Текст книги "Британский лев на Босфоре"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Франция, будучи выставлена из «концерта», очутилась в полнейшей изоляции. Из-за Ламанша доносился неистовый шум. Шовинистическая парижская пресса бушевала. Председатель совета министров А. Тьер, по словам Чарльза Вебстера, «извергал дым и пламя». Стекла в здании британского посольства были выбиты толпой особо горячих галльских «патриотов».

В Зимнем дворце торжествовали: наконец-то вбит клин между «морскими державами». Николай I писал «отцу-командиру», фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу: «Конвенция между Англией, Пруссией, Австрией, мной и Турцией подписана без Франции!!! Новая эпоха в политике».

Царь вообразил, что наконец-то наступило время ковать союз с Великобританией – пусть неформальный, но направленный против «французской опасности». Он получил вежливый отказ: Пам разъяснил, что «невмешательство» (!) в чужие дела является краеугольным камнем британской политики (что выглядело особенно убедительным на фоне вооруженной интервенции в Османскую империю!). Волю своей иронии министр дал в частной переписке: «Они предложили мне формально вступить в Священный союз! Я считаю намеки Нессельроде… бесстыдством!»

Клин в англо-французские отношения был действительно вбит, но как оказалось, ненадолго. Подсчитав все «про» и «контро», в Париже поскромнели. 5 октября Пам, никогда не отличавшийся изысканной вежливостью, инструктировал посла Грэнвилла: «Прошу Вас, попытайтесь убедить короля и Тьера, что они проиграли игру, и что глупо сейчас устраивать перебранку». Луи Филипп, прожженный политик, прошедший огонь, воду и медные трубы, начавший свой путь офицером в войсках революционной Франции и завершивший его на троне, первым забил отбой и дал понять англичанам, что границу, отделяющую мир от войны, переходить не намерен, а вооружается для «успокоения публики». Французский флот не стал бросать вызов мощной, в 15 паровых линейных судов, британской средиземноморской эскадре, и на зиму скромно удалился в Тулон, оставив морские коммуникации, соединявшие армию Ибрагима-паши в Сирии с Египтом, в полном распоряжении англичан и присоединившихся к ним австрийцев. Прав оказался Пальмерстон, полагавший: «Франция не настолько сошла с ума, чтобы сломать себе шею в борьбе с коалицией».

Ход операций в Восточном Средиземноморье способствовал охлаждению разгоряченных голов в Париже. Ибрагим не был готов к столкновению с оснащенной по последнему слову техники силой. Его методы управления в Сирии сводились к формуле: обирай население до последней нитки. Власть его держалась на ятагане. К моменту высадки союзников у Бейрута (сентябрь) вся Сирия восстала – не без помощи англичан, раздавших повстанцам 30 тыс. винтовок. Силы десанта были сравнительно невелики: 5 тыс. турок, 1 400 британцев, 400 австрийцев. У Ибрагима под ружьем находилось до 80 тыс. человек. Но командующий не решился сбросить высадившихся в море и не пытался прорвать блокаду Бейрута. Лишенная снабжения, терявшая людей в беспрерывных стычках с партизанами, страдавшая от эпидемий, армия таяла как снег под лучами солнца. Побережье полностью перешло под контроль англичан. В феврале 1841 г. Ибрагим оставил Сирию; он увел с собой 17 тыс. солдат; потери его достигали 67 тыс. человек.

По ходу дел британцы усмирили и своего союзника: «Капитаны и поручики английского отряда, – свидетельствовал русский консул К. М. Базили, – давали приказания пашам, не щадя нисколько турецкой спеси, одной из деятельнейших пружин могущества турецкого». Взыгравший духом султан попытался было выйти из воли держав и продиктовать свои условия Мухаммеду-Али. Ему вежливо, но твердо указали его место. Мухаммед остался наследственным владетелем Египта.

