Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА 3

Даипп, главный жрец богини Ма, благодушно взирал из глубины отделанных слоновой костью и золотом носилок на жителей Синопы, приветствовавших его поклонами. С некоторых пор, а вернее со времён воцарения Лаодики, лектики[241]241
  Лектики – римские носилки в виде кресла или ложа, укреплённые на двух длинных шестах.


[Закрыть] прочно вошли в быт понтийской знати, тщившейся во всём следовать столь любезным сердцу их повелительницы римским патрициям.

Жрец за эти годы раздобрел, его морщинистое лицо разгладилось, приобрело нездоровый румянец любителя обильных возлияний. Стараясь потакать прихотям сумасбродной царицы, он стал носить облачение, напоминающее римскую претексту[242]242
  Претекста – окаймлённая пурпуром тога,которую носили магистраты и жрецы.


[Закрыть]. Движения его сделались неторопливыми и важными, округлый живот не могли скрыть даже просторные жреческие одежды, и только глубоко упрятанные под припухлыми веками глаза сверкали по-прежнему остро и зло.

Он направлялся во дворец, куда его срочно вызвала сама царица. Даипп было встревожился, но, по здравому размышлению, успокоился: он по чину второе лицо государства (если не считать малолетнего Хреста, соправителя и сына Лаодики, злокозненного мальчишки, дерзкого и самоуверенного), а значит, беспокоиться не о чем. Пока его голова достаточно крепко сидит на шее, не в пример бывшим соратникам и приближённым почившего царя Митридата V, ныне опальным и, по недавнему повелению царицы, поднадзорным.

Жрец с удовлетворением ухмыльнулся, вспомнив торжества по случаю чествования его святейшей особы. По указу Лаодики на городской агоре возвели памятную стелу из мрамора; подпись на ней гласила, что Даипп, сын Критона, жрец, объявлялся «другом царицы», а это уже само по себе являлось высочайшим знаком благоволения и признанием его заслуг перед государством. Казна храма изрядно опустела после двухдневных праздненств, но жреца это волновало мало – городской демос нужно постоянно подкармливать, как свору бездомных псов, чтобы помнили, кто их хозяин и благодетель, и не пытались укусить в самый неподходящий момент.

Неожиданно лицо Даиппа омрачилось, он даже привстал с мягких подушек лектики – ему показалось, что в одном из проулков мелькнула фигура ненавистного ему Иорама бен Шамаха, лекаря-иудея. Он не появлялся при дворе уже года четыре, жил незаметной, тихой жизнью, редко бывал на людях. Но через своих сикофантов главный жрец богини Ма знал, что проклятый и всеми отверженный иудей тем не менее по-прежнему пользуется огромным влиянием среди знати, особенно провинциальной, которой правление Лаодики принесло разорение и бесчестье. Отлучённая от царского двора, где теперь вольготно чувствовали себя только римляне, погрязшая в долгах по вине нахальных и жадных квиритов-ростовщиков и купцов, провинциальная знать Понта – в основной своей массе эллинизированные потомки персидской династии Ахеменидов и каппадокийцы, исконные жители побережья Понтийского царства, – постоянно бродила как молодое виноградное вино. Головы некоторых особенно рьяных бунтовщиков уже скатились с плахи, но от этого толку было мало – оскорблённая гордость желала достойного отмщения. Даипп прекрасно понимал, что до восстания только один шаг. Нашёлся бы предводитель. А он был, и его ждали с нетерпением – Митридат, прямой наследник престола.

Митридат… Даипп взволнованно поёрзал на подушках, вдруг показавшихся ему твёрдыми, как морская галька. Этот волчонок исчез, словно в воду канул. И это несмотря на то, что им занимался лично он. А о своей персоне жрец был высокого мнения.

Где скрывается Митридат? Эта загадка не давала покоя жрецу ни днём, ни ночью. Одно время люди Авла Порция Туберона напали было на след царевича, но он опять скрылся, отправив наёмников к праотцам. Жрец ярился – впервые на его памяти не помогает ни всесильное золото, ни вся мощь государственного сыска. А что если Митридат всё-таки сядет на престол? От этой мысли главному жрецу стало дурно. Его чело покрылось холодным потом, а сердце забилось, затрепыхалось в груди, как заячий хвост. Спаси и сохрани, богиня Ма… Жрец задёрнул занавески лектики и зло прикрикнул на рабов-носильщиков, чтобы они наддали ходу.

