Текст книги "Британский лев на Босфоре"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Сам он в Петербург не поехал, а отправил туда своего коллегу по кабинету герцога Веллингтона. Выбор крайне польстил Николаю: к победителю Наполеона он относился с глубокой симпатией. Импонировали ему и консервативные взгляды британского (и русского – ибо Веллингтону был пожалован этот чин) фельдмаршала. Что касается Каннинга, то он приобщил к своему маневру правоверноумеренную часть кабинета и лишил ее возможности возражать в дальнейшем против совместных с Россией мер.

Чрезвычайный посол был снабжен инструкцией, из которой явствовало, что сотрудничество с Россией мыслилось как способ убеждения (но никак не принуждения) Порты пойти с греками на компромисс. Каннинг тщательно оговаривал, что отказ Стамбула принять посредничество одной или двух держав не дает «России права на войну против Турции». Тут же указывалось, что Англия «не потерпит уничтожения Турецкой державы». Сам Веллингтон в меморандуме от 7 марта 1826 г., врученном К. В. Нессельроде, предупреждал, что согласен на совместные демарши двух правительств «при условии, что используемые средства ограничатся представлениями».

Ради того, чтобы предотвратить конфликт, Веллингтону было предписано содействовать улаживанию всего круга вопросов, связанных с Бухарестским миром, над решением которых русская дипломатия билась более десяти лет. Он вклинился в русско-турецкие переговоры, можно сказать, в последний час. В Петербурге его ознакомили с перечнем требований, которые собирались предъявить Порте. Веллингтон признал их справедливость. Его замечания, касавшиеся кое-каких деталей, были, по словам К. В. Нессельроде, «приняты почти полностью». Фельдмаршал направил британскому посольству в Турции указание – способствовать урегулированию с Россией, ибо, рассуждал он, «война с Россией в настоящий момент, бесспорно, поощрит греков и толкнет на восстание поголовно всех европейских подданных Порты».

В этой фразе – ключ к объяснению неожиданной поддержки при улаживании русско-турецких споров вокруг договора 1812 г. после того, как Европа десять лет вставляла палки в колеса переговорам. По тем же соображениям решили оказать содействие австрийцы и французы. Подчиняясь невиданно дружному демаршу трех послов, турки согласились направить своих представителей на переговоры с российскими уполномоченными, которые и открылись в июле в Аккермане.

Все эти акции Веллингтона явились своего рода прелюдией к обсуждению главного волновавшего Россию вопроса – греческого.

В собственноручной записке от 1(13) марта герцог информировал своих российских собеседников об итогах переговоров Ч. Стрэтфорда с греческими министрами на корабле у о-ва Идра. Российскому МИД и самому Николаю I они показались приемлемыми. В меморандуме, озаглавлен-'ном «Суммарные пункты возможного урегулирования» Веллингтона информировали о согласии «взять за основу предложения, сделанные г-ну Стрэтфорд-Каннингу греческими вождями» с целью добиться для Греции статуса, которым некогда пользовалась в отношении Османской империи Рагузская (Дубровницкая) республика (т. е. состояния, близкого к независимости).

4 апреля (23 марта) 1826 г. был подписан документ, который, несмотря на свою скромную форму (всего лишь Протокол) сыграл решающую роль в расстановке международных сил на Балканах вплоть до окончания Восточного кризиса. Содержание его состояло в следующем:

Россия и Великобритания предлагали восставшим и Порте свое посредничество, оговаривая условие урегулирования: греки «будут управляться властями, ими самими избранными и назначенными, но в назначении которых Порта будет иметь известное участие». «Они будут пользоваться полной свободой совести и торговли и будут исключительно сами заведовать внутренним своим управлением». Турки должны покинуть землю создаваемого государства; их собственность подлежала выкупу.

Кроме общей и мало к чему обязывающей фразы насчет «известного участия» в делах Эллады Порте надлежало получать ежегодно твердо зафиксированную дань. Вассальная зависимость от Османской империи была почти-что номинальной, уподобление статуса Греции со славной славянской Дубровницкой республикой в данном случае являлось вполне уместным.

