Текст книги "Британский лев на Босфоре"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Подтверждая эти прогнозы, с Балкан, от «равноправных народов», в Петербург потоком шли жалобы и просьбы о защите. В одном из писем, поступивших из Болгарии, говорилось: «Нам остается теперь на долю… уповать, что по заключении мира Россия пошлет нам консулов и прикажет им наблюдать за исполнением хотя некоторых важных для нас обещаний султана, а также и за действиями агентов недоброжелательной нам Европы». Была расширена и укреплена российская консульская сеть. Представители на местах все как один говорили о необходимости поддержки прав балканцев как средства восстановления и укрепления российского влияния в регионе: «Повсюду на востоке пробуждается чувство национальности. Это наш лучший помощник. Все эти национальности станут все более враждебны константинопольскому правительству». В противовес западному курсу на скрепление Османской империи обручами реформ постепенно обозначилась линия на образование национальных автономных государств. И здесь, как и почти на всем российском пограничье, предвиделось резкое столкновение с Великобританией, которая «на Черном море и на Балтийском, у берегов Каспия и Тихого океана – повсюду является непримиримым противником наших интересов и всюду самым агрессивным образом проявляет свою враждебность», – говорилось в отчете МИД за 1856 год.

Горчаков, до конца жизни своей не изживший опасений повторения «Крымской коалиции», действовал с сугубой осторожностью. И все же немедленно после войны он энергично отстаивал права Молдавии и Валахии, а в 1866–1867 гг. выдвинул, в противовес французской идее «слияния» мусульман и христиан в одну «османскую нацию», вполне химерической, а поэтому и безопасной для Порты и ее покровителей, мысль о «серьезной и гарантированной автономии внутренней администрации» одновременно всем христианским народам, находящимся под господством «султана». Горчаков делал упор на всеобщность этого акта, чтобы «не выдать на милость Порты» «судьбу наших славянских единоверцев». Проект вроде бы носил невинный характер: говорилось о введении «раздельного», «параллельного» развития христиан и мусульман на началах местного самоуправления. Однако в том, что принцип «разделения наций» лишь чуточку прикрывает планы расчленения Османской империи, мало кто сомневался, и «скромный» на вид проект Горчакова был провален. Но в Лондоне еще раз убедились, что петербургская дипломатия, утратившая в николаевские времена маневренность и гибкость, вернула себе эти качества, обратившись к осторожной, но все же несомненной поддержке освободительного движения.

В Зимнем дворце полагали, что Франция «в действительности поставила свои вооруженные силы на службу английской политике, которая одна может выиграть от уничтожения нашего флота на Черном море», и задавались вопросом: долго ли такое положение может продолжаться? Каждая трещина в англо-французском сотрудничестве изучалась, – а их становилось все больше, причем исходной точкой разногласий чаще всего становился Стамбул. У престарелого Стрэтфорда попрание турок настолько вошло в плоть и кровь, что он разучился на равных вести дела с европейскими партнерами. Наполеон III жаловался, что никак не подыщет добровольца на роль посла в Турции, настолько перспектива столкновения со сварливым лордом пугала их. Министр иностранных дел сделал Стрэтфорду выговор: «Император сообщил мне, что не имеет сейчас посла в Константинополе, ибо полагает, что поверенный в делах занимает слишком низкое положение, чтобы привлечь Ваше внимание; но положение не улучшилось. Два дня назад я получил послание, которое гласит: «Здесь (в Париже. – Авт.) и в Лондоне: мы – лучшие друзья, а в Стамбуле находимся в состоянии войны…»» Надежда забрезжила перед французами с неожиданной стороны: в Дунайские княжества в качестве британского комиссара был направлен сэр Генри Булвер-Литтон; честолюбивый Стрэтфорд заподозрил в нем конкурента, и между английскими дипломатами начались стычки, о которых очевидец не без удовольствия писал: «Сэр Генри Булвер и лорд Стрэтфорд доставили нам очаровательную возможность присутствовать при поединке между змеей и львом».

