355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Томсинов » Сперанский » Текст книги (страница 15)
Сперанский
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 11:40

Текст книги "Сперанский"


Автор книги: Владимир Томсинов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Всем камергерам и камер-юнкерам, пребывавшим при императорском дворе и не состоявшим ни в военной, ни в гражданской службе, предписывалось избрать в течение двух месяцев от издания сего указа «род действительной службы» и сообщить о том государю. Те из них, которые не изберут службы, должны были считаться в отставке.

Указ от 3 апреля 1809 года обращал звания камер-юнкера и камергера, которые будут присваиваться в будущем, в придворные отличия, знаки особенного внимания императора к роду или предшествующим заслугам того лица, которое их будет удостоено. Носители этих званий должны были при вступлении в военную или гражданскую службу проходить ее «с первоначальных чинов, по установленному порядку».

Сперанскому совсем нетрудно было убедить императора Александра в необходимости этой реформы. Его величество весьма неприязненно относился к придворным званиям. Камер-юнкеров и камергеров, предназначенных украшать собою разные дворцовые церемонии, то есть шаркать по паркету дворцовых зал, он презрительно называл «полотерами» [12]

[Закрыть]
. И однако же все возмущение носителей придворных званий, принужденных Указом от 3 апреля 1809 года искать работу в пыльных канцеляриях, обратилось на одного Сперанского.

Подобное произошло и в результате издания вышеописанного Указа от 6 августа 1809 года, которым для продвижения на гражданской службе требовалось иметь университетское образование или прочные знания в словесных, исторических, юридических, математических и физических науках и сдавать по ним экзамены. Ненависть к Сперанскому охватила на этот раз необъятную армию необразованных чиновников.

Настроения, распространенные в среде столичных чиновников после издания Указа от 6 августа 1809 года, хорошо передавала следующая ироническая «Элегия» харьковского стихотворца Акима Нахимова [13]

[Закрыть]
:

 
Восплачь Канцелярист, Повытчик, Секретарь,
Надсмотрщик возрыдай и вся приказна тварь!
Ланиты в горести чернилами натрите
И в перси перьями друг друга поразите:
 
 
О сколь вы за грехи наказаны судьбой!
Зрят тучу страшную палаты над собой,
Которой молния грозит вам просвещеньем,
И акциденций всех и ябед истребленьем.
 
 
Как древо сокрушен падет подьячих род;
Увы! настал для вас теперь плачевный год!
Какие времена! должны вы слушать курсы,
Судебные места все превратятся в Бурсы.
 
 
Беда Коллежскому теперь Секретарю.
О чин Асессорский, толико вожделенный!
Ты убегаешь днесь, когда я восхищенный
 
 
Мнил обнимать тебя, как друга, как алтын;
Быть может – навсегда прости, любезный чин.
Столь тяжко для меня, степенна человека,
Учиться начинать, проживши уж полвека.
Какие каверзы, какое зло для нас
О просвещении гласящий нам Указ!
 

Негативную реакцию неизбежно вызывали к себе и те преобразования, которые Сперанский осуществлял в области финансов. Повышение размеров податей и пошлин, обложение налогом дворянства значительно расширяли круг его недоброжелателей. К концу 1810 года атмосфера всеобщего недовольства окутала всю государственную деятельность реформатора. В каждой брошенной им фразе, в каждом шаге его усматривали злой умысел, скрытое намерение причинить вред.

Разработка Сперанским проектов социально-политических преобразований совершалась втайне от общества, и это еще более усугубляло его положение. Отсутствие сколько-нибудь определенных сведений о предполагаемых реформах облегчало задачу его противников. В обстановке искусственно созданной вокруг реформ таинственности слух, сплетня, интрига становились острым оружием в борьбе с неугодным реформатором. Любой домысел, любая ложь с легкостью распространяются в обществе, которому неизвестна правда. С другой стороны, здесь нетрудно скрыть свою сугубо эгоистическую, корыстную цель под личиною общественного интереса.

Реформы Сперанского, создававшие талантливым и образованным людям более благоприятные условия для карьеры на государственной службе и подрывавшие позиции бездарностей и невежд, стали изображаться покушением на устои государства, а сам реформатор – человеком, поставившим своей целью подрыв самодержавной власти. Слухи, толки об этом быстро распространились в русском обществе и, естественно, дошли до ушей императора Александра. В мемуарах Якова Ивановича де Санглена [14]

[Закрыть]
нашел отражение весьма примечательный разговор его с государем, происшедший как раз в рассматриваемое нами время. «Из донесения графа Ростопчина о толках московских, – говорил его величество, – я вижу, что там ненавидят Сперанского, полагают, что он в учреждении Министерства и Совета хитро подкопался под самодержавие».

