размышления о собственной судьбе, всякие воспоминания о прошлом. «Кто взял на себя крест и положил руку на рало, тот не должен озираться вспять, – и что, впрочем, озираясь, он увидит? Мечты и привидения, все похоть очес и гордость житейскую». Так напишет он спустя одиннадцать лет, достигнув вершины карьеры, Петру Андреевичу Словцову.

Впоследствии Сперанский не раз будет горько жаловаться на свою чиновную долю и сожалеть о том, что выбрал ее себе. Но тогда, в самый момент выбора и в начале своей чиновной службы, он был полон благих надежд, он чувствовал в себе необыкновенные способности и был уверен, что станет знаменитым, что непременно прославит свое имя какими-нибудь великими свершениями. «Больно мне, друг мой, если смешаете вы меня с обыкновенными людьми моего рода: я никогда не хотел быть в толпе и, конечно, не буду», – высказался он как-то в письме к своему приятелю.

Подобным образом думают и говорят лишь в ту пору человеческой жизни, в которой будущего больше прошедшего, надежд больше разочарований, а веры в собственные силы больше веры во всесилие обстоятельств. В эту чудесную пору даже предчувствие неудавшейся судьбы, если оно уже есть, пронизано оптимизмом. Ну и пусть не удалась судьба! Разве это плохо, что мы жили не так, как хотели бы себе жить, что многого не успели, что многие наши способности и возможности остались нереализованными? Боже, как беден внутренне тот, кто жил так, как и хотел бы жить, кто все успел, кто реализовал все свои способности! Как же мало он себе хотел! И сколь мало способностей в себе носил!

Глава вторая. Восхождение

Он тем и высок, что снизу восходил вверх без подпор и подымался собственною энергиею, своими талантами и достоинством.

Парфений Чертков. Из письма М. А. Корфу (1846 г.)

Молодой человек, каковы бы ни были его достоинства, никогда не может возвыситься сам по себе: подобно плюшу, ему приходится обвиваться вокруг некоего власть имущего или влиятельного человека.

Честерфилд. Максимы

Как в России делали карьеру? Безусловно, многих возносили вверх по служебной лестнице знатность, родственные связи, богатство или же простой случай. Но к последнему нередко добавлялось и другое – усердие и расторопность в исполнении служебных поручений, ум и талант. Петр I, дав понять своим приближенным, что ничем нельзя угодить ему более, нежели отыскав где-либо способного, талантливого человека, вызвал среди них настоящую «гоньбу» на таланты и способности. Трудно назвать другое время в русской истории, в которое имелось бы столько одаренных людей в государственном управлении, сколько было во время царствования Петра Великого.

Высоко ценила ум и талант императрица Екатерина II. «Когда мне в молодости случалось встретить умного человека, во мне тотчас рождалось горячее желание видеть его употребленным ко благу страны», – заявляла она в одной из своих заметок. Несколько патетично звучит данное заявление, но оно вполне правдиво. Уважение к талантам, способность открывать их искушенная в секретах управления людьми государыня считала необходимейшими свойствами правящей особы. Кто не имеет этих свойств, тот не достоин править – таково было ее мнение. И действительно, сотрудников себе она подбирала, как правило, по уму. Незаурядными умственными способностями отличался, например, избранный императрицей в личные секретари Александр Васильевич Храповицкий, который много из пожалованного ему природою таланта жертвовал Бахусу, но тем не менее делал свое дело с блеском [1]

[Закрыть].

И все же из всех средств сделать карьеру самым надежным в России во все времена оставалась протекция. Она вполне заменяла собою не только ум, но, кажется, даже и саму гениальность – так что если необходимо было дать вступавшему на поприще государственной службы дельный совет, то, без сомнения, должно было бы сказать: «Надейтесь не столько на способности свои, сколько на протекцию.Несмотря на все ваши достоинства, старайтесь укрыться под крылышко этой благодетельной волшебницы; если у вас есть протекция —вы гений, вы на все способны, вы скоро пойдете вперед, но если у вас протекциинет – вы дурак набитый, вы ровным счетом ничего не значите, решительно ничего не знаете, никуда не годитесь, вы никогда не выиграете по службе».