В Лондоне подстать Стрэтфорду по нраву был Пальмерстон. Он прочно поселился на Даунинг стрит, 10. Наблюдатели полагали, что «старый Пам» будет управлять Великобританией и империей, сколько ему вздумается. Он и делал это (с годичным перерывом) до самой смерти в 1865 г., несмотря на ворчание консервативной оппозиции и нападки прессы. Давно минуло время, когда его именовали в салонах купидоном. Теперь злоязычные оппоненты называли его «разновидностью парламентского дедушки», «престарелым шарлатаном», «старым размалеванным шутом с фальшивыми зубами».

То, что придется прилагать отчаянные усилия, дабы помешать расползанию Османской империи на Балканах, Пальмерстон почувствовал сразу «после Крыма»: встал вопрос об объединении Дунайских княжеств, о создании Румынии. Французы выступили в пользу этой меры, явно метя в покровители нового государства. Многое свидетельствовало о реальности их надежд: давние связи румынских унионистов с «латинской сестрой», готовность распахнуть двери перед французским капиталом («Вот нация, на которую Франция должна опереться для преобразования Востока и установления там своего солидного влияния», – так говорилось в одном из унионистских меморандумов). Все это вызывало жгучее стремление Парижа обосноваться на богатой природными ресурсами земле в противовес вездесущим британцам.

Деятели объединения не обходили, разумеется, своим вниманием и Лондон. Поэт и дипломат Василе Александри вспоминал на склоне лет: «Писать, говорить, действовать, стремиться из Парижа в Вену и из Вены в Константинополь и, разумеется, британскую столицу – это была наша жизнь».

Румынских представителей выслушивали, особенно внимательно в тех случаях, когда они характеризовали будущую Румынию как буферное государство между Россией и южными славянами. Им удалось организовать несколько митингов; в парламенте состоялись запросы, и это рождало у них радужные надежды. Отправляясь на Парижский мирный конгресс, лорд Кларендон пригласил с собой Думитру Брэтиану и представил его своему французскому коллеге. Но повлиять на британскую дипломатию в желательном смысле унионистам не удалось. Мнение Стратфорда, очень весомое, состояло в том, чтобы в реформированной Османской империи сохранялись оба Дунайские княжества. Кларендон добавлял: с «добрым правлением в этих провинциях, которое султан может установить по своей воле».

Правда, Кларендон собственного мнения, по обыкновению, не имел, и на конгрессе в общей форме поддержал идею объединения. Пальмерстон счел это нарушением данной министру инструкции и попрекнул своего коллегу за то, что тот не разобрался во всей сложности вопроса. В самом деле, за объединение высказался Орлов, и он же предложил узнать мнение жителей Валахии и Молдавии по этому поводу, направив в княжества специальную комиссию держав. Россия «после Крыма» заняла на Балканах оборонительную, но отнюдь не пассивную позицию. В Петербурге с тревогой наблюдали за развертывающимися здесь событиями: Дунайские княжества оккупированы австрийскими и турецкими войсками, в Вене строят планы установления здесь своего экономического и политического преобладания. Австрия, говорилось в отчете российского МИД за 1857 год «откровенно жаждет разрушить вековое наше дело», унаследовать на Востоке влияние России, загнать под турецкий сюзеренитет неудобных для нее балканских соседей, воспрепятствовать их национальному развитию и конфисковать в свою пользу навигацию по Дунаю. Порта, впервые после 1711 г. очутившаяся в роли победителя, мечтала о реальном упрочении своей власти на мятежном полуострове. Турция и Австрия стеной встали против объединения княжеств. Так обозначилось слабое звено антирусской коалиции. «Здесь, – размышлял А. М. Горчаков, – можно найти средство, чтобы разорвать остатки военного союза и приступить к совместным действиям с Францией». Наконец, негоже было выступать против воли местного населения, – не с этого следовало начинать деятельность по восстановлению на Балканах российского влияния.

