Текст книги "Британский лев на Босфоре"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Подобная осмотрительность претила Дизраэли, склонному к авантюризму; будучи круглым невеждой в стратегии, он всерьез полагал, что с 50-тысячным десантом можно отвоевать у России Кавказ. Подобно Пальмерстону он не останавливался перед шантажом. Пробный шар подобного рода он пустил осенью 1876 г., воспользовавшись для этого обедом, который вновь избранный лорд-мэр Лондона, по обычаю, сохраняющемуся по сию пору, дает в Гильд-холле в ноябре и на котором по традиции выступает премьер-министр с важной речью. Дизраэли, хотя и начал с «мирных» заверений, завершил свое выступление почти неприкрытой угрозой войны: «…Не существует страны, более подготовленной к войне», чем Англия: «Ее ресурсы, я верю, неисчерпаемы. Англия – не страна, которая, вступая в кампанию, спрашивает себя, выдержит ли она вторую или третью».

Ответ последовал немедленно, правда, не из Петербурга, а из Москвы: Александр II, выступая перед дворянством «первопрестольной», заявил, что миролюбие России велико, но не безгранично, и она не остановится перед войной в защиту южных славян. В действующую армию был назначен главнокомандующий.

Обратило на себя внимание отсутствие в речи британского премьер-министра упоминания о благородных и отважных союзниках короны, что полагалось бы сделать, будь таковые в наличии, – ведь Британия традиционно воевала на сухопутье чужими руками. Охотников таскать каштаны из балканского огня во имя интересов Лондона на сей раз не находилось. Неоднозначной была реакция на речь в самой Великобритании. Некоторые либеральные газеты выразили соболезнование соотечественникам, имеющим опасного забияку во главе правительства. Кое-где священники вспомнили прекрасные евангельские заповеди и призвали верующих молиться за то, чтобы всевышний влил в душу премьер-министра больше кротости. Дизраэли понял, что зарвался, и отступил.

Царские сановники, в свою очередь, боялись обжечься в пламени разгоравшегося пожара. Дипломатический зондаж приносил неутешительные результаты. Прежде всего следовало нейтрализовать Австро-Венгрию, которая заломила за свое невмешательство ростовщическую цену. В июле 1876 г. в местечке Рейхштадт Александр II и Горчаков имели встречу с кайзером Францем Иосифом и графом Дьюлой Андраши. Записи сторон о состоявшейся беседе отличались, но одно было кристально ясно – Вена не желала допускать создания большого славянского государства и претендовала в уплату за то, что останется в стороне от конфликта, на Боснию и Герцеговину. Дальнейшая разведка в австрийской столице выявила, что Андраши категорически против политической автономии для восставших провинций. Он заявил, что любой министр Австро-Венгрии, согласившийся на создание славянских княжеств на границах монархии, будет сметен в 24 часа. Он не шел дальше введения местного самоуправления, причем на условиях, которые Шувалов назвал «нечленораздельными». Союзников не было и у России.

В этой ситуации две стороны, Петербург и Лондон, сочли возможным предпринять еще одну попытку договориться полюбовно на европейском уровне. Все участники «концерта» согласились с идеей проведения конференции в Константинополе, поближе к месту событий.

Поскольку от ярого «про-турка», сэра Генри Эллиота нечего было ожидать минимально благожелательного и даже просто беспристрастного отношения к делу славян, первым английским делегатом назначили министра по делам Индии, маркиза Роберта Солсбери. «Добрый выбор, независимый характер, благоприятно относится к христианам», – телеграфировал Шувалов своему коллеге в Стамбуле, Н. П. Игнатьеву, которому предстояло иметь дело с британцем.

Министр был отпрыском знатного рода Сесилей и отношения с премьером сложились у него холодные; Дизраэли для четвертого маркиза Солсбери всегда оставался выскочкой и иудеем. Турецкими делами он до той поры не занимался, но не скрывал убеждения, что храмина Османской империи развалится сама по себе, под действием центробежных сил, и без русского вмешательства.

