Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Гелианакс с мольбой протянул руки к диску:

– О, Гелиос! Будь милостив к этому юноше! Линии судьбы предрекают ему великое будущее и много страданий. О, всевидящий, дарующий жизнь, спаси его от грядущих бед и напастей, помоги ему в предначертанном и избавь от мук…

Он молился долго и истово, почти до утренней зари. Усыпавшие небосвод звёзды уже стали исчезать в бездонных небесных глубинах, когда измученный Гелианакс наконец лёг на скамью в тайном храме гелиополитов и забылся тревожным, полным кошмарных видений сном. Ему чудились плещущиеся на ветру кровавые полотнища, сквозь которые смотрели на него страшные, горящие глаза. И были они глазами юного Савмака.

ГЛАВА 6

Пантикапейский гипподром располагался на окраине города. Посыпанная известняковой крошкой дорога к нему полнилась празднично одетыми горожанами, не спеша, но всё равно с нетерпением, направлявшим свои стопы к огромной овальной чаше, построенной в прошлом десятилетии искусными плотниками и резчиками по дереву. Скамьи, окружавшие скаковое поле, были сделаны из липовых досок и покрыты горным воском. Они поднимались вверх на десять ярусов. Крепкий буковый помост поддерживала сложная конструкция из дубовых брусьев и столбов, по верхнему ободу чаши-гипподрома были установлены конные статуи и флагштоки; на них пестрели вымпелы с тамгами[278]278
  Тамга – знак или клеймо, обычно налагаемое на различные предметы (деревья, оружие, скот и т.д.).


[Закрыть] спартокидских аристократов, чьи лошади принимали участие в скачках. Западная, теневая сторона гипподрома предназначалась для знати и почётных гостей Пантикапея. Там же блистал золотым шитьём и балдахин царя, возле него стояли на страже в полном боевом облачении воины спиры. Несколько левее виднелась крытая галлерея с резными воротами, украшенными живыми цветами и разноцветными лентами. Она вела в конюшни, где благородных скакунов готовили к предстоящим состязаниям. В самом центре гипподрома возвышалась выкрашенная в яркие тона скена[279]279
  Скена – одна из трёх основных частей древнегреческого театра (С., орхестра и места для зрителей).


[Закрыть], с примыкавшим к ней проскением[280]280
  Проскений – в театре Древней Греции фасад здания скены или сооружавшаяся на некотором расстоянии от него декоративная стена.


[Закрыть]. Его плоская деревянная крыша и должна была служить местом театрального действа, входившего в программу праздника.

Гипподром постепенно заполнялся. Уже прибыли и послы Понта, ради которых, собственно, и затеяли празднество, а резные с позолотой скамьи, предназначенные для царя и его приближённых, всё ещё пустовали. Впрочем, это обстоятельство не особенно волновало горожан, в основном людей состоятельных и понимающих толк в событиях подобного рода. Между скамьями сновали вольноотпущенники, предлагая охлаждённое вино и солёные ядрышки лесного ореха, и изнывающие от жары пантикапейцы не скупясь сыпали в их кошельки медь и серебро, чтобы вкусить божественного напитка и привести себя в состояние возвышенности, когда все житейские горечи, невзгоды и заботы кажутся совершенно несущественными и мелкими по сравнению с бурей страстей на театральных подмостках и на скаковом поле.

– Удивительно и невероятно! – воскликнул один из понтийцев, худощавый молодой мужчина, чьи волосы, тем не менее, уже тронула седина. – Может, я сплю, и всё это мне снится? Такое впечатление, что я вовсе не в Таврике, в этой дикой стране, где живут необразованные варвары-номады, а в благословенной и просвещённой Синопе. Прекрасные здания, храмы и этот гипподром…

– Не верь глазам своим, ибо они обманут, – философски заметил его приятель, лысый толстяк. – Я прислушиваюсь только к голосу чрева, мой друг. А он мне сейчас нашёптывает: не пей эту кислую дрянь, которую разносят босоногие слуги Бассарея[281]281
  Бассарей – одно из имён Диониса (Вакха, Бахуса).


[Закрыть], иначе вместо услаждающего слух хорала[282]282
  Хорал – хоровое песнопение, чаще всего религиозное.