В итоге в Бухарест и Яссы направилась комиссия представителей держав. А в Лондоне турецкий посол, православный грек Константин Мусурус-паша принялся обрабатывать английских государственных мужей в нужном Порте направлении. Мусурус верой и правдой служил полумесяцу – за что единожды уже поплатился: будучи посланником в Афинах, он заслужил такую ненависть соотечественников и единоверцев, что был избит ими и искалечен, но Порте не изменил. Смысл его доводов состоял в том, что вслед на объединением Дунайских княжеств их население возжаждет независимости, что, в свою очередь, явится соблазном для других подданных империи. Произойдет нечто, напоминающее обвал в горах; за первым камнем последует град других, – и прощай тогда османская держава, не говоря уже о статус-кво на Балканах.

Пальмерстон поспешил исправить оплошность руководителя Форин оффис: «Сохранение двух отдельных княжеств мне представляется лучшей комбинацией, нежели их объединение. Порта, исходя из принципа «разделяй и властвуй», предпочитает сепарацию…» Значит, Великобритании нечего кокетничать с унионистами. Кларендон поспешил согласиться с мнением главы кабинета: «Я все больше и больше убеждаюсь, что уния будет иметь фатальные последствия для Турции… Народ теперь проникся идеей, что объединение связано с приглашением иностранного принца, а принц означает независимость от Турции… «В сентябре 1856 г. консулу в Бухаресте Роберту Колкохуну было предписано «сопротивляться объединению всеми законными способами». Британская дипломатия превратилась в оплот противников единой Румынии.

Схватка вокруг дальнейшей судьбы княжеств завязалась жестокая, даже с элементами детективного жанра. Порта, стремясь фальсифицировать выборы в Чрезвычайные собрания Молдавии и Валахии, которым предстояло высказаться по вопросу о будущем государственном устройстве, использовала своего ставленника, наместника в Яссах Константина Вогоридеса. Он не останавливался перед тем, чтобы вычеркивать пачками из списков избирателей людей, слывших сторонниками объединения, в чем ему усердно помогал австрийский консул, который внес последние «коррективы» в списки в типографии. Унионисты протестовали, и ради своего дела использовали сомнительные средства. Они похитили из турецкого посольства в Лондоне бумаги, свидетельствовавшие о том, что Лондон отнюдь не занимает позицию беспристрастного свидетеля. «Лорд Пальмерстон, – писал секретарь османского посольства, – является решительным противником объединения» и «никогда не допустит осуществления объединения, хотя бы все диваны высказались за него».

В дело вмешались дипломаты Франции и России, увлекшие за собой пруссаков и сардинцев, требуя отменить результаты сфальсифицированных выборов. Великий визирь Решид-паша чувствовал, что надвигается нешуточный конфликт, и запаниковал. Опору он искал, и обрел, у лорда Стрэтфорда-Рэдклиффа: «Галльские угрозы, – говорил тот, – до смерти напугали моего бедного маленького друга Решида». Визирь клял судьбу, соединившую его с высокомерным британцем, и втихомолку жаловался: «Это – сумасшедший; темперамент заводит его слишком далеко, и он ни с чем не желает считаться». Так, Стрэтфорд вместе со своим австрийским коллегой А. Прокеш-Остеном «случайно» оказался в резиденции великого визиря, когда там шло совещание – принимать или отвергать французские и русские протесты? Понятно, что при столь влиятельных советниках турки отвергли демарши A. П. Бутенева и Э. Туннеля. И тогда четыре державы – Франция, Россия, Пруссия и Сардиния, – объявили о разрыве дипломатических отношений с Османской империей. Флаги на зданиях их представительств были спущены, паспорта затребованы, дипломаты с семьями и пожитками переехали на корабли, стоявшие на Босфоре.