Путешествовал он в Константинополь по семейному, с женой и детьми, и не торопясь, кружным путем – через Париж, Берлин, Вену, Рим и, наконец, в порту Бриндизи погрузился на корабль. Встречи с государственными мужами континента укрепили его в мысли, что друзей нет ни у Турции, ни у России. Собеседники с единодушием, поразившим Солсбери, полагали, что сохранить Османскую империю надолго не удасться. Политика статус-кво явно переживала кризис; Андраши выразил мнение насчет «безнадежности сражаться с Россией на ее собственной территории». Рассчитывать на сооружение новой антирусской комбинации и на повторение Крымской войны не приходилось, – таков был вывод британца.

Убедился он и в другом, а именно, что «союз трех императоров» превратился в химеру. Бисмарк вел с ним речи, откровенно предательские по отношению к восточному соседу. Канцлер, – излагал свои впечатления Солсбери в письмах графу Дерби, – помышляет о новой войне с Францией, чтобы низвести ее до уровня второстепенной державы. Для этого надо «устранить» Россию с запада Европы и переключить ее активность на Восток. В Петербурге, по мнению Бисмарка, «сильно недооценивают трудности предстоящей войны» с Турцией; русская армия застрянет в Балканских горах; надо дождаться истощения ее людских ресурсов, и тогда выступить с «разумными» условиями урегулирования. Сам канцлер собирался сводить счеты с Францией; лишать Россию плодов кампании, а балканские народы – надежд на освобождение он предоставлял Великобритании. Пусть только Россия увязнет в войне, и тогда, «ко благу европейской цивилизации», передавал Солсбери свои впечатления, «мы должны занять Константинополь» или «взять Египет как свою часть добычи».

Дипломатический мир ожидал, что в Стамбуле произойдет что-то вроде полемической дуэли Солсбери с Николаем Павловичем Игнатьевым, послом России, человеком энергичным, честолюбивым, искренним сторонником дела южных славян. Ожидаемого столкновения не произошло. Игнатьев имел в своем портфеле два проекта реформ: максимум – предусматривал образование единого Болгарского государства на базе широкой его автономии; минимум допускал дробление Болгарии на две части – Восточную со столицей в Тырнове, и Западную, с центром в Софии с предоставлением им местной автономии, как и Боснии и Герцеговине. На этой последней основе и удалось договориться. Несмотря на всю скромность проекта, он означал реальный сдвиг в положении славян: возрождалась их государственность; они отделялись от обшей массы подвластного Порте населения; открывался путь самостоятельного существования с перспективой его дальнейшего развития к полной автономии и независимости.

Согласие было достигнуто в ходе предварительных встреч послов России, Франции, Пруссии, Италии, Австро-Венгрии и Великобритании и без участия турок. С их стороны следовало ожидать сопротивления. Но и в этом последнем случае договоренность, хотя и предварительная, давала России многое в случае поворота событий на войну: державы лишались основания для вмешательства в конфликт на турецкой стороне, ибо Россия сражалась за общеевропейское дело; исключалось повторение «крымского варианта», который кошмаром стоял перед взором царских сановников. С другой стороны, прав был Солсбери, полагавший, что был достигнут предел уступок со стороны Петербурга.