Затем наступила очередь июльской монархии. Король Луи Филипп отказался включить воинственный пассаж в тронную речь, произнесенную при открытии законодательного собрания. А. Тьер подал в отставку. Министром иностранных дел во вновь сформированном кабинете стал миролюбиво настроенный Ф. Гизо. Оставалось лишь приличным образом вернуться в «концерт».

Пелена спала с глаз царских сановников. Бруннов не в состоянии был исполнить полученное предписание: «Вы должны сделать все возможное для усиления изоляции франции и срыва новых переговоров». 13 июля 1841 г. Конвенция о проливах была переоформлена с участием франции.

Пальмерстон одержал верх по всей линии, опираясь на экономическое, финансовое и морское могущество Великобритании. Что мог противопоставить царизм потоку товаров из Англии, соблазнам ее рынка, неиссякаемым денежным ресурсам, привлекательной для турецких реформаторов конституционной системе? Для спасения султана не понадобился русский десант в Малой Азии. Британия утвердилась на первых позициях в Османской империи. Сколько бы ни завораживали царя придворные льстецы, заверяя, будто Проливы заперты с двух сторон, на самом деле дверь в Черное море могла быть распахнута в нужное время клиентом – что и произошло еще до официального объявления Крымской войны. Самодержавие проиграло по всем статьям, не сумев удержать даже существовавшую сферу влияния.

По ходу дел были обузданы и давно беспокоившие британский кабинет экспансионистские замашки июльской монархии в Восточном Средиземноморье. Французы вернулись с черного хода в «концерт» и какое-то время вели себя смирно. Антанта с Великобританией была восстановлена, – без всякой взаимной сердечности, а по трезвому политическому расчету и при явном британском преобладании, а. вместе с нею и тот баланс сил, нарушить который так опасались оппоненты Пальмерстона в кабинете.

Долго упиваться успехом Паму не пришлось. Превратности настроений избирателей привели правительство графа Мелборна к отставке, и на долгих пять лет лорд Джон очутился в оппозиции. В очереди к власти виги стояли до июня 1846 г., когда кабинет сформировал Джон Рассел. Пальмерстон, уже без споров и соперничества, занял в нем привычное кресло руководителя внешнеполитического ведомства. До прокатившейся по всей Европе революции оставалось полтора года…

А пока что Пам оказался перед необходимостью налаживать отношения с королевой.

Виктория вступила на трон Британии в 1837 г. 18 лет от роду – мужская ветвь Ганноверской династии прервалась. Мало кто помнит сейчас первое имя принцессы – Александрина, которое дано было в честь русского царя, – память о совместной борьбе с Наполеоном еще чтилась в королевском доме. Существует и другая версия появления имени. Сыновья короля Георга III славились своим мотовством и беспутством. Не был исключением и герцог Кентский. Состояние он промотал, средств, получаемых по цивильному листу, недоставало для содержания многочисленных (десять!) внебрачных детей. Да и пришло время остепениться, подыскав себе супругу в одном из многочисленных немецких княжеских домов. Александр I, которому герцог пожаловался на свои невзгоды, пожертвовал ему тысячу золотых, чтобы было на что путешествовать в поисках невесты. Отсюда – и имя дочери. Правда, носительница его трогательных воспоминаний о своем появлении на свет сохранить не пожелала. В последний раз имя Александрина промелькнуло при коронации, а затем было предано забвению. Монархиня Британских островов, Канады, Австралии, Индии именовалась только Викторией. И расставанье с первым именем как бы символизировало полный отказ от сотрудничества с Россией: Виктория на протяжении почти шестидесяти пяти лет своего царствования разделяла воинственно русофобские взгляды.

