Текст книги "Рудимент"

Автор книги: Виталий Сертаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Послушнее оно не становилось.

На пятый день шеф явился на пару с доктором Сью. В отличие от миссис Элиссон, мамы Дженны, доктор Сью угловатая и крайне непривлекательная Коротенькие седые волосы стоят торчком, плечи нелепо вывернуты, и крайне невнятно доносит она до собеседника слова. Это я потом узнал, что в Штатах тоже есть свои диалекты. Еще год назад мне было бы наплевать на ее внешность, но в последнее время я очень болезненно относился ко всему, что связано с противоположным полом. Если бы не Куколка, я бы непременно подвинулся рассудком на почве собственной несостоятельности… А накануне Куколка меня впервые поцеловала, так что я ни о чем другом не мог думать. Едва проснувшись, я подгонял стрелки часов и проклинал того идиота с белой бородой, который закрутил землю вокруг светила со скоростью двадцать четыре часа на один оборот. Не мог подтолкнуть нашу планетку чуток поскорее, чтобы обед шел сразу за завтраком, а там и время для прогулки!

Одним словом, я душой парил в горных сферах и не сразу заподозрил неладное. Сью и Винченто нацепили наушники, Александр дал отмашку, а мне, без лишних слов, подсунули один из опусов Баркова.

– Я не могу… – начал я.

– Надо, Питер! – твердо произнес шеф. – Мы с тобой как единая команда. Наша работа нужна людям. Читай!

И я почувствовал, что не могу сопротивляться.

– Читай медленно, от начала, пока действие не остановится, – так же твердо, глядя мне в глаза, протрубила доктор Сью.

Меня буквально колотило от возбуждения.

– Что вы мне укололи? – без обиняков спросил я.

– Антидепрессант, – без запинки проговорил Винченто. – Нам нужно, чтобы ты читал с подъемом, а не тосковал, как покинутый утенок.

Не знаю, как насчет снятия тоски, но волю эта штука ломала капитально. Я не хотел, чертовски не хотел заниматься этим делом и сам не мог объяснить, почему. Просто у меня было предчувствие, что это неправильно, вот и все. Но отказаться не мог, словно что-то двигало моим языком и губами. Сконцентрироваться на тексте я тоже не мог, меня неудержимо тянуло раскачивать головой и вдобавок что-нибудь спеть.

Они этого и добивались.

Я в последний раз попытался воспротивиться, но ничего путного не добился.

«…Вопрос не в том, быть или не быть, вопрос в том, как воспротивиться тому, кто поставил передо мной этот вопрос и лишил меня способности к мысли, ибо „быть-не быть" – не более чем глупая прямая, линейное решение, оставляющее за бортом многовариантность наших…»

– Стоп! – рявкнул Винченто. Японец Яманэ, разевавший на экране рот, тоже замер, вместе со мной.

– Питер, что ты чувствуешь, когда читаешь этот текст? – строго спросила доктор Сью.

– Отвращение, – признался я. – Тоску.

– Что ты видишь, если читать с закрытыми глазами?

– Свинцовое небо, дорогу с глубокими колеями, заполненными водой. Вдоль дороги лежат мертвые птицы. Много мертвых птиц, и летают их грязные перья. – Я моментально отыскал нужный образ. – И дорога не ведет в город. Она обрывается…

– Великолепный медиум, – обращаясь к Винченто, произнесла доктор Сью. – Питер, так мы ждем от тебя, чтобы ты произносил слова с выражением. Не следи за монитором, все равно придется делать монтаж. Поступим иначе… Просто сосредоточься на своих ощущениях, какими бы тоскливыми они ни были. Читай медленно и представляй себе любые картины, которые вызывает текст. Давай, попробуем еще раз!

Я убедился, что фильм мне действительно мешал. Без знакомого ироничного лица Яманэ дело пошло гораздо быстрее.

«…У холода есть имя другое – ласка…

Имя могилы моей – колыбель…

Псы жары не достанут нас сквозь гранит

Своими клыками…»

– Но в фильме нет таких стихов, – беспомощно возразил я.