Протокол откладывал на будущее вопрос о территориальной протяженности нового государства: от выдачи каких-либо авансов в этом отношении Великобритания и Россия воздержались. Важно отметить, что перечисленные выше условия близки к тем, которые греческое народное собрание, не ведая о Протоколе, в том же апреле турки направило в Лондон. Правда, греки выдвинули практически трудно осуществимое требование о предоставлении одинаковых прав всем частям Греции, независимо от успеха (или неудачи) восстания. Между тем ход его не оправдывал подобного запроса. В том же апреле турки и египтяне штурмом взяли героически оборонявшуюся крепость Миссолунги, вырезав не только оставшихся в живых ее защитников, но и всех мужчин и даже мальчиков, начиная с двенадцати лет. Женщины и дети были проданы в рабство.

В июле турецкая армия заняла Афины; горстка оборонявшихся воинов укрылась в твердыне на вершине Акрополя и держалась там в течение почти года.

Петербургский протокол не был документом, сочиненным в дипломатической канцелярии; его пункты отражали политические реалии, признаваемые самими греками, и в этом заключалось его основное достоинство и жизненность как программы.

Стороны благоразумно воздержались от детального изложения способа, которым собирались действовать, ибо тут между ними пролегала пропасть: Лондон собирался увещевать, а Петербург – воевать. Нессельроде и Ливену удалось включить в его текст фразу насчет «примирения» на Балканском полуострове, «имеющего совершиться при их (сторон. – Авт.) участии, общем или единичном, между Портой и греками». Уайт-холл не переставал мечтать о своем единоличном посредничестве, а посему выступить против подобной формулы не мог. Зимний же дворец справедливо рассматривал ее как санкцию на сепаратные действия и не скрывал, что не намерен останавливаться перед войной. В упомянутых выше «Пунктах урегулирования», врученных Веллингтону, прямо говорилось, что Россия будет добиваться его осуществления, в случае разрыва с Портой, «с помощью военных операций». Беспочвенны содержащиеся в английской историографии намеки на то, что коварные московиты ввели в заблуждение простодушного и прямолинейного лорда, подписавшего бумагу, не ведая о возможных последствиях. Стреножить русскую дипломатию было уже немыслимо. Веллингтон был поставлен перед выбором – или предоставить ей известную самостоятельность действий, ограничив их рамками соглашения, или отдаться на волю случая, выпустив русского медведя на Балканы, и избрал первый вариант. В ходе бесед царь с видом глубокой искренности говорил о нежелании присоединить хотя бы одну деревню на правом берегу реки Прут к «своим» владениям. О том же заверял герцога Нессельроде: император «не имеет никакого желания расширить в Европе влияние и владения России». Веллингтон выразил пожелание, чтобы столь благодетельная (и утешительная в британских глазах) умеренность была зафиксирована в международном акте. В этом ему не было отказано: ст. 5 Протокола содержала обязательство сторон не искать «никакого увеличения своих территорий, никакого исключительного влияния и никаких торговых выгод для своих подданных». Опасения британского фельдмаршала насчет того, что царизм постарается в ходе войны «изменить распределение владений в Европе», «лишить турок большой территории» и «установить русское правление на Босфоре и Дарданеллах» были рассеяны.

Разумеется, громогласные декларации российского МИД насчет обуревавшего его на Балканах бескорыстия следует воспринимать критически. Корысть, и притом немалая, заключалась в стремлении укрепить и расширить политическое влияние царизма на полуострове. Но планов территориальных захватов в регионе не вынашивалось, и раздающиеся по сю пору со страниц западных изданий уверения о будто бы одолевавшем Петербург стремлении водрузить православный крест на храме Св. Софии в Константинополе и под его сенью установить свой контроль над проливами, относятся к области фантазии.

Плоды договоренности с Великобританией Россия стала пожинать немедленно. Тактически время перехода к жестким объяснениям с Портой было выбрано крайне удачно: летом 1826 г. султан Махмуд II был занят расправой над непокорным войском янычар.

Янычары давно уже перестали быть грозной силой, наводившей ужас на неприятеля, забыли обет безбрачия, стали заниматься ремеслами, торговлей, а в нетурецких областях – жить открытым грабежом населения, утратили вкус к походам. Участие в военных действиях против греческих повстанцев выявило их боевую неэффективность. Однако они яростно сопротивлялись проведению реформы армии, и 15 июня 1826 г. подняли открытый бунт, перевернув, в знак его начала, суповые котлы в своих отрядах.