Сам Михайло Михайлович ясно сознавал главные мотивы поведения своих противников и всю подоплеку того недовольства им, что обнаружилось вдруг, как казалось, во всех слоях русского общества. Свое понимание происходившего он попытался изложить императору Александру. Для этого в начале 1811 года подвернулся удобный случай – государственный секретарь должен был отчитаться перед его величеством в работе по исполнению плана реформ. Представленный им государю 11 февраля 1811 года «Отчет в делах 1810 года» подводил итог осуществленным за указанный период преобразованиям.

В первых его строках Михайло Михайлович писал: «Представив Вашему Императорскому Величеству в свое время обыкновенный срочный отчет, считаю долгом моим представить ныне отчет и в делах, особенно мне порученных, дабы изволили из оного усмотреть истинное их положение и определить по усмотрению Вашему меру будущего их движения». Свой отчет в делах 1810 года Сперанский составил из четырех отделений: 1) по управлению Государственной канцелярии, 2) по управлению Комиссии законов, 3) по плану финансов, 4) по делам финляндским. Взяв поначалу в своем отчете оптимистический тон, остановившись на успехах реформаторской деятельности: создании Государственного совета, завершении проектов реформы министерств и Сената, достижениях в области финансов и в финляндских делах, Сперанский заговорил затем о неудачах: «Никогда, может быть, в России в течение одного года не было сделано столько общих государственных постановлений, как в минувшем. В нем положены первые основания истинного монархического устройства в части законодательной, в устройстве министерств, и особенно в финансах.

Но в нем положены одни первые основания,много начато и ничего еще не кончено. Между тем опыт протекшего года показал, что много было потеряно времени, и часто самые нужные положения не выходили к своему сроку единственно потому, что, стекаясь в од не руки, они не могли быть скоро приуготовлены». Отсюда Сперанский делал вывод, что для успешного выполнения плана реформ «необходимо нужно усилить способы его исполнения».

Далее в отчете рисовалась программа последующих преобразований. Сперанский считал, что в новых условиях должно сосредоточиться на устройстве «порядка судного и исполнительного». В частности, «окончить уложение гражданское», составить судебное и уголовное уложения, «окончить устройство сената судебного», «составить устройство сената правительствующего», преобразовать губернское управление «в порядке судном и исполнительном», «основать государственные ежегодные доходы». Главную роль в осуществлении перечисленных мер Сперанский отводил себе. «Сколь дела сии ни обширны, я надеюсь, что виды Вашего Величества по всем сим предметам будут с точностию исполняться. Надежда сия утверждается наиболее тем, что я вошел уже, так сказать, в существо их, что материалы их готовы и что, впрочем, по самому свойству своему они между собою нераздельны». Однако положение его в обществе, как оно сложилось к тому времени, внушало Сперанскому серьезные опасения. Это свое положение он постарался описать императору. «Представляясь попеременно то в виде директора комиссии, то в виде государственного секретаря; являясь, по повелению Вашему, то с проектом новых государственных постановлений, то с финансовыми операциями, то со множеством текущих дел, – отмечал он в своем отчете, – я слишком часто и на всех почти путях встречаюсь и с страстями, и с самолюбием, и с завистью, а еще более с неразумием. Кто может устоять против всех сих встреч? В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом. Толпа подьячих преследовала меня за указ 6 августа эпиграммами и карикатурами. Другая такая же толпа вельмож, со всею их свитою, с женами и детьми, меня, заключенного в моем кабинете, одного, без всяких связей, меня, ни по роду моему, ни по имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследуют как опасного уновителя. Я знаю, что большая их часть и сами не верят сим нелепостям; но, скрывая собственные их страсти под личиною общественной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды государственной; я знаю, что те же самые люди превозносили меня и правила мои до небес, когда предполагали, что я во всем с ними буду соглашаться, когда воображали найти во мне послушного клиента и когда пользы их страстей требовали противоуположить меня другому. Я был тогда один из самых лучших и надежнейших исполнителей; но как скоро движением дел приведен я был в противоположность им и в разномыслие, так скоро превратился в человека опасного и во все то, что Вашему Величеству известно более, нежели мне.