– Значит, будут! – железно отрубила доктор Сью. – Картина еще не готова, Питер. И мистер Винченто тебе говорил, что подобные ленты компонуются специально, по заказу Антинаркотического комитета. Наша роль в заказе – целевым образом воздействовать на определенные группы риска, чтобы вывести детей из депрессии, из зависимости от химических препаратов. Чем напряженнее сюжет, чем более давящая атмосфера создается, тем веселее и проще станет для зрителя встреча с реальным миром… Читай, внятно и с выражением!

Я и сам не заметил, как отбарабанил четыре листа.

После прочтения во рту оставался противный гнилостный привкус. Барков ухитрялся создавать упадок из ничего. Его разрушительный талант заметно превосходил мои скромные способности. Винченто не усмотрел ничего противоестественного в моей просьбе оставить некоторые картины на вечер для вторичного просмотра. Я отобрал ленты с синхроном Владислава, переписал на отдельный диск те куски его речей, которых не было в первоначальном английском варианте, и отправил по почте своему сетевому дружку. Он имел неплохие контакты в саунд-индустрии, а со мной его связывали несколько удачных проектов по объегориванию телелотерей. Проще говоря, за мой счет он трижды бесплатно прокатился в круиз.

Я совершил должностное преступление. Никому не позволялось выносить за пределы Крепости материалы работ.

– Русский не понимаю, – откликнулся на второй день хакер. – Но ребята из студии подкинули несколько ссылок на сайты с оккультной медитацией. Посылаю их тебе, ознакомься. Очень похоже на стиль коллективных молений под гашиш, с раскачиванием и бормотаньем нараспев. Твой приятель мог бы иметь поклонников…

У каждого таланта где-то есть поклонники, согласился я и раздумал посылать собственный голос.

Они кололи мне средство, подавляющее волю. Теперь я знал это наверняка, но ничего не мог поделать. Самое печальное, что я не мог сказать Дженне о своих подозрениях насчет себя и ее.

Мне начинало казаться, что наша с ней встреча, и даже сексуальная близость, были запрограммированы начальством. Потому что один раз, когда мы сцепились с шефом по поводу врезки в русский, кстати, фильм барковских тезисов, Винченто дал понять, что может легко отменить мои прогулки в «виноградную беседку». Это было наше тайное место для встреч, где Куколка, давным-давно, проделала проход в густых кустах, и получилась закрытая со всех сторон полянка. Парк был слишком велик, садовник ухаживал за дорожками, иногда срезал ветки электроножницами, но дальние уголки, примыкавшие к корпусу «А», никто не обихаживал. Вот мы там и прятались. Иногда целовались рассказывали всякие истории и мечтали, что, когда Куколка подрастет и получит деньги, мы сможем путешествовать.

Винченто знал. Ничего подлее он не мог придумать, но угроза сработала. Я уверил себя, что, так и быть, закончу. Осталось совсем немного. Шеф обещал мне, что в ближайший год мы к этому не вернемся.

Мы покончим с кино и займемся чем-нибудь веселым.

Месяц спустя мы сидели с Барковым в «банановой беседке», и у меня с собой уже было устройство, регистрирующее присутствие электроники, Томми и Дэвид покупали по частям, не догадываясь, зачем мне нужны отдельные компоненты.

Так что я был уверен в отсутствии прослушки.

Я спросил Владислава, какого черта он портит бумагу, и кто ему посоветовал заняться подобным графоманством. Барков без тени смущения ответил, что Леви предложил ему писать на русском.

– Леви? Ты сочинял для нашего фанатика?

– Я сочиняю только для себя! – гордо задрал подбородок Барков. Невзирая на свои тридцать два года, порой он вел себя как троечник, что единственный в классе получил пятерку за контрольную. – Я сочиняю, что хочу и когда захочу. Просто Элиссон и Сью вздумалось попробовать мои сквозняки на вкус.