Махмуд II расправился с ними с леденящей жестокостью. По словам оказавшегося в Константинополе русского очевидца, янычарам «рубили головы» (офицерам) и «давили» (рядовых) тысячами. Но, одержав верх над буйным воинством, Порта лишилась значительной части своих воинских контингентов. Неудивительно, что русское предложение об открытии переговоров было принято. 13 июля они открылись, а 7 октября благополучно завершились. Подтверждался переход к России Анаклии, Сухуми и Редут-кале. Уточнялась граница между империями в низовьях Дуная. Российские купцы получили право беспрепятственной торговли во всех султанских владениях, их корабли могли свободно плавать в омывавших султанскую империю водах. Специально оговаривалась свобода коммерческого судоходства в проливах.

К конвенции, вошедшей в историю под именем Аккерманской, были приложены два особых акта – о Сербии и Дунайских княжествах. В первом оговаривалось право сербов на внутреннее самоуправление и избрание властей, содержалось обещание Порты рассмотреть в благоприятном духе вопрос о возвращении Сербии отторгнутых от нее в ходе восстания областей. Во втором подтверждались автономные права Молдавии и Валахии.

Это был успех. Но, что касается греческих дел, то в ведомстве на Певческом мосту довольно скоро пришли к невеселому выводу: «исключительно желанием Англии остановить вмешательство России в пользу греков можно себе объяснить подписание герцогом Веллингтоном мартовского протокола». Первейшей заботой Каннинга продолжало оставаться предотвращение русско-турецкого столкновения: «Излишне разъяснять, сколь искренно и обеспокоенно британское правительство продолжает следить за опасностью возникновения войны…. которая может повести к осложнениям, фатальным для общего спокойствия Европы», – изливал он душу в разговоре с Ливеном. «Миротворца» не смущало, что на Балканском полуострове кровь лилась рекой… Глава Форин оффис совершенно запамятовал, что готовил подписание протокола в тайне, дабы избежать вмешательства многочисленных и влиятельных недоброжелателей греков. Теперь он превратился в горячего сторонника подключения к договоренности других держав – в надежде на то, что она станет более зыбкой. Меттерних наотрез отказался от участия в комбинации. Но в Париже Каннинг встретил благожелательный прием: положение ультра роялистского кабинета Ж. Б. Виллеля было неустойчивым, филэллинские круги обладали большим весом, оппозиционные газеты (их приходилось десять на одну проправительственную) поносили власти за помощь, оказываемую палачам греческого народа. Противостоять блоку Лондона и Петербурга Париж не мог; оставалось войти в него и действовать изнутри; в каком направлении – стало ясно из сразу же внесенного предложения гарантировать неприкосновенность Османской империи. Российский МИД резко воспротивился попытке таким образом «способствовать» делу греков. Царские сановники убедились, что действовать в составе трио еще тяжелее, чем в дуэте с англичанами, ибо приходилось иметь дело с двумя поборниками статус-кво. Но все же у России была опора в виде мартовского (или, по новому стилю) апрельского протокола, связывавшего британцам руки. Его условия были повторены, с небольшими изменениями, в конвенции от 6 июля 1827 г. Усилиями Ливена удалось сделать небольшой шажок вперед: в особой секретной статье предусматривалось, что три державы, в случае отказа Турции от их посредничества, направят в Грецию своих консульских агентов и примут меры для пресечения переброски в Грецию войск и снаряжения из Турции и Египта. Каким путем? Тут споры между дипломатами привели к рождению формулы, способной поставить в тупик не только адмиралов, которым надлежало исполнять достигнутую договоренность, но и более сведущих в международном праве лиц: морякам предписывалось, в случае нужды, применять силу, но не прибегать к военным действиям (?!)

1827 год стал и звездным, и последним в жизни Джорджа Каннинга. Весной премьер-министра лорда Ливерпула разбил паралич. Победу в схватке претендентов на его наследство легко одержал Каннинг – его слава находилась в зените. Разобиженные «старые тори» во главе с «железным герцогом», не желавшие служить у «якобинца», подали в отставку. Но в палате общин у Каннинга сохранилось прочное большинство, и реплика короля: «Мистер Каннинг может управлять Великобританией, сколько ему заблагорассудится» – была недалека от истины. Судьбе, однако, заблагорассудилось иначе, – 8 августа того же 1827 года премьер-министр скончался. Единственным отличительным качеством его преемника, лорда Годерича, являлась посредственность, а главным желанием в Восточном вопросе было – не ссориться с Портой.

