Текст книги "Сперанский"

Автор книги: Владимир Томсинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

Наибольшей опасности оказаться в плену страстей при осуществлении общественных преобразований и погубить тем самым новую общественную систему в ее зародыше подвержены люди, получившие в свое распоряжение скипетр неограниченной власти. Вместе со скипетром этим переходит к ним иллюзия, что все их повеления будут беспрекословно и немедленно исполняться. Оно действительно так и бывает, но лишь в мелочах. Когда, проникнувшись требованиями времени, приступают они, полные энергии, к осуществлению коренных перемен, тут-то и обнаруживается вся иллюзорность находящейся в их распоряжении неограниченной власти.

Каким желанием перемен, какой энергией горели сердца молодых друзей императора Александра I в тот момент, когда приступали они к подготовке реформ! Но прошло несколько лет, и что же? Разочарование, усталость и скука овладели их душами. Н. Н. Новосильцев, первый любимец государя, обласканный всеми возможными почестями, сделанный даже председателем Государственного совета, не смог вынести разочарования и в конце концов спился. В. П. Кочубей и П. А. Строганов спаслись от алкогольного пьянства тем, что надежно спрятались в пьянство иного рода – суету чиновных дел. Адам Чарторижский спасся тем, что не был русским. Могло ли быть столь глубоким их разочарование, когда б не оказались они первоначально зачарованными? Но чем же зачарованы они были? Самовластьем! Точнее, сопровождающей всякое самовластье иллюзией, что носитель его и лица подле него стоящие и венцом его укрытые могут сделать с обществом все, что возжелают.

Но не в одной такой иллюзии проявляет себя развращающее действие деспотической власти на ум и характер облеченных ею людей. Должно приписать этому действию также привычку все решать самолично, во все вмешиваться, желание настоять на своем и другие тому подобные свойства характера, вредные в любой государственной деятельности, но особенно в деятельности реформаторской. Обуреваемый подобными желаниями реформатор неизбежно будет превращать дело преобразования общества в средство удовлетворения сугубо личных страстей. Император Александр I являл собою пример именно такого человека. Лица, окружавшие его, признавали, что он, любя поговорить о либерализме, всегда, когда возникал спор или конфликт, немедленно показывал совсем нелиберальное упрямство, желание всячески настоять на своем, подчеркнуть самодержавность своей власти.

Подобным стремлением настоять на своем, невниманием к чужому мнению в том случае, если оно отличалось от собственного, проникнуты были, впрочем, и молодые друзья императора – соратники его в деле преобразования русского общества. Воздух деспотизма, которым напитались они в годы своего духовного роста, придал их душам обостренное самолюбие, а мышлению – вредную категоричность и однобокость. Чарторижский менее других увлекался реформаторскими замыслами (вероятно, вследствие того, что Россия не была отечеством его) и являлся скорее посторонним наблюдателем, нежели деятельным их участником. Оттого мог он более критически, нежели остальные «друзья» Александра, взглянуть на ход всего дела. Следующие слова, характеризующие преобразователей России, не случайно принадлежат его перу. «Желание руководиться только своими собственными идеями, решать все самолично, чтобы доказать, что нас никто не направляет и что мы вмещаем в себе все нужные способности к всевозможным делам, составляющим лишь эманацию государственной власти, не должно бы по-моему исключительно приниматься в расчет, потому что государство будет обязательно от этого страдать. Это желание нас, кроме того, заманивает в ловушку, которой мы хотим избежать, и часто, боясь, что нами будут распоряжаться, мы допускаем управлять собой». Реформаторская деятельность при таком характере основных ее участников неизбежно превращалась в игру самолюбий и честолюбий. Оттого мало могла иметь проку.

Во все времена философы не переставали удивляться, как могут быть прочными деспотизм и государство, проводящее политику деспотизма. Ведь все содержание деспотизма – просто вызов людской жизни: в такой степени противоречит он многообразной человеческой природе. А секрет прочности деспотизма, возведенного в ранг государственной политики, был, как показывал опыт истории, очень прост. Этот секрет в том, что деспотизм губит не только цветущий сад многоликой, разнообразной повседневной жизни людей, не только ростки нового такого сада, но и его садовников.Из деспотизма никогда не было поэтому и быть не может быстрого и легкого выхода.