Теперь требовалось добиться согласия Порты на урегулирование; и тут первый уполномоченный Англии натолкнулся на стену отказа, причем, как он подозревал, за стеной находился второй уполномоченный его страны, сэр Генри Эллиот. Скандальная хроника турецкой столицы пополнилась по ходу совещания красочными страницами, запечатлевшими ссоры и столкновения двух высокопоставленных британцев. Солсбери жаловался в письмах в Лондон: «Английские фанатики здесь работают вовсю…» «Подлые левантинцы, подстрекающие Порту держаться, роятся вокруг посольства». Кончил Солсбери тем, что попросил под каким-либо благовидным предлогом убрать Эллиота из Константинополя, чтобы тот не мешал ему в осуществлении его трудной миссии. Он получил отказ, причем под предлогом, который иначе как подозрительным не назовешь: Дизраэли сообщил ему, что на желательность отзыва Эллиота намекали Шувалов и Игнатьев и что недостойно-де британского правительства действовать по подсказке иноземцев; последуй оно совету – «наши собственные сторонники вышвырнут нас вон в первый же день сессии» парламента. Нечего и говорить, что «демарша Игнатьев-Шувалов» не существовало. Истина же заключалась в том, что Солсбери, по мнению твердолобых тори, далеко зашел за грань допустимых уступок. Дизраэли был вне себя: «Солсбери во власти предрассудков и не понимает, что его послали в Константинополь для того, чтобы не допускать русских в Турцию, а вовсе не для того, чтобы создавать идеальные условия для турецких христиан». В доверительном письме он отводил душу, выражая пожелание, «чтобы они все, и русские, и турки оказались на дне Черного моря». Близкая к правительству печать начала что-то, очень напоминавшее травлю министра по делам Индии. Видный либерал В. Харкур характеризовал позицию газет так: «С тех пор, как лорд Солсбери отправился осуществлять свою серьезную и ответственную миссию, правительственная печать высмеивает его предложения, отрицает его авторитет, призывает европейские державы… выступить против него, подстрекает Порту к отказу от его советов и отклонению предложенных им условий».

Турки пришли к выводу, что Солсбери представляет собственную персону, но не кабинет, и нашли форму отказа, проявив при этом немало изобретательности и сумев приспособить важный внеполитический шаг к насущным потребностям внутреннего развития. 23 декабря 1876 г. Савфет-паша с радостным и торжественным видом известил участников конференции, что его величество султан только что облагодетельствовал верноподанных конституцией, а посему беспредметно хлопотать об особых правах для боснийцев, герцеговинцев и болгар.

Конституция, действительно, была «дарована», и в ней исправно перечислялись пункты о равноправии всех «османов», независимо от религии, о личной свободе, безопасности имущества, учреждении парламента и т. п. Но ведь до этого «даровались» и хатт-и шериф в Гюльхане 1839 г., и хатт-и хумаюн 1856 г., и другие бумаги, а гнет оставался. Христиане встретили новый акт с недоверием, считая его мертворожденным, мусульманские фанатики – враждебно, как «гяурскую затею»… А турецкая дипломатия выскользнула из силков, которые расставили ей коварные «неверные».

Послы и посланники, убедившись, что их обвели вокруг пальца, были уязвлены в своих лучших чувствах. Солсбери добился аудиенции у султана; Абдул-Хамид заявил ему, что, как конституционный монарх, он не может действовать самоуправно и принимать предложения держав. Солсбери был взбешен. Его супруга нарушила приписываемую англичанкам сдержанность и, в присутствии влиятельных турок, выразила пожелание, чтобы небеса разверзлись и кара обрушилась на нечестивый Стамбул, как некогда она испепелила библейские Содом и Гоморру.

Семейство Солсбери погрузилось на корабль, не желая ни минуты оставаться дольше в Константинополе; но, в довершение провала миссии, неудача постигла министра и с отплытием: буря трепала его корабль по волнам; пассажиры жестоко страдали от морской болезни.