Между тем, пока в Лондоне придумывали, как бы выбраться из запутанного положения с наименьшим ущербом для османов, события на Средиземном море шли иным путем. Британской эскадрой здесь командовал вице-адмирал Э. Кодрингтон, старый морской волк, прошедший вместе с X. Нельсоном огонь и славу Трафальгара. Минуло 22 года после этого сражения – и ни одного крупного морского боя. Он и его коллега, французский контр-адмирал де-Риньи жаждали славы и лавров, и поэтому истолковали полученную от правительств инструкцию о недопущении переброски турецко-египетских войск в Грецию как боевой приказ. Англо-французские корабли осадили порт Наварин. К ним на всех парусах спешила русская эскадра под флагом контр-адмирала Л. М. Гейдена.

Э. Кодрингтон и А. Г. де-Риньи посетили Ибрагима-пашу – известить его о полученном приказе не выпускать египетских судов из бухты. Ибрагим принял их с почетом. Сам он возлежал на софе. Адмиралов усадили в ногах, вручили им усыпанные драгоценными камнями трубки с длиннейшими мундштуками. В ответ на демарш моряков с требованием прекратить истребление греков паша ответил – что он – всего лишь смиренный слуга султана. Переговоры кончились ничем. Корабли турок и египтян попытались выбраться из гавани, но были отогнаны огнем. Раздраженный Ибрагим в ответ пожег близлежавшие селения. Попытка установить с ним контакт вторично не удалась, – паша «отбыл» в неизвестном направлении.

Тем временем к Наварину подошли русские суда. Собрался могучий военно-морской кулак, невиданный со времен Трафальгарской битвы^[2]. Продолжать крейсирование было опасно в виду частых осенних бурь. Адмиралы решили войти в бухту, чтобы побудите турок и египтян прекратить опустошения.

8(20) октября союзная эскадра кильваторным строем вступила в гавань. Посланный на берег парламентер-англичанин был убит, французский корабль обстрелян береговой батареей. И тогда разгорелась битва.

Союзный флот действовал отважно. Турецко-египетская эскадра была уничтожена целиком. Сохранившиеся на плаву суда турки затопили на следующий день. Флагманское судно эскадры Гейдена, «Азов», под командованием капитана 1-го ранга М. П. Лазарева, сожгло и потопило неприятельский линейный корабль, 3 фрегата и корвет. Оно первым в истории русского флота заслужило право поднимать на корме георгиевский флаг. Боевое крещение прошли будущие защитники Севастополя, тогда лейтенант П. С. Нахимов, мичманы В. А. Корнилов и В. И. Истомин.

В Лондоне весть о морской баталии встретили более чем кисло – она грозила спутать «миротворческие» усилия британской дипломатии. Король Георг IV не мог отказать победителю, адмиралу Кодрингтону, в награде. Но слова, им произнесенные (а может быть, только приписываемые ему, – в истории ведь так бывает): «Я посылаю ему ленту, хотя он заслужил веревку», – лучше долгих рассуждений характеризуют настроения, царившие в английских «верхах».

Дипломатическая игра была проиграна: подписав с Россией протокол в 1827 г., приняв участие в Наваринской битве, англичане не могли совершить головокружительный прыжок в стан врагов России. С началом в апреле 1828 г. русско-турецкой войны Великобритания объявила нейтралитет.

Итоги военных действий известны: 30 мая (11 июня) 1829 г. генерал И. И. Дибич разгромил при Кулевче основные турецкие силы. На Кавказе корпус генерала И. Ф. Паскевича овладел Эрзерумом – при сем присутствовал Пушкин, оставивший нам свое «Путешествие в Арзрум». 8(20) августа крепость Адрианополь сдалась без сопротивления. Казачьи разъезды показались в окрестностях Стамбула. В столице воцарилась паника. Свидетель (кстати, британский) так описывал обстановку: «Всяк норовил удрать подальше от широких равнин Адрианополя». «Возглас: спасайся, кто может! – больше всего подходил к создавшимся условиям».