Казалось бы, альянс на этой почве с Пальмерстоном мог быть полным. Этого не случилось. Виктория отличалась твердым характером, упрямством и была высокого мнения о королевских прерогативах. Слишком самостоятельных и не оказавших ей должного почтения министров, – а Пальмерстон, несомненно, относился к этому разряду, – она не жаловала. Употребляя выражение М. Е. Салтыкова-Щедрина, премьеры и члены кабинетов делились у нее на любимчиков и постылых. В первых числились Мелборн и Дизраэли; к постылым относились Пальмерстон и Гладстон. Конечно, распустить кабинет мановением своей руки Виктория не могла; но влиять на подбор министров она пыталась, и не без успеха. Впервые свои коготки юная монархиня выпустила в 1839 г. в связи с так называемым делом о фрейлинах («леди спальни» в английском варианте). Сэр Роберт Пил и герцог Веллингтон, формируя кабинет и желая перекрыть каналы воздействия либералов на королеву, решили обновить ее окружение и заменить «вигских фрейлин» «торийскими». Но тут коса нашла на камень, Виктория наотрез отказалась сменить придворный персонал; «железный герцог» отступил; кабинет так и не приступил к работе й ушел в отставку.

Политическую школу Виктория прошла под руководством бельгийского короля Леопольда, бывшего до своего избрания на престол членом британского королевского дома. Выйдя замуж за принца Альберта Саксен-Кобургского, королева приобрела еще одного советника. Альберт в избытке обладал тем свойством, которое у людей рангом пониже именуется графоманией. Его любимым занятием было составление обширных записок по внешнеполитическим вопросам. А для этого требовалась информация, постоянная, обширная, детальная, которую властный и привыкший к самостоятельности Пальмерстон поставлял неаккуратно и с пробелами. Не раз ему приходилось приносить извинения за невольные, как он уверял, упущения. Обида на него в Балморале не проходила, подогреваемая вошедшей у министра в плоть и кровь привычкой опаздывать – однажды он ухитрился задержать на час королевский обед…

Но все это были мелочи жизни. Крупные потрясения принесла революция 1848 г. Пальмерстон вполне искренно отмежевывался от всякой причастности к ней: «Предположить, что какое-либо правительство Англии может способствовать революционному движению где-либо в мире… значит проявлять невежество и глупость в такой степени, в которой, я полагаю, нельзя обвинить ни одного общественного деятеля». Зарубежным государям он подавал советы – привести свой дом в порядок (в смысле политическом), пойдя на уступки подданным, пока те еще не взбунтовались. В январе 1848 г. он направил циркулярную инструкцию британским представителям в Италии (напомним, что на Апеннинском полуострове насчитывалось тогда семь государств): «Руководство в деле реформ и улучшений пока еще не находится в руках суверенов; но сейчас для них уже слишком поздно сопротивляться разумному прогрессу, противодействие умеренным пожеланиям неизбежно приведет к необходимости уступок непреодолимым требованиям».

Гласом вопиющего в пустыне этот призыв назвать нельзя, ибо потонул он не в тишине, а в могучих раскатах революционной бури. Италия, Франция, Германия Австрийская монархия и Дунайские княжества стали ее ареной.

Пальмерстон поспешил протянуть Петербургу ветвь мира: «Ныне мы – две единственные державы в Европе (не считая Бельгии), что стоят непоколебимо, и мы должны взирать друг на друга с доверием», – инструктировал он посла в Петербурге. И Пальмерстон словом, а косвенно и делом, помог царизму выступить в роли жандарма Европы.

Что касается надежности двух «оплотов порядка», то тут министр выдавал желаемое за действительность. На Россию обрушивалась одна беда за другой: засуха, голод, эпидемии, пожары. Солнце выжгло хлеба в Поволжье, Черноземной полосе, в Приуралье и на Украине. Огонь нанес страшный ущерб Пензе, Харькову, Орлу, Самаре, Казани. От холеры погибло 700 тыс. человек. Корпус жандармов доносил о росте числа «бунтов» в деревнях и «необыкновенном упорстве неповиновавшихся», усмиряемых прикладом и розгами, а то и пулями. Финансы находились в критическом состоянии, и Николай I в тревоге писал фельдмаршалу И. Ф. Паскевичу в Варшаву: «Теперь скоро время к сметам, и это меня сильно беспокоит, не знаю, право, как выпутаемся…»

В Англии достигло апогея первое в мире организованное рабочее движение чартистов. В апреле в палату общин была представлена их третья петиция с требованием коренной демократизации избирательной системы. Под ней стояло почти 2 млн. подписей. Чтобы воспрепятствовать готовившейся грандиозной манифестации по зову властей тысячи самостоятельных граждан, в том числе и будущий французский император Луи Наполеон Бонапарт, записались в специальные констебли (полицейские).

