Текст книги "Британский лев на Босфоре"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Наряду с вескими экономическими, политическими и идеологическими причинами, повлекшими уже в сороковые годы ослабление позиций России, существовали обстоятельства субъективного плана, углублявшие этот процесс.

Пальмерстон имел дело с царскими сановниками, смертельно напуганными революциями 1830 и 1848 гг. и обуреваемыми идеей сплочения «сил порядка». По словам самого Николая I, он поклялся «поддерживать священный огонь» 1815 года (т. е. Священного союза) и сражаться с «адскими принципами» революции. Царь не мог простить Луи-Филиппу Орлеанскому принятия скипетра из рук людей, «низринувших» «законную» Бурбонскую династию. Он воздвигал один антифранцузский карточный домик за другим без каких-либо оснований даже с понимаемых узко-дворянски государственных соображений. Дело дошло до нелепости – две великие державы, нуждавшиеся во взаимных связях, многие годы обходились без послов в своих столицах из-за предрассудков ретрограда-самодержца. Великобритания же представлялась царю и его окружению незыблемым оплотом порядка. С настойчивостью, переходившей в назойливость, Николай I и Нессельроде добивались дружбы с государством, руководители которого положили в основу своего курса противоборство с Россией. Великобритания пользовалась этим тяготением к ней самодержавия, нанося урон его же интересам, и здесь наибольшие лавры пришлись на долю Пальмерстона.

На дипломатию нашего героя воздействовала и такая черта его характера, как крайняя напористость, переходившая зачастую в грубость. История запечатлела мелкий эпизод: свой первый обед в ранге министра иностранных дел Пальмерстон давал в честь послов Австрии и Франции П. А. Эстерхази и Ш. Талейрана. Откушав, сановники задержались в дверях зала – никто не хотел выходить первым. Наконец, предваряя сцену из «Мертвых душ» между Чичиковым и Маниловым, все трое протиснулись сразу через дверь, что оказалось нелегко, учитывая хромоту Талейрана.

Пожалуй, это был уникальный жест вежливости со стороны Пальмерстона. Спустя пять лет, при формировании очередного кабинета, послы обратились к премьер-министру В. Мелборну с просьбой назначить статс-секретарем по иностранным делам кого-либо пообходительнее Пальмерстона. Представителям держав часами приходилось ждать у него в передней приема. Британский посол в Париже лорд Грэнвилль однажды просил министра снабдить его новыми инструкциями, ибо не рисковал воспроизвести старые даже в смягченном виде своим французским собеседникам. По словам бельгийского короля Леопольда, излюбленный прием Пальмерстона – наступать ногой на горло контрагента.

Служба в Форин оффис при нем даже отдаленно не напоминала синекуру. Аппарат чиновников насчитывал всего тридцать человек, каждую новую ставку, выражаясь современным языком, приходилось пробивать через парламент, на что уходили годы. Готовя свои речи, Пальмерстон заставлял подчиненных неделями корпеть над документами. Недостаточно усидчивые сбегали из ведомства, несмотря на его престижность.

Все эти качества обнаружились постепенно; пока же на нового руководителя внешней политики обрушилась масса сложных вопросов: нс утихавшая с 1820 г. гражданская война в Португалии, Польское восстание, революции во Франции и Бельгии. Последняя повлекла за собой отделение Бельгии от Нидерландского королевства. Сент-Джеймсскому кабинету удалось сосватать на престол в Брюсселе князя Леопольда Саксен-Кобургского, супруга рано умершей принцессы Шарлотты и члена английского королевского дома. Начались переговоры с дворами. Дело клеилось с трудом: в награду за свое согласие французы потребовали полосу бельгийской территории. И тут Парижу пришлось услышать слова, непривычные для уха дипломата: «Франция не получит ничего, ни одной виноградной лозы, ни одной капустной грядки…»

На фоне крайнего обострения международной обстановки происходило урегулирование на Балканах и Ближнем Востоке.

