Текст книги "Рудимент"

Автор книги: Виталий Сертаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Я еще раз переключил. Скопище юристов с серьезными лицами обсуждали, считать ли сексуальным домогательством, если мужчина в транспорте рядом с женщиной листает журнал «Дикие кошечки»?

– Петя, ты пойми, – Барков заслонил телевизор. Его физиономия дергалась сразу в трех направлениях, в глазах стояли слезы. – Я ведь псих, недееспособен. Они меня мигом упрячут, если что. Ты мне можешь обещать, что мы прорвемся домой?

– Российское посольство, – сказал я. – Это максимум обещаний.

– Да хрен с ним, с песнями! – Он махнул рукой. – Найду я тебе электрика, только ты из меня говно не делай, лады?

25. ЛИШНЕЕ СЕРДЦЕ

До девяти лет я верила в аварию. До девяти лет я верила, что папочка погиб в аварии на химическом заводе, и из-за аварии я родилась такой, какая я есть. Мама получила такую замечательную страховку. О, Питер, я ведь чувствовала себя настоящей миллионершей! Помнишь, когда Дэвид возил тебя в галерею и Музей искусств, и меня отпустили с вами?

Мы смотрели картины, а потом хотели поесть мороженого, но оказалось, что закончились деньги. А у Дэвида мы постеснялись попросить, плюнули и купили один шарик на двоих. А Дэвид намеревался тебя поругать, потому что тебе не положено много сладкого, но я его уговорила. Я его два раза чмокнула, а ты обиделся! Да, да, не спорь, я прекрасно видела, что ты приревновал. Так что не выделывайся, Питер, и не притворяйся святошей, ты такой же мужчина, как все остальные! Ты дулся целый час, пока я не поцеловала тебя в губы и еще в каждый глаз. Ты заявил, что если я все крупные проблемы вроде покупки мороженого, собираюсь решать при помощи поцелуев, то надолго меня не хватит. Я сначала решила воспринять это как оскорбление, но разве на тебя можно долго сердиться?

А хочешь честно, Питер? Раньше я бы тебе ни за что не призналась, но мне страшно нравится, что ты меня ревнуешь. Оказывается, это так сладко! Я и представить себе не могла, как это чудесно, когда мужчина впадает из-за тебя в ярость. Наверное, я извращена? То есть я, безусловно, извращена, раз связалась с тобой. Можешь обижаться, так тебе и надо.

Помнишь, мы сидели с тобой в парке и мечтали поехать в Чили, смотреть, как бьют горячие гейзеры, а еще я поклялась тебе, что вырасту, заработаю денег и свожу тебя на карнавал. Тебе в тот день исполнилось пятнадцать, санитары переодели тебя в белую рубашку с галстуком.

Боже мой, я плачу, Питер! Ты был такой красивый, я держала зеркало, чтоб ты мог увидеть себя в галстуке, ты был как настоящий бакалавр, с ума сойти. Доктор Винченто даже разрешил, в честь Дня рождения, налить нам шампанского, а мне доверили ножницы, чтобы состричь твои завитушки на ушах. Мне очень нравится, Питер, что ты кудрявый, я не возражала бы, если бы ты отрастил настоящие длинные кудри, как у девчонок. Ничего в этом излишне женственного нет, уж поверь мне. Я знаю, ты немножко стесняешься своих локонов. Но я-то женщина, поверь мне, это очень красиво, гораздо приятнее, чем одинаковые стриженые затылки.

Они переодели тебя в белую рубаху со стоячим воротничком и на галстук прицепили настоящую золотую заколку, подарок моей мамы. Охранники скинулись тебе на новый монитор, такого огромного нет даже у Сикорски. Утром приехали обе свободные смены и прятались, чтобы ты не заметил, чтобы выйти неожиданно. Ведь тебя все любят, Питер, ты даже сам не представляешь, насколько. Держу пари, ты и не подозревал, что столько людей захотят тебя поздравить. И совсем не потому, что ты помогаешь им решать задачи, или находишь нужные поправки в законах, хотя Франсуа всем подряд твердил о том, как ты решил за его сына какой-то там аналитический курс…

А сам Сикорски подарил тебе новые колонки к компьютеру и пульт для спецэффектов. Можешь на меня обижаться, но я заметила, что ты чуть не заплакал в то утро, глаза у тебя были красные. Все-таки замечательно, когда тебя не забывают, правда? Я помню, ты рассказывал, как в России про тебя вечно забывали. Ты сидел среди разноцветной горы подарков, а потом Дэвид погасил свет, и мы хором запели. Наш повар принес из кухни торт со свечками, и я помогала тебе их задувать. Вот видишь, я все помню, не верь им, если они скажут, что я сошла с ума.