– А Леви? – не отставал я. – Леви и без тебя чокнутый. Сплошные монахи, обеты и мессии…

– Яйцеголовый, он тронутый, это без вопросов, – охотно сел на любимого конька Барков. – И мне насрать, с кем он там перетирает о святых мощах. Но доктор Сью пишет работу по его теме. Ну, втыкаешься, не статью, а офигенную монографию, как лечить таких вот пацанов, попавших под влияние религии…

– С кем он перетирает? – не разобрал я. В тот момент мне и открылась истина. У Леви тоже была студия! Потому-то Барков настолько уверенно пользовался наушниками и вообще проявлял крайне мало любопытства. До меня он провел немало времени на пару с «апостолом».

– Они собираются лечить религиозных фанов? – задумался я. – Что-то не стыкуется, Владислав. Для чего им порхать вокруг одного чудака Леви, когда в психушках пруд пруди реальных сатанистов, иеговистов и прочих сдвинутых? Я еще в Москве читал, и сам таких видел. Там материала можно набрать на десять монографий… И потом, они вовсе не обязательно сумасшедшие, это последствия суггестии, внушения…

– Ты не умничай, – поморщился Барков.

– Подожди-ка, расскажи мне до конца! – бурлил я. Мне все не давало покоя, что я так легко сдался под напором Винченто. Я, дурак, надеялся, что буду, как и раньше, копаться с рисованными кретинами, а вместо этого предстояло озвучить настоящий полнометражный фильм…

– Да нечего рассказывать! – сплюнул Барков Мы сидели с ним в углу беседки, под зелеными гроздьями бананов, и я зорко следил, чтобы никто не приближался. – Возникают новые течения, кто-то замутил очередную херню насчет пришествия очередного бога, или что-то в этом роде… Ты же знаешь, что мне по фигу, я не вдавался. Ну, как мне сказал Леви, принесли к нему конспекты, просили обработать и выдать прогноз…

– Постой, – перебил я. – Кто замутил? Стало быть, он обманывает, что сам все изобретает?

– А я почем знаю? Что-то и сам нафурычил, наверное. Я, пока у него в келье не побывал, и слушать не хотел. Знаешь, Петька, для того чтобы повеситься, на хрен не надо вступать в братства…

– Дальше. Что было дальше?

– Ну, чего… Он сказал, что изучил, сделал им свой прогноз. Ты в курсах, как он прогнозы фигачит? Он тусуется в Сети со всякими придурками. Ну, есть же куча чатов и форумов, как и у нас, где собираются отморозки и готовы мусолить любой бред. Их бы всех собрать да отправить в корпус «Б», вот и диссертации готовые… Короче, Леви выносит идейку наружу и смотрит, как толпа отреагирует на базар.

– Так зачем для этого Леви? – не утерпел я. – Без него, что ли, никак не опросить?

– Братан, а зачем мы с тобой? – резонно возразил Барков. – Я по глюкам спец, не скрою. Иной раз такой сквозняк под крышу вмажет, сам пугаюсь… Откуда что берется? Леви, он профи, при– кинь! И потом, он ведь малой, моложе тебя, так. А вся эта херня, она на молодняк рассчитана. Ну, колдовство там, крест кверх ногами, нирвана…

– На молодняк?

Мы посмотрели друг на друга. Я никак не мог ответить себе на вопрос, понимает ли Барков, куда мы вляпались. Я и сам толком не понимал, просто чувствовал, что происходит что-то неприятное.

– Конечно, на молодняк. На пацанву, – подтвердил самоубийца. – Когда меня к Левику прислонили, как раз шел базар о какой-то новой церкви, то ли блудных сыновей, то ли потерявшихся… Я толком и не припомню, мне пополам, кто у них там потерялся. Ну, сыновья, это понятно кто, молодняк. И фишка, короче, такая.

Школа там, «ботинки», родаки, политика – это все вне церкви, все от беса, потому что, если бы было наоборот, то люди бы росли в полном ажуре. В справедливости, короче.

А поскольку никакой правды нет, то значит, вся окружающая лабуда заражена семенем беса. Во, я даже слова запомнил! И сыновья должны вернуться к церкви.