Освобождение народа, конституция, всякие свободы, величие государств, патриотизм, наилучшее общественное устройство – все это только покровы, под которыми скрываются зависть, властолюбие, честолюбие, тщеславие, праздность, отчаяние. Последствия же всех этих добрых намерений: борьба всех против всех, ненависть вместо любви и все больший и больший упадок нравственности.

Из дневников Льва Николаевича Толстого. Запись от 13 февраля 1907 года

Человек с душой и талантом менее других подвержен опасности заболеть самолюбием и тщеславием. Но, видимо, лишь до тех пор, пока не оказывается в его руках власть – это странное вещество, своего рода яд: в малых дозах – полезный, в больших – зловредный. Из всех разновидностей власти наиболее опасна для человеческой личности власть преобразовывать, переустраивать общественную жизнь: никакая другая власть не развращает так сильно человека, как эта!

Составляя планы реформ общественно-политического строя России, Сперанский вполне сознавал их абстрактность и схематичность (в определенной степени, впрочем, неизбежные, непреодолимые), но это были егопланы, егореформаторские замыслы, и уже поэтому они должны были быть осуществлены во что бы то ни стало.

Невероятная быстрота, с каковой Сперанский писал обширные проекты государственных преобразований, их эмоциональная наполненность и легкость стиля изложения, безусловно, указывают на то, что здесь работал не один его рассудок, но и увлеченная, страстная душа его. Да и как же могло быть иначе? Любой умный, одаренный талантами человек неизбежно должен был томиться и страдать от тех общественных порядков, при которых судьба его зависела не от собственной его энергии, но от капризного своеволия и изменчивых страстей одной-единственной персоны – вышестоящего начальника или императора, при которых ум, талант, доброта не были обеспечены никакими организационными или юридическими гарантиями, при которых выгоднее было скорее вообще не иметь подобных личностных свойств. По свидетельству П. А. Вяземского, один его знакомый, хорошо усвоивший дух тогдашнего времени, говаривал о своем сыне с умилением и родительским самодовольством: «Мой сын именно настолько глуп, насколько это нужно, чтобы успеть и на службе, и в жизни: менее глупости было бы недостатком, более было бы излишеством. Во всем нужны мера и середка, а сын мой на них и напал».

В такой обстановке каждый человек с душой и талантом, желавший найти им приложение на общественном поприще, принужден был совершать над собою насилие, и чем более души и таланта в нем было, тем большее требовалось насилие. «Человек государственный, естьли не ищет он в делах своей корысти, не находит там ни опоры против злословия, ни возмездия за свои пожертвования», – заметил Сперанский в одной из своих записок, и в данном замечании ясно звучало беспокойство его также и о собственном положении, о собственной судьбе – беспокойство, сполна оправдавшееся в последующем. Мог ли он в тех обстоятельствах, в каковых жил, не желать перемен и более совершенного общественно-политического порядка, при котором имелась бы для него возможность в полной мере проявлять себя, причем в лучших свойствах собственной личности? Он был реформатором не только по государеву назначению, но и по зову собственных желаний.

Однако желания всемогущи. Они диктуют свои мысли и часто мысли вопреки действительному положению вещей. Никому из людей не дано избежать диктатуры желаний. И каждый реформатор принужден нести в своих замыслах нечто рожденное единственно из желаний и оттого утопическое. Условия российской действительности, реальное состояние русского общества в начале XIX века настойчиво говорили Сперанскому о тщетности любых попыток быстрого преобразования России. А желание перемен внушало прямо противоположное.