Иорам бен Шамах тоже увидел носилки своего злейшего врага. И поторопился зайти в ближайшую харчевню, чтобы скрыться с глаз бывшего приятеля. Но и спрятавшись среди разномастного городского демоса, иудей не стал чувствовать себя увереннее и спокойнее – за ним по пятам шли два сикофанта главного жреца, следившие едва не в открытую за бывшим царским лекарем.

И всё же именно сегодня бен Шамах должен был избавиться от соглядатаев любой ценой: его ждал в условленном месте начальник царской хилии Диофант с важными вестями.

Иудей, для вида выпив в харчевне скверного вина и быстро расплатившись, вышел наружу и неторопливо зашагал по улочкам Синопы в направлении горы Педалион, в это летнее утро казавшейся огромным золотым самородком в шершавой каменной оправе. Сикофанты, уже навеселе, шумно топали шагах в десяти позади, задевая глупыми шутками праздношатающихся гетер. Те отвечали бранью и непристойностями, от чего сикофанты ржали, как помешанные.

Наконец Иорам Бен Шамах добрался до жилища брата по вере, ессея-сапожника. Неуютный длинный дом, где проживала многочисленная семья сапожника, служил ему и мастерской. Развернув перед входной дверью свёрток, который он нёс подмышкой, иудей достал стоптанные сандалии и постучал деревянным молотком, подвешенным за рукоятку. Ждать пришлось долго. Но вот дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился хмурый каппадокиец, мелкий в кости и взъерошенный, словно спросонья.

– Ну? – буркнул он неприветливо, будто не узнав иудея.

– Вот… нужно починить, – робко протянул тот сандалии – с таким расчётом, чтобы их увидели торчащие неподалёку сикофанты.

– Всего-то… – пробрюзжал сапожник, разглядывая прохудившуюся обувь. – А деньги, чтобы заплатить за работу, у тебя есть?

– Сколько надо? – вытащил тощий кошелёк иудей.

Опальный царский лекарь, и в лучшие времена одевавшийся неброско и скромно, теперь и вовсе носил старое рубище, подпоясанное простой верёвкой. Конечно же, у иудея деньги водились, но он знал, что делал. Даже придворные роптали, осуждая царицу за то, что своим неразумным повелением она запретила им лечиться у столь просвещённого и опытного врачевателя и этим довела его до нищенского положения.

– Ладно, заходи, – оценивающим взглядом посмотрев на кошелёк, милостиво пригласил сапожник. – Подождёшь немного, я быстро управлюсь…

Едва входная дверь затворилась, сапожник упал на колени и истово облобызал руку несколько смутившегося иудея.

– Прости меня, о учитель, за мою дерзость! – с жаром воскликнул ессей. – Но я поступил, как ты меня учил.

– Встань, брат мой, – протянул правицу лекарь. – Ты всё сделал верно. Прими моё благословение и веди к тому, кто меня ждёт.

Нетерпеливый и импульсивный Диофант, переодетый в одежду простого воина, мерил шагами крохотную комнатушку в глубине мастерской. Отсюда начинался тайный подземный ход в заброшенную каменоломню; им нередко пользовались ессеи для своих собраний в мастерской сапожника, ибо дом Иорама бен Шамаха находился под надзором сикофантов Даиппа.

– Хайре, – по-эллински приветствовал иудея Диофант; они обнялись.

– Здравствуй, мой мальчик, – любуясь крепкой статью сына Асклепиодора, сказал Иорам бен Шамах. – Мы так давно не виделись…

– Эта взбалмошная селевкидская сука у меня уже поперёк горла стоит, – со злостью молвил Диофант. – Скоро на царскую хилию римляне будут выливать ночные горшки. Наша служба хуже рабства. Мы теперь сторожим эргастул, гоняемся по горам за бунтовщиками, на поверку оказывающимися всего лишь обнищавшими земледельцами, не уплатившими вовремя налоги. А по ночам обслуживаем вакханалии приближённых и самой царицы. Пьянство, разврат… О, боги, я или сойду с ума, или брошусь на меч!