– Пока я не услышал ничего нового…

– А ни хрена нового и нет. Что я, дебил, по твоему, не втыкаюсь? Вся ботва в том, что имеется в виду не обычная наша церква, с попами, иконками золотыми и колокольцами. Они там, короче, заблудшие, возвращаются и пускают по кругу косячок. А попа у них тоже нету, есть старший сын. Но он ничему не учит и не заставляет. В этом отличие и самый кайф, так сказал Леви.

– В чем кайф? В допинге?

– Да нет! Трава – это само собой, для приближения к нирване. Фишка в том, что обычная церква… как сказать-то?

– Христианская?

– Ну да, верно! Она, короче, тоже прогнила и зависла вне святого круга. А доказательство очень простое. Леви аж пищал от гордости, что именно он эту мыслю развил. Доказательство такое, что попы, они талдычут то же самое, что и политики, и вообще, взрослые. Родаки и предки. И там, в бумагах, что принесли для Левика, все так внятно растолковано, что я чуть сам не решил вступить к этим блудным сыновьям…

– А что тебе сказала доктор Сью? Что Леви придумал новую секту?

– Нет, наоборот. Она сказала, что есть сведения, будто наркоши затягивают пацанов и девок, бесплатно снабжают их травкой, а те рады, потому что впервые им никто не клюет мозги, как надо жить. Ну вот, короче. Она сказала, что наша контора изучит это явление и подаст данные для полиции и для психологов, чтобы развенчать, и все такое…

– Барков, ты веришь в это?

Владислав злобно плюнул на центр клумбы.

– Петя, тебе не по фигу, во что я верю? Я слышу, какой у тебя сквозняк в башке, и могу поставить сто к одному, что если ты так дальше будешь напрягаться, скоро станешь хуже, чем наш Малевич!

– Ну, положим… А для чего Леви понадобились твои записи?

– Сью сказала, что мои сочинения помогут развенчать Церковь. Якобы, они работают заодно с тайными агентами ФБР, и те внедрят своих людей к старшим сыновьям. А при помощи моих текстов у адептов возникнет это… Стойкое отвращение, вот! А ты удивляешься, Петька, зачем мы им нужны!

– Ладно, – сказал я и включил мотор. – Ничего мне от тебя не добиться… Одно ты мне скажи, за каким бесом я читаю твои бредни, на русском языке?

– Ну… Видать, у тебя с выражением получается, – отвел глаза Барков. – А у меня дикция подкачала…

Меня так и подмывало рассказать ему о сайтах американских правозащитников, где упоминались моленья враскачку и чтение нараспев. Под грибочки и дурман. Где очень кстати пришлась бы дикция Владислава.

Но я прикусил язычок. В те дни я ему не вполне доверял. Я хотел сам во всем разобраться.

– А зачем на русском? – спросил я. – Кто их теперь переводить будет? Ты же для Леви писал, так он на нашем ни бум-бум! Как он твои куски поймет?

– Петя, почему куски? – изумился Барков. – Леви вообще ни черта не понимает. Все давно на русском, и не кусками, а целиком…

17. В ПОИСКАХ БЛУДНЫХ СЫНОВЕЙ

Питер, мне пришлось прерваться, извини! Тут у меня случилось очередное приключение; некоторые мужики прилипают, как мухи к сладкой клейкой ленте. Представляешь, один подонок поперся за мной в туалет. В этом заведении, где я коротаю вечер, наверху, на туалете, не написано, мужской он или женский. Этот долговязый франт с убийственным запахом изо рта вперся за мной, под предлогом, что все равны, и начал кривляться перед зеркалом. Я бы плюнула на него и потерпела, но пришла в туалет совсем не с той целью, о которой он подумал. Мне позарез нужно было вывернуть желудок, и это уже в третий раз. Плохие симптомы, милый, совсем плохие, когда пища просится наружу.