В Петербурге потирали руки от удовольствия, задавая с надеждой вопрос: неужели сокровенная мечта, – ссора между недавними противниками России, – стала явью?

Увы, надеждам царских сановников не суждено было сбыться. В Париже и Лондоне спохватились, что зашли в своем препирательстве слишком далеко. Император Наполеон запросил свидания с королевой Викторией (точнее, с ее министрами). Что касается британского кабинета, то ему было не до ссоры с Францией. Шел 1857 год, в Индии полыхало народное вооруженное восстание, причем ядро его военных сил составляли превосходно вооруженные и обученные сипайские полки, британское владычество висело на волоске. Разногласия вокруг Дунайских княжеств откатились на задний план.

7–8 августа в городке Осборн на острове Уайт состоялась встреча Наполеона с Викторией, а заодно и переговоры его министра иностранных дел А. Валевского с Пальмерстоном и Кларендоном. Стороны договорились о комбинации, которая по существу сохраняла раздельное существование княжеств с собственными господарями, собраниями, армиями. Однако в Молдавии и Валахии надлежало создать одинаковые учреждения. Англичане остались чрезвычайно довольны итогами договоренности: «Черная туча висела над союзом, когда император прибыл сюда, – в несвойственном ему восторженном тоне заливался Кларендон. – Солнечный свет сиял при его проводах». Оставалось укротить Стратфорда, действовавшего по обычаю упрямо и прямолинейно: «Складывается впечатление, – писал ему Кларендон, – что Вы создаете нам столько затруднений, сколько позволяют обстоятельства, ибо Порта делает совершенно то, что Вы ей советуете… Нынешнее положение вещей в Константинополе точно такое, какого желает Россия. Если бы она сама взялась устраивать дела, ситуация не могла бы лучше отвечать ее задаче – поссорить нас с Францией… Нам надо следить за событиями в других частях земного шара и наш долг – не умножать числа врагов в момент, когда вся энергия страны должна быть напряжена в крайней степени и когда ужасающе сомнительно, принесут ли пользу все наши усилия в чудовищной борьбе, в которую мы вступили в Индии». В следующем году строптивый посол, рассорившийся со всеми своими коллегами и измучивший турок диктаторскими замашками, вышел в отставку.

Удержать Дунайские княжества в состоянии сепарации было уже невозможно. Умело используя автономные права (ради укрепления которых российские дипломаты не жалели трудов), деятели объединения успешно сопротивлялись вмешательству Порты в их внутренние дела. Вопреки рогаткам, расставленным на пути к унии в принятой семью державами в августе 1858 г. конвенции об их государственном устройстве, процесс этот продолжался. В начале 1859 г. одно и то же лицо – полковник Александру Ион Куза был избран на престол сперва в Яссах, а затем в Бухаресте. Подобного казуса опекуны румын в европейских столицах не предвидели и запрета на двойное избрание наложить не догадались. Разразившаяся между Францией и Сардинией, с одной стороны, и Австрией – с другой в том же 1859 г. война вывела европейский ареопаг из строя. Потерпевшие поражение Габсбурги не могли с прежней энергией сопротивляться слиянию двух Дунайских княжеств; в 1862 году существование единой Румынии стало фактом. Так была пробита первая брешь в Парижском договоре 1856 г.