– Успокойся, Диофант, ты воин. Негоже тебе уподобляться изнеженным женоподобным мальчикам, которых пользуют придворные Лаодики. У нас есть цель, высокая цель, и из-за неё стоит потерпеть ещё немного.

– Извини, учитель, ты прав… – Диофант глубоко вздохнул, чтобы обрести утраченное равновесие духа. – У меня важные новости.

– Митридат?..

– В полном здравии и шлёт тебе лучшие пожелания.

– О, Сотер, благодарю тебя… – подняв глаза вверх, шёпотом произнёс лекарь. – Где он, что с ним?

– В очень надёжном месте. Его приютил царь Малой Армении Антипатр. В целях безопасности Митридат носит другое имя.

– Антипатр знает?..

– Да. Но только он один. Антипатр очень привязался к Митридату. По моим сведениям, он прочит его в свои наследники.

– Это хорошая новость, – с удовлетворением прикрыл веки Иорам бен Шамах. – Благородный камень не потеряется среди обычных. Антипатр мудрый правитель, Митридат многому научится у него.

– Ты, как всегда, прозорлив. Антипатр нанял для Митридата лучших преподавателей. И он очень доволен блестящими успехами царевича.

– Кто ещё знает, что Митридат в Малой Армении? – вдруг встревожился иудей.

– Только Моаферн; он и разыскал Митридата. На царевича снова покушались, но он сумел избежать и этой опасности. Митридат не по годам мудр и осторожен.

– Хвала всевышнему… – скупая улыбка озарила морщинистое лицо лекаря. – У мальчика большое будущее…

Царица Лаодика с нетерпением ждала жреца Даиппа. Она в одиночестве завтракала в огромном триклинии царского дворца, переоборудованном на римский манер.

Судя по её наружности, царская китара оказалась для Лаодики нелёгкой ношей. Она подурнела, располнела, большие, выразительные глаза потускнели, а в уголках чувственных губ притаились жёсткие складки. Ненакрашенная, в поношенном пеплуме, царица была похожа на простолюдинку, матрону большого семейства, которой некогда следить за своей внешностью.

В триклиний, громко топая римскими котурнами, вошёл стратег Клеон. Годы, проведённые на вершине власти, наложили отпечаток на лицо смазливого юноши, женского угодника. Некогда румяные щёки покрывал густой загар, приобретённый Клеоном в карательных походах против недовольных подданных, – из-за отсутствия настоящих сражений, главный стратег Понта искал воинскую славу и триумфы, усмиряя нищих и обездоленных, вооружённых в лучшем случае вертелами и рогатинами. Выражение легкомысленного веселья, присущее Клеону в годы юности, теперь сменилось на неприступное величие и значимость. А припухшие от частых возлияний глаза метали молнии гневливого самолюбия, временами превращавшимися в холодные огоньки брюзгливого цинизма великого государственного мужа.

– О, несравненная… – изобразив влюблённость, Клеон небрежно чмокнул царицу в щёку и жадно схватил наполненный вином фиал.

– Ах, Клеон… – взволнованно проворковала Лаодика, заливаясь румянцем, – неожиданное желание вошло в её чресла, опалило всё ещё высокую и тугую грудь. – Присядем рядом…

– Прости, моя радость, но мне недосуг, – осушив подряд два фиала почти не переводя дыхания, Клеон погладил царицу по щеке и поторопился к выходу. – Дела, дела… – он послал ей воздушный поцелуй, изобразил слащавую улыбку и исчез за дверью.

– О-ох… – царица откинулась на спинку скамьи, закрыла глаза и в каком-то неистовом порыве стала ласкать своё тело. – Клеон… А-а…

Даипп недовольно сопел, стоя перед закрытой дверью триклиния – служанка царицы, немногословная угрюмая фурия, заглянув внутрь, застыла на пороге, будто мраморное изваяние, проронив лишь одно слово: «Ждать…» Жрец мысленно выругался, как самый последний раб-варвар, и тут же поспешил вознести богине Ма покаянную молитву за непростительную несдержанность.

Наконец служанка, громко прокашлявшись, зашла в триклиний и некоторое время спустя позвала истомившегося в довольно длительном ожидании Даиппа.

– Садись, – не поднимая глаз на жреца, сухо сказала царица.