[Закрыть] будешь внимать журчанию воды в нужном месте, – он хитро подмигнул худощавому и, запустив руку за пазуху, достал небольшой бурдючок. – Лучше хлебни несколько глотков родосского, и твой дух немедленно воспарит на Олимп. А оттуда, как тебе известно, видно всё. И да рассеются твои сомнения: мы и впрямь в варварской стране, где коварные номады пьют вино из черепов своих врагов, а потомки гордых воителей-эллинов превратились в стяжателей и сутяг, коим плевать на заветы предков и на просвещение, ибо оно ни в коей мере не способствует обогащению.

– Откуда это у тебя? – с удивлением спросил худощавый, показывая на бурдючок.

– Ты, случаем, не думаешь, что я привёз его из Синопы? – рассмеялся толстяк. – Отнюдь, мой друг. Все винные запасы посольской триеры, как тебе известно, мы осушили. Занятие, если честно, было нелёгким, но приятным. А этот драгоценный сосуд мне ссудил ойконом пританея.

– Ссудил? – улыбаясь, покачал головой его приятель.

– Не придирайся к словам, – снова засмеялся толстяк. – Как бы там ни было, а это славное родосское сейчас в самый раз. Выпей, и твои подозрения рассеются, как винные пары.

– Во славу Диониса… – с этими словами худощавый, в ком читатель, надеюсь, узнал понтийского поэта Мирина, приложился к горловине бурдючка и, нимало не смущаясь сидящей рядом посольской свиты, пропустил такой богатырский глоток, что толстяк – а это, конечно же, был грамматик Тиранион – даже крякнул от неожиданно обуявшей его жадности.

В состав посольства они попали случайно, вместо молодого, но уже достаточно известного философа Метродора, заболевшего как раз накануне отплытия в Пантикапей. Конечно, ни Мирин, ни Тиранион не питали пристрастий к дипломатической службе, но удушающая живую мысль атмосфера всеобщей подозрительности, воцарившаяся вместе с Лаодикой в столице Понта, надоела им до такой степени, что они были готовы отправиться куда угодно, лишь бы подальше от злобствующих интриганов и льстецов, окружающих царицу и уничтожающих неугодных и инакомыслящих. Вакансия в посольской свите была только одна, но пронырливый Тиранион сумел подкупить кого-то из чиновников, и послу, насквозь трухлявому персу, которого держали при дворе только из-за его угодливой преданности Лаодике, пришлось смириться со свершившимся умножением будущих подчинённых. О чём ему довелось горько пожалеть, едва триера покинул синопскую гавань – весьма общительный Тиранион до такой степени напоил посольскую свиту, что дипломатов качало ещё сутки после прибытия в Пантикапей.

– Тиранион, а ты, случаем, не прихватил и чего-нибудь съестного? – лукаво глядя на своего друга, спросил Мирин.

– У-у… – простонал от досады грамматик, с закрытыми глазами прильнувший к бурдючку. – Ах, не трави душу… – он с видимым сожалением взвесил в руках полупустой кожаный сосуд и бережно закрыл его пробкой. – Там подавали, если ты помнишь, запечённых в тесте великолепных гусей, а это моя слабость… Увы, мой друг, на нас были такие лёгкие одежды, что и с бурдючком возникли определённые трудности. Но это дело поправимое. Эй, любезнейший! – позвал Тиранион разбитного малого, разносившего сладости и орешки. – Поди сюда. Нет-нет, сие нам не угодно, – решительно отверг он предложенные деликатесы. – Принеси что-либо посущественней. Только одна нога здесь, другая там!

Тем временем под сенью балдахина появился и Перисад со своей свитой. Судя по раскрасневшимся щекам, он уже успел отдать немалую дань богу виноделия и теперь находился в том блаженном состоянии, когда человека умиляет даже крохотная невзрачная букашка, ползающая по руке. Рядом сидела и Камасария Филотекна; возле неё угодливо согнулся её неразлучный слуга евнух Амфитион. Сегодня он принарядился, одев приличествующую мужскому полу одежду, богато затканную золотой нитью.