После образования Румынии «рука» Пальмерстона в балканских делах ощущается не так заметно. Он сходит в могилу в 1865 г., оставив не только воспоминания, но и традиции; курс на статус-кво в Юго-Восточной Европе, им упроченный, держался до 1878 г. Не надо думать, что Лондон выступал против какого бы то ни было развития юго-востока континента; напротив, всячески подчеркивалась вторая часть формулы статус-кво и реформы. Российский МИД свидетельствовал в отчете за 1861 год: Великобритания избегает фронтальных ударов по христианским народам, «ибо преследование бросит их в наши объятия. Она способствует улучшению их судеб, потому что заслуга будет приписана ей, а не нам. Она желает их материального преуспевания, так как продавать и покупать можно больше у богатого народа, чем у бедного. Но она настаивает на том, чтобы они оставались под турецкой властью». Малейшие попытки ослабить путы этой власти наталкивались на сопротивление Сент-Джеймсского кабинета. Когда в 1862 г. сербы выдвинули требование вывести османский гарнизон из цитадели Калимегдан, что в центре Белграда, – Пальмерстон выступил против. Когда в 1866 г. восстали критяне, настаивая на присоединении острова к Греции, британское правительство способствовало их подавлению. Капитан корабля, вздумавший, по примеру русских моряков с фрегата «Генерал-адмирал», переправлять в Афины и Пирей беженцев с острова, спасая их от ярости карателей, получил выговор за нарушение нейтралитета.

Следующий период британской истории связан с именами двух деятелей – либерала Вильяма Юарта Гладстона и консерватора Бенджамина Дизраэли. Оба они причастны к балканским делам, а потому фигурируют на страницах нашей брошюры.

Гладстон считается столпом английского, да и мирового либерализма. По рождению он принадлежал к высшему слою буржуазии. Его отец владел плантациями сахарного тростника в Вест-Индии и использовал труд негров-рабов, восстание которых в 1823 г. было зверски подавлено, а «зачинщики» повешены.

Сам Вильям прошел обычный курс воспитания состоятельного англичанина: Итонская школа – Оксфордский университет. Здесь он изучал право и богословие. К теологии он обращался всю свою жизнь и написал несколько книг, трактующих библейские заветы; даже медовый месяц супруги Гладстон провели за чтением Библии.

В 1832 г. отец и герцог Ньюкасл на паях купили для Вильяма Юарта место в палате общин. Первую («девичью») речь он посвятил оправданию рабовладения (его отца Джона обвиняли в том, что негры на его плантациях умирают пачками). Свежеиспеченный «эм-пи» пустился в казуистику: рабство – преступление; но обладание рабами – не обязательно грех, но непременно – ответственность.

Много воды утекло, пока Гладстон осознал, что пути упрочения капитализма пролегают через мосты уступок, а, усвоив это, превратился в гроссмейстера компромисса. Он, единственный в истории Великобритании, четырежды возглавлял кабинет (1868–1874, 1880–1885, 1886, 1892–1894 гг.) и притом впервые пришел к власти почти в шестидесятилетием возрасте. Под конец жизни многочисленные сторонники именовали его «великим старцем». Ему принадлежала несомненная заслуга – в глазах не только правящего класса, но и широких масс обывателей, – укрепления капиталистического строя на основе традиционных конституционных форм, облеченных в монархически-парламентскую одежду.

В викторианской Англии с ее чопорностью, манерностью, подчеркнутой религиозностью и строгостью нравов Гладстон слыл чем-то вроде эталона «британского образа жизни». Будучи в душе проповедником, свои речи и писания он уснащал цитатами из Библии. С королевой Викторией наладить отношения Гладстону не удалось, несмотря на многие годы общения. Он оказался не в состоянии подобрать ключи к ее монархическому тщеславию и потакать ее женским капризам, чем искусно пользовались другие премьеры. Виктория жаловалась, что Гладстон обращается к ней, будто она – публичный митинг. Однажды, представляя на утверждение кандидатуру особо неприятного ей министра, он «утешил» королеву, пообещав, что та будет как можно реже иметь дело с неугодным ей лицом.

У Гладстона существовало как бы две ипостаси – правительственная и оппозиционная. В последней он выступал обличителем социальной несправедливости, соболезновал тяжелой участи «низших классов» и даже осуждал колониальные захваты; с приходом его к власти страдания бедняков не прекращались, а захваты продолжались, что дало повод Карлу Марксу назвать его «отъявленным лицемером и казуистом».