Мне вот до ужаса любопытно, запомнил ли ты, какое я платье тогда надела, ради тебя? Если бы не твой праздник, я ни за что бы не отважилась нацепить розовое открытое платье и туфли, я бы умерла от стыда, это точно. Кто в наше время ходит в платьях? Только актрисы при вручении «Оскаров»!

Милый Питер! Я опять несу всякую чушь вместо того, чтобы потратить время со смыслом. Но кто знает, что такое смысл? Может быть, то, что я пишу обо мне и о тебе, и есть самое важное?..

Когда я перестала верить в папину смерть, мы переехали в Крепость. Здесь меня еще четырежды оперировали, последний раз за два месяца до нашего знакомства. Сикорски шел на оперативное вмешательство, когда не оставалось других средств. Так что я его не обвиняю в лишней кровожадности. Милый Питер, я так не хочу делать тебе больно, но ты должен это знать, иначе тебе не понять дальнейшего. Помнишь, когда мы с тобой были близки…

Нет, нет, к черту! Когда мы с тобой занялись любовью, ведь это так называется, правильно? Нельзя сказать, как говорят во всех этих фильмах – «мы трахались», потому что ты у меня первый и, скорее всего, единственный мужчина, и все было по любви. Хочешь честно? У тебя было во время близости такое лицо, я испугалась, что ты сейчас потеряешь сознание. Или начнется припадок, и что я тогда скажу? Да, я улыбалась, мне почти не было больно, но стало совсем не смешно, когда я открыла глаза. Помнишь, ты спросил, как тот шут в кино: – У нас будет бэби, крошка? Я тогда шлепнула тебя по физиономии, легонько так, я ведь боялась сломать тебе шею, и сказала, что эти проблемы я беру на себя. На самом деле…

На самом деле, когда я лежала после операции, я кое-что услышала. Они думали, я сплю, кроме того, они привыкли считать меня ребенком. Они изучали меня шестнадцать лет, и я ни разу не принесла им серьезных хлопот, вроде того парня, что цветастой мазней смог отправить человека в петлю.

Я проснулась с этим поганым железным привкусом во рту, какой всегда бывает от полного наркоза. Гадкое ощущение, сутки после наркоза то забываешься, то очнешься ненадолго, начинаешь говорить и проваливаешься на полуслове. Я открыла глаза и поняла, что почти не могу дышать, так болело в груди, и так туго меня забинтовали. Обе руки лежали привязанные, и с двух сторон стояли капельницы. В остальном я чувствовала себя классно, намного лучше, ведь до этого у меня пульс скакал от сорока до полутора сотен. То начинались дикие приливы к голове, я хватала ртом воздух и походила на вареную свеклу, а минуту спустя Куколка уже напоминала белизной маринованную рыбу.

Питер, помнишь, я показала тебе шрамики, я так хотела, чтобы ты меня пожалел, а ты вместо этого спросил, по поводу чего была операция. Я тогда точно лицом стукнулась о стеклянную дверь. Никогда мамочка не обсуждала со мной такие темы. Они говорили, что немножко надо подправить, и я не спорила. Потому что сама чувствовала – пора подправить, так было худо. Мамочка сказала, что не совсем в порядке аорта, что-то там внутри перекрутилось и препятствовало нормальной работе сердца.

– Ты почти здорова, – успокаивал меня Сикорски. – Не сравнить с тем, что было раньше. Полчаса работы, и сможешь пробежать марафонскую дистанцию!