Четких взглядов по Восточному вопросу у Пальмерстона к моменту занятия нового поста, по-видимому, не существовало. К его предшествовавшим высказываниям следует отнестись критически: неписаные законы оппозиции предписывают разоблачать правительство, и фрондирующий эм-пи, – каковым лорд Джон стал, покинув партию тори, – им следовал. Под некоторыми своими декларациями 1829–1830 гг. он в более поздние времена вряд ли подписался бы. Тем они ценнее и интереснее: «Ясно как день, что война (русско-турецкая. – Авт.) возникла из-за агрессии Турции, ее поползновений на торговлю и интересы России и на договора…» Британия могла бы, побудив Турцию «сделать своевременные уступки справедливым требованиям, предотвратить войну…» И, как вывод: «Я возражаю против превращения неприкосновенности турецких владений в Европе в вопрос, существенно важный для интересов христианской и цивилизованной Европы» (февраль 1830 г.).

В июне 1833 г., уже в ранге министра, Пальмерстон утверждал нечто прямо противоположное (но с тем же огнем во взоре и глубокой убежденностью в голосе): «Я не побоюсь сказать, что велико для интересов Англии и для поддержания мира в Европе сохранение в качестве независимого государства территорий и провинций, составляющих Оттоманскую империю… Если русское завоевание приведет к христианизации и цивилизации обитателей этих стран, то преимущества – а нет человека, способного оценить их выше, – перевешиваются последствиями, которые повлечет за собой расчленение Турецкой империи…»

Что же произошло за три года?

Случилось многое. На рубеже 1832–33 г. османская держава оказалась на грани краха. Войска могущественного вассала, египетского паши Мухаммеда-Али, захватив Сирию, вторглись в Малую Азию. В декабре 1832 г. великий визирь проиграл битву у Коньи; путь на Стамбул был расчищен.

Султан Мехмед II воззвал о помощи к «неверным». Первым откликнулся царизм: не для того в течение века он расшатывал и ослаблял власть султана, чтобы в одряхлевшее тело империи влилась свежая египетская кровь, и обреченный на смерть, по убеждению Николая I, режим был заменен чем-то новым и, возможно, более жизнеспособным.

Британию ближневосточный кризис застал врасплох. Сомнения одолевали ее государственных мужей: а не поздно ли оказывать помощь Мехмеду? Стоит ли делать ставку на банкрота? Не пора ли сменить клиента на Ближнем Востоке, переманив Мухаммеда-Али от французов?

Превосходная осведомительная служба давала однозначную информацию; повсюду развал, коррупция, архаически отсталая экономика, отсутствие сколько-нибудь упорядоченной системы управления, продажность сверху донизу. Нетрудно собрать красочный букет высказываний насчет гнилости, порочности и обреченности османского режима, причем суждения принадлежат рьяным поборникам статус-кво на Балканах. Вот свидетельство Чарлза Стрэтфорда (1809 г.): «Разрушат эту империю не удары извне или изнутри; у нее прогнило сердце; гнездо коррупции – в самом правительстве». Через тридцать лет Фердинанд Лэм, виконт Бовейл писал о наличии «открытого, бесстыдного вымогательства турецких властей сверху донизу… Где нет понятия о чести и отсутствует чувство стыда – как можно здесь управлять, если не прибегать к силе?» Не преминул вплести свой голос в этот хор и Пальмерстон, отличавшийся язвительностью языка: «Какой энергии можно ожидать от нации, не догадавшейся приделать каблуки к туфлям?» Премьер-министр граф Чарльз Грей считал, что дни Порты сочтены. Влиятельный лорд Холлэнд советовал опереться на Мухаммеда-Али, пока еще не поздно.