Тот, кто страстно желает истерзанным сердцем своим крутых перемен к лучшему общественному устройству, столь очевидно полезному и доброму для большинства людей в обществе, в котором он живет, и при самом глубоком и прочном реализме своего мышления может проникнуться вдруг мыслью, что стоит только начать, только бросить зерно, правильно избрать и посадить первый корень, как в обществе неудержимо станут взрастать ростки новых, прекрасных порядков, и с каждым днем все ближе и ближе подходить будут люди к своему светлому будущему, пока наконец совершенно не приблизятся к нему и не войдут в него, как в некое сказочное царство. Переворот в общественных отношениях, которому всякий здравый ум, свободный от пелены страстей, отвел бы целую эпоху, под влиянием жажды перемен может мыслиться вполне укладывающимся в рамки жизни одного-двух людских поколений, то есть намного более быстротечным, чем должен был бы мыслиться. Но действительность – жестокий учитель. И того, кто голоса желаний своих начинает слушаться более, нежели ее голоса, ждет неотвратимое наказание. И чем сильнее влекома душа его к добру, тем мучительнее будет назначенная ему казнь.

* * *

В 9 часов утра 1 января 1810 года в одной из зал Шепелевского дворца [7]

[Закрыть]открылась торжественная церемония, посвященная учреждению в России нового органа – Государственного совета. Перед собравшимися сановниками выступил с речью император Александр I:

«Господа члены Государственного совета! Я считаю нужным изъяснить вам причины, побудившие меня собрать вас в сей день. Порядок и единообразие дел государственных требуют, чтоб было одно средоточие для общего их соображения. В настоящем составе управления нет у нас сего установления. Каким образом в государстве столь обширном разные части управления могут идти с стройностию и успехом, когда каждая движется по своему направлению, и направления сии нигде не приводятся к единству? Одно личное действие власти при великом разнообразии дел государственных не может сохранить сего единства. Сверх сего лица умирают, одни установления живут и в течение веков сохраняют основания государств. Государственный совет будет составлять средоточие всех дел высшего управления. Бытие его отныне станет на чреде установлений непременных и к самому существу империи принадлежащих».

Модест Корф впоследствии напишет, что государь «произнес речь, исполненную чувства, достоинства и таких идей, которых никогда еще Россия не слышала с престола».

По окончании речи император повелел государственному секретарю, тайному советнику Сперанскому огласить перед присутствующими Манифест об образовании Государственного совета. Сущность нового органа определялась в этом документе следующим образом: «В порядке государственных установлений Совет составляет сословие, в коем все части управления в главных их отношениях к законодательству соображаютсяи чрез него восходят к верховной имперской власти».

Данная формулировка существенно отличалась от формулировки «Введения к Уложению государственных законов». В этом проекте речь шла о том, что «в порядке государственных установлений Совет представляет сословие, в коем все действия части законодательной, судной и исполнительной в главных их отношениях соединяютсяи чрез него восходят к державной власти и от нее изливаются». По смыслу выражений «Введения», Государственный совет должен был взять на себя функцию, которая лежала на монархе, то есть функцию координации деятельности различных частей управления. По Манифесту же от 1 января 1810 года, роль Государственного совета сводилась единственно к упорядочению процедуры принятия закона. Вместо высшего органа власти, объединяющего деятельность всех центральных учреждений, он становился всего лишь законосовещательной инстанцией. Анархия в системе управления Россией не ликвидировалась, а скорее усиливалась.

И речь Александра I на открытии Государственного совета, и Манифест о его образовании писал Сперанский; император только редактировал тексты этих документов, внося исправления (лишь в некоторых местах существенные, в большинстве же своем незначительные). Появление в Манифесте нового определения сущности Государственного совета, принципиально отличного от того, которое приводилось во «Введении к Уложению государственных законов», менее всего отражало перемену точки зрения реформатора на указанный предмет. Все дело заключалось здесь в государе. Александр I не согласился с первоначальным намерением Сперанского. И тот быстро сориентировался – в «Записке о необходимости учреждения Государственного совета», составленной им после обсуждения с его величеством «Введения к Уложению…», речь уже шла о нем как об органе «для общего соображения дел государственных в отношении их к части законодательной».

Манифестом от 1 января 1810 года устанавливалось, что на заседаниях Государственного совета, проходящих в присутствии российского императора, председательствовать будет его императорское величество. В отсутствие же государя место председателя будет занимать один из членов Совета, им назначенный. В качестве такого человека император избрал в день открытия названного органа графа Николая Петровича Румянцева. В тот же день его величество издал и высочайший Указ Государственному совету, касавшийся Сперанского. Данный Указ гласил: «Государственным Секретарем и директором Комиссии Составления Законов повелеваем быть товарищу Министра юстиции Тайному Советнику Сперанскому».