Солнце уже давно пересекло полуденную черту, и на западную трибуну легли голубые тени. Повинуясь милостивому царскому кивку, распорядитель скачек поднял руку и под варварскую музыку, исторгаемую рожками, авлосами и тимпанами, на поле гипподрома выехали участники соревнований. Напуганные шумом и многолюдьем жеребцы становились на дыбы, ржали и лягались, а восхищенные отменными статями огненноглазых красавцев пантикапейцы хлопали в ладони и бросали удалым наездникам серебряные оболы, которые всадники с удивительной ловкостью ловили на лету.

Впрочем, не обошлось и без происшествий. Один из наездников, пытаясь поймать сразу две монеты, свалился с коня, да так неудачно, что сломал руку. Его быстро увели за трибуны, и парад продолжался.

Великолепное зрелище! В те далёкие времена лошади ценились очень высоко, а чистокровные красавцы, попирающие копытами скаковое поле гипподрома, подчас составляли целое состояние. Только знать и богатые купцы могли позволить себе подобную роскошь. Коней привозили в основном из Мидии и Парфии, они отличались быстротой и выносливостью, а от этих качеств нередко зависела жизнь воина. Были представлены здесь и полукровки, помесь лошадей скифов и благородной нисейской породы, но искушённые зрители внимания на них почти не обращали – эти скакуны никогда не выигрывали состязаний, а потому и обсуждать их достоинства считалось пустой тратой времени.

Однако, перенесёмся в конюшни гипподрома, где шла подготовка к выездке дикарей, совсем недавно пригнанных меотами в подарок царю Перисаду. Запертые в тесные стойла, эти дети вольных степей не подпускали к себе даже конюхов, поднаторевших в своём ремесле. Мохноногие, широкогрудые, с длинными гривами, они кусались, как хищные звери, и с ржанием, больше похожим на рёв медведя-шатуна, бросались на жерди загонов, разбивая их острыми копытами в щепу.

Гиппотоксоты (среди них был и Савмак) с некоторым смущением обменивались мнениями – таких звероподобных жеребцов и объезжать им не приходилось. Похоже, лошади росли в вольных табунах и ещё не видели человека.

Савмак присмотрел себе саврасого жеребца, неистовавшего больше остальных. Судя по повадкам, это был вожак табуна. И по росту и по статям он превосходил остальных диких лошадей. Юноше было известно условие предстоящего укрощения – тот, кто останется в седле, получает коня в подарок. А на этом жеребце можно уйти от любой погони…

Неожиданно раздался чей-то раздражённый голос, и на пороге конюшни появился распорядитель скачек, высокий седобородый фракиец.

– …Клянусь Сабазием, этот купец удивительный нахал! – распорядитель был взбешён. – Он осмелился обвинить нас в том, что ему подсунули неопытного наездника. Гром и молния! Будто ему не известно, что наездников выбирают по жребию.

– Да, это так, – соглашался с ним его помощник, судя по говору, тавр. – Но не всегда и не всех… – осторожно добавил он, избегая встречаться взглядом со своим начальником.

– И ты туда же! – возмутился распорядитель. – Уж не собирается ли этот купчишка поставить себя на одну скамью с высокорожденными? – спросил он язвительно.

– Ты, как всегда, прав… – смиренно пробормотал тавр и со злобой посмотрел на спину фракийца.

– То-то… – надменно вскинув голову, распорядитель подошёл к гиппотоксотам. – Мне нужен кто-нибудь из вас, чтобы заменить получившего травму наездника. Да побыстрее думайте, провалится вам в Тартар! У нас мало времени.

Гиппотоксоты переглянулись и потупились: выдержать скачки и объездку было чрезвычайно трудно. Тем более, что наезднику – конечно, если он не победитель – полагалось лишь скромное угощение и несколько оболов, а укротителя в случае удачи ждал поистине царский приз – великолепный конь.

– Собачьи дети… – плюнул разъярённый распорядитель. – Я предполагал нечто подобное. Ладно, тогда я сам назначу. Ты! – ткнул он пальцем в грудь Савмаку, стоявшему ближе всех. – И не вздумай упрямиться, – добавил с угрозой.

– Слушаюсь и повинуюсь, – спокойно ответил Савмак и под сочувственными взглядами товарищей направился к выходу.