2(14) сентября мир, нареченный Адрианопольским, и ставший вехой в истории балканских народов, был подписан. В нем уточнялись и значительно расширялись автономные права Молдавии и Валахии. Срывались османские крепости на их землях; все турки, до последнего человека, подлежали переселению на правый берег Дуная; ликвидировалась система натуральных повинностей в пользу Порты, служившая предметом самых вопиющих злоупотреблений, она заменялась раз и навсегда зафиксированной денежной данью; возрождались национальные вооруженные силы; предусматривалось проведение реформ. Султан обязался издать фирман о предоставлении автономии Сербии. Турция признала Лондонскую конвенцию от 6 июля 1827 г. относительно условий мирного урегулирования с Грецией; тем самым, после почти 400-летнего перерыва, возрождалась эллинская государственность.

Графы Пален и Орлов, подписавшие договор, не забыли интересы победителей. К России переходил берег Черного моря от устья Кубани до форта св. Николая и некоторые острова в гирлах Дуная. Порта обязалась обеспечить свободу судоходства в Проливах, ибо чинимые до той поры османскими властями придирки превращали проход через Босфор и Дарданеллы для русских купцов в хождение по мукам.

Победа русского войска положила конец попыткам саботировать признание Греческого государства. 7 мая 1832 г. представители России, Англии и Франции подписали конвенцию о Греции, провозглашавшую независимость нового государства. Границы определялись на севере по линии Волос-Арта – шире, чем предполагала ранее британская дипломатия, но значительно уже исторически сложившихся греческих земель. И представители самодержавия, и делегат «свободной Британии» были единодушны в том, что в Элладе следует ввести монархический строй. На шею грекам был посажен 17-летний баварский принц Оттон, который, повзрослев и возмужав, обернулся правителем с абсолютистскими наклонностями, за что был прогнан «верноподданными» в 1862 г. То, что все касавшиеся Эллады вопросы было бы уместнее решать в Афинах, Навплии или Миссолунги, заседавшим в Лондоне «покровителям» в голову как-то не пришло. И все же, – независимая Греция, признанная всеми державами, включая Османскую империю, появилась на свет…

На небосклоне внешней политики

появляется Джон Пальмерстон

Безвременье в Форин оффис – в смысле отсутствия крупной личности, – продолжалось до ноября 1830 г., когда порог дома на Даунинг-стрит, 11, переступил Генри Джон Пальмерстон.

Ничто поначалу не предвещало восхождения звезды; опыта у Генри Джона не было никакого, несмотря на солидный – 48-летний возраст. Премьер-министр, граф Чарлз Грей сам проявлял интерес к зарубежным делам и полагал, что назначает простого исполнителя своих предначертаний. Он сильно ошибался.

Родился Пальмерстон в знатной англо-ирландской семье, и до конца жизни являлся ирландским пэром без права заседать в палате лордов. Получил хорошее домашнее образование, говорил по-французски и по-итальянски, знал древнегреческий и латынь. Шестнадцати лет родители послали его в Эдинбургский университет. Жил и столовался он в доме профессора Д. Стюарта, за что отец платил 400 фунтов стерлингов в год (примерно четыре годичных профессорских содержания той поры). В 1803 г. Пальмерстон перебрался в Кэмбридж, где, по собственным словам, сумел забыть многое из того, чему выучился в Эдинбурге. Судя по письмам матери и ее заботам о квартире, мебели и ящиках вина, – портвейна, мадеры и белого, – юный Джон не усердствовал в учебе, что не помешало ему получить диплом.

Перед отпрыском знатного рода лежала дорога или в армию (шла война с Наполеоном) или в политику. Пальмерстон избрал последнее и решил баллотироваться в палату общин в «дорогом» (по сумме необходимых затрат) округе Кэмбриджа. Он израсходовал 342 фунта лишь на перевозку избирателей из Лондона в университетский городок. Предметом его особых забот стали жены, сестры и дочери избирателей. Джон без устали танцевал с ними на вечеринках; но дело все же «не вытанцевалось», конкуренты его обошли.

Тогда Пальмерстон в том же 1806 г. решил попытать счастья в Хорсхэме. Доброхоты заявили ему: «Все, что от Вас требуется – это есть, пить и танцевать». Но и на этот раз молодому честолюбцу не повезло. Потеря тысячи фунтов не охладила его пыла. В третий раз он провалился в Ярмуте, хотя, с целью сближения с избирателями, вербовал себе сторонников прямо в таверне.