Но море успокоилось, и у маркиза появилось время и возможность для трезвого взвешивания того, что произошло. Ясно было, что он позволил чувствам возобладать над холодным рассудком, – а что может быть холоднее соображений карьеры? П. А. Шувалов как в воду глядел, призывая не обольщаться словами и поступками Солсбери в Стамбуле; в Лондоне тот встал перед выбором: либо идти на раскол в правительстве и, возможно, в партии, а вместе с этим и большинства в палате общин; либо смириться и поплыть в русле премьер-министра. Он без колебаний избрал последнее, а душу отводил в частных высказываниях, вполне безопасных и для кабинета, и для него самого: «Самая распространенная ошибка в политике – цепляние за скелет ожившего»; «у нас нет сил, даже если существует желание, возвратить восставшие провинции под дискредитировавшую себя власть Порты»; не лучше ли позаботиться об обеспечении, отхватив в свою пользу Египет или остров Крит?

Колебания и уступчивость русской стороны вызвали у влиятельных политических кругов и самого Дизраэли преувеличенное представление о ее слабости. В печати проявлялись шапкозакидательские настроения. Ноябрьская речь Александра II, уверяла близкая в правительству «Морнинг пост», – «не более чем фанфаронада»; армия России к военным действиям не готова; финансовое положение – шаткое; «союз трех императоров» – фикция, царь и его окружение только и мечтают, как бы выбраться из тупика.

На каких условиях? Королева Виктория самолично открыла сессию парламента в феврале 1877 г. и выступила с тронной речью. В ней прозвучали слова осуждения «эксцессов» в Болгарии и содержался призыв «сохранить мир в Европе и обеспечить лучшее управление находящимися в состоянии волнения провинциями без ущерба для независимости и целостности Оттоманской империи». Как осуществить эту схему, сооруженную по пословице «и волки сыты, и овцы целы», королева не объяснила.

Взялся за это дело Дизраэли, неожиданно для Шувалова преисполнившийся к нему крайней любезностью. В пространной беседе премьер-министр опровергал приписываемые ему «воинственные и враждебные по отношению к России чувства». «Это чистейшая клевета, распространяемая моими врагами, – соловьем разливался новоявленный граф Бисконсфилд. – Я ваш друг и хочу действовать в согласии с вами». Он признавал: дни Османской империи «сочтены, но не надо ускорять ее паления, а серьезно думать насчет последствий и готовиться к ним». Итак – ждать. Послу пришлось «разъяснять» собеседнику то, что тому, разумеется, было превосходно известно: что у России 500 тыс. солдат дополнительно к составу мирного времени под ружьем; что содержание этого полумиллиона разорительно; что ожидание может привести к удушению тех самых народов, об участи которых хлопочут державы. Дизраэли посему надлежит решить, что предпочтительнее для Великобритании: согласиться на «принудительные действия Европы» (т. е. на коллективный нажим на Порту), или считаться с неизбежностью изолированной акции России (т. е. с войной).

И все же, несмотря на иллюзорность надежд на достижение договоренности, состоялся еще один тур переговоров между державами. За исчерпание мирных средств до конца выступал канцлер А. М. Горчаков. И современники, и потомки упрекали этого государственного мужа в том, что к старости осторожность переросла у него в осторожничанье. Видимо, доля истины в подробном обвинении существует. И все же надо считаться с тем, что Петербург вступал в войну, связав себя обязательствами отнюдь не воодушевляющего характера. В январе 1877 г. была подписана архисекретная Будапештская конвенция с Австро-Венгрией; нейтралитет последней был куплен за непомерную цену – согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского государства на юго-востоке Европы. Царское правительство сознавало, как остро и болезненно эти уступки будут восприняты русской общественностью, с каким разочарованием о них узнают на Балканах. Результаты войны заранее ограничивались до предела. Подписание конвенции поэтому не вызвало прилива энтузиазма у немногих, Знавших ее содержание. Наиболее последовательным «миролюбцем» выступал министр финансов М. X. Рейтерн, терявший покой при мысли, откуда он наберет средств на военные расходы.

31 марта 1877 г. в здании Форин оффис на Даунинг-стрит представителями пяти держав, числившихся тогда великими, был подписан протокол, содержавший просьбу к султану о проведении реформ, облегчающих участь христиан. Турция его отвергла. Мусурус-паша заявил, что его повелитель скорее пойдет на потерю одной или двух провинций, нежели престижа и независимости.