Но существовала и другая сторона проблемы: а вдруг Мухаммеда-Али не удастся вырвать из французских объятий? И Средиземноморье превратится во внутренний франко-египетский бассейн? Пальмерстон полагал: «Хозяйка Индии не может разрешить Франции превратиться прямо или косвенно в хозяйку путей в Индию». Сам Мухаммед-Али как политик котировался высоко. Но будет ли он в глазах мусульман (в том числе индийских) законным духовным владыкой, халифом? Более чем сомнительно. Пугал и возраст претендента – за 70 лет. Сына его Ибрагима считали способным военачальником, но не более, к тому же он был склонен к спиртному. Наконец, потрясения в Османской империи были на руку России, их последствия становились совершенно непредсказуемыми и грозными для Лондона.

В сомнениях и колебаниях было упущено время. В британскую столицу прибыл турецкий посол с личным посланием султана. Выяснилось, что оно написано на старотурецком языке, понять который посол оказался не в состоянии, Пальмерстон и его аппарат – тем более. Три недели прошли, пока не разыскали какого-то престарелого испанца, сделавшего перевод. Тем временем протурецкая линия, представляемая Пальмерстоном, возобладала в кабинете; он пришел к выводу о «политической важности с точки зрения европейского равновесия воспрепятствовать расчленению Османской империи». Король Вильям IV направил султану дружеское послание с обещанием не оставлять Высокую Порту в беде и советом идти на уступки строптивому вассалу. Подвигнуть Сент-джеймский кабинет на оказание военной помощи туркам так и не удалось, да, пожалуй, последнему трудно было предпринять что-либо существенное, даже существуй у него подобное желание. Пальмерстон увяз в многочисленных военно-дипломатических комбинациях, в каждой из которых участвовал флот. Одна эскадра блокировала Голландию, побуждая короля Вильгельма к уступчивости в бельгийском вопросе; другая крейсировала у побережья Португалии. Пальмерстон признавался в беседе с X. А. Ливеном: «Великобритании было бы трудно предоставить султану эффективную помощь. Британский флот находится в разных местах, наличных сил едва ли хватит для этого дела». Оставалось ждать развития событий. Ярый русофоб, посол Генри Понсонби отводил душу, проклиная турецкое бессилие: султан Мэхмуд II, по его словам, «набросился на религию, на одежду и на карманы своего народа. Против него все, помимо его миньонов… У султана нет ни армии, ни денег, ни влияния… К нему относятся с отвращением и презрением». По словам видного британского историка Чарльза Вебстера, «…Британия играла в Константинополе жалкую роль, когда судьба султанского трона висела на волоске».

Затаился и Пальмерстон. Не в силах предпринять что-либо, он стал готовить дипломатические батареи к грядущим боям. До X. А. Ливена дошли сведения, что вместе с Ш. Талейраном, предавшим все режимы, которым служил – революционный Конвент, Директорию, Наполеона Бонапарта, реставрацию, – ныне послом Франции в Лондоне – Пальмерстон стал обрабатывать в антирусском духе австрийцев. Представителю Габсбургов было заявлено, что недостойно его страны поддаваться воздействию «полуварварской нации, которую давно пора поставить на место». Талейран ему поддакивал, – Австрия-де играет жалкую роль, плетясь за русской повозкой.

Пока Лондон терял время в колебаниях и интригах, Петербург действовал. В том, что победа Мухаммеда-Али и его утверждение в Стамбуле чреваты возрождением мощи Порты и упрочением ее власти на Балканах, здесь не сомневались.

21 января (2 февраля) 1833 г. Порта в первый и последний раз в многовековой истории отношений двух стран обратилась к России за помощью. Реакция была немедленной и энергичной. Утром 8(20) февраля 4 линейных корабля и 5 фрегатов под флагом адмирала М. П. Лазарева бросили якорь на Босфоре. В конце марта к ним присоединилась вторая морская дивизия. Всего в проливе скопилось 20 кораблей, на азиатский берег высадился десант в 10 тысяч штыков. Затем, сияя улыбками и пленяя всех изысканностью манер, прибыл граф Алексей Федорович Орлов, коему поручено было уладить турецко-египетский конфликт. Внушительный конвой, разбивший лагерь в Ункяр-Искелесси, способствовал успеху его миссии. Вечно подозревавшие Россию в коварстве британцы и французы подтянули свои эскадры в Восточное Средиземноморье. Алексей Федорович объяснил им, что, пока подозрительные паруса будут маячить вблизи турецких берегов, русский десант домой не отправится; ежели же адмиралам придет в голову мысль войти в Дарданеллы, он вызовет к себе на помощь корпус генерала П. Д. Киселева из Валахии. Объяснение показалось убедительным – английские и французские корабли удалились.