В соединенном с Манифестом тексте документа, который оформлял компетенцию и внутреннюю организацию Государственного совета, – так называемом «Образовании Государственного совета», объявлялось, что «Совет разделяется на четыре департамента: I. Законов. II. Дел военных. III. Дел гражданских и духовных. IV. Государственной экономии».

Функции государственного секретаря определялись следующим образом: «Государственный секретарь управляет государственной канцелярией. На ответственность его возлагается точность сведений, предлагаемых Совету, и надлежащая ясность их изложения. На его ответственность возлагается изготовление всех исполнительных бумаг по журналам Совета, как в общем его собрании, так и по департаментам». Делопроизводство в Совете было организовано таким образом, что все дела, поступавшие в Государственный совет, входили в государственную канцелярию и присылались на имя государственного секретаря. При этом предусматривалось, что «в делах, поступающих от разных министерств, государственный секретарь наблюдает, чтоб действие Государственного совета не было затрудняемо: 1) делами, не оконченными в средних или высших местах управления; 2) делами, коих разрешение зависит от министров или властей, им подчиненных; 3) делами, зависящими от решения Сената; 4) теми делами, кои представлены министерскому комитету; 5) наконец, делами текущими, когда не представлено при них общего положения к разрешению подобных случаев и на будущее время». Кроме того, устанавливалось, что государственный секретарь наблюдает также, «чтоб при каждом деле приложено было: 1) краткая записка, существо его излагающая; 2) все сведения, к ней принадлежащие в приложениях; 3) решительное заключение министра; 4) проект постановления, учреждения, указа или общего предписания».

Дело, поступившее в Государственный совет и приготовленное в соответствующем порядке к докладу на его заседании, должно было представляться государственному секретарю «для удостоверения точности в сведениях его и порядке изложения». Оно вносилось в Совет за подписью госсекретаря и статс-секретаря того департамента, к которому принадлежало.

Эффективность деятельности Государственного совета сильно зависела от качества работы государственной канцелярии. Тем не менее ей не было предоставлено отдельного помещения ни при открытии данного органа, ни потом. По меньшей мере, в течение двух последующих десятилетий все чиновники государственной канцелярии работали в своих домах. Сперанский имел свой кабинет, но это не был кабинет государственной канцелярии.

Манифест об образовании Государственного совета определял не только его роль в системе высших органов государственной власти, состав и организацию, но и главные предметы рассмотрения на первых его заседаниях.

Это, во-первых, «гражданское уложение, по мере совершения его с принадлежащими к нему судебными обрядами и устройством судебных мест», а также уложение уголовное. Император Александр заявлял в Манифесте: «От успешного окончания сего труда зависит общее устройство судебной части. Вверив оную особенно Правительствующему сенату, Мы не умедлим дать сему высшему в империи нашей судебному сословию образование, важному назначению его свойственное, и присоединим к его установлениям все, что может их усовершить и возвысить».

Это, во-вторых, «различные части, министерствам вверенные». В Манифесте провозглашалось, что Государственный совет рассмотрит «начала окончательного их устройства и главные основания общего министерского наказа, в коем с точностью определятся отношения министров к другим государственным установлениям и будут означены пределы действия и степень их ответственности».

Это, в-третьих, «настоящее положение государственных доходов и расходов». Его величество обещал внести в Совет «план финансов, составленный на началах, части сей наиболее свойственных». Суть данного плана должна была состоять, по его словам, в том, «чтоб всевозможным сокращением издержек привести их в надлежащую соразмерность с приходами, установить во всех частях управления истинный разум доброй экономии и самыми действенными мерами положить твердое основание постепенной уплаты государственных долгов».

Указанный план преобразований в области финансов был составлен Сперанским. Его осуществление началось 2 февраля 1810 года. Согласно вышедшему в этот день манифесту, прекращался выпуск бумажных денег-ассигнаций, сокращался объем финансовых средств, поступавших в распоряжение министерств, финансовая деятельность министров ставилась под контроль. Одновременно предусматривалось увеличение размера налогов, вводился особый налоговый сбор с дворян-землевладельцев, прежде свободных от налогообложения.