4 (17 апреля) в Бухаресте была подписана русско-румынская конвенция об условиях прохода русской армии через Румынию. В ней Петербург фактически признавал независимость этой страны.

12 (24) апреля царь издал манифест о войне. Освободительный поход русских войск на Балканы начался.

В Лондоне настала пора тревог и волнений. Лорд Дерби засел за составление детального меморандума с перечислением всего того, что Россия не должна была нарушать и на что не имела права посягать в ходе войны. Шувалов, по своему обыкновению, разузнал его содержание заранее, до официального вручения, – разведал, и встревожился. Это – «почти ультиматум». Он поспешил в Форин оффис. Беседа с Дерби для посла была трудной, – по существу, и по тому, что он должен был вести себя так, будто не знает текста подготавливаемого документа. Кое-что в ноте, помеченной 6 мая, удалось смягчить, но и в окончательном виде она являлась жесткой: Англия, указывалось в ней, будет считать свои интересы затронутыми и не сможет сохранить нейтралитет, если военные действия станут угрожать Суэцкому каналу, Персидскому заливу, Египту, Черноморским проливам и Константинополю.

Здравому уму, обладай он самым пылким воображением, трудно было представить, каким образом Россия могла, даже будь у нее подобные намерения, посягать на Суэц, Египет и вообще Ближний Восток. Черноморского флота еще не существовало; стало быть, прорываться через Проливы было некому. Но, как говорится, кто ищет, тот обрящет. Тщательные поиски «русской угрозы» не остались бесплодными: были обнаружены 2(!!) канонерские лодки под андреевским флагом в Индийском океане и 8 судов на стоянке в Сан-Франциско, и в Лондоне поспешили изобразить тревогу за морские пути, хотя стороживший их британский флот был равен объединенным морским силам всех тогдашних держав. Было очевидно, что «британские интересы» обрисованы столь широко, чтобы всегда иметь наготове предлог для вмешательства в конфликт.

Документ был столь важен, что Шувалов поспешил сам отвезти его в Петербург. Тем временем нота была опубликована и дала пищу для недоуменных комментариев и упражнений в острословии. Сведующие в вопросах международного права парламентарии вопрошали, как это можно запретить одной воюющей стороне (России) посягать на обширные области другой – Турции (напомним, что и побережье Персидского залива, и Суэцкого канала принадлежали ей). Депутат Е. Дженкинс назвал британские претензии «наглыми», его коллега Э. Чайлдерс счел ноту Дерби «злобным и провокационным документом». Несколько членов парламента выступили против пугала «русской угрозы». Герцог Рутлэнд назвал абсурдом приписываемые России планы захвата Индии. Э. Форстер сожалел по поводу того, что сама мысль о появлении русских в Стамбуле действует на его соотечественников как «красная тряпка на быка», и лишает их возможности трезво взвешивать ситуацию: «У России не больше желания противопоставить себя Европе и Германии занятием Константинополя, чем начать марш к Калькутте». Многие были смущены тем, что, каковы бы ни были фарисейские декларации с правительственной скамьи, британские интересы отождествляются с черным делом подавления балканских народов. Но, – большинство есть большинство, – и дебаты никакого ущерба кабинету не нанесли, ибо чувство неловкости и стыда не являлись качествами, доступными Дизраэли.

Тем временем Шувалов вернулся из Петербурга с ответом Горчакова, в котором каждое слово было продумано и взвешено. Канцлер заверял министров королевы, что их «опасения» насчет морских путей лишены оснований, и Суэцкий канал останется «вне всяких посягательств», и захват Константинополя «не входит в планы» России, а режим Черноморских проливов предлагал урегулировать «с общего согласия на справедливых и действенно гарантированных началах». Два вопроса, имевших действительно общеевропейское значение, отдавались на суд ареопага держав, в котором Россия, кстати, находилась в меньшинстве, а порой и в изоляции. Заканчивал Горчаков свое послание словами о глубоком сочувствии русского народа «несчастному положению христиан» на Балканах, связанных с ним узами «веры и расы»; прекращение «нестерпимых злоупотреблений» османских властей над ними, что является целью войны, «не противоречит ни одному из интересов Европы».