Даипп скромно присел на резной дифр и с напускным смирением воззрился на Лаодику. Раскрасневшаяся царица долго молчала, затем спросила:

– Куда подевался досточтимый Авл Порций?

– Сие для меня неведомо. К глубокому сожалению.

– А что говорят прорицатели храма?

– Римлянин путешествует, – коротко ответил Даипп.

– О, боги! – царица злобно посмотрела на простодушный лик старого хитреца. – Это я и сама знаю. Но твои бездельники и обжоры могли бы, по крайней мере, сказать, где именно он путешествует и когда вернётся в Понт.

– Последнее гадание на внутренностях голубей показало, что Авл Порций находится в большой опасности… – будто и не расслышав недоброжелательного выпада царицы в сторону жрецов храма, Даипп начал многословно и велеречиво рассказывать ей о необычайном усердии понтийских предсказателей, денно и нощно истязающих себя молениями и общением с потусторонними силами.

– Хватит! – не выдержала царица словоблудия жреца и резко встала. – Всё это ты можешь плести тупоумному городскому демосу. Мне нужно совсем иное. Я хочу точно знать, где римлянин, и когда ты выполнишь свои обещания. И смотри, – в её голосе прозвучала угроза, – моё терпение не беспредельно.

Даипп невольно втянул голову в плечи: царица разгневалась, а в такие моменты он предпочёл бы встречу с разъярённой львицей, нежели с повелительницей Понта.

– Даю тебе время до ближайшей иды[243]243
  Иды – в римском календаре день в средине месяца.


[Закрыть], – хрипловатым от ярости голосом сказала царица. – Найди мне Митридата! Живого или мёртвого.

– Слушаюсь и повинуюсь, – поторопился встать жрец и низко поклонился Лаодике.

– И смотри, мне не хотелось бы разочароваться в преданности друга моего незабвенного мужа… – тихо проронила царица, жестом отпуская Даиппа.

Жрец по крабьи, бочком, вышел из триклиния и за дверью привалился к стене от неожиданной слабости в ногах. От страха ему показалось, что он вот-вот повредится рассудком: упоминание о Митридате Эвергете в устах царицы звучало приговором. Чувствуя, что задыхается, Даипп сорвал с шеи золотую гривну, в этот миг показавшуюся ему удавкой царского палача.

ГЛАВА 4

Стражник царского эргастула, здоровенный детина с тупым плоским лицом, с грохотом закрыл тяжеленную дверь каменного мешка-камеры, и Иорам бен Шамах очутился в кромешной тьме. «Проклятый пёс… – бубнил стражник, запирая засов. – Переломать бы тебе кости, мерзкий иудей… Ан, нельзя. Пока нельзя… – вспомнил он строгий наказ заместителя начальника следствия как вести себя с лекарем, и на его физиономии появилась гнусная ухмылка. – Но я подожду…»

Иорам бен Шамах наощупь пробрался к стене и тяжело опустился на охапку прелой соломы. Воздух в камере был сырой, застоявшийся, где-то рядом слышались мерные звуки падающих капель. Лекарь тяжело вздохнул, привалился к стене, не ощущая сырости, и закрыл глаза.

Он давно ждал, что с ним случится нечто подобное: царица уничтожила бывших друзей и приближённых усопшего мужа одного за другим, обвиняя их в государственной измене. Спаслись только те, кто бежал в дальние провинции Понта или в Элладу. Но Иорам бен Шамах этого сделать не мог, да и не хотел. Целью его жизни было воцарение Митридата, и для этого иудей готов был пойти на плаху без колебаний и сожалений. Но одно дело быть готовым оказаться на смертном одре, а другое – очутиться в лапах истязателей и палачей, весьма поднаторевших в своём мерзком ремесле.

Лекарь почувствовал, как его начал охватывать мелкий, противный озноб. Он понял, что боится предстоящих пыток. «О, Сотер, дай мне силы выстоять, – мысленно возвал он к Спасителю. – Я всего лишь слабый и грешный человек. Дай мне силы, Сотер!»