Летом того же года развернулась новая реформа органов исполнительной власти, продолжавшая реформу 1802 года. Манифестом от 25 июля 1810 года «О разделении государственных дел на особые управления, с означением предметов, каждому управлению подлежащих», выделялись пять сфер министерского управления: 1) «внешние сношения», 2) «устройство внешней безопасности», 3) «государственная экономия», 4) «устройство суда гражданского и уголовного», 5) «устройство внутренней безопасности». Соответственно этому разделению дел формировалась и структура исполнительных органов, которую составили: Министерство иностранных дел, Военное министерство, Морское, Министерства финансов, внутренних дел, народного просвещения, полиции и юстиции [8]

[Закрыть], а также призванные действовать на правах министерств новые ведомства: Главное управление путей сообщения, Государственное казначейство, Ревизия государственных счетов, Главное управление духовных дел иностранных исповеданий и т. д. Цель реформы, провозглашенной Манифестом от 25 июля 1810 года, состояла в том, чтобы «в разделении дел государственных ввести более соразмерности, установить в производстве их более единообразия, сократить и облегчить их движение, означить с точностью пределы власти и ответственности и тем самым доставить порядку исполнительному более способов к скорому и точному исполнению».

17 августа 1810 года был издан новый Манифест, посвященный внутренней организации и функциям министерств, – под названием «Высочайше утвержденное разделение государственных дел по министерствам», в котором давалось «означение» круга вопросов, передававшихся в ведение министерств и ведомств, определялась структура Министерства полиции, Министерства финансов, Министерства народного просвещения. Министерство коммерции, согласно этому законодательному акту, упразднялось.

Принципы организации исполнительной власти, установленные двумя вышеназванными Манифестами, были подтверждены и конкретизированы в «Общем учреждении министерств», которое было приведено «в надлежащую его силу и действие» высочайшим Манифестом от 25 июня 1811 года. Данным Манифестом предусматривалось, что «сверх сего Общего учреждения все министерства снабжены будут на основании оного особенными их Учреждениями». Два из таких «особенных Учреждений», а именно: учреждения, разработанные Сперанским для Министерств полиции и финансов, были введены в действие одновременно со вступлением в силу «Общего учреждения».

Само «Общее учреждение министерств» состояло из двух частей: «Образования министерств» (§ 1—204) и «Общего наказа министерствам» (§ 205–401). В первой части устанавливалось разделение дел и предметы каждого министерства и главного управления, управление и структура министерств. Две трети содержания данной части составляли параграфы, посвященные порядку производства дел (§ 61—204). В тексте «Образования Государственного совета» также отводилось немало места правилам ведения документации: они излагались здесь в специальном разделе под названием «Образ производства дел», занимавшем 28 параграфов; кроме того, семь параграфов было посвящено в этом документе описанию формы издания постановления. То, что Сперанский уделял порядку делопроизводства столь большое внимание, является весьма примечательным фактом, обнаруживающим самое существенное, пожалуй, последствие разработанных им административных реформ. Способствуя упорядочению управления Российской империей, эти реформы одновременно влекли за собой стремительный рост значения канцелярий в системе государственного управления и резкое увеличение количества канцелярских служащих. Бюрократия становилась в результате государственных реформ первого десятилетия правления Александра I значительно более мощной силой в русском обществе, чем была прежде.

К началу 1811 года Сперанским был подготовлен проект преобразования Сената. Реформатор предложил отделить судебную функцию этого государственного органа от административной, образовав два Сената – Правительствующий и Судебный. Состав последнего должен был, по его замыслу, частью назначаться императором, частью избираться дворянством. Данная реформа, как и другие, предлагавшиеся Сперанским, не была доведена до конца. Сенат остался в прежнем состоянии. Любопытно, что проект реформы Сената, хотя и вызвал при обсуждении резкие возражения, был большинством членов Государственного совета одобрен. Император Александр также дал согласие на введение его в действие. Однако действующим этот проект так и не стал. И главным инициатором отсрочки осуществления проекта реформы Сената на практике выступил не кто иной, как его автор – Михайло Сперанский.