Его охватило странное возбуждение. Что-то неподвластное ни уму, ни рассудку вдруг овладело всем естеством юноши, и он почувствовал, как забурлила кровь в жилах, а мышцы налились богатырской силой. Высоко подняв голову, с горящим глазами, он шёл за распорядителем с поистине царским величием. Зов предков, гордых воителей-пилофириков, гремел как большой тимпан в сознании Савмака; предчувствие чего-то необычного, возможно, опасного, разбудило в юноше вековые инстинкты свободнорождённого дикаря-кочевника, охотника за скальпами, вышедшего на военную тропу…

Конь оказался полукровкой. Невысокий в холке, тяжеловатый с виду, он, тем не менее, обладал удивительно упругими трепетными мускулами. Савмак хорошо знал достоинства и недостатки таких скакунов – они медленно набирали ход, что в условиях ограниченного пространства гипподрома было весьма скверным обстоятельством, не позволяющим рассчитывать на успех; зато в длинном беге им не было равных, но большая скученность вырвавшихся на первые позиции чистопородных коней мешала обойти их и победить.

Потрепав буланого полукровку за коротко подстриженную гриву, Савмак достал лепёшку с солью и протянул скакуну. С благодарностью скосив на юношу опаловый глаз, жеребец ласково прикоснулся к ладони бархатистыми губами и неторопливо, с достоинством, сжевал лакомое угощение. Теперь Савмак был уверен, что между ними установилась та невидимая связь, без которой любой уважающий своё ремесло наездник не в состоянии слиться с конём в единое целое, чтобы достичь даже невозможного.

А на трибунах всё шло своим чередом: потные, разгорячённые разносчики вина не успевали выполнять заказы жаждущих зрителей, самые рисковые из пантикапейцев, верящие в провидение и свою удачу, делали ставки на приглянувшихся скакунов, нередко выражающиеся в приличных суммах, степенные матроны жаловались на жару и судачили, перемывая косточки царю и дворцовой знати, а сам Перисад с вожделением высматривал себе очередную пассию. Зная его слабость к женскому полу, пантикапейские гетеры старались занять места поближе к царскому балдахину и козыряли каждая на свой манер: кто звонкоголосым чарующим смехом, кто грациозными движениями поправляя замысловатые причёски, а некоторые, постарше и поопытнее товарок, бросали на повелителя Боспора томные, многообещающие взгляды, заставлявшие царя вздрагивать, как застоявшегося жеребца-производителя.

– По поводу чревоугодия, мой друг, мы с тобой спорили неоднократно, – Тиранион с видимым удовольствием уплетал за обе щеки нанизанных на прут перепелов. – Откушай, – протянул он зажаренную дичь Мирину. – Ибо нам ещё долго придётся тереть эти жёсткие скамьи в ожидании конца праздника. А чем нас угостят вечером, трудно сказать. Надеюсь, в Пантикапее спартанские обычаи не в моде, потому что чёрствые ячменные лепёшки и скверное боспорское вино на ночь меня вовсе не воодушевляют.

– Удивительно, но сегодня я с тобой согласен, – Мирин последовал примеру приятеля, несмотря на неодобрительные взгляды чопорных служивых из посольской братии; впрочем, возможно они просто завидовали. – Видимо, в Таврике какой-то необычный воздух, возбуждающий зверский аппетит. Теперь я могу поверить рассказам путешественников, утверждавших, что степной номад может за один присест слопать целого кабана.

– Хотел бы я с ним посоревноваться, – мечтательно вздохнул грамматик. – Но чтобы обязательно было хорошее вино, пусть даже, согласно скифскому обычаю, и не разбавленное водой.

– Надеюсь, возможность воочию увидеть это прелюбопытнейшее зрелище мне не представится, – поэт изобразил испуг. – Дело в том, что тебе терять нечего, – и он со смехом показал на лысину толстяка, – а мой скальп, – Мирин дёрнул себя за густые ухоженные волосы, – пока ещё мне не надоел.

– Начинается! – вскричал Тиранион, от возбуждения едва не уронив перепелов на доски помоста. – Смотри, сейчас распорядитель подаст знак и…

Его голос тут же растворился в невообразимом рёве, пронёсшемся над гипподромом, – глухо ухнул большой тимпан, и всадники, горяча коней, вихрем сорвались со старта.