Именно на правление Гладстона пришлась знаменитая акция канцлера А. М. Горчакова по отмене стеснительных и оскорбительных для России запретов на Черном море. Обстановка для этого сложилась в 1870 г. как нельзя более благоприятная: два участника Парижского мира 1856 г., Франция и Пруссия, сошлись в мертвой схватке. Военные действия развивались для французов несчастливо, злой рок и пруссаки преследовали их с одинаковым постоянством. В сентябре-октябре Франция потеряла две армии: одна сдалась в плен в крепости Седан вместе с императором Наполеоном; другая, во главе с маршалом Базеном, сложила оружие под Мецом. Неприятель осадил Париж.

Франция как фактор международной политики выбыла из строя. А прусский (а с весны 1871 г. германский) канцлер О. Бисмарк и сам король Вильгельм II были связаны обязательством не препятствовать отмене тяжелых для России статей Парижского трактата. Такова была цена за нейтралитет России в австро-прусской войне 1866 г.

19 (31) октября Горчаков циркулярной нотой информировал державы, что Россия считает себя свободной от обязательств, запрещавших ей содержать военный флот на Черном море. Канцлер ссылался на недопустимость сложившегося положения, когда эти пункты договора 1856 г., «нарушенного во многих существенных и общих статьях», продолжали действовать в отношении России, ставя под угрозу ее безопасность.

Впечатление в Европе от циркуляра было оглушительным. Позднее французский автор суммировал его следующим образом: «Не пролив ни капли крови, не затратив ни рубля, не двинув ни одного солдата, она (Россия. – Авт.) стерла на скрижалях международного права Европы следы крымского поражения».

Недовольное ворчание раздавалось отовсюду – даже из осажденного Парижа. Однако кому было всерьез протестовать? Австрийцам? Но те, потерпев два поражения подряд, от Франции в 1859 и от Пруссии в 1866 г., были по горло заняты латанием государственной системы монархии. Оставалась одна Великобритания.

У Горчакова произошел разговор на повышенных тонах с послом Э. Бьюкененом, и тот, даже не посоветовавшись со своим правительством, заявил, что намерен затребовать паспорта. Престарелый и ставший к концу жизни не в меру робким Ф. И. Бруннов, отправлявший обязанности российского посла в Лондоне, в ходе беседы с министром иностранных дел лордом Грэнвиллем поинтересовался, не пора ли ему складывать чемоданы. Тот ответил уклончиво.

Перед кабинетом встал вечный вопрос: кто возьмет на себя задачу дать отпор России, не останавливаясь при этом перед угрозой войны? Английские эмиссары высокого дипломатического ранга произвели зондаж повсюду, от Стамбула до Версаля, где обретался Бисмарк. Вести поступили неутешительные; ничего похожего на крымскую коалицию воссоздать не удалось.

Гладстон раньше своих коллег осознал, что придется проглотить преподнесенную Горчаковым горькую пилюлю. Следовало, однако, благопристойно оформить эту неприятную операцию. Бруннов уловил признаки миролюбия премьера, но тревога не оставляла его: не спасует ли кабинет перед крайними шовинистами? Он делился своими размышлениями: «Министерство Гладстона значительно упало в общественном мнении; в управлении внутренними делами его политику находят слишком радикальной, а его внешнюю политику – трусливой. Министрам недостает, по общему мнению, нахальства. Для англичанина подобное суждение очень обидно».

На гласный и открытый протест Лондон так и не решился – вряд ли за таковой можно принять формулировку в официальном ответе на ставший уже знаменитым циркуляр: «Правительство е. в. не находит возможным санкционировать… линию поведения, избранную князем Горчаковым». Гладстон решил ограничиться поучением о важности соблюдения международных договоров. Сэр Э. Бьюкенен столь долго разглагольствовал в этом духе перед канцлером, что тот счел его речь диссертацией по международному праву, и кратко и энергично отмел рассуждения как не относящиеся к делу. Он подчеркнул, что совершен акт долга по отношению к России, не наносящий ущерба ничьим интересам, но освобождающий его страну от последствий тягостной для нее сделки. Все же Горчаков дал понять, что не возражает против оформления свершившегося факта в международно-правовом плане, путем согласованного решения 7 держав, участниц Парижского конгресса 1856 г.