24 июня (6 июля) последний египетский солдат ушел за Таврские горы. Малая Азия была очищена. На следующий же день Орлов, соблюдая все правила дипломатической куртуазности, «испросил» у султана разрешение на отвод русских сил. Согласие, как и следовало ожидать, поступило немедленно. Тогда же, 26 июня (8 июля) Орлов и посланник Бутенев подписали с турками договор об оборонительном союзе, вошедший в историю под именем Ункяр-Искелессийского. Содержание его сводилось к следующему: стороны обязывались советоваться друг с другом по вопросам своей безопасности и «на сей конец подавать взаимно существенную помощь». Царь обещал в этом случае поддержать Турцию сухопутными и морскими силами. Последняя по секретной, но быстро разведанной дипломатами статье, освобождалась от «тягости и неудобств», связанных с предоставлением войск; взамен она должна была в необходимых случаях «не дозволять никаким иностранным военным кораблям» входить в Дарданеллы. Это был оборонительный союз, заключенный на восемь лет и закрывавший Черное море для военных флотов неприбрежных держав.

Тогда, в 1833 г., недолговечность подписанного документа не предвидели ни в Петербурге, ни в Лондоне. Налицо был оглушительный провал британской дипломатии и взлет российского влияния в Константинополе. Пальмерстон тяжело переживал случившееся, признавая даже через несколько лет: «Верно, что Россия тогда единолично предотвратила занятие Константинополя Ибрагимом или по меньшей мере общий провал в результате его наступления. Смею думать…. что никакой британский кабинет в любой период английской истории не совершал столь великой ошибки во внешних делах, как кабинет лорда Грея, отказав султану в помощи и покровительстве».

А пока что ему приходилось не сладко. В Англии набирала силу русофобская кампания, печать и оппозиция в парламенте набросились на правительство, обвиняя его в слабости и некомпетентности. «Таймс» мрачно предрекал: «Осторожная процедура, обеспечение позиций шаг за шагом, долгое время проводимые королевским кабинетом, скоро будут оставлены». Австрия, по словам газеты, готова «войти в долю» с Россией, – и тогда возродится курс Екатерины II. В Турции царит разброд: «Заговоры и козни возникают еженедельно; отсутствие талантливых лидеров обрекает ее на бесплодие». Заканчивала газета на грозной ноте: «Наш настоятельный долг – готовить нацию к войне».

Предавалась размышлению на эту тему и влиятельная консервативная «Морнинг пост»: «Мы не в состоянии решить, следует ли считаться с возможностью быстрого начала военных действий против России». А пока что «непрерывные рулады правительственных фанфар» призваны отвлечь внимание общественности от «немощной политики лорда Пальмерстона… Одно очевидно – ничто так не способствует ускорению разрыва нашей страны с Россией, как продолжающаяся в полуофициальной прессе кампания клеветы, поношений и угроз».