– Мирин! – пытаясь перекричать неистовствующих почитателей одного из древнейших видов состязаний, Тиранион едва не ткнулся в ухо поэта. – А ведь мы с тобой не поставили ни на одну лошадь. Это неинтересно.

– Согласен! – неожиданно принял его предложение Мирин. – Выбирай, только поскорее.

– О, боги, ну и задачка… – грамматик с расширившимися от возбуждения глазами смотрел на скакунов. – Вон тот, вороной.

– Великолепный конь, – поэт напряжённо размышлял. – А я, пожалуй… да, именно! Рискну! Выбираю буланого.

– Сколько ставишь?

– Пять ауреусов.

– Ого! Я, конечно, принимаю твои условия… – Тиранион саркастически ухмыльнулся. – Но, мой любезный друг, мне кажется, твой выбор несколько странен. Я не предполагал, что ты так плохо разбираешься в лошадях. Этот буланый – полукровка. Даже сам Аполлон на таком одре вряд ли придёт первым. Но я готов чуток подождать, пока ты не изменишь решение. Понимаешь, мне будет стыдно воспользоваться твоей неосведомлённостью в подобных делах.

– Этот, и никакой иной, – Мирин упрямо боднул головой.

– Как знаешь… – вздохнул с напускным смирением грамматик, втайне радуясь – упрямство Мирина вошло в поговорку среди понтийских мыслителей и поэтов, и Тиранион, достаточно хорошо зная характер друга, своим предложением только подбросил дров в огонь; теперь он был совершенно уверен, что пять ауреусов вскоре зазвенят в его кошельке.

Уже на втором круге чистокровные мидийские жеребцы доказали своё преимущество. Их тонкие, стройные ноги мелькали с такой скоростью, что рябило в глазах. Парфянские скакуны держались несколько сзади – их время должно было наступить чуть позже, когда пройдёт первый запал, и начнётся игра нервов и мастерства наездников. Кони Парфии обладали удивительным свойством – они были «думающими». Главное для седоков заключалось в том, чтобы не мешать им выбрать наиболее удобную позицию для решающего рывка; дальнейший путь они просчитывали с изумительной точностью, как самые выдающиеся математики древности.

А что же полукровки? Они отстали на четверть круга, и зрители даже не обращали на них внимания – там было всё известно заранее. Их богатые хозяева-купцы потрясали полными кошельками, будущей наградой победителю, стараясь таким образом воодушевить и подстегнуть наездников, но те, раздосадованные неудачным жребием, заведомо лишившим их даже малейшей возможности, как им казалось, надеяться на победу, были совершенно равнодушны к этим посулам и теперь лелеяли надежду только сократить расстояние с основной группой.

Один Савмак был хладнокровен и уверен в силе и скорости своего жеребца. Он каждой частицей тела ощущал, как постепенно разогреваются железные мышцы коня, как его широкая грудь всё больше и больше захватывает напоенного пылью воздуха, и кровь мощными толчками пульсирует в жилах, питая энергией неутомимые ноги. Склонившись к шее жеребца, Савмак шептал ему какие-то нежные слова на родном языке, и животное, чьи предки носили на спине не одно поколение скифов, будто понимало этот удивительный монолог, всё прибавляя и прибавляя в искромётном стелющемся беге.

На десятом круге наконец показали свои способности и парфянские жеребцы. Сначала один, игреневый красавец из конюшни царя Перисада, каким-то чудом проскользнул в неширокую щель между крупами двух хрипящих от натуги мидийцев и возглавил забег, а затем и второй, вороной в белых чулках, надежда его владельца спирарха Гаттиона, протаранив скопище впереди, пристроился к нему в хвост. На царской трибуне раздались ликующие крики, и Перисад не замедлил поднять чашу во здравие Матери Кибелы.

– Удивительное невезение… – с напускным смирением ханженским голосом сказал Тиранион, обращаясь к Мирину, не отрываясь смотревшему на скаковое поле. – Лучше бы я выбрал игреневого. Вороной, спору нет, хорош, но наездник на нём никчёмный.

– Тебе поговорить не о чем? – едва сдерживая рвущийся наружу азарт ответил Мирин, и неожиданно быстрым движением отобрал у грамматика бурдючок с остатками вина. – Жди и надейся, лицемер… – с этими словами он осушил кожаный сосуд и небрежно ткнул его в руки оцепеневшего приятеля.