Нельзя сказать, что покровительством со стороны какой-либо высокопоставленной особы в России слишком гордились, однако не особенно это покровительство и скрывали, принимая его как злую необходимость. Рекомендательные письма поступавшим на службу были в моде, но их нередко считали ясным свидетельством бездарности рекомендуемого, отсутствия в нем каких-либо талантов и способностей. Вот образчик типичного для конца XVIII столетия рекомендательного письма. Писано оно Иваном Петровичем Архаровым, братом Николая Петровича Архарова, который занимал в первый год правления императора Павла должность генерал-губернатора Петербурга и славился нечеловеческим усердием в исполнении самых причудливых капризов его величества. «Любезный друг, Петр Степанович! – обращался И. П. Архаров к своему доброму знакомому, столичному сановнику. – Доброго соседа моего сын Николай отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и при случае не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, – мы на это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет и еще богаче, потому что живет свиньей». В результате юноша был не только определен на службу, но и с самого начала стал быстро продвигаться по ней, получив в течение ближайших трех лет три чина.

Карьера Сперанского была в начале своем столь же стремительной. Через три месяца после своего вступления в гражданскую службу, а точнее 5 апреля 1797 года, экспедитор генерал-прокурорской канцелярии титулярный советник Михайло Сперанский был возведен в чин коллежского асессора (восьмого класса в Табели о рангах), дававший потомственное дворянство. Еще через девять месяцев – 1 января 1798 года – он стал надворным советником. Спустя восемь с половиной месяцев – 18 сентября 1798 года – коллежским советником [2]

[Закрыть]. По прошествии пятнадцати месяцев Сперанский был пожалован в статские советники – в чин пятого класса в Табели о рангах. Случилось это 8 декабря 1799 года. Одновременно с этим чином Михайло получил назначение на должность правителя канцелярии Комиссии о снабжении резиденции припасами, которую должен был отправлять, оставаясь на службе в генерал-прокурорской канцелярии [3]

[Закрыть]. Председателем данной Комиссии был наследник престола великий князь Александр Павлович, а ее членами – генерал-прокурор и Санкт-Петербургский военный губернатор.

Таким образом, менее чем за три года попович из домашнего секретаря знатного вельможи превратился в видного сановника Российской империи, достигнув чина, соответствовавшего должности вице-губернатора и располагавшегося в Табели о рангах на уровне ниже чина генерал-майора, но выше полковника в сухопутных войсках [4]

[Закрыть]. По правилам производства в чины для возведения в чин статского советника необходимо было выслужить в предыдущем чине пять лет.

Но не сама по себе быстрота продвижения Сперанского по служебной лестнице достойна здесь настоящего удивления – XVIII век знал и более скорые карьеры. Удивительно другое: как, каким образом удалось ему, поповичу, столь стремительно вознестись?

Имея перед глазами картину карьерного взлета молодого Сперанского, вполне естественно предположить, что он пользовался постоянным покровительством одной знатной особы – князя Алексея Борисовича Куракина, например. Но в том-то все и дело, что не было за его спиной постоянного всемогущего покровителя.

Князь Куракин исполнял должность генерал-прокурора более полутора лет, но затем, оказавшись в немилости у Павла I, был 8 августа 1798 года смещен с этого места. В именном указе императора, данном в этот день, говорилось: «Господин действительный тайный советник и генерал-прокурор князь Куракин 2 [5]

[Закрыть]. Для облегчения вашего от некоторой части порученных вам дел, вследствие прошения, от вас к НАМ присланного, за благо рассудили МЫ повелеть действительному тайному советнику графу Завадовскому быть главным директором ассигнационного банка, а тайному советнику Лопухину НАШИМ генерал-прокурором; оставляя же вас по-прежнему при вспомогательном банке для дворянства и удельных имений департаменте, указали присутствовать вам в НАШЕМ Сенате. МЫ уверены впрочем, что вы усердною вашею службою всегда будете достойны НАШЕГО благоволения». Спустя полтора месяца – 21 сентября – Павел уволил князя Куракина и от всех других должностей и приказал ехать на жительство в свое имение [6]

[Закрыть]. Сперанский готов был отправиться в ссылку вместе с опальным сановником, но Алексей Борисович отказался от этой жертвы, не желая губить карьеру способному молодому чиновнику, которого сам завлек на государственную службу.

Назначенный на должность генерал-прокурора вместо князя Куракина Петр Васильевич Лопухин пробыл на ней менее года – 7 июля 1799 года император Павел издал Именной Указ Сенату, в котором объявил: «Снисходя на неоднократные к НАМ просьбы НАШЕГО генерал-прокурора князя Лопухина о увольнении его, по болезням, от должностей, на него НАМИ возложенных, МЫ всемилостивейше увольняем его от всех дел».

Новым генерал-прокурором стал Александр Андреевич Беклешов [7]

[Закрыть], но и он недолго занимал эту должность. 8 февраля 1800 года его сменил Петр Хрисанфович Обольянинов [8]

[Закрыть]. Одновременно с генерал-прокурорами менялись как в чехарде и правители их канцелярии.