В другой раз газета обратилась к своего рода аналитическому обзору кризиса 1833 года. Русские добились мира, который обеспечивает султану корону «хотя бы на сезон». «Мы, как и наши современники, с беспокойством следим за установлением российского верховенства», хотя «Россия имела полное и неотъемлемое право заключить договор». Заканчивалась статья выпадом против правительства: «Наши министры вручили Турцию России». Некоторые парламентарии переходили в своих обвинениях по адресу кабинета всякие границы здравого смысла: «Теперь в руках России Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари – тот же Константинополь, – восклицал в полном запале один из ораторов оппозиции. – Завтра русские захватят крепости на Дарданеллах, и понадобится миллион фунтов стерлингов, чтобы выдворить их оттуда». О степени знакомства с Россией свидетельствовали следующие слова: «Пройдет немного лет, и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом с таким же искусством, что и цивилизованные люди». Следует, не мешкая, начать войну, подняв против России Персию, с одной стороны, Турцию, с другой, Польша не останется в стороне, и тогда страна «рассыплется как глиняный горшок».

Нападки, которым Пальмерстон подвергался в печати и парламенте, задевали его самолюбие и побуждали действовать энергичнее, а порой и круче. Девятый вал антирусской истерии ему помогал, создавая столь излюбленную им атмосферу крупного конфликта и возможности для шантажа. Османское правительство заключило договор под жерлами русских пушек, заявил он Ливену: «Это обстоятельство столь явно, а британские интересы в Леванте столь очевидны, что Англия не может считать его существующим». Договор превращает Порту в вассала России.

Нессельроде в объяснениях с британским кабинетом прикинулся сперва наивным, уверяя, будто подписанный в Ункяр-Искелесси документ ничего не изменил и «служит исключительно констатацией факта закрытия Дарданелл для военных флотов иностранных держав, системы, которой Порта придерживалась во все времена». Неудобно вице-канцлера империи уподоблять страусу, прячущему голову в песке, но сравнение напрашивается само собой: дворы быстро разведали содержание секретной статьи, запиравшей проливы с одной стороны и позволявшей русским кораблям подплывать под стены сераля. Эти объяснения были в Лондоне, да и в Париже отменены.

14(26) августа последовала грозная английская нота Порте (к которой присоединились французы): оба правительства объявили, что свободны действовать в зависимости от обстоятельств «как будто бы упомянутого договора не существует». Стамбул пытался дать объяснения: он волен заключать любые международные акты: у него одна цель – сохранение спокойствия, в чем заинтересованы все державы; договор служит интересам Высокой Порты и не заключает в себе ничего агрессивного.

16(28) октября последовал англо-французский демарш в Петербурге. Нессельроде, явно по указанию сверху, ответил в несвойственной ему решительной манере: договор подписан и будет выполняться, «как если бы заявления, содержащегося в ноте, не существовало». Еще два месяца продолжался сердитый словесный и письменный обмен упреками. Морские державы остались при своих протестах, а Россия и Турция – при договоре. В МИДе торжествовали: «Обвинения Англии и Франции против России отвергнуты; их удел – бессильная ревность и ненависть».

Петербург испытывал глубокое удовлетворение: юг России был обеспечен от вторжения незваных пришельцев, и в этом заключался несомненный положительный смысл документа. Царские сановники полагали, что договор явится отправной точкой для нового усиления их влияния в Османской империи. Его цель, по словам Нессельроде, заключалась в том, чтобы навсегда положить предел «нерешительности Порты при выборе союзников», узаконить формальным актом право вмешательства России в случае осложнений, похоронить честолюбивые планы Мухаммеда-Али вблизи российских границ. Взаимопомощь предусматривалась на случай агрессии – договор носил оборонительный характер. Таковы были субъективные замыслы, оказавшиеся нереальными: через несколько лет обнаружился явный крен Турции в сторону Запада.

Ункяр-Искелессийский документ не был выгоден одной России. Порта извлекла из него немалую пользу. Непосредственная угроза со стороны Египта была пресечена, положение османского правительства упрочено. Россия пошла на сокращение более чем наполовину военного долга. Ее войска были досрочно выведены из Дунайских княжеств и крепости Силистрия. Известная стабильность позволила, не опасаясь крупных внешних помех, приступить к осуществлению реформ, инициатором которых был Мустафа Решид-паша. Было проведено упразднение архаической военно-феодальной системы землевладения; учреждение министерств европейского типа (в том числе иностранных дел); введение нового административного деления; лишение губернаторов права на содержание собственного войска; открытие общеобразовательных светских школ и офицерских училищ и многое другое.