Хорошо, что ты не видел меня до операции. Куколка хваталась за стены и замирала, словно девяностолетняя старуха… Я очнулась, сделала первый робкий вдох. Жутко стреляло в груди, но пульс не менялся. И я сказала себе: о'кей, Куколка, мы еще побегаем! И собралась уже открыть глаза, но тут за ширмой заговорили, и я прикусила язык.

Им следовало быть осторожнее. Им следовало учитывать, с кем они имеют дело. Обычный человек должен был бы спать еще два часа, не меньше…

Разговаривали Сикорски, Сью и двое чужих мужчин. Возможно, они принимали участие в операции. Я догадалась, что они разглядывают рентгеновский снимок. Один из чужих спросил, какие перспективы, другой чиркнул зажигалкой, затем раздался звук открываемой форточки.

– С почкой проблем не возникло, – ответил Сикорски. – Обратный синтез прошел успешно.

– Но почкой вы занимались в трехлетнем возрасте.

– Однако маткой мы занимались лишь год назад! – возразила доктор Сью. – Легко проследить. Никаких следов регенерации.

Доктор Сью заметно нервничала. Слава Богу, я знала их обоих достаточно хорошо, чтобы по голосу понять – что-то идет не так, как они хотят. Тут я прислушалась изо всех сил. Я почти ничего не понимала в их болтовне, но женскую анатомию уже представляла неплохо. Что они сделали с моей маткой? Почему мне об этом ничего не известно? Я стала вспоминать предыдущую операцию. Вроде бы, речь велась о камешках в желчной протоке… Почему-то меня здорово зацепило это небрежное упоминание о детородных органах. Я бы пропустила мимо ушей, если бы речь шла о легких или печени. Надо так надо, докторам виднее.

Но матка… Что еще за регенерация? Я ведь еще не стала женщиной, а психанула так, будто мне сообщили о смерти ребенка. Если бы я не лежала, упакованная в бинты, то не удержалась бы, сорвалась бы с места и подняла бы крик…

За ширмой пошелестели бумагой, затем скрипнул зажим, это перед светящимся окном меняли рентгеновские снимки. Наверное, доктора спровадили реанимационную сестру, которая всегда наблюдает за приборами после операций. Никому и в голову не могло прийти, что пациентка проснется. Им не терпелось обсудить достижения по вскрытию Дженны Элиссон. Кто-то из чужих сказал: – Следует признать, Пэн, кровеносная система нестабильна. Вы применяете модуляторы не реже раза в неделю, ведь так?

– Мы уповаем на гормональную стабилизацию. – Сикорски произнес эти слова почти жалобно, будто провинился в чем-то.

– Взгляните на клапан, – стук карандаша по стеклу. – Второе сердце почти сформировано, мы успели буквально в последнюю минуту. И это вы называете стабилизацией?

От волнения я перестала дышать.

– Возможно, Эллисон права, и следует назначить химиотерапию? – голос Сью.

– Ваше мнение, Хэнк?

– О каких гормонах тогда речь? Мы еще больше запутаемся…

– Вот именно, – вздохнул Сикорски. – Я не стал бы столь драматизировать. Основная проблема: мы не представляем, что полезет в следующий раз.

– По крайней мере, – сиплый голос Хэнка, – вы Разработали формулу для яичников?

– Да. Потомства у нее не будет, это однозначно. Хотя вы знаете, что я против!

– Пэн, этот вопрос мы уже обсуждали, – встрял второй мужчина. Я слышала, как он выпустил дым из легких и затушил сигарету. – Вы хотя бы приблизительно представляете, как выглядит на сегодняшний день ее ДНК?!

Сикорски промолчал. Вступилась Сью:

– Доктор Элиссон справедливо полагает, что при отсутствии поддержки картина схожа с лучевым поражением. В операции на половой сфере нет необходимости. Девочка, по сути дела, мутант, и детей не сможет иметь в любом случае. Может быть, подождем?

– Чего вы подождете? Дождетесь, что она надумает завести дружка?

– Она не так воспитана, чтобы кидаться на парней.

– Но она не гермафродит. Если вы не намерены держать ее в клетке, то рано или поздно она залетит.

– За пределами Крепости ее всюду сопровождает мать, а контакты с персоналом абсолютно исключены.