Я знаю, что мне нужно. Обычно в таких случаях мне ставили капельницу с питающим раствором; раствор невозможно извергнуть в унитаз. Таким образом остаешься сытой и обманываешь живот. А обмануть его необходимо, потому что желудок сговорился с другими хитрыми деталями внутри меня; они невероятно коварные, Питер, когда приходят в расстройство. Они творят, что хотят, и притворяются, что не нуждаются в еде. Когда начинается подобная революция, это значит, что во мне что-то растет. Очень важно им не поверить, желудку и остальным, и продолжать кушать. Иначе они выгрызут меня изнутри, высушат и выгрызут. Поверь, я знаю, как это бывает…

И вот, этот дурак поперся за мной в туалет. Уселся на умывальнике, возле зеркала, и понес какую-то чушь, вроде того, что мы уже виделись и непременно должны потанцевать, что он не встречал такой заводной девчонки… Длинный такой парень, даже по-своему красивый, волнистые волосы, как у девушки, только в перхоти и крошках. И ротик у него чувственный, почти как у тебя, Питер, так и хочется поцеловать. Только ты не ревнуй, пожалуйста, я ведь смеюсь!

Да, смешного мало, но если я не буду смеяться, то совсем свихнусь. С тем длинноволосым торчком все закончилось бы благополучно, если бы он не засунул случайно ладонь в дверную щель, там, где петли. Я поняла, что он не уйдет, плюнула и пошла в кабинку. Нравится ему слушать, как меня рвет, что же, пускай! Может, у мальчика такие интимные пристрастия, вдруг он иначе не может кончить? Я потянула за собой дверцу кабинки и прищемила ему пальцы.

Длинноволосый заорал, пытаясь выдернуть руку, одновременно от сквозняка распахнулась входная дверь, и на нас уставились два толстяка, которые в конце коридора метали дротики. Два нетрезвых толстых мужика играли в дартс. Я слишком поздно заметила, что натворила, отпустила ручку кабинки и хотела извиниться. Меньше всего я планировала поднимать шум, но мой незадачливый ухажер резко изменился.

Он увидел свидетелей и решил, что надо показать себя мужчиной. Он не мог позволить, чтобы над ним смеялись. Какая-то девчонка отдавила ему пальцы, вынудила его постыдно визжать, следовало задать ей трепку! Вот так всегда, Питер, это только в кино плохие ретируются, столкнувшись со справедливым отпором. Я себя не защищаю, нисколечки, я лишь пытаюсь понять, почему все складывается нечестно?

Я выскочила из кабинки и хотела извиниться, но мой волосатый друг спрыгнул с умывальника и наотмашь ударил меня второй рукой. Хорошо, что левой, не так прицельно получилось, но достаточно больно. Я отлетела к стенке и шмякнулась затылком об электрополотенце. Только чудом я не разбила голову о крюк, потому что прибор давно бездействовал и болтался на одном крючке. В подобных гнусных салунах украдено и разбито все санитарное оборудование, странно, что унитазы на месте! Но я же не могу себе позволить останавливаться в приличных отелях, вот и приходится терпеть.

Одним словом, я трахнулась затылком о плитку такой силой, что потемнело в глазах, и слегка прикусила себе щеку изнутри. А волосатый покосился в коридор, все ли видят, до чего он крутой, и приготовился ударить меня вторично. Толстяки в коридоре заулюлюкали, предвкушая бесплатное зрелище. Без сомнения, они решили, что мы семейная парочка, иначе бы так не радовались…

Волосатый спрыгнул на пол, но был пьян и позабыл освободить зажатые пальцы. То есть ему уже не было больно, да и тонкая пластмассовая дверца не причинила особого вреда. Но я к тому моменту очухалась и поняла, что если пропущу следующий хук левой, следующие сведения обо мне ты получишь из некролога.

Я выплюнула кровь, оттолкнулась от стены и врезала ногой по дверце кабинки. Щель сузилась, моему противнику содрало кожу с костяшек, он рванулся спасать пальцы и заорал уже совсем другим голосом. К выпивохам в коридоре присоединился кто-то третий, они оживленно делали ставки на исход драки. Я упиралась в дверцу ногой, а спиной подпирала сломанный автомат по продаже презервативов. Парень левой рукой тянул дверцу на себя, а ногой в высоком ковбойском сапоге пытался лягнуть меня по лодыжке. По запястью его правой, зажатой, руки и по краю серой пластмассовой дверцы текла кровь. Он вопил, как резаный, хотя ничего ужасного не происходило.