Венцом нововведений явилось провозглашение в парке дворца Гюльхане составленного Решид-пашой указа (хат<-и шерифа) 3 ноября 1839 г. с программой реформ был соблюден весь исламский ритуал: астролог сообщил, что звезды благоприятствуют преобразованиям; мулла вознес молитву аллаху; были принесены в жертву бараны. Под грохот пушечного салюта юный султан Абдул-Меджид собственноручно перенес свиток с текстом указа в священные покои, где хранился плащ пророка Магомета.

Хатт-и шериф, нареченный гюльханейским, провозглашал неприкосновенность жизни, чести и имущества подданных султана; свободное распоряжение собственностью; упорядоченную систему налогообложения и набора войск; сокращение срока солдатской службы до 4–5 лет; отмену системы откупа налогов, при которой, как признавалось в указе, «гражданское и финансовое управление известной местности попадает в железные руки самых жестоких и алчных страстей, ибо неблагонамеренный откупщик заботится лишь о собственных выгодах». Гюльханейский акт не делал различия между мусульманами и христианами: императорское «благорасположение и льготы распространяются на всех наших подданных без различия вероисповедания или секты». Тем самым по букве закона прекращалось бесправное существование христианской райи (райа по-арабски – стадо).

Мы еще не раз будем писать о рытвинах и ухабах на пути реформ в Османской империи. Экономическая отсталость, социальная неподготовленность общества, мусульманский фанатизм толпы, твердолобое упрямство духовенства и т. п. воздвигали стену перед преобразованиями. Немалой преградой являлись и многочисленные военные конфликты. Договор в Ункяр-Искелесси создал передышку, которую реформаторам удалось использовать, хотя и не в полной мере. Добрые отношения с Россией Решид-паша объяснял «политическим искусством государства, которое полностью занято своими внутренними делами и необходимыми преобразованиями».

Известный историк сэр Чарльз Вебстер один из разделов своего труда о дипломатии Пальмерстона озаглавил: «Отставка княгини Ливен». Подобно многим своим коллегам, подлинным российским послом при Сент-Джеймском дворе он считал не генерала X. А. Ливена, а его супругу Дарью Христофоровну. Действительно, карьера Ливенов после Ункяр-Искелесси пошла круто вниз, и поводом послужил инцидент, связанный с попыткой назначить в Петербург послом Чарльза Стрэтфорд-Каннинга. Пальмерстон, нарушая все принятые обычаи, не стал дожидаться согласия Зимнего дворца с его кандидатурой и объявил о назначении в газетах. Николай I, считая Стрэтфорда проводником антирусского курса, отказался дать агреман. Форин оффис известили, что желателен «любой другой выбор, сделанный его британским величеством». Пальмерстон уперся: из всех дипломатов лишь Стрэтфорд достоин занять столь ответственный пост. Ответ из Петербурга звучал почти что приговором Ливенам: император полагает, что в настоящее время английское представительство в России может возглавить посланник, пока Лондон не найдет нового человека в качестве посла. В июле 1833 г. Пальмерстон просил прислать ему в бюро письменное свидетельство об отказе принять Стрэтфорда. Это был намек. По сложившейся практике, место российского посла в Англии подлежало освобождению, оставался советник.