– Относительно медиков я не сомневаюсь, но у вас свободно разгуливают половозрелые пациенты-мужчины.

– Дженна контактирует только с двумя, из подразделения мистера Винченто. Оба психически нездоровы, но к сексу равнодушны. Кроме того, Хэнк, здесь им негде уединиться, территория под контролем…

– Вернемся к вопросу через пару месяцев, – припечатал незнакомый мужчина, – когда пройдут последствия операции. Я лишь хочу вам напомнить, что пока не найден оптимальный режим модуляторов, даже незначительная опасность беременности может свести насмарку всю работу…

– Зигфрид сейчас обкатывает новую формулу, – Сикорски откашлялся. – Через пару месяцев мы будем готовы опробовать шимпанзе.

– Пэн, обезьяны не успевают размножаться, с такой скоростью вы их отстреливаете! Шучу, шучу…

Они пошли по коридору и говорили еще долго, но я их уже не слышала. Пришла сестра, на пульте она заметила по приборам, что я проснулась, стала менять банки в капельницах. Я запомнила одно – детей не будет.

У меня не будет детей. Как приговор, как взмах заточенной секирой.

Странное дело. До того дня я особо о детях и не задумывалась, тут бы самой в живых остаться, когда вдруг темнеет в глазах, и валишься людям под ноги. Но теперь я задумалась, и чем дольше я анализировала, тем обиднее мне становилось. Я ведь читала, что в мире множество здоровых с виду женщин не способны рожать. Но в том-то и дело, что они здоровы, у них имеется куча других радостей. Питер, только ты не подумай, что я тебя использовала, я люблю тебя, ты такой замечательный!

Не буду скрывать, я немножко перепугалась, когда тебя увидела. Не потому, что ты внешне страшный, совсем нет, а просто я не знала, о чем говорить с человеком, который… Который в таком состоянии. Я сначала просто жалела тебя, жалела, что тебя оставили в роддоме. Я тебя жалела до той поры, пока ты не решил мой кроссворд. Помнишь, я принесла тебе один, затем другой, затем всю пачку? Я читала вопросы, а ты сразу отвечал, и ошибся только один раз, ты не угадал какой-то приток Ганга. Господи, я про Ганг-то впервые в жизни услышала! И тогда я стала смотреть на тебя другими глазами. А потом ты решал по телевизору шахматные задачи, и Сью сказала, что Каспаров против тебя мальчишка, и санитар Дэвид подтвердил, он тогда еще был жив. Я, к стыду своему, не знаю, кто такой Каспаров. А ты улыбнулся и сказал, совсем как взрослый, что девушке совсем необязательно быть ходячим словарем.

На кого-нибудь другого я бы обиделась, это точно. Ведь это дискриминация по половому признаку, Питер! Но на тебя я обидеться не смогла. Тем более, все знали, откуда ты приехал, там у женщин гораздо меньше прав, чем у мужчин. А потом они показывали тебе уравнения, на шестнадцати листах, и ты повторял по памяти. Мама мне рассказала. И про призы в лотереях, денежные переводы за интеллектуальные игры, и про то, как ты выиграл конкурс составителей обучающих программ для детей-инвалидов…

Меня долгое время удивляло одно. Как же ты не обижаешься, что при всех талантах остаешься инкогнито для внешнего мира? Я теребила тебя бесконечно, а ты только усмехался. Ведь с тобой неоднократно хотели встретиться устроители шоу и те парни, из корпорации, для которых ты написал сразу три программы. Они перевели деньги и хотели пригласить тебя в постоянный штат, а вместо тебя поехали Сикорски и младшая сестра Сью. Я тогда только узнала, что эта тетка из административного корпуса считается твоей новой матерью. Они поехали и привезли тебе кучу подарков.

Я знаю Пэна много лет и сразу заметила, что он недоволен. То есть он свое недовольство умело скрывал. Он раздражался, потому что допустил промах и позволил тебе водить дружбу в Сети и участвовать в соревнованиях. Он никак не ожидал такой популярности, но остановить тебя уже не мог, потому что иначе прервались бы ваши научные эксперименты. Вот и приходилось всячески оберегать тебя от контактов.