Между тем при очередной перетасовке правительства в 1807 г. двадцатитрехлетнему юноше предложили пост заместителя морского министра, нужен был лишь депутатский мандат для его занятия. Тут как нельзя более кстати пришла весть от лорда Малмсбери, что можно купить округ на острове Уайт за 4 тыс. фунтов («Вы получите место, что бы ни случилось»). Владелец округа, некий мистер Холмс, ставил одно, впрочем крайне необременительное условие: кандидат не должен был показываться на острове. Согласие было дано, деньги помещены в банк. В назначенный день 24 избирателя «исполнили свой долг», и Пальмерстона поздравили с «победой». Правда, новоиспеченный «эм-пи», как именуют в Британии членов палаты общин, на первых порах полагал, что представляет городок Ньютаун, некогда пославший в парламент Джорджа Каннинга; недоразумение удалось выяснить по переписке, и Пальмерстон поблагодарил граждан Ньюпорта за оказанную ему честь.

В адмиралтействе Пальмерстон познал рутину канцелярских дел. В 1809 г., при формировании кабинета С. Персиваля, ему предоставили пост военного министра, – вместо проштрафившегося на дуэли Роберта Каслри, – но без вхождения в кабинет министров. Вряд ли Пальмерстон предвидел тогда, что столь блистательно начавшаяся карьера застопорится, и он будет пребывать в этой должности более двадцати лет…

Активное участие в парламентской жизни способствовало формированию политических взглядов Пальмерстона. Один из многочисленных его биографов определял основополагающую линию поведения своего героя так: предотвратить общественные «конвульсии» своевременными уступками. Пальмерстон полагал, что «система Меттерниха», олицетворявшая Священный союз, существовать вечно не может.

Двадцать лет он служил в правительстве под торийским знаменем. Но затем бескомпромиссный консерватизм герцога Веллингтона, возглавлявшего правительство в 1829–1830 гт. и не желавшего идти на избирательную реформу, побудил Пальмерстона перебежать к вигам, тесно связанным с промышленной буржуазией. Перед переходом он писал: «Мы быстро падаем в общественном мнении Европы, пока у нас на шее болтаются оловянные гири торийской узколобости». Решающее его объяснение с лордом Веллингтоном произошло в парламентском коридоре: премьер не смог (или не пожелал) найти время для беседы в кабинете. Пам (как стали именовать политика) говорил и убеждал; герцог отмалчивался, что вовсе не означало согласия.

Еще до окончательного разрыва Пальмерстон начал фрондировать в рядах торийской партии и клеймить ее пороки, на которые он смотрел сквозь пальцы два десятка лет. Так, он дважды выступил против репрессий в Ирландии (как никак, «родной» остров!): «Англия с отвращением отвергнет лавры, окропленные братской кровью».

Выйдя из правительства, он обрел свободу критики, в том числе и по внешним делам: «Минули времена, когда дипломатия была оккультной наукой. Честное ведение дел, искренность, внимание к справедливости – вот залог успеха политики». Эта декларация предваряла поток слов об обуревавшем Великобританию стремлении к свободе, демократии, правде, уважению к воле народов, который в течение более тридцати лет изливался на слушателей из уст Пальмерстона. В одной из своих известных речей он провозглашал: «…Мы вступали в войны во имя свободы Европы, а не для того, чтобы увеличить на сколько-то процентов наш экспорт. Мы вступали в войны не ради роста вывоза своих товаров, а для защиты свободы народов и сохранения баланса сил». «Истинная политика Англии – быть проводником справедливости и права». «Я полагаю, – декларировал он в парламенте, – что подлинной политикой Англии, вне вопросов, затрагивающих ее собственные политические или коммерческие интересы, является защита справедливости и права. Проведение этого курса с умеренностью и благоразумием, не превращаясь во всемирного Дон Кихота, но используя свой вес и материальную поддержку там, где, по ее мнению, совершена несправедливость… У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных друзей, но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их наш долг»^[3].

И по сей день некоторые британские историки всерьез утверждают: «Вся его энергия была направлена на то, чтобы нести евангелие либерализма в потемки абсолютизма».

Но большинство даже панегирически настроенных биографов Пама цитируют его выспренные декларации с известной долей скепсиса: «Несмотря на все разговоры о принципах, он по сути своей являлся прагматиком». Мы добавим к этому: и лицемером. «Он умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывать политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии», – писал Карл Маркс в памфлете «Лорд Пальмерстон».