Потерявший дар речи Тиранион с горестным мычанием уронил пустое вместилище драгоценной влаги под ноги и обратил свой страдальческий взор на скаковое поле.

А там происходили события совершенно невероятные с точки зрения рассудительных и практичных пантикапейцев: в группу возглавляющих гонку чистопородных жеребцов вклинился буланый полукровка; его хозяином был небогатый купец Аполлоний, известный жмот и сквалыга. Он сидел неподалёку от понтийских послов, в безумной надежде на удачу сжимая в пухлых ладонях варварский оберег – крохотную бронзовую фигурку скифского бога Гойтосира, покровителя стрел и всадников. Буланого ему уступил по сходной цене номарх царя Скилура, для которого Аполлоний привёз в Неаполис дорогой эллинский панцирь, шлем и кнемиды. Этот конь стал среди богатых людей Пантикапея притчей во языцех: жадный Аполлоний запросил за него такие деньги, что на них можно было купить двух чистокровных жеребцов. Желающих заплатить не нашлось, а купец стал посмешищем, и его собратья по торговому ремеслу обычно приводили своим подмастерьям и ученикам этот случай как пример человеческой благоглупости и неумения вести дела.

Савмак почувствовал, что его начинают оттеснять. Буланый пока шёл в средине группы и, казалось, не представлял серьёзной опасности для будущих победителей – просто нечаянный каприз богов, как считали зрители; ещё чуток, и всё встанет на свои места: дерзкого полукровку загонят в хвост, а ленты и венки достанутся баснословно дорогим мидийским или парфянским скакунам. Но наездники, люди весьма опытные и поднаторевшие в своём деле, достаточно хорошо знали достоинства и недостатки полукровок, а потому встревожились гораздо раньше, нежели самые искушённые знатоки конных состязаний, поставивших немалые деньги на привозных красавцев. И ещё одно обстоятельство, отнюдь немаловажное, смутило и обозлило наездников – Савмак был в их среде чужой.

Хлёсткий щелчок нагайкой по ноздрям буланого, сильный, жестокий и подлый, заставил жеребца отпрянуть в сторону. Но на этот раз Савмаку просто повезло – буланый, видимо, обученный, как боевой конь, вместо того, чтобы, как предполагал ударивший наездник в зелёных одеждах, сбиться с галопа, неожиданно рванул вперёд и с диким ржанием вцепился зубами в бок его скакуна. Опешивший наездник не смог совладать с поводьями, и ослеплённый внезапной болью мидиец врезался в скачущую рядом лошадь. Через какое-то мгновение на поле гипподрома царило столпотворение: наткнувшись на препятствие, жеребцы вставали на дыбы, лягались, кое-кто из наездников оказался под копытами, а один конь, потеряв ориентацию, врезался в проскений.

Крики возмущения и разочарования казалось обрушат трибуны: большинство жеребцов толклись в куче мале, а значит, надежды многих зрителей на победу любимцев стали призрачными.

Теперь впереди шли четыре коня: игреневый царя Перисада, вороной спирарха Гаттиона и ещё два парфянских жеребца, наездники которых щеголяли в красных и чёрных одеждах, расшитых золотой нитью. Один из коней принадлежал наместнику Хрисалиску, а второй, с седоком в чёрном плаще, был собственностью некоего тайного лица, не пожелавшего объявить своё имя. Буланый Аполлония чуть приотстал, и бедный купец в полный голос стенал, обращая лихорадочно блестевшие глаза в небо – теперь он призывал в помощники и всех богов олимпийских, не надеясь только на одного Гойтосира.

– О, превеликая и могущественная богиня Ма! Прости, что я до сих пор в тебя не верил, но, клянусь остатками своих волос, если вороной победит, принесу тебе богатые жертвы… и стану твоим преданнейшим почитателем, – последнюю фразу Тиранион произнёс значительно тише и не очень уверенно.

– Я бы на твоём месте поставил на Диониса, – насмешливо сказал Мирин. – Его благосклонность к тебе не подлежит никаким сомнениям.