Его схватили, когда он возвращался после встречи с Моаферном в харчевне «Мелисса», хозяин которой, вольноотпущенник Сабазий, был членом братства ессеев с давних пор. Иудей не очень доверял хитроумному и насквозь лживому Сабазию, готовому за медный обол продать кого угодно, но иного выхода не было – после встречи с Диофантом в мастерской сапожника за домом брата по вере установили негласный надзор. Тогда иудей ушёл беспрепятственно, а вот начальника царской хилии сикофанты всё-таки выследили и попытались взять. Но могучий воин, отличный фехтовальщик, сумел отбиться от своры подручных заместителя начальника следствия и ушёл неузнанным.

Моаферн прибыл в Синопу тайно и с важными вестями от Дорилая Тактика. Стратег царя Митридата Эвергета набрал фалангу бывалых воинов на Крите и готов был в нужный момент появиться с ними в Понте, чтобы посадить на трон юного Митридата. Дорилай нуждался в деньгах, и лекарь передал Моаферну несколько мешочков с золотом, собранным среди собратьев по ремеслу купцом Менофилом. Кроме того, Моаферн сообщил, что восстание готовы поддержать в Амисе и Керасунте. Там шло брожение, и кое-кто из самых нетерпеливых стал громить лавки римских публиканов и купцов. Усмирять бунтовщиков царица направила Клеона, но её любовник неожиданно занемог. Впрочем, причина его внезапной болезни была ясна многим – в прибрежных городах стратега Лаодики встретил бы не разношёрстный, неопытный в воинском искусстве сброд, а хорошо вооружённая и обученная конному и пешему бою знать, участвовавшая в Пунических войнах и давно точившая зубы на новые порядки, установленные после смерти всеми почитаемого Митридата V, великого воителя и мудрого властелина. Царица бушевала, но изменить ничего не могла – заменить Клеона было некем, так как царская хилия во главе с Диофантом усмиряла непокорных фригийцев, тайно поддерживаемых Римом.

На допрос Иорама бен Шамаха привели только на третий день пребывания в зловонном мешке эргастула. Лекарь был слаб, с трудом держался на ногах – его почти не кормили, давали лишь воду и похлёбку из гнилой рыбы – но его исхудалое лицо словно светилось изнутри выражением неземной отрешённости, а в глазах таилось предчувствие страданий.

Допрашивали лекаря в пыточной камере, довольно обширном квадратном помещении эргастула, с высоким сводом, сухом и тёплом из-за очага, где калились клещи, пруты и другие приспособления, предназначенные для истязаний преступников. Палач, здоровенный вольноотпущенник-киликиец, молча усадил иудея на высокий дифр со спинкой и деловито привязал сыромятными ремнями. Помощник палача, узкоплечий угрюмый перс с чёрным от копоти лицом, что-то промычал, обращаясь к своему начальнику, на что тот отрицательно качнул головой – они были немы. Конечно, не от природы – прежде чем доверить им столь значимый пост, у них вырвали языки, ибо болтливым здесь было не место; чересчур много тайн хранили мрачные стены пыточной. И палач, и его помощник сами в недавнем времени были обитателями царского эргастула. Убийцы и насильники, приговорённые к смертной казни, они царской милостью получили свободу, и теперь были готовы на всё, лишь бы не поменяться местами со своими жертвами.

Бывший царский лекарь сокрушённо покачал головой, глядя на устрашающие орудия пыток, развешенные по стенам камеры. Как бывает глуп и недальновиден простой смертный… Иудей вспомнил тайник, где у него был припрятан быстродействующий яд, и в очередной раз посетовал на своё слабоволие: он даже в самых сокровенных помыслах боялся представить себя узником, напрочь отвергая подобную мысль. Он понимал, что рано или поздно это должно случиться, но так уж устроен человек – не терять надежду до последнего, даже вопреки здравому смыслу. Понимал, и всё равно ничего не предпринял для быстрого и безболезненного избавления от предстоящих мучений…

В пыточную быстрым шагом вошёл невысокого роста человек в богатых одеждах. Иорам бен Шамах узнал его – это был помощник начальника следствия, перс знатного, но обнищавшего рода по имени Оронт. Волосы перса и короткая курчавая борода были покрашены в чёрный цвет. Глаза Оронта, отражая пламя очага и светильников, сверкали хищно и дико, будто у безумца. Возможно, он и впрямь был не в своём уме, потому что даже самые отверженные из гетер избегали общения с помощником начальника царского следствия – после оргий в его доме многие женщины возвращались истерзанными, будто их рвал и насиловал дикий зверь.