Во время осуществления архиумеренной избирательской реформы 1832 года, приведшей к ликвидации «гнилых местечек» и предоставлению парламентского представительства молодым индустриальным центрам, Пальмерстон оставался в тени. Он всегда отстаивал точку зрения, что реформы проводятся для консолидации, а не сокрушения существующего строя: «Реформа (1832 г. – Авт.) – потрясающе, в непостижимой степени популярна в стране; все говорит за то, что она пройдет в палате; но, что бы тори ни твердили, она означает не революцию, а нечто противоположное».

Приход Пальмерстона в Форин оффис совпал с подавлением Польского восстания 1830 г. Эмиссары повстанцев взывали о помощи. Британская общественность была взволнована и полна сочувствия. Не остались в стороне и парламентарии; по прочно усвоенной привычке, чувство справедливости вскипало у них в душе при виде порока за пределами Альбиона. Именно в это время происходила жестокая расправа над голодающими сельскохозяйственными рабочими в самой Англии, которые разбивали машины, поджигали амбары, резали скот. 9 «зачинщиков» были повешены, 200 – пожизненно сосланы на каторгу, еще 250 человек – приговорены к разным срокам наказания. Этого «борцы за свободу» на либеральных и консервативных скамьях не заметили – как и многого другого у себя под носом. Ричард Олдингтон справедливо писал, что реформаторы «никогда не обращали внимания на то, как детей их соотечественников выгоняли из работных домов на убийственное рабство на ланкаширских хлопчатобумажных фабриках». Но «наверху» в Британии царили иные настроения. Король Вильям IV отказался принять от польских «бунтовщиков» письмо. Пальмерстон частным образом разъяснил им: низложив Николая I с престола, они сами нарушили международный статус своего королевства, признанный Венским конгрессом, и «узаконили отмену русским правительством конституции». Пеняйте, мол, на себя. Впрочем, он не забыл при этом проронить слова сочувствия. «Подавление поляков, итальянцев, венгров, немцев, – писал Маркс, – всегда совпадало с его пребыванием у власти»; но, в порядке утешения, «угнетенных он щедро одаривал своим красноречием».

Наряду с гласными, демонстрировавшимися перед общественностью внешнеполитическими постулатами Пальмерстона существовала и негласная их часть, доверявшаяся лишь бумаге: «Моя доктрина заключается в следующем: мы должны полагаться только на себя, руководствоваться только собственными принципами, использовать другие правительства, когда мы этого хотим, и они проявляют готовность служить нам, но никогда не идти у них в кильватере, вести их за собой, когда и куда мы сможем, но никогда и ни за кем не следовать…» Осуществлять описанный таким образом диктат следовало с необходимыми предосторожностями: не надо «похваляться своим влиянием на других, ибо хвастовство подобного рода может повести к разрушению влияния». Не следует пренебрегать соперничеством держав: «сталкивающиеся интересы других стран создают благоприятную обстановку для проведения британского курса».

В посленаполеоновскую эпоху главным соперником на континенте выступала Россия. Этот факт лежал в основе политики, проводившейся Каслри, Каннингом, Дадли, Абердином, Веллингтоном. Их наследие подхватил Пальмерстон: «Мы знаем, что наши взгляды и интересы диаметрально противоположны русским… Я полагаю, что контролировать Россию мы сможем лучше всего, сохраняя свободу рук». И еще: «Великий враг Англии – Россия; это исходит не из личных чувств, а потому, что ее намерения и цели несовместимы с нашими интересами и безопасностью; главной задачей нашей политики на предстоящие годы является противодействие ей, а это неосуществимо, если мы не используем агентов, способных противопоставить безустанной активности ее (представителей. – Авт.) нечто, равнозначное этому рвению».

Преимущество Пальмерстона по сравнению с его коллегами заключалось в том, что он пришел в Форин оффис на заключительной стадии промышленного переворота в Англии, когда ее индустриальное и финансовое могущество достигло апогея, когда она могла затопить своими товарами новые рынки, не имея серьезных соперников. И это же – время глубочайшего кризиса феодально-крепостнического строя в России, отрицательно повлиявшего на формы и методы внешней политики царизма. Не приходится говорить о торговом соперничестве России и Англии на Балканах и Ближнем Востоке, для этого просто не существовало почвы. Не представлял соблазна для поднимавшейся местной буржуазии и российский рынок, слабо поглощавший сельские товары, единственный предмет вывоза из региона.