Когда в орбиту революции оказалась вовлеченной Габсбургская монархия с ее владениями, простиравшимися на Балканы, угроза нависла над пресловутым статус-кво и шире – над тем равновесием сил в Европе, которое являлось альфой и омегой британского политического курса. 11 февраля, в самом начале событий, Пальмерстон излагал свои мысли в письме Дж. Понсонби, ставшему послом в Вене: «Мы придаем громадное значение сохранению Австрии, как стержня баланса сил в Европе…» Тот же мотив звучал в парламентской речи (29 июля 1849 г.): «Австрия расположена в центре Европы и является барьером против посягательств с одной стороны, и захвата, с другой… Все, что может прямо или косвенно, и даже отдаленно и случайно ослабить и искалечить Австрию, низвести ее из державы первого ранга до второстепенной, явится большим несчастьем для Европы…»

Попытки представителей венгерской революции добиться свидания с «другом народа», каковым сам себя провозгласил Пальмерстон, успехов не увенчались. Министр объявил, что «иной Венгрии, кровле как являющейся частью Австрийской империи, он не знает». Эта декларация похоронила всякие надежды на помощь революционному Пешту со стороны Лондона. Единственное, что министр предложил мадьярам – так это достичь «дружественной договоренности» с Веной. Русскому послу Ф. И. Бруннову со всех сторон советовали побыстрее погасить очаг свободы в центре Европы. Особую настойчивость проявлял Веллингтон: «Действуйте, но достаточными силами». В разговоре с Брунновым Пальмерстон бросил фразу, столь многозначительную в устах официального лица, что посол счел нужным передать ее начальству: «Так кончайте же скорее!» Пальмерстон не только говорил, но и помогал делом. Царизм вечно нуждался в деньгах, и особенно в тяжелом 1848 г.: бюджет был сведен с дефицитом в 32 млн. рублей. Из подвалов Петропавловской крепости в этом и следующем году было вывезено золота на 20 млн. – или 17 % имевшегося запаса. В этих условиях лондонский дом братьев Беринг ссудил российской казне 5 млн. фунтов стерлингов (35 млн. рублей), пошедших на покрытие расходов по венгерскому походу, – а подобного рода операции без санкции правительства не осуществляются. Можно сказать, что карательная экспедиция была совершена на британские деньги. И в парламенте Пальмерстон выступил адвокатом Паскевича; он объявил, что русские части вступили в Трансильванию, входившую тогда в состав Австрийской монархии, и двинулись к Германштадту (Сибиу) и Кронштадту (Клужу) по просьбе местного населения, напуганного приближением венгерских войск.

15 сентября 1849 г. армия А. Гергея сложила оружие под Виллагошем (Ширией); Пальмерстон принес поздравления Николаю I, особо указав на «умеренность и великодушие, проявленные после победы». И, как итог: «Должен признаться, я рад, что все завершилось, хотя все наши симпатии на стороне венгров…»

Несмотря на свои несомненные заслуги, выражения признательности со стороны Габсбургов Пальмерстон не дождался. Дело в том, что ради сохранения целого (монархии как таковой) он советовал поступиться частным, а именно – итальянскими землями: «Самый дешевый, лучший и умный путь, который может выбрать Австрия, – это отказаться спокойно и сразу же от своих итальянских владений и направить внимание и энергию на укрепление оставшихся прибрежных территорий, сплотить их и способствовать развитию их обширных ресурсов». Таких советов в Вене не принимали и (справившись с революцией) не прощали. Канцлер Шварценберг дал отповедь от лица торжествовавшей реакции: «Лорд Пальмерстон полагает себя чуть ли не арбитром Европы. Мы с нашей стороны не расположены предоставить ему роль Провидения. Мы никогда не навязывали ему своих советов; так пусть он не утруждает себя советами насчет Ломбардии… Мы устали от постоянных инсинуаций, от его тона, то покровительственного и педантичного, то оскорбительного, но всегда неуместного. Мы не намерены терпеть его больше».