– Добавьте огня, вы, ублюдки, – резко приказал он палачам, при его появлении в страхе склонившимся едва не до пола. – Обленились, скоты… – проворчал уже себе под нос.

Оронт не спеша подошёл к дифру, где сидел лекарь, с нездоровым любопытством осмотрел тщедушную фигуру будущей жертвы. Наконец, видимо удовлетворённый увиденным, молча указал на иудея палачу-киликийцу, который, едва дыша от раболепного ужаса, согбенно торчал позади. Палач рыкнул от чрезмерного рвения и одним махом обнажил лекаря по пояс, разорвав в клочья ветхий хитон.

– Сейчас мы немного тебя поджарим, пёс иудейский, – злобно ухмыляясь сказал перс. – Чтобы ты понял, что тебя ждёт в том случае, если не скажешь правду. Начинай!

Иорам бен Шамах попытался возразить… сказать что-то, но из его горла уже рвался нечеловеческий крик – раскалённая металлическая полоса легла на обнажённое тело, и отвратительный запах горелого человеческого мяса наполнил пыточную.

– Достаточно! – Оронт, раздувая ноздри, глубоко вдохнул и по-волчьи ощерился. – Теперь подумай хорошенько, прежде чем отвечать на вопросы. Солжёшь – проклянёшь тот миг, когда тебя мать родила.

Он прошёл вглубь пыточной, где на низком столике стоял кувшин вина и сладости, явно предназначенные не для немых полуживотных-палачей. Налив чашу, он выпил и присел в ожидании на грубую скамью, застеленную ковриком. Палачи, безмолвные, как истуканы, стояли по сторонам входной двери, сложив руки на груди и следя за каждым движением начальника с подобострастием и готовностью выполнить любой приказ.

Даипп, учащённо дыша от непривычного возбуждения, зашёл в пыточную и, небрежно кивнув на приветствие Оронта, уселся на предложенный дифр с мягкой подушкой на сидении. При виде переполненных болью глаз иудея он удовлетворённо улыбнулся в сторону вопросительно смотревшего на него помощника начальника следствия и сказал:

– Запиши всё в точности. Наша великая правительница не любит ошибок.

Коротко поклонившись, Оронт достал глиняные дощечки для письма и бронзовый стилос. Его лицо на миг озарила брезгливая ухмылка – главный жрец богини Ма был труслив, как шакал. Он побоялся взять с собой своего логографа, чтобы никто и никогда не узнал о причастности Даиппа к расправе над лекарем.

– Иорам бен Шамах! – торжественно провозгласил жрец. – Ты обвиняешься в государственной измене и намерениях свергнуть законную власть в Понте. За одно это тебя можно четвертовать или распять, как самого недостойного раба. Но наша царица – да хранит её богиня Ма! – многомудра и милостива. Если назовёшь своих сообщников, будешь помилован. Не скрою, что ты будешь изгнан за пределы Понта. Но жизнь тебе будет сохранена.

– Даипп… – голос иудея был тих и невыразителен. – Я не хочу осквернять свои уста ложью. Мы знаем друг друга достаточно давно, и ты можешь верить, что я говорю правду. Не скрою, нынешние порядки в Понте мне не нравятся. Скоро мы станем ещё одной провинцией Рима. И тебе это известно лучше, чем кому-либо. Жадность никогда не приводила к добру, Даипп. Золотом не заменишь честь и совесть. Ты ведь видишь, что, несмотря на уверения в вечной дружбе и бескорыстии, римляне исподволь прибирают к рукам земли Понта. Пока тайно, через своих агентов. Но не за горами то время, когда калиги римских легионов будут топтать наши хорионы, а мы безропотно, как стадо животных, пойдём за их колесницами на убой и в рабство. Ты этого хочешь, главный исполнитель указаний нашей «несравненной и богоравной?»