Поначалу формулировка задач войны на Балканах носила общий характер, и связано это было с планами «малой войны», которой придерживались Горчаков и некоторые другие сановники. Предусматривалось добиваться создания автономной Болгарии к северу от хребта, введения «регулярной» администрации (выражение Александра II) в южной части страны, расширения Сербии и Черногории, возвращения России отторгнутой у нее в 1856 г. Южной Бессарабии, перехода к Румынии части Добруджи.

Планы были сломаны самой жизнью. Уже 30 мая и 1 июня (ст. ст.) Горчаков внес в программу важные изменения по ключевому болгарскому вопросу: контакты с болгарской общественностью, воодушевление, с которой шла запись в дружины ополчения, вручение ему самарского знамени, невозможность оставления под османским игом южной части страны, которая «больше всего пострадала от турецкой резни» в 1876 г., где проживало «самое многочисленное, трудолюбивое и развитое население», – все это укрепило российское правительство в мысли о недопустимости раздела Болгарии на две части – «она должна быть единой и автономной».

Ответ Дерби на это важное заявление не содержал обычных для этого министра недомолвок и не допускал кривотолков: «Проект превращения Болгарии в единую автономную провинцию в такой степени увеличил наши опасения, что бесполезно обсуждать мир». Впоследствии он уточнил: это «означает падение султана»; если автономия распространится и на Боснию с Герцеговиной, их население обратится из подданных Порты в ее врагов.

Сам Дизраэли с начала войны принялся сочинять проекты вмешательства в нее, от которых его коллег по кабинету бросало в жар и холод, ибо они считали их плодом не холодных размышлений политика, а пылкого воображения литератора. Он, помимо официальной дипломатии Форин оффис и лорда Дерби, представлявшейся ему вялой, апатичной и боязливой, повел свою собственную политику. В мае 1877 г. премьер просил нового посла в Стамбуле Генри Лейрда разведать – нельзя ли добиться у Турции «приглашения» ввести британский флот в Проливы и, в качестве «материальной гарантии» оккупировать корпусом в 20 тыс. человек стратегически важный Галлиполийский полуостров, прикрывающий вход в Дарданеллы. Но охотников отдавать свою страну в залог Джону Буллю в Константинополе не обнаружилось, да и выманить у парламента деньги на дорогостоящую и смахивавшую на авантюру экспедицию было мало надежд. В своих письмах «Диззи» сетовал на «модный и парализующий действия нейтралитет»: «Все эти сложности были бы устранены, если бы мы объявили войну России, но в кабинете не найдется и трех человек, готовых на подобный шаг», – информировал он королеву. У монархини Дизраэли встретил мало сказать поддержку; эта грузная пожилая дама состязалась со старцем, стоявшим во главе управления, в воинственности. Отбросив в сторону конституционные рогатки, мешавшие ее прямому вмешательству в политические дела, Виктория бомбардировала кабинет телеграммами и записками, обрушиваясь на «врага внутреннего», как она именовала либеральную оппозицию, требуя крепить «единый фронт против неприятеля в стране (!! – Авт.) и за ее пределами» и угрожая, что «если Англия дойдет до того, что будет целовать ноги России» (!!), – то она, королева, в подобной процедуре участвовать не намерена.

Шувалову повседневное вмешательство носительницы верховной власти в детали правления и ее душевный альянс с главой кабинета доставляли немало огорчений. Оставив обычную корректность выражений, он изливал душу в письмах «домой», жалуясь на существование «некоего заговора полусумасшедшей бабы с министром, не лишенным дарования, но выродившемся в политического клоуна».