В сем положении мне остается или уступать им, или терпеть их гонения. Первое я считаю вредным службе, унизительным для себя и даже опасным. Дружба их еще более для меня тягостна, нежели разномыслие. К чему мне разделять с ними дух партий, худую их славу и то пренебрежение, коим они покрыты в глазах людей благомыслящих? Следовательно, остается мне выбрать второе.

Смею мыслить, что терпение мое, время и опыт опровергнут все их наветы. Удостоверен я также, что одно слово Ваше всегда довлеет отразить их покушения.

Но к чему, Всемилостивейший Государь, буду я береме-нить Вас своим положением, когда есть самый простой способ из него выйти и раз навсегда прекратить тягостные для Вас и обидные для меня нарекания».

Сперанский просил императора Александра отстранить его от должности государственного секретаря и управления финляндскими делами и сохранить за ним лишь один пост директора комиссии законов. «Зависть и злоречие успокоятся, – указывал он на последствия такой перемены. – Они почтут меня ниспровергнутым, я буду смеяться их победе, а Ваше Величество раз навсегда освободите себя от скучных предположений. Сим приведен я буду паки в то счастливое положение, в коем быть всегда желал, чтоб весь плод трудов моих посвящать единственно Вам, не ища ни шуму, ни похвал, для меня совсем чуждых… Тогда, и сие есть самое важнейшее, буду я в состоянии обратить все время, все труды мои на окончание предметов выше изображенных, без коих, еще раз смею повторить, все начинания и труды Ваши будут представлять здание на песке».

Столкнувшись при осуществлении плана государственных преобразований с яростным сопротивлением и открытой враждебностью со стороны аристократии и чиновничества, Сперанский, таким образом, не нашел для их преодоления иного средства, как обратиться за поддержкой исключительно к императору Александру. Странная вещь: он, придававший в писанных на бумаге произведениях огромное значение при проведении реформ общественному мнению, когда дело дошло до самой практики осуществления их, совершенно исключил «дух народный» из числа своих союзников. Он не сделал ни малейшей попытки ознакомить со своими проектами реформ русское общество, показать своим соотечественникам истинные цели и смысл своей деятельности. В подлинном содержании разработанный Сперанским план государственных преобразований остался поэтому известным лишь узкому кругу людей: императору Александру да некоторым из его родственников и приближенных. Ряд членов августейшей фамилии (среди них в особенности великая княгиня Екатерина Павловна) и окружавших императора сановников относились к личности реформатора и ко всем его действиям с чрезвычайной предубежденностью, нескрываемой неприязнью. Те же, которые действительно желали многое в России переменить к лучшему и могли стать Сперанскому опорой в деле осуществления преобразований, не знали ни его самого, ни его планов в истинном их содержании. Отброшенное им в сторону как ненужный хлам общественное мнение было взято на вооружение его врагами и использовано против него самого.

Выбрав в качестве главного орудия осуществления преобразований верховную политическую власть, Сперанский упустил из виду, что носитель этой власти (в данном случае император Александр I) есть лицо предельно открытое для различных влияний со стороны тех или иных общественных кругов. Для того чтобы государь мог успешно выполнять предназначенную ему роль, то есть служить орудием перемен, он должен был постоянно испытывать соответствующее давление снизу, хотя бы из своего сановного окружения. Недовольство действовавшей в России системой управления было в обществе широко распространено. Необходимо было лишь превратить его в фактор, постоянно толкающий верховную власть в направлении реформ. Сперанский никаких усилий для этого не предпринял, он остался сугубо канцелярским реформатором. Отсюда проистекала непоследовательность его реформаторской деятельности и слабость его как реформатора.

Просьбу своего госсекретаря об отставке император Александр не удовлетворил. Сперанский продолжал работать над проектами государственных реформ с той же энергией, что и прежде. Но в прежнем духе продолжали развиваться и настроения общественных кругов. Негативное отношение к реформам стали открыто выражать и те, чье социальное положение никоим образом реформами не затрагивалось. Одним из таких людей был историограф Николай Михайлович Карамзин.