– Замолчи, отступник! – вскричал жрец, краем глаза заметив, как застыла рука Оронта над глиняной дощечкой – перс с сомнением смотрел на жреца, колеблясь, записывать или нет высказывания иудея; он был осторожен и недоверчив, что не раз спасало ему жизнь – случись эти двое договорятся, ему несдобровать из-за чрезмерного рвения и прилежания. – Пиши всё, не упусти ни единого слова, – приказал Даипп, прочитав мысли помощника начальника следствия; сам жрец тоже был достаточно осмотрителен и хитроумен и прекрасно понимал, что и в этой подземной темнице могут быть невидимые уши.

Перс удовлетворённо хмыкнул и приналёг на стилос. Он понял – дни Иорама бен Шамаха сочтены, и приговор вынесен самой царицей.

– С кем ты встречался в харчевне «Мелисса»? – скрипучим официальным голосом спросил Даипп.

– Я тебе ничего не скажу, – ответил иудей, дерзко глядя на главного жреца. – Ты можешь искалечить моё тело, выцедить по капле кровь, и я буду стенать и мучиться, кричать от боли и плакать, ибо я всего лишь человек, существо слабое и изначально грешное. Но заставить меня предать ближних ты не в состоянии. И запомни, Даипп – придёт время, и твоё обесчещенное тело будет выброшено на поживу воронью. Тогда даже сама смерть покажется тебе желанной и милой, как материнская длань. Запомни это, Даипп!

Огненный взор лекаря, казалось, впился в сердце, и жрец невольно схватился за грудь, где медленно разливалась жгучая всеобъемлющая боль. Внезапный страх лишил его на некоторое время дара речи, и Даипп только беззвучно шевелил поблекшими устами. Оронт, с ухмылкой наблюдавший за ними, прокашлялся, отложил стилос и встал, потягиваясь.

– Начнём? – деловито спросил он жреца.

Тот прикрыл глаза и угрюмо кивнул. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки, чтобы ничего не видеть и не слышать. Искушённый в придворных интригах, коварный и хитрый честолюбец, он понимал, что пророчество иудея отнюдь не пустой звук. За Иорамом бен Шамахом стоят могучие силы; и они при случае припомнят главному жрецу всё. Око за око, зуб за зуб… Даипп вдруг ощутил себя крохотным зёрнышком, попавшим в жернова. И милонархом была Лаодика, по приказу которой он теперь сидит в этой гнусной яме вместе с палачами, чтобы добыть интересующие её сведения.

Чувствуя, что теряет сознание от неожиданного удушья, жрец схватил полный фиал, услужливо поданный Оронтом, и жадно осушил его.

Уголья пыточного очага уже потускнели, подёрнулись пушистыми серыми хлопьями пепла. Возбуждённый, с налившимися кровью белками глаз Оронт пил вино, словно воду, фиал за фиалом. В камере витал запах горелого мяса, и Даипп с трудом сдерживал рвоту. Палач и его помощник неторопливо и обстоятельно ели рыбу под острым чесночным соусом. Иорам бен Шамах лежал на голом полу и тихо постанывал. Его обнажённая спина являла собой кровавое месиво с чёрными полосами подпалин.

– Поднимите его, – брезгливо морщась, сказал жрец и торопливо закрыл нос куском тонкого надушенного полотна. – И приведите сапожника.

Оронт понимающе осклабился и рыкнул на безмятежных подручных. Киликиец небрежно подхватил лекаря под мышки и усадил, прислонив к стене, а узкоплечий перс опрометью выскочил за дверь. Вскоре он возвратился, подгоняя пинками тщедушного капподокийца с остановившимся взглядом.

– Подойди поближе! – резко приказал жрец сапожнику.

Тот вздрогнул, будто его ожгли кнутом со свинцовым наконечником, на негнущихся ногах подошёл к Даиппу и упал на колени.

– Не надо… не бейте! – вдруг возопил он, в мольбе протягивая к жрецу тощие руки. – Я уже всё сказал! Всё!

– Заткнись, скот… – Оронт пнул его ногой. – И внемли.

– Иорам! – жрец снова возвысил голос, обращаясь к безучастному иудею. – Мы знаем многое и без тебя. Твой бывший брат по вере покаялся и рассказал следствию о ваших коварных замыслах. Он будет прощён и выпущен на свободу. Пока такая же возможность есть и у тебя. Ты меня слышишь, Иорам?

– Да… – с трудом шевеля непослушным языком, ответил иудей; он в этот миг наслаждался леденящим холодом стены, остудившим его израненную спину.