С моей точки зрения, волосатик и близко не представлял, что такое настоящая боль…

Несколько раз он снизу ощутимо заехал носком сапога мне по щиколотке, тут я поймала его ногу руками, и дружок застрял в неудобной позе, враскоряку. Мы оба оказались в невыгодном положении, я понимала, что если прекращу удерживать дверь и одновременно его, то получу удар в лицо. А он стал красный, как рак, от боли и стыда. За порогом гоготала компания человек из пяти, и вот-вот мог нагрянуть кто-то из хозяев салуна.

Тогда я перехватила его сапог правой рукой, а левой сорвала с оставшегося крюка громоздкий фен. За феном потянулся провод, скрытый под обшивкой стены. Кафельные плитки взрывались, одна за другой, и осыпались осколками, до самого потолка. Я в тот момент ничего не соображала и рванула так, что от прибора отлетела задняя часть. А передней частью, там где зеркало и раструб подачи воздуха, я заехала волосатому ухажеру в рожу. Наверное, я разбила ему нос, что-то хрустнуло, я поскользнулась и сама грохнулась на пол. Дружочек освободил посиневшую ладонь, оторвал от лица ящичек фена и, согнувшись пополам, выплюнул несколько зубов. В его верхней губе, как парус, торчал здоровый осколок зеркала, а кровь хлестала фонтаном.

Не помню, как я выбралась оттуда, как бежала, пока не нашла лужу, где смогла помыться. Одежда была загублена, но это ерунда. Денег хватило, чтобы купить новые джинсы и свитер. Я поняла свою ошибку и постараюсь впредь не подходить близко к заведениям, где нет женских туалетов…

Зачем я рассказала тебе об этом, Питер? Ты думаешь, что мне нравится тебя мучить? Нет, нет, любовь моя. Просто я не хочу, чтобы они запутали тебя, чтобы они представили меня эдаким монстром, Они ведь могут настроить тебя против меня, а это больнее всего. Не верь им, пожалуйста! Ведь если бы я хотела тебя обмануть, я бы не написала тебе о драке и о других «дорожных впечатлениях»…

Там, где я сижу сейчас, довольно тихо и уютно. Вдоволь жратвы и кран с водой. Это не отель, это продовольственный склад. Никто не заглядывает через плечо. Да, милый, я высадила окно и забралась на склад магазина. Тут, в глуши, никто не заботится о сигнализации. Впрочем, я ничего и не украду, постараюсь уйти ночью, чтобы никто и не заметил. Да, Питер, я стала взломщицей, даже это я от тебя не скрываю. Иначе никак, я все расскажу тебе, когда соберусь с духом, Я обязательно осмелею и расскажу…

Кажется, мы прервались на Владиславе. Сейчас, пятнадцать лет спустя, Барков криво подсмеивается над своей детской писаниной. Хотя ничего смешного, на мой взгляд, не происходит. Он бросил наркотики, Питер, но не потому, что его вылечили. Просто он поверил, что потеряет печень, почки и поджелудочную железу. А еще он влюбился в свою будущую жену. Та училась на нарколога и проходила практику в отделении Владислава. Ее семья собиралась эмигрировать в Штаты.

Барков потерял голову и возбудил в девчонке ответные чувства. Она была старше его на четыре года и относилась, как я понимаю, к категории восторженных подвижниц. Ведь это ты мне, Питер, перевел русскую пословицу, что женщина способна влюбиться в козла. Я понимаю, ты подсмеивался, ты имел в виду себя, но ты, по сравнению с Барковым, никакой не козел.

Если про родителей Владислав распространяться не любит, то о жене вспоминает с мазохистским удовольствием. Ее сразили наповал мальчишеские бредни и его долгая болтовня на кассетах. Девушка училась на врача, вынуждена была крутиться среди наркоманов, но при этом любила рок, упадническую русскую поэзию и сразу решила, что из парня может выйти звезда андеграунда. Она вбила себе в голову, что должна спасти его тексты и спасти его самого. Против второго пункта Барков совсем не возражал и на какое-то время превратился в примерного ребенка. Семья студентки пребывала в ужасе, они никак не ожидали от дочери такого пассажа перед выездом в США. Барков забросил тусовки с бывшими товарищами, лечил нервные тики, восстановился в школе и начал писать своей пассии скучные, одномерные, как он их называет, стихи.