Не хотелось чете покидать туманные берега Темзы, где они прижились за двадцать лет. Лондонский свет, в пику Пальмерстону, чествовал Дарью Христофоровну. Прием следовал за приемом, чаепитие сменялось чаепитием. Ей преподнесли усыпанный драгоценными камнями браслет. Слабое утешение для честолюбивой дамы…

Видимо, в Петербурге приглушили бы торжествующий бой в литавры по случаю подписания договора в Ункяр-Искелесси, если бы проникли в тайны внутренней британской переписи. Пальмерстон не без образности, хотя и грубовато характеризовал царившие в кабинете настроения: «С Россией все по-прежнему – мы ненавидим и рычим друг на друга, хотя ни та, ни другая сторона не хочет войны». Но военными приготовлениями и разведкой в Лондоне не пренебрегали. Дж. Понсонби получил право вызывать военные корабли в Проливы (с оговоркой – по просьбе Порты). В 1834 г. Балканы и Кавказ изъездил журналист и разведчик Дэвид Уркарт, которого английская историография довольно единодушно называет параноическим русофобом. Тогда же капитан флота Лайонс обследовал Проливы, а подполковник Макинтош «гостил» в Севастополе. В 1835 г. там появился другой гость, капитан А. Слейд. Осенью того же года сопровождавшие нового британского посла графа Дарема капитан Ч. Дринкуотер и подполковник В. Роуз «по пути» ознакомились с состоянием обороны Греции, Проливов, Дунайских княжеств. В России проворные разведчики обследовали военные сооружения в Николаеве, Севастополе, Херсоне; изучили боевую подготовку Черноморского флота. Русские власти вели себя с беспечностью, объяснявшейся, видимо, гостеприимством. Так, наместник на Кавказе М. С. Воронцов помог британскому разведчику Э. Спенсеру совершить вояж по краю; любезность командования Балтийским флотом простерлась так далеко, что в распоряжение капитана Кроуфорда был предоставлен корвет – чтобы удобнее было наблюдать маневры русской эскадры. Британские шхуны не раз пытались прорвать блокаду кавказских берегов и подвезти оружие сражавшимся горцам. Осенью 1836 г. был задержан парусник «Виксен» (с опозданием – он успел уже выгрузить оружие и порох), а его команда отправлена в Константинополь. Пальмерстон прислал резкий протест, а английская печать раздула такую кампанию, что, казалось, наступили последние дни мира…

В самом Константинополе надо было проторить путь в сераль, тогда недоступный для европейцев. Никто, кроме султана, не мог повернуть руль политики в британском направлении, ибо советники боялись слово молвить поперек его воли. Махмуд II сочетал в себе качества реформатора и деспота. Крупнейший из политических деятелей, Решид-паша так описывал участь министров при своенравном властелине: «Льстить его гордости и тщеславию значило заслужить одобрение; напротив, если отважный поборник истины считал своим долгом высказать противное мнение, смерть или конфискация имущества служили расплатой за его дерзкий пыл». Убедился в этом и Понсонби: «Здесь нет министра, обладающего волей, влиянием или смелостью, достаточными для того, чтобы хоть что-то обсуждать с султаном. Все решается в серале».

Контактов с иноземными послами халифы не поддерживали: краткая речь с глубочайшим поклоном при вручении верительных грамот и богатых даров – вот и все, что им разрешалось. Предстояла трудная задача: преодолеть разочарование недавней политикой Великобритании, которую владыка мусульман не без причин считал вероломной; разжечь тлевшее в его уме недоверие к России; заставить поверить в пользу сотрудничества с владычицей морей.

После долгих поисков Понсонби нашел связного в лице Стефанаки Вогоридеса, знатного грека, бея (князя) о-ва Самос, вхожего к реис-эффенди. Остальные министры не ведали о советах, передаваемых султану по двойной цепочке. А состояли они в следующем: ему будет оказана помощь, если он станет подлинно независим от России, хотя ссорить его с этой державой не собираются; если Махмуд будет следовать подаваемым из Лондона наставлениям, наступит время, когда Мухаммеда-Али привезут к нему на фрегате, и тот в знак покорности облобызает султанскую туфлю.

Скептицизма Махмуда до конца преодолеть не удалось: и раньше обещали, а потом бросили на произвол судьбы, и пришлось молить царя о помощи. Но – семя было брошено, способ проникновения в сераль найден, разработан метод разжигания недоверия к России.