С иных позиций освещал активность королевы Дизраэли: «Фея пишет ежедневно, телеграфирует ежечасно», – сообщал он своей приятельнице леди Брадфорд в конце июня. А тревожиться было от чего. Летнюю кампанию русская армия проводила блистательно. В ночь на 15/27/ июня главные силы переправились, со сравнительно малыми потерями, через Дунай у Зимнича. Чтобы сбить турок с толку, была имитирована ложная переправа в другом месте, причем, для вящего камуфляжа, за этой операцией наблюдал царь, раскинувший шатер посреди огромной свиты и громоздкого обоза. По своим масштабам и организованности операция форсирования реки не знала аналогов в военной истории. Минули еще десять дней, и русские войска вместе с болгарскими ополченцами вошли в Велико Тырново, древнюю столицу Второго Болгарского царства. Генерал Гурко с кавалерией захватил два горных перевала. Казалось, еще одно усилие, и неудержимая лава хлынет за Балканские горы… А этого на Уайт-холле боялись пуще огня. Здесь наступил переполох – со дня на день ожидали развала Османской империи. Кабинет, случалось, забывал святая-святых – уик-энд, который полагалось проводить в загородных виллах, и заседал по воскресеньям. Когда Россия овладеет Константинополем и Проливами, – пугал премьер-министр лорда Дерби, она наплюет на Англию: «Через три месяца британские интересы будут втоптаны в грязь», и тогда «оппозиция набросится на нас, и наши собственные друзья к ней присоединятся».

Дизраэли уповал на шантаж и требовал пригрозить России казусом белли (т. е. войной), если ее войска выйдут на подступы к Константинополю. Но собрать вокруг себя большинство кабинета ему не удавалось: двенадцать его членов «разбиты на семь партий», жаловался он королеве, такая царила разноголосица. Министров страшило одиночество на внешней арене. Позднее лорд Дерби, отойдя от дел, характеризовал сложившуюся ситуацию следующим образом: от олигархии, управлявшей Германией, добиться чего-либо, помимо нейтралитета, невозможно; Францию, жившую не под дамокловым, а под немецким мечом, никакими посулами нельзя заманить в антирусскую коалицию, что означало для нее остаться с прусской военщиной один на один; Италия по горло поглощена административными делами и финансовыми трудностями. Оставалась одна Австро-Венгрия, подозрительно следившая за русским продвижением и враждебная делу южных славян. Но поймать в сети изворотливого канцлера графа Андраши было потруднее, чем налима в чеховском рассказе. Свои объяснения с новым британским послом в Вене, нашим знакомым сэром Генри Эллиотом Андраши закончил сравнением из мира животных: Великобритания и Россия, которых он уподобил акуле и волку, могут показать друг другу зубы, и каждая удалиться в свою стихию. Австро-Венгрии же, соседке России, деваться в случае нужды некуда; вступив в конфликт, она должна держаться до конца. Посему высокопоставленный мадьяр, не желая связывать свою страну письменными обязательствами, предлагал подождать, пока русские войска увязнут на Балканах; и тогда, угрожая габсбургской армией с суши и английским флотом с моря, заставить их убраться. Подобные закулисные комбинации означали прямое предательство партнера по «союзу трех императоров», которому по Будапештской конвенции и за солидный куш тот же Андраши обещал не вмешиваться в конфликт.

Слабость внешнеполитических позиций Великобритании наглядно проявилась 9 ноября 1877 г., когда Дизраэли выступил с очередной речью на банкете у лорда-мэра Лондона. Шувалов и германский посол граф Г. Мюнстер уклонились от участия в нем. Узнав, что по традиции от имени дипломатического корпуса премьеру должен был отвечать его дуайен, – а таковым являлся греко-турок Мусурус, – их примеру последовали послы Франции и Италии. В последнюю минуту австриец граф Ф. Бойст обнаружил, что у него сломалась карета, и тоже не приехал. Не откликнулись на приглашение лорда-мэра посланники Бельгии, Голландии, Испании, Португалии, Швеции, Дании. «Англия и Турция остались в одиночестве», – констатировала «Морнинг пост». Все это походило на бойкот воинственного курса Дизраэли.