Будущая жена сама подтолкнула его в пропасть. Когда, спустя год их пламенных отношений, она убедилась, что Владислав образумился, перевелся в колледж и не бьет больше окна в автомобилях, она выволокла на свет кассеты с его голосом и уговорила его встретиться с одним из кратковременных молодежных кумиров тех лет. Ей было несложно выйти на контакт, потому что вся эта братия сидела на игле, а кто не кололся, тот нюхал и периодически проходил очистки у невестиного папы. К слову сказать, когда невестин папа, сам доктор со значительным стажем, скрепя сердце, обследовал Баркова, то был уязвлен в самую сердцевину профессионализма. Он ожидал разоблачить хитрого, изворотливого подонка, втершегося в доверие к дочери, дабы стащить фамильную супницу. Вместо этого перед ним сидел застенчивый щуплый парень, предельно искренний, воспринимавший допинги, как курильщик воспринимает вкусный табак, но без всяких следов зависимости.

Папа слегка обалдел, но решил: пусть дочка перебесится, все равно никто на нее внимания не обращает. Питер, ты только Баркову не говори, но он показывал мне фото жены. Она некрасивая, похожа на обиженного кенгуру. И вот, эта кенгуру свела Владислава с рокерами, и все вернулось на круги своя, только еще хуже. Он действительно сочинил несколько текстов для какой-то захудалой провинциальной группы, но вскоре они распались. Потом была другая группа, и Влад бросил колледж, снова начал глотать «колеса» и прочую ерунду. Как и прежде, он не привыкал, но с его психикой произошли неприятные изменения.

Он начал думать о смерти.

Наверное, так было модно в те годы. Только у других мода прошла, а Барков задержался в восемнадцатилетнем возрасте. Однажды он выпал из окна второго этажа. Курил на подоконнике, пьяный, откинулся и выпал. Возможно, удар головой повлиял, не знаю.

Чем все закончилось? Невзирая на истерики родителей, девушка-студентка, а затем уже дипломированный врач, снимала на пару с поэтом комнату и вступила с ним в законный брак. Для своего брака она не видела опасности. Барков ведь не злой и очень щедрый. Он тратил на нее все деньги, что зарабатывал в музыке. На гитаре играть так и не выучился, но стихи для ребят писал, занимался светом, звуком, все такое… Это немножко больная тема, Питер. Ты с Владиславом о группе не говори, он уверен, что если бы жена не забрала его в Штаты, его коллектив затмил бы «Нирвану» и «Секс-пистолз»… Но не уехать он не мог. Он слишком привязался к супруге и никогда не забывал, кто оценил его способности к творчеству. Она ушла от Баркова уже здесь, в Америке, потому что больше выдержать не смогла. В Нью-Йорке с Барковым случились, один за другим, три сильных приступа. Он попал в больницу, затем вышел, но категорически отказывался идти работать. Он слишком привык, что его опекают, что жена и соратники молятся на его гениальность и ждут от него космических откровений. Барков впал в меланхолию, валялся на диване или пропадал в злачных кабаках.

Внезапно оказалось, что в Нью-Йорке проживает миллиона полтора чокнутых, давно получивших монополию на каналы связи с космосом, или, как говорит Леви, с мировым логосом. Барков тыкался из стороны в сторону, ошивался на вечеринках, но семья жены кормить его отказывалась, супруга усердно училась и проявляла сильное недовольство.

После кенгуриного прозябания в русских снегах жена почувствовала себя перспективным, обеспеченным специалистом. Она легко освоила язык, сдала экзамены, переехала в престижный район и купила машину. А за собой она таскала никчемного мужа. Как лишний балласт, как рудимент, который давно мешает, но отрезать больно, и все некогда… Нет, она его не бросила окончательно, даже после развода. Она таскала его к лучшим специалистам по нервным болезням, особо упирала на необычные способности, на артистические дарования. Ее слушали, кивали и охотно брались за лечение бывшего мужа, пока позволяла его страховка. Оставшись один, Барков впал в депрессию, но долго не мог выбрать, как умереть. Он мне сам рассказывал, как целый час стоял на карнизе двенадцатого этажа и плакал. Пока он плакал, подкрались копы и втянули его внутрь. С того дня и пошло.