– Ты как считаешь? – озадаченно нахмурился грамматик. – О, боги, я умираю от жажды… – он с осуждением взглянул на приятеля, но тот сделал вид, что не услышал. – Эй, ты, сын блудливого фавна! – раздражённо позвал он разносчика вина. – Налей, что там у тебя есть. Как, за эту отвратительную кислятину два обола?! Бери один, и сгинь, пока я окончательно не разозлился, – Тиранион осушил чашу и с омерзением вернул её испуганному вольноотпущеннику. – Фу, экая дрянь… Мирин, если я сегодня помру от несварения желудка, прошу – похорони меня в Синопе и положи в могилу амфору книдского или родосского.

– Исполню, – с напускной торжественностью поэт приложил правицу к груди. – Конечно, сие действо обойдётся мне не дёшево… но на какие только жертвы не пойдёшь ради друга. Смотри! – вдруг вскричал он, больно толкнув локтем под бок грамматика. – Что творится, что творится…

Парфянский жеребец Гаттиона поравнялся с игреневым мидийцем. Наездник царского скакуна уже торжествовавший в душе, считая себя победителем, и мысленно прикидывавший, какими милостями осыплет его Перисад, невольно скосил глаза – и засуетился. Вместо того, чтобы предоставить мидийцу самому разобраться с соперником из Парфии, он потянул повод вправо, чтобы идти по бровке малого круга. И перестарался – вместо хорошо утоптанного скакового поля копыта игреневого взрыхлили плохо утрамбованную известняковую крошку вперемешку с песком; скорость жеребца упала, и обычно невозмутимый Гаттион не удержавшись, вскричал от радости, забыв на миг, что неподалёку сидит сам царь – конь спирарха вырвался вперёд и чёрной молнией вспарывал густо настоянный на запахах пыли и лошадиного пота воздух.

Юный скиф не торопился. По тому, как судорожно вздымались и опускались бока скакуна, принадлежавшего Хрисалиску, он определил, что этот конь буланому не соперник. Похоже, его выезжали на короткий бег, и теперь ему не хватало выносливости.

Царский конь, на взгляд человека мало сведущего, был прекрасен, но Савмак и здесь увидел изъян: игреневый сильно потел, а это могло означать только одно – перед скачками жеребца напоили для большей резвости водой с настоем целебных трав и мёдом, и теперь чрезмерная старательность конюхов проступала мыльной пеной на великолепной груди мидийца.

Оставались вороной спирарха и серебристо-серый неизвестного хозяина. Оба благородных кровей, хорошо выезженные и подготовленные к скачкам, они, казалось, не знали устали. Под стать им были и наездники: один миксэллин, с младых ногтей занимающийся выездкой, а второй, на сером красавце, судя по раскосым глазам и смуглому лицу – меот, сын бескрайних степей, табунщик, конь которого мог, как собака, свободно заходить в шатёр и пользовался большими правами, нежели жена и любимая наложница.

Но Савмак, несмотря на юные годы, был на удивление терпелив и проницателен. Он умел ждать…

– Мне кажется, я не доживу до конца скачек, – простонал грамматик, смахивая с лица обильный пот. – Этот гиппотоксот на твоём буланом меня доконает.

В этот самый момент Савмак неожиданно для всех резко взял вправо, направив коня на большой круг. Впрочем, его решение было загадкой только для непосвящённых в тонкости подобных соревнований – до конца забега оставалось всего пять стадиев и буланому нужен был простор.

– Зачем?! – стукнул себя кулаком по колену Мирин. – Эх…

Он хотел ещё что-то добавить, видимо, не очень лестное для наездника буланого, да так и остался с открытым ртом – конь Аполлония, завидев свободное пространство, казалось, обрёл крылья.

Гипподром вдруг затих. Никто не мог поверить своим глазам – неизвестный наездник-гиппотоксот на буланом полукровке словно вихрь промчался по прямому отрезку скакового поля и на повороте легко обошёл признанных фаворитов…

Савмак летел, как в тумане. Убегающая из-под ног скакуна дорожка гипподрома слилась с небом, будто оно опустилось и легло под копыта буланого. Соперники были позади, но о них юный царевич уже не думал. Впереди сверкал солнечным диском огромный гонг и зеленели листья венков.

Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел – вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.

Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк – Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.