Любопытна реакция королевы Виктории на маневры «ее» министра. В какой-то степени Пальмерстон стал жертвой собственных деклараций. Он так много и назойливо толковал о свободе народов, размахивал либеральным знаменем и (на словах) отмежевывался от континентальных деспотов, что Виктория заподозрила неладное. В записке премьер-министру Джону Расселу она жаловалась на то, что «без видимого эффекта» предупреждала Пальмерстона насчет опасности «установления сердечной Антанты» с Французской республикой и что «изгнание австрийцев из их владений в Италии явится позором для этой страны» (т. е. Великобритании).

Пальмерстон не заслужил столь горьких упреков «справа».

По отношению к балканским народам он занял ту же позицию, что и по отношению к мадьярам. В 40-х годах, введенные в заблуждение его речами, в Лондон потянулись представители освободительного движения румын и болгар. Некоторым удавалось пробиться в кабинет министра – Пальмерстон был непрочь получить информацию из первых рук, а не через консулов. Выходили делегаты глубоко разочарованными – исповедуемые лордом принципы незыблемости Османской империи не сочеталось с освободительными планами гостей.

В 1848 г. началось подлинное паломничество балкан-цев, в первую очередь румын, к берегам Альбиона. Последние, по словам поэта и дипломата Василе Александри, «осаждали с терпением факиров переднюю лорда Пальмерстона», надеясь использовать в своих интересах давнее англо-русское соперничество и, опираясь на помощь Лондона, ликвидировать русский протекторат над Дунайскими княжествами и добиться введения там конституции.

Конечно, если бы речь шла только о том, чтобы подставить подножку России, Лондон действовал бы без колебаний и однозначно. Более глуёЬкий анализ ситуации приводил к другим выводам: любое расширение автономии и самостоятельности княжеств, тем паче их объединение (к чему стремились деятели 1848 г.) грозило умалением власти султана и подрывало принцип статус-кво. Вернувшийся на пост посла в Константинополе Чарльз Стрэтфорд-Каннинг полагал, что созрели «условия для определенной реставрации турецкого влияния на Балканах», и Пальмерстон оставался глух и нем к речам валашских эмиссаров, обещавших британскому капиталу молочные реки в кисельных берегах в своей стране после обретения ею нового статуса. Форин оффис не остановился перед прямой диверсией против валашской революции. Когда она переживала предсмертные дни, турецкие войска с боем заняли Бухарест, а царские готовились к вторжению в княжество с севера, единственным очагом сопротивления оставался укрепленный лагерь Рукер в Карпатских горах. Здесь были сосредоточены регулярные войска (4 тыс. солдат), 8 тыс. добровольцев и 18 тыс. крестьян. Командовал ими ген. Г. Магеру. К нему-то и прибыл секретарь британского консула, который, по поручению своего начальника, уговорил Магеру сложить оружие, ибо сопротивление якобы отвратит султана от его благодетельных намерений и «может иметь лишь фатальные последствия для Валахии».