Чтобы ты выполнял заказы Крепости.

Помнишь, Питер, как ты верил, что участвуешь в программах психологической поддержки?

Тогда я сказала себе – вот тот парень, что мог бы стать отцом моих детей. Наших детей.

Я даже размечталась, что смогу тебя после совершеннолетия забрать из Крепости, и к тому времени изобретут какие-нибудь новые протезы, и мы сможем купить дом в Джексонвилле, по крайней мере, там я хоть кого-то знаю… Знала когда-то. Я ведь так немного успела повидать, даже по сравнению с тобой. Я люблю тебя, Питер.

А потом мы полетели с мамой на курорт, к океану. Целый месяц! Господи, какая я была счастливая, я почти забыла о своем уродстве. Правда, мне никогда уже не суждено носить открытые купальники, и нельзя загорать, и ходить без солнцезащитных очков. А еще мне нельзя переохлаждаться, и глотать соленую воду, и ударяться, и еще много чего не положено… Они же никогда толком не представляли, что мне может навредить. Но все равно, несмотря на запреты, я чувствовала себя настоящей голливудской звездой: никаких душных палат, запертых дверей, и столько улыбающихся лиц вокруг! Когда вернулись, меня проверили. И сразу начали готовить к новой операции, все пошло по старому. Мамочка пришла ко мне и делала вид, что все в порядке. Это ерунда, это в последний раз, повторяла она, но я понимала, что она лжет, и мне это было больнее всего. Лучше бы они резали меня без наркоза.

– Что у меня опять выросло? – спросила я. Она сделала вид, что не поняла вопроса, но вся побелела.

– Мама, что у меня опять выросло лишнее? Еще одна почка, или желудок?

– Откуда ты знаешь? – Она растерялась, но быстро взяла себя в руки.

Мама у меня – настоящий профессионал, ее не так-то просто смутить. И у нее, в отличие от меня, никогда не дрожат руки. Может немножко дергаться глаз, или появляются капельки пота над верхней губой, но руки не дрожат. Сикорски, когда не в себе, он прячет руки в карманах, чтобы никто не видел, как он трет пальцы, словно сдирает старую ороговевшую кожу. Мамочка держит руки на коленях, ногти у нее всегда ровные, коротко подстриженные, а кожа на ладонях почти белая от специальных составов.

Я старалась не глядеть на ее руки, чтобы не представлять, как она выглядит в шапочке и маске. Мама не участвует, когда оперируют меня, наверное, так положено по врачебной этике. А может быть, она боится, что случайно дернет рукой…

Я представляю, как мамочка поднимает ладони, и ей надевают тонкие перчатки, а затем вспыхивает лампа, что не дает тени, и для того, кто привязан к столу, остаются только висящие в белизне глаза. Внимательные и холодные, как глаза боа, загнавшего в трясину дрожащего детеныша тапира. Змея неторопливо кружит возле увязшего в тине зверька, слушает заполошную трескотню маленького сердечка. Она не торопится, она получает удовольствие от охоты…

Поверх розовых резиновых перчаток скатываются капельки крови. Кровь стекает, а промежутки между резиновыми пальцами становятся почти черными, но блестящее лезвие держится крепко и точно по нанесенному рисунку входит под кожу… Затем одни нависшие над разрезом глаза встречаются с другими, шапочки удовлетворенно кивают, а розовая перчатка опускается вниз. Две пары глаз пристально разглядывают трепещущий живой комок, что-то невероятно увлекательное, что-то лишнее, рудимент… Я слышала, как доктор Сью сказала, что мамочка прекрасно оперирует.

Мама пообещала, что обо всем со мной поговорит. Раз уж я и так подслушала, то нет смысла скрывать, они просто хотели меня поберечь. Пока я стану взрослой.

И она сдержала слово, Питер. Наполовину. Она не была моей настоящей матерью.

Она была носителем.

26. САМЫЕ НЕЗАВИСИМЫЕ ЖУРНАЛИСТЫ

– У тебя новости, – заявил Барков, едва я приехал в столовую. Я кивнул Марго и подвинул соседу тарелку с хлебом. Под тарелкой лежала магнитная карта.