* * *

Всего год прошел с того момента, как началось проведение в жизнь разработанных Сперанским проектов политических реформ, а от прежнего оптимизма, прежней уверенности в успехе не осталось в нем и следа. Глубокое разочарование и уныние овладели им, приземлили его душевные порывы. Успех, который выпал на долю Сперанского, его стремительная карьера закономерно порождали по отношению к нему ревность и зависть со стороны других сановников. У тех же из царедворцев, чьи интересы возвысившийся попович прямо затрагивал, возникала к нему, помимо зависти, еще и злоба. Сколь бы ни было высоко положение царедворцев, как бы ни было оно безопасно ограждено, всякий успех в их глазах преступен – к такому выводу пришел в своих наблюдениях за царским окружением Владимир Алексеевич Муханов [9]

[Закрыть]. «Им нужна монополия тех благ, которые исходят от двора, – писал он в своих «Дневных записках». – Царедворец, как змея, при каждом случае испускает свой яд. Если он был тяжело болен и вы ему оказывали участие или какие-либо другие важные услуги, он не помнит, что вы делали для него, а знает только, что должен вас топить. Чем он действует для вас вреднее, тем он с вами любезнее».

Ярким представителем данного рода людей был Густав Андреевич Розенкампф – до 7 марта 1809 года главный секретарь и референдарий 1-й экспедиции Комиссии составления законов. Выступавший в этом своем качестве до назначения в Комиссию Сперанского ее фактическим управляющим, Г. А. Розенкампф делал в ней все, что хотел: перекраивал в угоду лично себе ее состав – давно работавших в ней русских уволил, заменив их немцами и французами; людей, знавших российское законодательство, поменял на невежд, кроме того, наполнил штаты комиссии множеством переводчиков, так как сам плохо владел русским языком. В таком окружении Розенкампф чувствовал себя тем более превосходно, что осуществлявшие надзор за Комиссией составления законов русские сановники – министр юстиции П. В. Лопухин и товарищ министра юстиции Н. Н. Новосильцев (до 6 июля 1808 года) – то ли по причине лености своей, равнодушия к делам или же вследствие недостатка знаний, мало вмешивались в ее деятельность.

Ситуация изменилась после того, как «присутствующим» в Комиссии назначен был Сперанский. И уж совершенно другим стало положение Розенкампфа после того, как Михайло Михайлович занял пост, по своей должности товарища министра юстиции (с 16 декабря 1808 года), управляющего Комиссией составления законов (с 7 марта 1809 года – членом Правления Комиссии), а после учреждения Государственного совета стал директором этой комиссии. Попав под начало человека сведущего в законодательстве и к тому же энергичного, каковым был Сперанский, Розенкампф окончательно лишился свободы действовать по собственному усмотрению. Убедившись в совершенной беспомощности иностранцев, привлеченных Розенкампфом на службу в Комиссию, Михайло Михайлович распорядился прекратить им выплаты денежного содержания.

О том, сколько желчи пролил Густав Андреевич на Сперанского в связи с таким поворотом событий, хорошо свидетельствуют его записки. Они весьма путаны и полны разнообразных, в большинстве своем надуманных обвинений в адрес Сперанского. Складывается впечатление, что автор писал их единственно для того, чтобы излить переполнявшие его злобу и мстительность. И действительно, мог ли он сделать это иным способом? Ведь Сперанский не был его подчиненным.

Обладая очень счастливыми дарованиями, привлекательною наружностью и при том в высшей степени искусством, лестью, уступчивостью соглашаться со всеми мнениями лиц высших, уступавших ему в дарованиях, ему удалось быстро пройти по первым ступеням служебной лестницы, отодвигая в сторону сослуживцев, причем не было недостатка с его стороны в различных всякого рода интригах… В его власти было если не вполне достичь желаемой цели, то, по крайней мере, положить прочное к тому основание, именно тем, чтобы основательно и правильно постигнуть значение общественных учреждений. Сперанский в состоянии был бы это сделать, если бы эту большую заслугу не принес в жертву своему стремлению к новшеству, своему пустому тщеславию все переделать.

Из «Записок» барона Густава Андреевича Розенкампфа

Помимо Розенкампфа, судьбе угодно будет послать Сперанскому в качестве злейшего его врага еще одного иностранца и барона. Им станет швед Густав Мориц Армфельд, о котором еще будет разговор.