17 января 1871 г. в Лондоне открылась конференция послов. Выбора у собравшихся не существовало: Горчаков свой циркуляр не отозвал. Россия явно демонстрировала тем самым, что может обойтись и без санкции прочих государств, буде таковой не последует. Тем оставалось лишь подтвердить международным актом уже совершенное. Так об этом и писала газета «Морнинг пост»: «Европейские державы с мечом, подвешенным над их головами, согласились пойти на уступки России… Одна она и только она может поздравить себя с результатами беспрецедентно дерзкой акции».1(13) марта был подписан протокол, отменявший 11, 13 и 14 статьи Парижского мирного договора 1856 г., налагавшие запрет на содержание военного флота в Черном море.

Может показаться непонятным, зачем же все-таки англичане огород городили с созывом конференции? Только ради удовлетворения самолюбия, ради врачевания уязвленной гордости?

Конечно же, нет. По ходу дел послы подписали протокол, гласивший, что впредь освободиться от договора или изменить его условия можно будет лишь с согласия всех его участников. Тем самым создавался прецедент на будущее, подтверждались сохранявшиеся положения Парижского мира и все дела, касавшиеся Османской империи, рассматривались как общеевропейские. Россия очень болезненно ощутила это в 1878 г., когда британцы, ссылаясь на упомянутое решение, потребовали, и, пользуясь благоприятной для них ситуацией, добились пересмотра Сан-Стефанского мирного договора.

Диззи и Шу,

или дипломатический фронт

русско-турецкой войны 1877–1878 гг

Бенджамин Дизраэли, по прозвищу Диззи, был колоритнейшим из персонажей, когда-либо стоявшим у британского правительственного руля. Он появился на свет в состоятельной и образованной еврейской семье в 1804 г., когда иудейская община, подобно прочим «иноверцам», не пользовалась в Британии политическими правами. Его отец, книголюб и вольтерьянец, увлекался историей английской литературы, кое-что создал на этой ниве, а время проводил не в конторе, а в обширной домашней библиотеке. Уже после рождения сына он приобрел дом по соседству с Британским музеем, в котором, по словам биографа, и «похоронил» себя. Будучи равнодушен к религии, Исаак не показывался в синагоге, и лондонская иудейская община наложила на него штраф. Разобидевшись, Исаак вышел из нее, а в 1817 г., по совету друзей и ради жизненных удобств, крестил детей по англиканскому обряду. Юный Бен в 15 лет кончил школу, но дальше совершенствоваться в официальных науках не пожелал; еще два года он, как считалось, получал домашнее образование, поглощая в больших количествах жизнеописания великих мужей. Отец пытался приобщить его к юриспруденции, отправив в контору стряпчего. Копание в бесчисленных пухлых фолиантах, содержавших юридические прецеденты, на коих по сей день зиждится английское право, не соответствовало ни темпераменту, ни устремлениям молодого Дизраэли. Он жаждал признания и славы. Он пытался оригинальничать: отпустил власы до плеч, носил невообразимо яркие жилеты, обвешивался цепочками, но прослыл лишь чудаком. Добиться известности всерьез можно было не погружением в море судебных казусов и не экстравагантностью в одежде, а с помощью пера и парламентской трибуны.