Биографы будут впоследствии противопоставлять друг другу писателя-историка и государственного деятеля-реформатора. Даже Ф. М. Достоевский, с его высоко развитой способностью угадывать единство в самых, казалось бы, противоположных вещах, разделит двух этих людей, дабы противопоставить предельно резко: «Кто: Сперанский или Карамзин? Вопрос должен именно в том состоять, кто передовой: Сперанский или Карамзин?» Между тем эти выдающиеся личности были духовными родственниками: роль человека в мире и многие другие вопросы общественного бытия понимали сходно. Позднее они почувствуют эту духовную родственность друг друга и каждый из них воздаст другому должное. Сперанский высоко оценит Карамзина как писателя-историка. «Весьма благодарен вам за "Историю" Карамзина, – напишет он 5 марта 1818 года в письме своему другу А. А. Столыпину. – Что бы ни говорили ваши либеральные врали, а "История" сия ставит его наряду с первейшими писателями в Европе». 7 мая того же года и опять А. А. Столыпину: «Пусть Карамзин меня бранит сколько угодно, а я хвалить "Историю" его не перестану. Разность между нами та, что он бранит меня, не зная, а я хвалю его с основанием. "История" его есть монумент, воздвигнутый в честь нашему веку и словесности». Карамзину все же представится случай узнать Сперанского, и не только узнать, но и расхвалить его, причем именно как государственного деятеля-реформатора. Но в 1811 году Сперанский и Карамзин друг друга не знали. Оба являлись по натуре отшельниками. Каждый подавал себя на стол своих современников крайне скудными порциями.

В конце 1809 года Н. М. Карамзин познакомился с сестрой императора Александра великой княгиней Екатериной Павловной. С тех пор он регулярно ездил к ее высочеству в Тверь, где она постоянно проживала как супруга генерал-губернатора Тверского, Новгородского и Ярославского Георга Ольденбургского. В приезды свои Николай Михайлович обыкновенно читал великой княгине отрывки из писавшейся им в то время «Истории государства Российского». Но в феврале 1811 года он прочел ей записку «О древней и новой России», в которой со всей откровенностью высказывался о прошлых и настоящем царствованиях, ругал не только Екатерину II и Павла I, но даже и Александра I, то есть правившего императора. С резкостью, граничившей с дерзостью, историк критиковал стремление Александра преобразовать государственный строй России, решительно призывал его отказаться от любых реформ, хоть в малейшей степени ослабляющих самодержавную власть. «Если бы Александр, вдохновленный великодушною ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, – говорилось в записке Карамзина, – то истинный добродетельный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: "Государь! Ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями Россия пред святым алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти, иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее!"» С этой позиции Карамзин резко порицал реформы Сперанского, хотя нигде не упоминал имени реформатора.

Великой княгине, и без того неприязненно относившейся к Сперанскому, подобные выпады историка против осуществлявших тогда в русском обществе реформ пришлись по сердцу. Делясь с Карамзиным своим впечатлением о его записке, она призналась ему, что находит записку «очень сильною».

18 марта 1811 года Екатерина Павловна передала записку «О древней и новой России» своему венценосному братцу, приехавшему погостить к ней в Тверь. Написанная в резком тоне и содержавшая нелестные, мягко говоря, высказывания об образе жизни Екатерины II, упоминавшая о неприятном для императора Александра событии 11 марта 1801 года, порицавшая, наконец, его внутреннюю и внешнюю политику (курс на преобразование политического строя России и сближение с Францией), записка Карамзина произвела на него при первом чтении неблагоприятное впечатление. Однако постепенно недовольство его величества Карамзиным, порожденное запиской, прошло. Возвратившись в Санкт-Петербург, государь говорил уже (французскому послу Коленкуру), что «нашел в Твери очень разумных людей». Эта перемена в настроениях императора Александра была весьма примечательной…

Многое в обрушившемся на него несчастии Михайло Михайлович будет позднее приписывать своей незнатности. «Если бы я был в фамильных связях с знатными родами, то, без сомнения, дело приняло бы другой оборот. Кто хочет держаться в свете, тот должен непременно стать на якоре из обручального кольца». Он не слишком далеко ушел от истины. Родственная связь с какой-либо знатной русской фамилией, конечно, вряд ли спасла бы его реформы. Но самого его, безусловно, избавила бы от большинства наветов и оскорблений, а судьбу его освободила бы от многих печальных обстоятельств.