– Ты уверен, что сработает? – несмело спросил он.

– Спрячь, – посоветовал я, вгрызаясь в персик. – Или забоялся?

– Я свое отбоялся, – хмыкнул он, разглядывая заветный квадратик. – Это у тебя в башке сквозит, будто ты призрак встретил. Но нас засечет козел с четвертого поста!

Я старательно изображал беззаботный ужин, нарочито долго смаковал фрукты, но внутри все кипело и булькало. Сначала мне почудилось, что повариха как-то не так на меня поглядывает, затем я стал вспоминать, не встретил ли кого в холле.

– Не бзди, ничего не ожидается, – глядя в сторону, прошамкал Барков. Он, в задумчивости, набил полный рот салата, наверное, тоже не справлялся с тремором. – Никаких дополнительных мероприятий.

– Ты проследил?

– Да, как ты просил, нарочно ошивался в парке, пока не выгнали. Все уехали, осталась обычная смена дежурных. Тем более, что выходной.

– Иногда в выходной они затевают… —Я прислушался к звукам из большой столовой. Свет там не горел, но мне показалось, что кто-то разговаривает.

– Там пусто, – поймал мои мысли Барков, – Моют полы.

– Кто из врачей?

– Этот… – напрягся Барков. – Доктор Рамадан, или как его. Не из наших. Он тихий, до одиннадцати не вылезет из кабинета…

– По этажу дневалит Томми, он уже спит, – сказал я. – А с охранником надо потолковать. Если даже засекут, пусть ищут неисправность в своей системе. Но если боишься, отложим.

– А ты-то чего весь пузырями пошел, коли такой отважный? Ты погляди, чего в тарелке наворочал!

– А черт его знает… – Похоже, у меня также развивался нешуточный невроз. Сам того не замечая, я замесил в кашу овощную котлетку, йогурт и желе из фруктов. – Ты достал?.. – не утерпел Владислав.

– Тихо! – остановил я его порыв. – В лифте поедем вместе, а когда поднимемся на этаж…

Пока мы поднимались, Барков изо всех сил сдерживал пляшущие конечности. Формально, на третьем этаже, делать нам было нечего, и любой встречный сотрудник мог бы резонно осведомиться, что мы вынюхиваем. Я молил Бога, чтобы нам не встретился никто из особо ярых сверхурочников. Иногда окна лабораторий третьего этажа светились до поздней ночи, но сегодня Влад поклялся, что ни одна лампа не горит. Мой четвертый уровень допуска, по крайней мере, позволял кататься вверх-вниз, а на Баркова, без ворованной карты, давно бы уже ополчилась сигнализация.

Лифт плавно затормозил. Первое впечатление было такое, словно двери открылись в бездонный колодец. Автоматика экономила электричество, слегка подсвеченным оставался лишь дальний сегмент коридора, где голубыми искорками перемигивались мониторы и уже поднимался с кресла обеспокоенный охранник. Прямо напротив лифта располагался окуляр камеры, и дежурный прекрасно видел наши возбужденные рожи.

Секундой позже у меня случился маленький припадок. Задергалась голова, изо рта посыпались остатки ужина, действующей ручонкой я хлестал себя по щеке. Барков озабоченно подпрыгивал рядом.

Пытаясь развернуть кресло, он неловко зацепил пристенную декоративную решетку, из подвесных горшочков посыпались искусственные цветы, с моих колен раскатились по полу шахматы. Я продолжал хрипеть и заваливаться набок. Барков сопел, вращал глазами и матерился, достаточно правдоподобно изображая испуг.

Долго нам ломать комедию не пришлось. Вдали щелкнул запор и подскочил обеспокоенный охранник. На посту вращалось покинутое кресло, сквозь двойную решетку я видел угол лестничной клетки и часть коридора, относящуюся к корпусу «В».

Кого-то там везли на каталке, слышался далекий скрип и невнятные голоса. С нашей стороны все оставалось тихо. Лифт закрылся, но не двинулся с места.