Сперанский не оставил нам своих впечатлений об атмосфере, в которой проходили первые годы его государственной службы. Мы можем, однако, представить ее себе (правда, лишь в самом общем виде) с помощью свидетельств тех людей, что служили с ним рядом. Иван Иванович Дмитриев, пришедший на службу в одно время со Сперанским и служивший поначалу в одном с ним ведомстве, так описывал существовавшую там атмосферу: «Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства, и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия; эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам; каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово». О Сперанском Дмитриев писал с теплотою: «Я любил его, когда он еще был экспедитором в канцелярии генерал-прокурора, находя в нем более просвещения, благородства и приветливости, нежели в его товарищах».

Атмосфера, в которой проходили первые годы государственной службы Сперанского, усугублялась в значительной мере еще и самодурством его начальников. Каждый из них имел крутой нрав, обладал характером весьма обременительным для подчиненных. О том, каким был, например, Алексей Борисович Куракин, можно судить по описаниям, которые оставили в своих мемуарах его современники. Эти описания, хотя и сделаны различными людьми, сходны в главных чертах. «Его развратная жизнь, мотовство, хлопотливость без пользы, проекты неисполнимые и пустые, недостаток образования, хотя при уме от природы остром, – писал о князе Куракине А. Ф. Воейков, – делали его тяжелым для подчиненных и несправедливым, при благородном стремлении к правосудию. Одним из преобладавших свойств князя, после придворной угодливости, был самый бюрократический формализм, и он всегда ставил внешнее выше внутреннего, форму выше существа».

Вступая на императорский престол, Павел I имел намерение обуздать произвол чиновников, установить основанный на законах порядок во всех сферах общественной жизни – в первую очередь в аппарате управления страной. И надо заметить, кое-что ему удалось сделать в этом направлении. Определенные успехи Павла в деле наведения порядка в российской администрации признавали даже люди, испытывавшие стойкую неприязнь ко всему, что было связано с этим императором. Так, Адам Чарторижский [9]

[Закрыть]отмечал впоследствии в своих мемуарах, что генерал-губернаторы и губернаторы стали после восшествия Павла на престол «более обращать внимания на свои обязанности, изменили тон в обращении с подчиненными, избегали позволять себе слишком вопиющие злоупотребления», что в Павлово царствование «русские должностные лица менее злоупотребляли властью, были более вежливы, более сдержанны в своих дурных наклонностях, меньше крали, отличались меньшей грубостью». «Надобно сказать правду, – признавал в своих записках Д. П. Рунич, – что все отрасли управления были при Павле значительно упорядочены по сравнению с прежним. Продажность должностных лиц не могла быть искоренена сразу; по крайней мере, правосудие не продавалось с публичного торга».

В последние годы правления императрицы Екатерины II многие сановники и чиновники могли позволить себе неделями, а то и месяцами вообще не появляться на работе. А уж о том, чтобы вовремя приходить в свои кабинеты и канцелярии, они не помышляли и вовсе. Ситуация резко переменилась после того, как императором стал Павел. «В канцеляриях, департаментах, в коллегиях везде на столах свечи горели с 5 часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и камины ярко пылали, сенаторы в 8 часов утра сидели за красным столом», – вспоминал Ф. П. Лубяновский.

Новый государь желал знать обо всем, что происходило во вверенной ему империи, и заставлял генерал-прокуроров докладывать ему обо всех, в том числе и о самых незначительных делах, «Павел был много начитан, – вспоминал П. X. Обольянинов, – знал закон, как юрист, и при докладах вникал во все подробности и тонкости дела. Нередко он спорил с докладчиком. Если по делу кто-либо обвинялся, то Павел оправдывал его или выискивал обстоятельства к извинению преступления; в тяжбах брал сторону того, кому отказывалось в иске; требовал от докладчика указать ему факты в деле или прочитать подлинник бумаги. Словом, он был в полном смысле адвокатом истца или ответчика. Иногда Государь вспыхивал и докладчик забывал, с кем имеет дело, так что спор доходил до шума и криков. Однажды Кутайсов,во время доклада Обольянинова,выбежал от страха из государева кабинета и после спрашивал у Обольянинова:«Что у вас происходило? Я думал, что вы подеретесь!» Горе было тому докладчику, который увеличивал преступление обвиняемого, неточно или лукаво излагал дело! Но если докладчик побеждал Павла истиною доводов и брал верх правдивостью взгляда, то император бывал чрезвычайно доволен. «Хорошо, благодарю вас, – говаривал он в таких случаях, – что вы не согласились со мной, а то вам досталось бы от меня!»».