– Тогда скажи мне, кто тот воин, что приходил к сапожнику на встречу с тобой? Скажи только это, и сегодня же ты покинешь Понт.

– Не помню… – пробормотал Иорам бен Шамах, прикрыв глаза.

– Ах, пёс! – рванулся к нему взбесившийся Оронт.

– Оставь! – воскликнул жрец, с омерзением глядя на перекрашенного перса. – Всему своё время… Очень жаль, Иорам, что ты такой несговорчивый, – процедил он сквозь зубы. – Тогда мне придётся огорчить и тебя и этого несчастного – мы будем пытать его на твоих глазах до тех пор, пока кто-нибудь из вас не образумится. Давай! – кивком указал Оронту на коленопреклонённого сапожника.

– Нет, нет! – закричал тот, пытаясь освободиться из рук палачей. – Господин, молю тебя – скажи им! Избавь меня от мук! – он извивался, словно червь, с безумной надеждой глядя на лекаря.

– Терпи, брат мой… – тихо проронил иудей. – Терпи и надейся. И да простит тебе Сотер невольное предательство. А я уже простил – ты всего лишь человек… – он с состраданием поднял правицу, благословляя несчастного.

– О-о… – зарыдал сапожник и обмяк, потеряв от ужаса сознание.

Пытали его недолго. Какое-то время каппадокиец кричал от нестерпимой боли, а затем, неожиданно для истязателей, залился безумным смехом. Он смеялся даже тогда, когда палач-киликиец отрубил ему несколько пальцев.

– Хватит, достаточно! – не выдержал Даипп. – Уберите его!

Хохочущего сапожника выволокли за дверь. Жрец впился взглядом в отрешённое лицо иудея. Губы лекаря шевелились – он молился.

– Ну что же, пёс иудейский, ты сам выбрал свою участь, – медленно проронил в наступившей тишине жрец. – Сейчас тебя распнут, а затем выбросят на растерзание шакалам. Да свершится правосудие во имя великой богини Ма. Что предначертано, да сбудется…

Когда лекаря привязали к крестообразной перекладине и стали вбивать в его руки и ноги толстые кованые гвозди, он даже не застонал. Переполненные болью глаза иудея неотрывно смотрели на жреца, беспокойно ерзавшего на сидении дифра.

Вдруг жрецу послышался какой-то звук. Он поднял голову и посмотрел на Иорама бен Шамаха. Иудей пытался что-то сказать. Остановив жестом палача, уже примерившегося забить в тело жертвы очередной гвоздь, Даипп торопливо встал и подошёл поближе.

– Он придёт… и воссияет, как новая звезда… – хрипел иудей. – И объединит народы… и падут идолы…

– Кто придёт? Митридат? – спросил, невольно содрогаясь, жрец.

– Сотер… Наш Спаситель… Митридат всего лишь бич Божий, первое знамение пришествия… – иудей застонал. – Митридат, мальчик мой… Жди и устрашись, Даипп! – он возвысил голос. – Смерть уже стоит за твоими плечами. Я её вижу. Это бездна, наполненная страданиями. Твоими страданиями, Даипп! О, Сотер, прими мою душу…

Пошатываясь и двигаясь, как сомнамбула, Даипп вернулся к дифру. Когда он уселся, то почувствовал холодный озноб. Лекарь тяжело обвис на перекладине и не подавал признаков жизни. Довольный Оронт что-то торопливо черкал стилосом. Палачи снова вернулись в свой угол и принялись доедать остывшую рыбу.

Даипп трясущимися руками налил вина и поднёс фиал к губам. Свет факелов отразился в тёмной янтарной глубине фиала, и жрецу неожиданно почудились чьи-то огромные, полыхающие гневом глаза. Они смотрели на него неотрывно, и в бездонных чёрных зрачках бушевал звездопад. Даипп глухо вскрикнул, уронил фиал и свалился на пол. В его обморочном сознании явилось огненное, бешено вертящееся колесо; оно мчало через мрак, наполненный ужасными тварями. Колесо кромсало, давило их, словно слизняков, и вселенский вопль, исторгаемый медными глотками чудищ, рушил столпы мироздания, и их обломки с грохотом исчезали в жерле Хаоса.