Инструкция дежурного предусматривала оставление поста только в крайних случаях, требующих немедленного вмешательства. Пока Курт, чертыхаясь, скользил к нам по натертому, как ледовая дорожка, покрытию, я успел подумать, что мы молодцы, поскольку не воспользовались нижней, подземной перемычкой. Я совершенно выпустил из виду, что пришлось бы пересекать холл, где слежение ведется тем постом, что в тоннеле. После того, как молодчик, опознанный Барковым, доверчиво подошел ко мне в парке, чтобы поднять упавший журнал, я узнал чрезвычайно много нового.

Для начала электрик свел нас, сам того не желая, со своим шефом. Даже не так! Главный энергетик, действительно, крайне редко появлялся внутри Крепости, у него даже не было постоянного пропуска! Пришлось заставить нашего нового дружка сочинить для шефа легенду, будто он встретил искрящий конец провода. На глазах изумленного Баркова примчался главный, седой представительный дяденька, вежливо поздоровался за руку с Питером, после чего ушел и вернулся с диском. Я разбирался со схемами коммуникаций больше недели, затем плюнул и согласился с теорией Владислава. Если отключать, то отключать все разом! Мыне сумеем пробить двойную, а то и тройную защиту. Проще рубануть всю подстанцию…

А подстанция, как выяснилось, оказалась в самом неприятном месте. На техническом этаже, под корпусом «В». И вот, тупой парализованный заморыш,а с ним трясущийся метроном отправляются через запретную зону ловить сразу двух зайцев… Сколько раз, ненароком проезжая мимо постов на третьем и подземном этажах, где имелись сквозныеперемычки, я нарочно останавливался перекинуться любезностями с охраной, или меня останавливали, чтобы быстрее разгадать кроссворд. Они не имели права отвлекаться на треп во время несения службы, но для инвалида существовали негласные послабления. А я предсказывал им результаты дерби, положение на рынке акций, смеялся над анекдотами, а сам вглядывался и вслушивался. Судя по расположению зданий, за сумрачным поворотом должен был находиться такой же широкий проспект, отходящий под углом в шестьдесят градусов. С той стороны иногда долетали звуки, но никогда не появлялась ни одна живая душа. Из парка окна корпуса «В» выглядели такими же непроницаемыми, как наши, а следующее здание, под литерой «А», вообще обходилось без окон. Сотрудники там имелись, я встречал их на выходе из тоннеля, видел, как они доставали свои карты и исчезали за вращающейся дверью корпуса. Близко я подъезжать не решался, потому что в глубине холла угадывался дополнительный пропускной турникет. Я далее разглядел руки охранника. Своего рода крепость внутри крепости.

Несколько раз, болтаясь в парке, я встречал маму Дженны, когда она выходила оттуда и шла к нам. Казалось бы, ей было удобнее пройти насквозь, но миссис Элиссон, как и другие, не пользовалась удобными путями. Возможно, перемычку сохраняли в качестве пожарного запасного выхода. Но если с нашей стороны коридора с охранниками здоровались или хотя бы махали им рукой, то соседи никогда не появлялись у решетки…

– Что с Питером, подавился? – обеспокоенно спросил Курт. – Я вызову врача?

Я ухватился за его мощное запястье, надавил нужную точку и слегка дернул вниз.

– Спать! – приказал я. – Ты очень крепко спишь и не можешь проснуться. Вокруг хорошо, тепло и очень тихо, не надо ни о чем думать… Сейчас ты вернешься на пост и отключишь запись на второй и третьей камерах…

Курт слегка покачивался, нависая надо мной внушительным корпусом тяжелоатлета. Его глаза оставались открыты, но подернулись пленкой, как у снулой рыбы. Барков тряс ногой, но не издавал ни звука. В животе у него урчало, точно в прохудившемся водопроводном смесителе.

Затем я отослал Курта на пост, и мы потянулись следом. Барков смотрел Курту в спину, держась руками за живот, точно ждал, что охранник развернется и всадит нам по пуле. Дежурный шел очень твердыми шагами, аккуратно запер за собой решетку, проверил замок и опустился в кресло. Он перемещался слишком правильно, словно робот-сборщик на конвейере. Владислав начал икать, затем медленно повернулся, и я испугался, что спасать от приступа придется его.