Верой и правдой послужив европейской реакции в революционные 1848–1849 годы, Пальмерстон переменил фронт, как только опасность миновала. Устои британской политики дрогнули, но выстояли: Австрийская монархия выползла из состояния агонии; баланс сил в Европе, с некоторыми изменениями, был восстановлен; османская власть на юго-востоке континента не пошатнулась, а кое в чем даже окрепла. Теперь надлежало, расправив плечи, излить обуревавшее Форин оффис чувство солидарности с народами, вступиться за их попранные права, осудить деспотизм, а по ходу дел – приструнить Порту», т. к. из Стамбула поступали тревожные сигналы о попытках выйти из повиновения. Султанское окружение полагало, что 1848 год настолько отвлек внимание «друзей», что те ослабят свой надзор за Востоком. Турки отклонили предложенный домом Ротшильда на кабальных условиях заем, холодно отнеслись к разработанному англичанином А. Джокмусом проекту финансовой реформы. Улемы обвинили великого визиря Мустафу Решида-пашу в попустительстве «нашествию франков в богоспасаемый предел». Стрэтфорд применял широкую гамму средств для того, чтобы воздействовать на турецких сановников, притом не только дипломатически. У Решида и других министров, как в сказке, вырастали дворцы и виллы, и вразумительных объяснений, на какие же средства они строятся, не поступало. Стамбульские острословы уверяли, что Стрэтфорд больше не нуждается в кучере – лошади сами привозят его карету к резиденции визиря. С явной целью – вырвать из рук России защиту прав христиан Стрэтфорд представил Порте так называемые пять пунктов. Они сводились к следующему: новое подтверждение формальным актом принципа веротерпимости и прав христиан в вопросах культа; равноправие всех подданных султана вне зависимости от их религиозной принадлежности; отмена хараджа – налога с земледельцев-немусульман; набор христиан в армию с возможностью производства в офицеры; их право выступать в суде против мусульман.

«Пункты» в значительной степени повторяли положения хатт и-шерифа 1839 г. – что свидетельствовало о том, что последние остались мертвой буквой. «Пять пунктов» долго обсуждались в султанском совете. Влияния Решида-паши оказалось недостаточно для их претворения в жизнь. Особое сопротивление вызывала идея допущения христиан в армию и суд. Духовенство настояло на обращении к корану, и «пункты» застряли на его сурах.

И тут, когда британские позиции в Стамбуле, казалось, поколебались, на помощь Пальмерстону пришел его величество случай. Расправившись с венгерской революцией, австрийская реакция потребовала у османского правительства выдачи многочисленных беглецов, скрывшихся в турецкие пределы от расправы. Николай I имел неблагоразумие присоединиться к этим демаршам, поскольку среди венгерских борцов находилось немало поляков – участников восстания 1830 г. Решид-паша отверг эти неуместные домогательства. Похоже было, что ни Вена, ни Петербург копья по этому вопросу ломать не будут. Но вмешался Пальмерстон, почуявший, что здесь можно «без драки попасть в большие забияки», и положение обострилось. Последовало распоряжение адмиралу В. Паркеру – занять со своей эскадрой «пост» у входа в Дарданеллы. Французы к нему присоединились, возникло то, что в дипломатических анналах именуется «военной тревогой 1849 года».

Объяснения Ф. И. Бруннова не оставляли сомнения в том, что Петербург готов загасить конфликт: посол выразил сожаление по поводу излишней горячности своего константинопольского коллеги В. П. Титова и дал понять, что царь «сполна согласится с решением султана по вопросу о беженцах». «Из разговора с Брунновым я могу сделать вывод…. что дело удастся уладить дружеским путем», – сообщал Пальмерстон посольству в Стамбуле 2 октября 1849 г.

Тем не менее Стрэтфорду было предоставлено право вызова флота, а адмирал Паркер, якобы по неведению, вторгся в Дарданеллы на двадцать миль. Этого Николай I стерпеть не мог: «нахалу Пальмерстону» была направлена резкая нота. Тот, в объяснениях с Брунновым, утверждал, будто вообще нельзя с уверенностью сказать, где начинается пролив (хотя это место вполне четко обозначали сторожевые башни). Он дал свою «географическую версию», расходившуюся с общепринятой: Дарданеллы начинаются в самом узком месте канала. Бруннов в ответ, явно не по своему почину, заявил: «На что имеет право адмирал Паркер, на то имеет право адмирал Лазарев. Если первый может законно войти в Дарданелльский пролив, последний может пройти через Босфор». Напоминание о кошмаре 1833 г. подействовало на Пальмерстона отрезвляюще. Он дал понять, что впредь корабли ее величества будут руководствоваться давно выработанными географическими понятиями в том, что касается Проливов.