Между тем англо-французская эскадра с 1833 г. в течение двух лет бродила у турецких берегов, и Пальмерстон задавался вопросом: сколько же можно крейсировать – без видимой цели, – у чужих территориальных вод? Его стамбульский корреспондент Джон Понсонби советовал, не мешкая, развязывать войну с Россией и отнять у нее Крым и Кавказ, что, по мнению резвого дипломата, не составляло большого труда. Министр нашел его советы несколько экстравагантными, а премьер лорд Мелборн обозвал Понсонби глупцом (что ни в малой степени не помешало успешной карьере последнего).

Конец неловкой ситуации положил король Вильям IV, посоветовавший перестать носиться с мыслью о нападении на Россию, да еще при таких ненадежных партнерах как Франция и Австрия.

Понсонби было предписано сделать все, чтобы султан сидел смирно: если он спровоцирует конфликт с Египтом, то будет разбит. Таков был смысл разговоров, которые Пальмерстон вел со впервые назначенным турецким послом Намык-пашой. Министр надавал ему кучу советов насчет реформ в Турции. Иногда он предавался мечтам, разумеется, в своем кругу: «Если бы вместо того, чтобы паши объедали провинции, управлять которыми им поручено… было введено жалованье для правительственных служащих, и им не позволялись бы грабежи, – то безопасность, которую подобная система обеспечила бы населению, послужила бы добрым стимулом для развития промышленности»… Не позволяя себе заноситься слишком высоко в подобных грезах, Пальмерстон писал Понсонби: «Вы вправе спросить меня – неужели я собираюсь адресоваться пророку или его земному вице-королю и, вообще, не воображаю ли я, что британский посол способен добиться возрождения прогнившей империи? Такое невозможно; но я внимательно слежу за Вашей активностью, вижу, какого влияния Вы добились, какими каналами информации Вы пользуетесь, и потому излагаю Вам основные цели, к достижению которых должны быть направлены Ваши усилия».

Пальмерстон терпеливо и упорно отравлял русско-турецкие отношения, играя на самолюбии султана и его оскорбленной гордости, используя англофильские настроения турецких реформаторов и прежде всего их главы, Решида. Пребывание последнего в должности посла в Париже и Лондоне (1835–1837 гг.) укрепило его прозападные симпатии. Он попал в иной мир – из затянутого тиной религиозных стеснений феодально-средневекового прозябания в лучи капиталистической цивилизации; ее теневые стороны из зеркальных окон посольских особняков не замечались. Молодой, оживленный, приветливый, Решид умел расположить к себе, сделавшись видной фигурой в дипломатическом корпусе и чем-то вроде светского льва в гостиных. Прежде наезжавшие в западные столицы послы Порты замыкались в высокомерном молчании (что было сделать нетрудно ввиду незнания языков). Пребывание среди «неверных» по заветам корана рассматривалось как унижение для знатного мусульманина; чтобы сократить его страдания, срок миссии устанавливался короткий. Иное дело – представитель молодой реформационной Турции Решид, еще не паша, а бей. Он погрузился в изучение французского языка, свел знакомство с писателями, посещал балы и театры. Но, главное, он стремился использовать поездку на пользу своей стране. Первое, что ему предписывалось – разведать возможность решения египетской проблемы «в соответствии с правом» (т. е. вернуть провинцию под непосредственное правление султана). Мухаммед-Али, напротив, настойчиво, но вполне безуспешно, добивался от «Европы» наследственного обладания землями, которыми он управлял; поводов для бесед на волновавшую Решида тему всегда было предостаточно. Пальмерстон в тщательно взвешенных выражениях высказывал ему сочувствие: Мухаммеда-Али он считает подданным и слугой султана, которому принадлежат и Сирия и Египет, провинции, губернатором которых состоит коварный египтянин. Затевать немедленно конфликт он не советовал: паша стар и дряхл, дни его сочтены, вместе с ним сойдет в могилу и авторитет, по наследству не передаваемый. Вот тогда… и следовало многозначительное молчание.