В канон воспитания состоятельного британца той поры входило зарубежное путешествие. В 20 лет Бенджамин, в сопровождении отца, предпринял странствие по континенту. Свои впечатления он излагал в письмах любимой сестре Сарре. Описания старых городов, великолепной природы, торжественных служб в католических храмах чередовались в них с восторгами по поводу европейской кухни и изысканных вин. Но не только созерцанию и чревоугодию предавался он. Плывя на пароходе по Рейну, юноша размышлял о карьере. Для возвышения необходимы три вещи: голубая кровь (чего нет, того нет); миллион фунтов стерлингов (тоже отсутствует) и гениальность (в наличии которой Диззи не сомневался). Возвратившись в Лондон, он решил заняться вторым условием, и пустился в биржевые спекуляции, но не только разорился, а залез в долги так глубоко, что в течение тридцати лет расплачивался с ними. В иные времена будущий премьер-министр неделями не высовывал носа из дома – прятался от кредиторов. Финансовое положение молодого Дизраэли было настолько аховым, что Мэри-Энн, вдова члена парламента Виндхэм-Льюиса, которой он сделал предложение, заподозрила его в корыстных намерениях. Сознаемся, на то были некоторые основания: она была на 12 лет старше жениха и не отличалась ни умом, ни красотой. Дизраэли горячо и искренно развеял ее черные мысли. Брак оказался долгим и счастливым. Много лет спустя после сватовства один не отличавшийся тактом знакомец поинтересовался у ставшего уже знаменитым политика, что же привязывает его к чудаковатой старушке. Дизраэли ответил: «То, что Вам неведомо – признательность».

Убедившись раз и навсегда, что коммерция – не его стезя, Дизраэли взял в руки перо – благо кредиторы обрекали его на домашний образ жизни. В тот самый день, когда ему исполнился 21 год, он завершил свой первый роман – «Вивиан Грей».

Не беремся судить о художественной ценности многочисленных творений Дизраэли-писателя; это дело литературоведов. Признаемся, что нынешнему читателю они представляются чрезмерно назидательными и скучновато-растянутыми. Вероятно, современники смотрели на них иначе. Автор размышлял по поводу судеб отечества и личности в нем. В «Вивиане Грее» он вывел честолюбца, удовлетворяющего свою страсть не служением отечеству, а в достижении карьеры. В этом смысле идеалом Дизраэли был Наполеон Бонапарт. Произведения Дизраэли содержали и критику существовавших в Великобритании кричащих противоречий между бедностью и богатством. Апогея эта струя достигла в самом значительном его романе – «Сибилла, или две нации» (1845 г.). Сам крылатый термин – «две нации» в рамках одной, – сошел в публицистику со страниц «Сибиллы». Многие читатели относили молодого Дизраэли к радикалам и последователям Байрона (о чем он сам громко заявлял). Ничего не было более далекого от истины. Душою Дизраэли прилепился в тому сословию, с которым не имел ничего общего ни по происхождению, ни по традициям, ни по воспитанию, – к аристократии. Он склонен был идеализировать обычаи и нравы «веселой, доброй, старой Англии», разоблачение зла у него было и поверхностным, и демагогическим.

По возвращении из путешествия домой наш герой вступил на стезю политики, и на собственном опыте убедился, что взобраться на ее Олимп (или, в английском варианте – усесться на передней скамье в палате общин, которую занимает правительство) куда как не просто для кустаря-одиночки, даже со способностями и амбициями. На выборах 1832 г. он впервые выступил как независимый кандидат. Но, провалившись четыре раза, осознал, что без поддержки крупной партии ему не обойтись. В 1835 г. он примкнул к тори, написав что-то вроде политического пропуска к ним в виде записки «В защиту английской конституции», в которой осуждал принципы философского утилитаризма, радикализма, воспевал «мудрость наших предков», значение традиций, «превосходство земельных интересов по сравнению с новым коммерциализмом», Англии времен джентльменов и йоменов над лихорадочным темпом жизни первой промышленной державы мира. На этого потомка иммигрантов с Ближнего Востока стали смотреть как на глашатая «сельской» (понимай – помещичьей) партии. Важное место в системе взглядов Дизраэли занимала англиканская церковь – «часть нашей истории, часть нашей жизни», хранительница обычаев и устоев.