Инцидент был исчерпан. Самодержцы России и Австрии замяли вопрос о беженцах. Бруннов выражал сожаление: зачем полицейскую проблему раздули до масштабов политической? Пальмерстон твердо знал, зачем: выступив в роли спасителя Турции от натиска двух деспотов-монархов, он восстановил свои пошатнувшиеся было позиции. В пылу споров вокруг маневров флота о самих беженцах как-то забыли. Кошута и его друзей османские власти два года продержали в заточении. «Мне стыдно за наших протеже, султана и его трусливых министров», – печалился Пальмерстон в 1851 г. и клялся, что больше не пошлет им на. помощь не то что эскадру, а даже судовую шлюпку. Но протеже прощаются мелкие проступки: минуло еще два года, и мощная англо-французская армада вступила в Черное море.

Однако вернемся к осени 1849 г. Эскадра Паркера отплыла от турецких берегов. Пальмерстон решил по пути «домой», на о-в Мальту, воспользоваться ею для улаживания, на свой лад, греческих дел.

Эллада давно уже вызывала раздражение и на Даунинг-стрит, и в Лондонском Сити. Постоянно происходили споры купцов и судовладельцев двух стран по вопросам торговли и судоходства. На Ионических островах, населенных греками, но входивших в состав британских владений, крепли настроения в пользу объединения с родиной. Ионическая проблема как незаживающая рана растравляла отношения между двумя странами. В 1841 г. вспыхнуло восстание на острове Крит, принадлежавшем турецкому султану. Жители королевства рвались на помощь соотечественникам, но из Лондона раздался суровый окрик: «Правительство е. в. с крайним сожалением узнало об этих печальных событиях; те, кто возбудил и поддержал это безнадежное восстание, заслуживают самого серьезного порицания».

Повод для расправы над Элладой подвернулся случайно, причем поначалу он представлялся столь незначительным, что и раздувать-то вроде было нечего.

Еще на Пасху 1847 г. толпа афинян ворвалась в дом еврея Д. Пачифико и учинила погром на первом этаже. Владелец с семьей укрылся на втором и не пострадал. Пачифико представил в суд счет своим убыткам: поломана кровать, два зеркала, похищено 15 книг – всего на сумму 12,5 тыс. драхи, или 500 фунтов стерлингов. К счастью для себя и на горе Греции Пачифико вспомнил, что родился на скале Гибралтар и, стало быть, является британским подданным (до этого он числился португальцем). Посланник Э. Лайонс обратился к афинскому правительству с резкой нотой, объявив достойный сожаления инцидент, произошедший с ростовщиком невысокого пошиба, «одним из наиболее варварских оскорблений, свидетелями которых является современность». Претензии самого Пачифико росли как на дрожжах: он заявил о пропаже неких долговых обязательств португальского правительства на сумму 700 тыс. драхм, или 27 тыс. фунтов стерлингов (существование которых португальские власти отрицали). Затем последовали притязания к греческой стороне – за отобранный для королевских нужд участок земли. Был предъявлен новый счет – уже на 900 тыс. драхм.

Такова была ситуация, когда к берегам Эллады подплыл британский флот – 14 кораблей, 730 орудий, 8 тыс. моряков. Со времени Наваринского сражения греческие воды не знали подобного скопления морской мощи. 17 января 1850 г. посланник Вайз, сопровождаемый, очевидно, для убедительности демарша адмиралом Паркером, отправился к главе правительства Ландосу с ультиматумом, требуя удовлетворить запросы Пачифико и решить в пользу британских подданных еще пять спорных дел. Премьер ответил: «Греция слаба, сэр, она не ожидала подобных ударов со стороны правительства, которое она считала, с гордостью и доверием, в числе покровителей». Намек на недостойную расправу с государством, процветанию коего, по духу и букве взятых на себя обязательств о протекции, Англия должна была содействовать, не произвел на Лондон ни малейшего впечатления. Два других гаранта, Франция и Россия, чувствовали себя уязвленными и просили третьего «покровителя» прекратить международный произвол. В искусно составленной ноте К. В. Нессельроде обвинил Пальмерстона в неуважении к Франции и России: один из протекторов не имеет права разрушать «общее дело» и покушаться на независимость Эллинского государства; Англия, пользуясь «гигантским превосходством на море», не признает «в отношении слабых иного закона, кроме своей воли, другого права, помимо материальной силы».

Но Пальмерстон пошел напролом. Предпринятые Парижем и Петербургом демарши он счел нахальными и заявил, что его подобными приемами не запугать. Посланник Вайз переселился на флагманский корабль «Куин». Начался захват греческих судов (всего – 47, в том числе две военные шхуны) – в возмещение «убытков»; было объявлено о предстоящей продаже их с торгов. Адмирал Паркер по всем правилам морского искусства приступил к блокаде побережья. В Афинах начались перебои со снабжением; правительство капитулировало и признало все предъявленные ему претензии.

Нельзя сказать, чтобы наскок Пальмерстона на Элладу не вызвал возражений в Англии. Протесты раздались даже в палате лордов, где тори традиционно обладали большинством. Многих пэров коробило, что высокая палата должна пересчитывать пропавшие ложки и тарелки мелкого ростовщика. 6 июня лорд Стэнли внес резолюцию, осуждавшую кабинет. Оратор заявил, что испытал чувство «сожаления и стыда», знакомясь с обстоятельствами защиты интересов Пачифико. Грубое вмешательство во внутренние дела Греции «поставило под угрозу продолжение дружественных отношений с другими державами». Лорд Кардиган выразил озабоченность по поводу того, что Пальмерстон, похоже, рассорился со всем континентом. Резолюция осуждения была принята верхней палатой. Пальмерстон в письме к брату расценил ее как «глупую и раздражительную» и возложил надежду на реванш в нижней палате.

Здесь сложилась иная ситуация. Тон задавал хищный, напористый торгово-промышленный капитал, не склонный считаться с малыми мира сего. Только слывший миролюбивым В. Ю. Гладстон рискнул осудить министра: «Создается впечатление, что благородный лорд преисполнен непреодолимой тяги к ссорам». В остальном же под сводами Вестминстера разыгралась настоящая греко– а заодно и русофобская вакханалия. Радикал Ребек утверждал, будто Греция – вассал России, которая спит и видит, как бы утвердиться в Константинополе. Б. Осборн именовал Грецию «поддельной монархией», «русской марионеткой в Леванте» и выразил сожаление по поводу ее образования, расценивая это как «нарушение связывающих нас с Турцией обязательств».

Сам «герой дня» начал свою речь вечером 25 июня и говорил до рассвета. В первой ее части он изобразил Элладу в качестве очага смут и потрясений на юге Европы и дал свою интерпретацию всех 6 спорных вопросов, взвалив всю вину на Афины. Себя он представил как современную разновидность библейского агнца – столько кротости и терпения ему пришлось проявить, имея дело с балканскими забияками. Вторая часть речи была посвящена восхвалению Великобритании как средоточия мира, спокойствия и благосостояния: «В то время как политическое землетрясение сотрясает Европу из конца в конец, в то время как мы видим поколебленные, пошатнувшиеся и низринутые троны, поверженные и уничтоженные институты, когда почти во всех странах Европы гражданская война залила кровью земли от Атлантики до Черного моря, от Балтики до Средиземноморья, эта страна представляет зрелище, делающее честь народу Англии и вызывающее восхищение человечества». Третью и заключительную часть своей речи Пальмерстон посвятил правам человека и, прежде всего, подданного короны, на защите которых кабинет неизменно стоит: как некогда римлянину достаточно было провозгласить: «Я – римский гражданин», чтобы избежать каких-либо посягательств, так и ныне британский подданный может с твердостью и уверенностью «полагаться на бдительное око и крепкую руку Англии, которая предохранит его от несправедливости и оскорблений».