Дежурный отключил монитор. На экране, задом наперед, побежали кадры, где мы вываливаемся из лифта, а затем Барков моим креслом таранит полочку с цветами.

– Курт, открой вторую решетку! Сейчас мы уйдем, ты закроешься изнутри и будешь нас ждать. Если кто-нибудь придет или позвонит тебе, ты ответишь, что все в порядке и нарушений не замечено. Ты не вспомнишь, что видел нас. Ты понял меня?

– Да…

– У тебя есть карты для лифта корпуса «В»?

– Да…

– Дай мне их. В подвале, возле входа в энергоблок, есть охрана?

– Дежурный техник…

– Сейчас ты ему позвонишь и скажешь, чтобы он поднялся к тебе. Скажешь, что со стены упал огнетушитель, и на минутку нужна его помощь. Ты понял? Когда он приедет сюда, ты представишь меня. Скажешь, что Питер хочет с ним познакомиться. Звони! Барков икал. Курт механическим движением снял с пояса ключ, открыл окошко на пульте и вытащил оттуда другой ключ. Затем отпер карточкой и ключом вторую решетку, придержал ее, пропуская меня. Барков, протискиваясь мимо массивного крупа спящего дежурного, поскуливал от страха.

Наконец решетка захлопнулась позади, и Курт снял трубку. Мы стояли в трех шагах от поворота, в сумрачной, прохладной нише. Прямо напротив сияла гигантская буква «В».

– Барков, если ты не прекратишь стучать зубами, – прошипел я, – мы пропустим начало ядерной войны!

– Куда теперь? – Владислав на цыпочках подкрался к повороту и заглянул за угол. – Петька, там темно…

– А ты что хотел, оркестр?

С большим трудом мне удалось его уговорить оставаться на месте, пока я вернулся к Курту и выяснял, какие камеры следят за этажом по эту сторону решетки. Даже на маленьком экране было заметно, как Баркова плющит и колбасит!

Вдали зашелестел лифт, потом показалась коренастая фигура в каске с фонариком. Техник был, несомненно, раздосадован и крайне удивлен нелепой просьбой коллеги. Он подошел к Курту размашистой походкой и раздраженно спросил, где же тот гребаный огнетушитель…

Он успел отшатнуться, когда заметил меня, но спустя минуту уже все забыл и катился с нами на лифте вниз. Барков почти не икал, ему были поручены тетрадка и карандаш. Техник оказался на редкость покладистым малым и гораздо более осведомленным, чем нелюбознательный Курт. Он выложил нам кучу полезных сведений обо всех инженерных службах и постах, о порядке смен на внутренних и внешних объектах Крепости.

– Четырнадцать человек, если он не врет, – подвел итог Владислав, чиркая в блокноте. – Восемь человек вооруженной охраны, четверо медиков и два технаря остаются каждой ночью. Но фишка в том, что одни ходят по четырехсменке, а другие – по скользящему. Чтобы вырубить разом нужную смену, нам придется подсчитать. А если кто-то заболеет?

– Никуда не денешься, будем считать. И начнем с нашего приятеля.

Кругленький рыжий техник, похожий в каске на смешного шахтера, не моргая, смотрел в стенку лифта. Когда мы проезжали первый этаж, сквозь щели хлынул яркий свет и явственно послышались голоса. Выходит, далеко не все отправились по домам! Мне очень хотелось остановиться и на минуточку выглянуть наружу, но Барков, как всегда, угадал мои крамольные намерения раньше и умоляюще схватил меня за плечо.

Мы спустились на второй подземный и с большим интересом осмотрели подстанцию. Наш рыжий проводник провел обстоятельную экскурсию, вот только каждый ответ из него приходилось тянуть щипцами. Барков чертил карандашиком, я сверялся с планом в ноутбуке.

Умно мы поступили, что сюда заглянули. Никакой разводной ключ, брошенный на клеммы, не помог бы. Две линейки трансформаторов, каждая из которых обеспечивала автономный шлейф питания, с автоматическим переключателем на случай перепада мощности. Плюс к тому, зал с дизельными генераторами, способными восстановить аварийное питание за пару секунд…