Его лечили, выпускали, а скоро все начиналось сначала. Барков, когда в хорошем настроении, называет себя апостолом смерти. Он пришел к выводу, что силы ада выпустили его на землю для какой-то важной миссии и никак не хотят забирать обратно. Он травился таблетками, но перепутал упаковку и так громко вопил от рези в желудке, что соседи высадили дверь и спасли его. После второго посещения больницы с ним начали происходить странные вещи. Очевидно, его там перекормили успокаивающими, или наоборот. Он начал слышать людей и стал неврастеником. А его жена, вдобавок, затеяла против него судебную тяжбу. Оказалось, у них нашлось что делить, какие-то деньги, переведенные по счету из России, которые она не могла без него снять в банке. Группа, для которой Барков писал стихи, сумела на последнем дыхании издать альбом, после чего развалилась. Владиславу причитались деньги, но у него даже не было заначки, чтобы купить билет в Россию. Бывшая жена ему отказала, она заявила, что угробила на него юность и все накопления. Вот ведь сучка. Могла бы, в последний раз, выделить пять сотен чтобы Влад вернулся домой. Может быть, там он пришел бы в норму…

Ты прости, Питер, что я так ругаюсь, Я знаю, что тебе не нравится. Больше не буду!

Тогда Барков решил вскрыть вены, как показывают в кино. Он улегся в ванной, включил воду и полоснул бритвой. Стоило ему пустить кровь, как закончилась горячая вода. Квартиры он тогда уже лишился и прозябал в трейлерном городке, на окраине Джерси. Баркову не понравилось умирать в холодной воде, вот он завернулся в полотенце и, весь в крови, вылез наружу посмотреть, что там со шлангом. Соседи увидали такое дело и позвонили, куда следует.

Позже он стрелялся и промахнулся. Питер, ты можешь себе представить, чтобы человек промахнулся в себя из ружья? Барков сумел. Причем он не просто промахнулся, а выбил окно в чужом доме и угодил в полицию за порчу имущества. Дело обстояло следующим образом. Денег на пистолет у него не было, да и разрешение, с таким послужным списком, он бы не получил. Зато хватило денег на старое ружье. У Баркова имелся всего один патрон. Я подозреваю, что ружье он украл. Он ушел в лес, зажал ствол коленями и нажал пальцем ноги на курок. Разумный, порядочный человек вставил бы дуло себе в рот. Апостол сказал, что дуло показалось ему ржавым и грязным. Он ведь у нас чистюля! Видел, Питер, он везде таскает с собой мухобойку.

Короче, он упер дуло в грудь, кое-как сгруппировался, но не удержал равновесия. Пуля прошла у него аккурат между ребрами, оторвала кусок кожи и улетела. Грустный Барков поплелся в город, придерживая рану, а навстречу ему уже неслась патрульная машина. Пуля ухитрилась миновать сотни деревьев, добралась до жилого района и разбила окно.

Барков сказал, что после того случая он на некоторое время «отошел от дел». Так он выразился. Однажды утром он сидел у себя в больничной палате и боролся с прыгающей ногой. Пока он сосредоточивал на ней внимание, нога не прыгала, но стоило Владиславу взяться за книгу, как тремор возвращался. А в книге он не мог спокойно дочитать и одной страницы. Начинал шмыгать нос, дергалась щека, и глаза закатывались в сторону. И тут к нему вошла седая низкая женщина в зеленой водолазке. Она поставила перед Барковым коробку с пирожными и улыбнулась тридцатью двумя белыми зубами.

– Привет, – невнятно пробулькала она. – Меня зовут доктор Катарина Сью. А ты и есть тот мужик, которого эти олухи считают ненормальным?