Но он и королева не унимались. В нетерпении своем они еще в конце августа предприняли акцию, не вязавшуюся с конституционными порядками и сильно напоминавшую «тайную дипломатию» французского короля Людовика XV. По их поручению военный агент в Петербурге полковник Уэлсли в разговоре с царем заявил: «Россия не должна поддаваться ложным впечатлениям насчет слабости и нерешительности» английского кабинета; если война не прекратится и «последует вторая кампания, нейтралитет Великобритании не может быть сохранен, и она станет воюющей стороной». Члены кабинета о демарше не ведали.

В сентябре 1877 г. в лондонских треволнениях наступила передышка. Неудачей закончились два штурма сильной крепости Плевна (Плевен), которую с сорокатысячным гарнизоном оборонял способный турецкий полководец Осман-паша. На помощь русскому корпусу пришли румыны; потянулись длительные и тяжелые недели осады. Двигаться дальше, имея в тылу такую занозу, русская армия не могла. На Шипкинском перевале отряд М. Д. Скобелева и болгарские дружинники отбивали яростные атаки превосходящих османских сил.

Дизраэли перешел к тактике обработки своих оппонентов-министров поодиночке, начав с Солсбери, как самого тщеславного. В письме статс-секретарю по делам Индии от 25 декабря 1877 г. он жаловался на свое трудное положение в кабинете, усугубляемое тем, что «граф Ш.» (то бишь Шувалов) знает о «каждом решении и о каждом совете». Солсбери на другой день прислал пространный ответ, советуя не спешить: столкновение с Великобританией Россия встретит как национальную опасность; ценность турок в качестве союзников невелика', а других пока не обнаруживается; общественность, хотя и настроена про-ту-рецки, «шарахается от войны».

Наблюдателям, даже опытным, казалось, что кабинет погряз в бесконечных спорах и мечется из стороны в сторону, будучи не в состоянии проложить курс. Достаточно проницательный и превосходно осведомленный Шувалов писал о «воистину жалкой картине» «правительства, раздираемого разногласиями и не знающего, какому святому молиться». Не кто иной как маркиз Солсбери печалился: «Английская политика лениво плывет по течению, выставляя время от времени политический багор, чтобы избежать столкновения».

Действительно, расхождения во мнениях были велики, они осложнялись личным соперничеством и честолюбием ведущих государственных мужей, заигрыванием с избирателями и маневрами в парламенте. Но, при всем при том, все – и премьер-министр, и «диссиденты» в кабинете, и либеральная оппозиция молились одному святому – британским империалистическим интересам. Все сходились на необходимости «остановить Россию». Спор поэтому развернулся вокруг тактических, а не принципиальных вопросов: как вырвать у России плоды ее побед – на грани войны, угрозой морской мощью, или дипломатическими акциями? И чем реальнее вырисовывался благоприятный для Петербурга исход – тем упорнее становилось сопротивление, таяли надежды на то, что поток русских войск удастся остановить нотным частоколом, набирала силы «партия» Дизраэли и терял сторонников лорд Дерби. Премьер-министр спешил: военное счастье вновь и прочно повернулось лицом к русским войскам. 5(17) ноября штурмом была взята крепость Карс в Закавказье. 28 ноября (10 декабря) неудачей окончилась отчаянная попытка Осман-паши вырваться из тисков осады в Плевне; он сдался вместе со своим корпусом. В героическом сражении у Шипки-Шейново Скобелев разбил Вессель-пашу. Преодолев Балканы, русская армия хлынула на равнину…