Вообще говоря, злобность и мстительность весьма часто встречались у иностранцев, состоявших на службе российскому императору. Попадая в Россию, они редко приобретали к ней ту привязанность, что сродни чувству любви к родине [10]

[Закрыть]. А при отсутствии сей привязанности, этого священного чувства, заложенный в человеческой природе эгоизм всегда получает прекрасную возможность для буйного расцвета. Должность легко превращалась в руках иностранца из средства служения стране, обществу в источник личной наживы. И чем более искусным как специалист был иностранец, тем успешнее обделывал он на государственной службе в России свои делишки. Постоянно ощущая естественную в такой ситуации неприязнь к себе со стороны русских, иностранные специалисты сполна компенсировали ее карьеризмом, преследованием неугодных им людей, глумлением над личностным достоинством окружающих. Главным орудием и здесь становилась должность.

С. М. Соловьев восславлял Петра I за то, что, привлекая отовсюду «полезных» иностранцев, он не давал им первых ролей, которые оставались за русскими. Неужто не догадывался знаменитый наш историк вслед за Петром, что вторые-третьи-четвертые роли в государственном управлении в чем-то очень существенном для нации поважнее ролей первых? Поважней во все времена в том самом главном, что именовать принято «нравственностью» или духом нации!

Впрочем, это не вопрос еще. Не чужестранцам нас озадачивать! Что нам чужие, когда свои, природно русские(не все, но в приличном довольно множестве), заимевши в своем Отечестве должности и власть, будто по волшебному порядку какому, оборачиваются в иностранцев.Как же повелось на Руси такое? Отчего до сих пор ведется?..

Среди русских сановников-чиновников недоброжелательство к Сперанскому развивалось по тем же законам, что и среди иностранцев. Оно росло по мере возвышения Сперанского, но до определенного времени оставалось скрытым. Ситуация резко изменилась сразу после того, как Михайло Михайлович, сделавшись ближайшим советником императора, приступил к осуществлению своего плана реформ.

По причине ли особенной застойности русской общественной жизни или под впечатлением незабвенных реформаторских деяний Петра Великого укоренилась в характере русской знати привычка смотреть на всякую реформу как на революцию. Любых реформ в обществе русские вельможи – и в том даже случае, если ничегошеньки не знали конкретного о содержании и смысле их, – боялись. Боялись так, как боятся обыкновенно каждого стука в дверь, каждого шороха у своего жилища мелкие казнокрады. Когда на место «Негласного комитета» встал Сперанский и облеченный доверием государя приступил к разработке проектов государственных преобразований, прежняя боязнь реформ превратилась у них прямо-таки в панический страх.

Этот страх обрел реальную почву после издания 3 апреля 1809 года высочайшего Именного Указа Правительствующему Сенату «О неприсвоении званиям камергеров и камер-юнкеров никакого чина, ни военного, ни гражданского, и об обязанности лиц, в сих званиях состоящих, вступить в действительную службу и продолжать оную по установленному порядку с первоначальных чинов». До этого в России существовало правило, согласно которому лица, получавшие придворный чин камер-юнкера, приобретали соответственно ему воинский чин полковника или бригадира и гражданский – статского советника, а возведенные в придворный чин действительного камергера приравнивались к воинскому чину генерал-майора и гражданскому – действительного статского советника [11]

[Закрыть]. Такое положение давало ощутимое преимущество отпрыскам знатных фамилий, которые могли делать карьеру без особого труда, даже и вовсе не состоя на службе в каком-либо ведомстве. Указом от 3 апреля 1809 года это правило производства в придворные чины было объявлено источником «неудобства», которое становится тем более ощутительным, что «молодые люди, в сии звания определяемые, большею частию принадлежа к знатнейшим домам российского дворянства, рождением, воспитанием, способами имущества, предопределены быть надеждою Отечества, наследством тех заслуг и личных достоинств, коими предки их, стяжав славу своему имени предали им ее в залог сохранения и умножения, завещали им искать почестей в делах, а не в званиях, и в подвиге отечественных польз предшествовать всем другим состояниям».