От реформ Сперанского в среде русского дворянства не ждали ничего хорошего вследствие уже одного того факта, что автор их имел незнатное происхождение. Какими бы ни были реформы по содержанию, их страшились потому уже, что реформатор был по происхождению поповичем. И, видно, очень силен был этот страх, раз сумел прожить целую человеческую жизнь и не исчезнуть бесследно, но мумией слов застыть в тетрадях одного из величайших русских писателей.

Семинарист, сын попа, составляющего status in stato, а теперь уже и отщепенца от общества, а казалось бы, надо напротив. Он обирает народ, платьем различается от других сословии, а проповедью давно уже не сообщается с ними. Сын его, семинарист (светский), от попа оторвался, а к другим сословиям не пристал, несмотря на все желание. Он образован, но в своем университете (в Духовной академии). По образованию проеден самолюбием и естественною ненавистью к другим сословиям, которые хотел бы раздробить за то, что они не похожи на него. В жизни гражданской он многого внутренне, жизненно не понимает, потому что в жизни этой ни он, ни гнездо его не участвовали, оттого и жизнь гражданскую вообще понимает криво, лишь умственно, а главное отвлеченно. Сперанскому ничего не стоило проектировать создание у нас сословий, по примеру английскому, лордов и буржуазию и проч. С уничтожением помещиков семинарист мигом у нас воцарился и наделал много вреда отвлеченным пониманием и толкованием вещей и текущего.

Из «Записной тетради» 1876–1877 годов Ф. М. Достоевского

Дальнейшее течение дел и времени приносило Сперанскому все новых и новых недоброжелателей. Среди них немало было тех, которые совсем недавно всячески поддерживали его, способствовали его карьере хотя бы уже тем, что повсеместно и во всеуслышание его расхваливали, создавая ему в светском обществе, а значит, и во мнении императора авторитет выдающегося по своим нравственным и профессиональным качествам государственного деятеля. Теперь эти же люди во всем и повсюду его порицали – причем порицали с таким же пафосом, с каким некоторое время назад превозносили. Сперанский не оправдал возлагавшихся на него надежд. Помогая ему возвыситься, от него ждали содействия в решении разного рода мелких делишек,а он, возвысившись, затеял дело,да такое, которого менее всего от него требовали, – дело реформы общественно-политического строя России.

К лету 1811 года холодная атмосфера недоброжелательства вокруг Сперанского стала почти беспросветной. К нему охладели даже те, кого он считал своими приятелями, кто часто посещал его дом. Оскорбления, насмешки в его адрес сделались обычным атрибутом разговоров в столичном обществе о правительстве и правительственной политике. Жить в такой атмосфере можно было лишь закутавшись в облако равнодушия ко всему окружающему. И Сперанский старался напустить на себя это облако.

Я называю излишними затеями все мои предположения и желание двинуть грубую толщу, которую никак с места сдвинуть не можно. Пусть же она остается спокойна; а я не буду терять моего здоровья в тщетных усилиях. Вот вам краткое описание физического и политического моего бытия. Девиз мой: хоть трава не расти. Советую и тебе приняться за то же: это и спокойнее, и здоровее.

Из письма М. М. Сперанского к А. А. Столыпину от 24 октября 1811 года

Характеризуя свое положение в столичном обществе в 1811-м – начале 1812 года, Михайло Михайлович писал: «Существенные преобразования, и особенно преобразования финансовые, везде влекут за собою важное неудобство: прикосновение к частным интересам. Людей и интересы их никогда нельзя затрагивать безнаказанно. Наиболее опасны такие столкновения в таких государствах, где общественное мнение слишком еще слабо, чтобы защищать усердие и талант от нападений зависти и невежества. Вопиют против нововведений, не вникая ни в их свойства, ни в настоятельность причин. Таково было положение Сперанского. Без связей и родства, без опоры, без состояния, сам создатель своего счастия, знакомый при этом более с делами, нежели с людьми, он выступил на бой один.Можно ли ему было не пасть!..»

Можно было бы подивиться той редкой проницательности, каковую проявил здесь Сперанский, если б не одно важное обстоятельство: приведенные слова были написаны им спустя двенадцатьлет после описанных событий. Ах, как богат он был умом, обращенным в прошлое, и как был нищ умом, направленным в свое будущее! Как не хотел он верить в безжалостно справедливое – в то, что «будущее – наихудшая часть настоящего».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю