Текст книги "Рудимент"

Автор книги: Виталий Сертаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

13. ПРЕДСТАВИМ, ЧТО МЫ ЖИВЫ

Питер, ты читал, что такое «стволовые клетки»? Нет, так нельзя, надо по порядку. И слова «дерьмовый мир» тоже говорить неприлично, правда? Я вижу как ты улыбаешься, я люблю твою улыбку. Питер, именно поэтому, потому что я тебя люблю, я имею право сказать тебе то, что другим запрещено. Ты и сам догадываешься, никому не позволено в корпусе «С» даже и заикнуться о том, что у тебя не двигаются ноги и одна рука. Никто до меня тебе это в лицо не сказал, да, милый? Они ведь тебе внушили, что ты не перенесешь такого унижения, ты такой слабенький и нервный. А я могу говорить, потому что я люблю тебя! И мне наплевать, что там с твоим телом.

Знаешь, они инструктировали меня, перед тем, как мы встретились. Сначала пришла мама.

– Куколка, – сказала она, – мы посоветовались с Пэном и решили тебя кое-с-кем познакомить. Только сперва я тебе о нем расскажу, чтобы ты не наделала глупостей. Если ты не захочешь с ним знакомиться, то скажи сразу, обижать его нельзя, у него бывают нервные расстройства…

Это я-то не захочу знакомиться? Я, просидевшая до того почти полгода в одиночной палате? Да я бы с самым страшным вампиром тогда пошла гулять, взявшись за ручки. Они, видите ли, посоветовались и решили, что вреда не будет, если двое Уродцев вместе погреются на солнышке. Что они, в конце концов, смогут натворить страшного? Милый Питер, ничего, что я обозвала тебя уродом? Заметь, я нас обоих так окрестила, улыбнись, пожалуйста, и не обижайся. Не могла же эта шайка шарлатанов предположить, что мы как раз натворим! Ха-ха!

Это не совсем честно, так наговаривать, что я скулила без тебя, как потерявшийся щенок. Но в кафе я почти не ходила, ваши ненормальные, из третьего корпуса, мне давно надоели. Одни и те же лица и одни разговоры…

Потом пришел Пэн Сикорски, сладенький доктор Сикорски, я его тогда так любила и называла сладеньким, потому что он вечно притаскивал мне леденцы, от него и пахло сладко. Теперь запах этого одеколона у меня вызывает рвоту, а тогда он был для нас почти Богом.

– Куколка, – сказал Пэн. (Ты же знаешь, милый, я могу быть хорошенькой, когда захочу.) – Куколка, у нас прекрасные анализы, пора выбираться в люди.

Мое глупое сердечко застучало. Я подумала, он имеет в виду, что мы с мамой сможем уехать, но он подразумевал совсем иное. Да, Питер. Я совсем тогда не хотела с тобой знакомиться, ты уж не обижайся, но я же не представляла, как все выйдет. Поверь, я счастлива, что мы были вместе. Те дни останутся навсегда, пока буду я.

– В корпусе «С», – медовым голоском продолжал доктор, – живет один мальчик, не совсем обычный мальчик. Не такой, как Леви или Таня. Он не может ходить, у него проблемы с нервами. Я говорю тебе заранее, чтобы ты не испугалась, если вдруг при тебе начнется припадок. Бояться не надо, ты знаешь, что делать: просто нажать ближайшую кнопку. Для окружающих это совсем не опасно и случается редко, но без помощи его оставлять в такие минуты нельзя. Ты понимаешь ведь, о чем я говорю?

Я кивнула. Я хорошо понимала этого сукиного сына. Ладно, сказала я, надо так надо. Я ведь привыкла быть нянькой для маленьких.

– Ему немножко грустно у нас, – Пэн подвигал своей косой челюстью, будто у него в глотке застал кусок пищи. На самом деле, его жутко раздражало то, что приходится устраивать нелепые смотрины. Ему бы, конечно, хотелось, чтобы все со счастливыми рожами сидели по палатам и молились на хозяина Крепости.

– Дженна, будь с ним поласковей, – сказала мама. – Но не спрашивай, чем и как его лечат, хорошо? Представь себе, что вы познакомились случайно, так будет легче…

Тогда я маме еще верила, но все равно подумала: а кому должно стать легче? И я стала вспоминать, сколько раз слышала эту занудную фразу «представь себе». Представь себе, как огорчится доктор Сикорски, если мы не вернемся вовремя! Представь себе, как грустно маленькому Константину, неужели ты не можешь с ним поиграть? Представь себе, что случится, если каждый начнет делать, что захочет… Вечно одно и то же.

Я думаю, что все родители достают своих детей вечными притязаниями на понимание и ответственность. Но я никогда не могла представить себя свободной! Другие дети, по крайней мере, куда-то ездили одни, собирались в компании, а мое существование походит на жизнь улитки в закрытом аквариуме. Я ползаю от стенки к стенке, вижу, что происходит снаружи, и ничего не могу изменить. Они висят снаружи, глаза под белыми шапочками, подсыпают мне корм, иногда вскрывают меня, тыкают иголкой…

Питер, мне так хотелось сказать тебе: «Давай представим, что мы свободны. Что мы просто живы и можем убежать на край света, куда угодно…»

14. СОРОК ТЫСЯЧ БУДД

За тремя столиками расположилась самая диковинная компания, которую я мог себе представить. И моментом стало очевидно, что ни одним здоровым человеком тут не пахнет.

Слева, при содействии санитара, поглощал пищу тот самый белоголовый переросток, которого я видел по телеку. Розовощекий, как надувной поросенок, под метр восемьдесят ростом, он был занят тем, что размазывал ложкой по столу мюсли. И надо отметить, достаточно преуспел. Санитара я немножко знал, мы кивнули друг другу, но теперь, после наставлений Сикорски, я не решился с ним заговаривать.

Парень в зеленом комбинезоне терпеливо скармливал великовозрастному дебилу ложку за ложкой, смесь злаков в молоке, и казалось, не замечал, что половина вываливается обратно. Тем не менее, дело потихоньку продвигалось. Увидев меня, альбинос разинул пасть, и очередная порция мюслей оказалась у него на груди. Впрочем, он тут же улыбнулся и потянулся пожать руку, чуть не опрокинув при этом стол.

Ситуацию спасла миловидная женщина в синем халате, руководившая трапезой. Повариха или официантка, все в одном лице.

– Привет, Питер! – разулыбалась она и приготовила поднос. – Присаживайся, где тебе удобно. А это Руди, он хочет с тобой поздороваться.

– Хай! – тонким голосом важно произнес гигант. – Я – Руди!

С риском потерять единственную здоровую кисть, я был вынужден подъехать поближе. Руки альбиноса были по локоть измазаны в краске. Он не пытался меня удержать, но проявил неистовый интерес к моему креслу.

– Сорок четыре! – отчетливо раздалось за спиной. С перепугу я чересчур сильно нажал на кнопку и едва не опрокинул кадку с карликовой сосной. За соседним столиком восседал обритый, худой субъект неопределенного возраста. Питался он без помощи персонала, но в данный момент с невероятной скоростью вертел в руках головоломку, одну из наследниц «кубика Рубика».

– Привет! – справившись с волнением, сказал я. —Что «сорок четыре»? —Я спросил и тут же подумал, что не следовало так поступать. Возможно, с психами вообще не стоит затевать дискуссий. Черт, меня же никто не предупредил, что дела настолько плохи! Вот Сикорски, крокодил проклятый, отомстил мне за потерю своего драгоценного времени…

– Ты весишь сорок четыре кило, верно? – не отрывая воспаленных глаз от мелькания граней, бросил собеседник. – Милости прошу к столу.

Официантка вышла из задней двери с дымящимся подносом в руке.

– Садись с мистером Барковым, Питер. Где тебе удобнее?

– Спасибо, мэм. Мне удобно.

Тут я снова впал в легкий ступор, потому что до меня дошла очевидная вещь. Барков разговаривал со мной по-русски, даже не поинтересовавшись, понимаю ли я язык. Виделись мы впервые в жизни.

До сей поры единственным человеком, напоминавшим мне родную речь, был киноинженер. Но он американец, а Барков, вне сомнения, – настоящий россиянин.

Откуда он здесь взялся? Сын богатых родителей, не доверяющих российской психиатрии? В том, что он не в себе, сомневаться не приходилось. Я робко присоседился к столу и попытался сконцентрироваться на картофельной запеканке. Барков, не поднимая глаз, хрустел игрушкой. Его остренький носик раскачивался в такт внутренней мелодии. Одновременно он пристукивал под столом ногой, одетой в резиновый шлепанец. Из кармана пижамы у него торчала красная пластмассовая мухобойка.

Спокойно позавтракать сегодня мне было не суждено. Я совсем упустил из виду еще двоих сотрапезников, деливших угловой столик.

– Твое имя – Питер? Как апостол? – поинтересовался пучеглазый веснушчатый подросток, с головой, вытянутой, точно кривое яйцо. Я дал бы ему лет тринадцать, хотя он мог отставать в развитии. Его английский оставлял желать лучшего, но ничего удивительного в этом не было. Парень только что запихнул в рот три или четыре пластика жвачки. – Хочешь быть апостолом? Меня зовут Леви. Я из Миссури. А ты британец? Ты говоришь, как британец. Ты протестант?..

Его розовый ротик двигался, не переставая, одновременно уминая пласты резины и выплевывая слова пополам со слюной. Напротив яйцеголового, вжавшись в стул, дрожала изящная девчушка лет десяти в расшитом золотыми нитями платье. С того момента, как я появился, она прекратила жевать и следила за каждым моим движением взглядом котенка, которого загнала на дерево стая собак. Ее от природы смуглое лицо буквально перекосилось от ужаса, а губу она прикусила так, что казалось, сей момент брызнет кровь.

– Он не британец, – не поворачиваясь, быстро сказал Барков. От стука его ноги у меня на подносе подпрыгивали бумажные тарелки. – Как там в Ленинграде, браток? Кони стоят?

– Стоят, – тупо промямлил я, навсегда зарекаясь ходить в столовую. Еще полчасика в их обществе, и меня будет впору тоже привязывать ремнем. Если Сикорски таким образом решил отомстить мне за непослушание, то это подло. Подослать тайного агента, знакомого с моей биографией!

Руди покончил с мюслями и набросился на печенье. Долговязый черный санитар невозмутимо менял на нем слюнявчик. Поросячьи глазки недоросля не отрывались от моего кресла.

Леви выдул огромный пузырь. Руки Баркова мелькали в таком темпе, что бедная головоломка должна была вот-вот задымить. Официантка, напевая, собирала у Леви и его соседки грязную посуду. Попутно она что-то прошептала девочке, но та продолжала смотреть на меня как на одно из убедительных созданий Спилберга. За матовой пластиковой перегородкой шевелились тени нормальных людей. Там, в большой столовой, кушали сотрудники. Я отважно запихнул в рот половину запеканки.

Соседка Леви молча разглядывала меня черными миндалевидными глазами. Я подумал, что она очень красивая, а когда вырастет, то станет просто сногсшибательной женщиной.

– Таня моложе тебя на год, – ровно произнес Барков. – Ее папашка наполовину японец, потому кажется такой маленькой. Таня очень смелая девочка, – и, перейдя на штатовский инглиш, добавил: – Таня, Питер – наш друг. Он тебя немножко боится. Он хотел принести тебе русскую шоколадку, но постеснялся.

Я думал, что почти привык к его телепатии, иначе не назовешь. Но каким образом этот худосочный оболдуй проведал о моих сладких запасах? Из-за постоянного риска диабета я таскал за собой несколько плиток бабаевского шоколада и не решался к ним притронуться.

Теперь я пригляделся к Тане внимательней. Совершенно верно, восточная кровь. Миниатюрные, словно кукольные, ручки и ножки, жесткая прямая челка, наверняка черного цвета от природы, но перекрашенная в рыжий. Она явно стремилась на кого-то походить, возможно, на героиню японского комикса. И про то, что я боюсь, Барков сказал неспроста. Она глядела, как загнанный суслик, крохотные ноздри тревожно раздувались, наманикюренные пальчики мяли салфетку. Скорее всего, это было ее обычным состоянием – трусить при виде незнакомцев, и опытный Барков играл в привычную игру, пытался спасти ее от истерики.

И вдруг я вспомнил, где я видел это лицо и эту прическу. Тот самый японский фильм, где Яманэ с другом прятались на барже от асфальтового чудовища и спасали бездомную проститутку. Меня словно в лоб ударило, столь сильным оказалось де-жавю. Безусловно, та актриса много старше, но эффект погружения в фильм захватил меня врасплох, Я вдруг почувствовал, что все мы сидим не за столиками в уютном кафе, а в чреве ржавой заброшенной баржи на берегу Токийского залива. И асфальтовый спрут вот-вот набросится на нас, чтобы высосать душу.

– Не хочешь быть апостолом? – настойчиво повторил Леви, отдирая от щек лопнувший пузырь жевачки. – Не хочешь стать нашим гуру? Не хочешь собрать под знамена белую рать?

– Не обращай внимания на его пиздеж, – на родном мне языке посоветовал Барков. – Леви помешан на религии. Главный спец, внештатный советник Его святейшества.

Я сумел протолкнуть в глотку остатки картошки.

– Какой сок предпочитаешь, Питер? – окликнула меня повариха. Вот кому было все до фонаря!

– Персиковый, – механически ответил я. Санитар отобрал у Руди пластмассовую вилку, которую тот пытался запихать в ноздрю, и только тут я заметил, что «малыш» тоже был прикован к креслу, только без мотора. Но нижние конечности У него шевелились вполне исправно. Скорее всего, парня просто не решались отпускать на волю. Да, такая туша могла натворить делов, несмотря на невинный спортивный костюм, украшенный изображениями дяди Скруджа. Я представил себе, сколько народу понадобится, если он надумает пошалить.

– Руди, ты побудешь с ребятами, или хочешь к себе? – Санитар общался с ним, как с трехлетним.

– Руди с ребятами… – с готовностью ответил великан.

– Хорошо! – Надсмотрщик поднялся и принялся помогать поварихе. Вдвоем они соскребли со стола остатки завтрака, и санитар высыпал на пластиковую поверхность горку разноцветных деталек. Что-то вроде паззла.

– Он не дерется и не псих, – успокоил Барков. – Ему около пяти лет. Говори с ним, только внятно и медленно. Ему полезно говорить, иначе замыкается.

– Рисовать! – потребовал Руди, вороша пухлой ладонью мозаику.

– Скоро пойдем рисовать, – откликнулся санитар.

Я подумал, что Дэвиду со мной крупно повезло. И еще я подумал, что обедать лучше сесть за отдельный столик, иначе от постоянной тряски у меня вывалятся зубы.

– Я не могу прекратить, – повинился вдруг сосед. Тут он впервые улыбнулся и поднял на меня красные невыспавшиеся глаза. Его щека дергалась в едином ритме с конечностью. Этот человек страдал жесточайшим неврозом. – Марго, можно еще сока?

– Не можешь прекратить стучать? – Я потихоньку приходил в себя и уже не так остро хотел сбежать.

– Эй, так нечестно, – заявил Леви. – Говорите по-английски! Питер, угадай, кто будет следующим ламой?

– Понятия не имею, – честно признался я и постарался как можно теплее улыбнуться Тане. Она потихоньку возвращалась из коматозного состояния, но полностью не расслаблялась, сидела, как взведенная пружина.

– Ты принесешь и мне шоколад? – спросил яйцеголовый. – Я тоже хочу. Принеси мне шоколад, за это я научу тебя Таро.

– Он может, – кивнул Барков, отложил на угол собранную пирамидку и жадно отхлебнул сока. – Я в треморе, дружок. Когда совсем развинчиваюсь, гасят, но потом еще паршивее. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Становишься, как кочан капусты.

– Он становится, как настоящий дзэн-монах, – хихикнул Леви, набираясь сил для создания очередного жевательного дирижабля. – Зато перестает подслушивать. А потом начинает искать веревку.

– Питер, будешь мясной рулетик? – осведомилась повариха.

Я прислушался к своему желудку и кивнул. Мне принесли рулетик, а Тане – яблочный пирог. Продолжая сверлить меня взглядом, она откусила кусочек лакомства. Поводырь Руди листал журнал. Иногда он, не глядя, протягивал руку и подхватывал разлетающиеся кусочки паззла. Великовозрастный малыш пускал слюни и сооружал неустойчивую пирамиду.

– Марго, – негромко окликнул Барков. – Можешь звонить, она в порядке.

Санитар, поверх газеты, кинул быстрый взгляд на девочку и тоже кивнул. Повариха сняла висевшую на стене трубку и сказала два слова. Таня все активнее поглощала пирог.

– Она могла сорваться? – спросил я.

– Хуже, – ответил Леви. – Она встречает спящих демонов в твоей подкорке.

– Намного хуже, – подтвердил Барков, потирая скачущую щеку. – Теперь она к тебе привыкла, и можно открыть дверь. Полифобия. Ментальная защита.

–Так если бы у нее началась истерика, мы не смогли бы выйти? – Беседа принимала все более интересный оборот. Мне пришло в голову, что здесь я узнаю о Крепости гораздо больше, чем от начальства.

– Если она потеряется, даже Барков не сможет найти, – туманно объяснил Леви. – Ты ортодокс? Вы же все в России ортодоксы?

Я так и не понял насчет Тани и решил оставить на потом. Санитар свернул газету и покатил свой тяжкий крест в палату. На прощание Роби всем пожал руки и, как ни странно, тоже напомнил мне о шоколадке.

– Боюсь, что я атеист.

– Так не бывает! – парировал Леви. – Если ты не веришь ни во что, значит, ты веришь в неверие, А это уже вера.

– Здесь нет придурков, – встретив мои ошалелые глаза, сказал Барков. – Настоящие придурки там, – Он ткнул большим пальцем куда-то за спину. По моим прикидкам, в той стороне должен был находиться корпус «Б».

– Кто-то кричал ночью, – брякнул я, чтобы поддержать беседу.

– Мальчики, кто хочет пирога? – высунулась из-за стойки Марго.

– Двойную дозу, – скомандовал Леви.

– Жопа не треснет? – осведомился сосед. – Здесь много звуков, дружок. Не стоит на все обращать внимание. Вот я прислушивался – и подвинулся рассудком.

– Ты из Петербурга?

– Из Луги.

– И… давно в Америке?

– А разве я в Америке? – удивился Барков.

– Здесь не Америка, а страна островов, – весело добавил Леви.

Я тотчас решил, что переоценил умственные способности моих новых приятелей.

– Кто твой куратор? Винченто? – Барков принял у Марго истекающий соком, пышный ломоть пирога. – Значит, ты на его острове. А я на острове мадам Элиссон. И так далее…

– А все вместе – архипелаг, – хохотнул поборник религии. – Знаешь, почему у меня такая башка? Меня неправильно прихватили щипцами, когда вытягивали из родительницы. Они нарушили мои конституционные права уже при рождении…

– Соединенные Штаты находятся там, за великой щелью! – поделился Барков. Таким образом я впервые узнал о хитрых архитектурных особенностях Крепости. – Там действует одноногая, одноглазая демократия. По крайней мере, то, что действует, любит себя так называть. Сраная двухпартийная демократия.

– А здесь архипелаг Его святейшества, Пэна Сикорски, – дурачился Леви.

Я отважился на мучивший меня вопрос.

– Ты умеешь слушать мысли?

– Ты тоже умеешь, но боишься сквозняков в голове, – выдал Барков. – А у меня в голове давно сквозняк.

– Мысль изреченная – ложь! – глубокомысленно ввернул жертва акушера. – Барков мог бы стать великим гуру нового рая, вдали от протухшего архипелага. Он не слушает мысли, он подслушивает ветер, который их приносит. Я ему сто раз предлагал…

Я вздрогнул. Опять ощущение, что я проваливаюсь в японский фильм. Словно все мы – ничтожные пленники механизированного урода.

– Братишка зрит в корень, – Барков схватился за другую щеку. Когда он замолкал, его желваки начинали зловещую пляску. Стук шлепанца по полу я почти перестал замечать. – Сквозняки несут запахи химических реакций. Когда ты превращаешь химию в слова, смысл искажается.

– Леви, расскажи про сорок тысяч Будд, – попросила Таня. Она впервые подала голос, и я удивился, как правильно и певуче девочка говорит, Впрочем, взглянув на меня, тут же потупилась.

– Я слышу, как поют сорок тысяч Будд, – сквозь чавканье поделился тот. – Я построю такой храм, когда вырасту. Сорок тысяч улыбок будут подниматься спиралью к небу и поддерживать свод. И между ними можно будет летать, так густо разольется блаженство. Снаружи останется все плохое, вся пыль и перхоть. Все, что придумали седые дураки.

– Ты заметил? – дотронулся до меня Барков. – Этот пацан, впервые на свете, намерен создать неагрессивную религию. Концессия замкнутого блаженства, активно отгородившаяся от выделений демократии. Как тебе план?

– Эээ… – изрек я. Непонятно было, говорит он серьезно или издевается над собратом по несчастью.

– А внутри можно будет летать… – мечтательно ввернула девочка. Очевидно, она слышала этот бред сотни раз, но купалась в нем, как в ароматической ванне.

– А внутри мы будем летать, – согласился Леви. – И никого не бояться. Никто не сможет напугать Таню, потому что среди улыбок не выживет ни одно создание мрака. Когда сорок тысяч Будд смотрят друг на друга, рождаются мелодии света. Но я разбираю, о чем их песни. У каждого из них тысячи песней. Разобрать их смысл – значит проникнуть в сущее. Их песни обнимают вселенную. Таня считает, что песня всего одна. Так тоже может быть. Понимаешь?

Я жалобно воззрился на Баркова.

– Он просит меня пустить в голову сорок тысяч сквозняков, – без тени юмора подтвердил невротик.

– А ты хочешь проникнуть в сущее? – не отставал яйцеголовый. – Улыбка сорока тысяч Будд стоит всех религий. Понимаешь? Баркову и так все равно. Поможешь мне уговорить его?

– Уговорить? – Я беспомощно захлопал глазами.

– Знаешь, в чем кайф буддизма? – спросил Барков. – Во всеобщем отказе от жизни.

– Леви, прекрати запугивать нашего нового друга, – нараспев произнесла Марго и подмигнула мне. Я задумался, каким талантом должна обладать эта женщина, чтобы оставаться нормальной в этой компашке. Впрочем, что такое нормальность, как говорит наш уважаемый шеф?

Но тут произошло главное событие дня, прервавшее нашу ученую беседу. Дверь отворилась, и вошла она.

Куколка.

Я сразу дал ей это имя и, как выяснилось, не ошибся. Волнистые локоны, прическа под Мэрелин, пухлые губки и широко распахнутые серые глаза, прямо как у настоящей куклы. Даже чуточку ненатуральные, словно бы замершие навсегда в немом изумлении. Словно мир каждую минуту открывался ей с новой стороны. Плотная белая водолазка, джинсы, кроссовки. Она была одета совсем не как пациент. Лишь желтый браслетик с карточкой на запястье выдавал ее принадлежность к Крепости Лет пятнадцать, не больше, и тем не менее крепкая полностью оформившаяся фигурка. Когда Куколка потянулась взять у Марго поднос, я невольно отвел глаза. Ее крепкий зад так бесстыже оттопыривался и в каждом движении сквозила взрослость! Да, иного определения не подобрать…

И стало очевидным, что я нажил себе новое мучение. Именно тогда, Дженна об этом не знает, я впервые почувствовал эту муку. Я годами плавал в сети, читал и знал о сексе не меньше здоровых сверстников, но в опасной близи никогда не появлялась девушка или женщина, способная нанести такой удар.

Удар ошеломляющей силы.

Я давно примирился с тем, что никогда не стану космонавтом или моряком, никогда не проедусь на роликах и даже не сыграю в теннис.

Теперь мне предстояло убедить себя, что я никогда не стану мужчиной.

– Привет, – сказала девушка. – Меня зовут Дженна Элиссон.