Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА 11

Повелитель Боспора устало опустился на скамью и расстегнул дорогую массивную фибулу[288]288
  Фибула – застёжка.


[Закрыть]. Тяжёлый златотканый палудамент, подбитый куньим мехом, с тихим шорохом сполз с уставших плеч, и приятная прохлада начала медленно просачиваться сквозь пропотевшие одежды, предназначенные для парадного выхода. Сегодня ойконом царского дворца явно перестарался: день был на удивление тих, светел, и, конечно же, не стоило ставить дополнительные жаровни для обогрева андрона. Принимая скифских посланцев, Перисад изнывал от жары и в душе проклинал чересчур долгую и нудную церемонию передачи послания царя Скилура. Он и так знал, что там написано: варвары требуют от Боспора выполнения обязательств по уплате фороса. И мучительно пытался найти приличествующие моменту слова, которые могли бы как можно дольше затянуть переговоры и этим самым продлить перемирие, столь необходимое изрядно подупавшему духом боспорскому воинству.

Слова такие нашлись – льстивые и постыдные, – удовлетворённые номады отправились восвояси на постоялый двор, где их ждал поистине царский обед, а сам Перисад, хмурый как грозовая туча, поторопился уединиться в своих покоях.

Шествуя мимо придворных, он кожей чувствовал их презрительные и ненавидящие взгляды, и его сердце обливалось кровью от злобного и тупого неприятия знатью реалий нынешнего безвыходного положения Боспора.

Глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом, царь нащупал как слепец колокольчик, валявшийся на туалетном столике, и позвонил. Мелодичный звон серебра вспорхнул под потолок и тут же беспомощно затрепыхался, забился как певчая птица в силках, растворился в объятиях толстых ковров, закрывающих стены.

Тишина. Никого. Перисад недоумевающе посмотрел на плотно закрытую дверь и вдруг с неожиданной яростью швырнул колокольчик на пол. Коротко вскрикнув, как подранок, серебряный певун закатился под скамью и затих.

– Эй, кто там, провалиться вам в Эреб! – крикнул, не сдерживая голос, царь. – Вина!

За дверью послышался приглушённый говор, затем быстрые шаги, и на пороге появился уже знакомый нам постельничий, выполнявший многие обязанности – царь не терпел суеты и многолюдья возле своей особы, и в особенности слуг, насквозь лживых обжор и мотов. В этом он был похож на бабку Камасарию Филотекну, хотя та обходилась без положенного по этикету большого штата прислуги по причине прижимистости и скаредности.

– Налей… – хмуро бросил царь, и постельничий поторопился наполнить фиал из запотевшей ойнохои, – вино он всегда держал на подхвате в только ему известном тайнике.

Жадно выпив, Перисад бессильно откинулся назад, прислонившись к стене, и кивком головы отпустил слугу. Но тот почему-то не торопился уходить, стоял, переминаясь с ноги на ногу и нервно потирая руки, будто в царских покоях дул ледяной ветер.

– Чего тебе? – недовольно буркнул Перисад.

– Там… – замялся постельничий, робко указывая на дверь.

– Что – там?! – постепенно свирепея, вызверился царь.

– Женщина… – начал было слуга.

Но Перисад закончить фразу не дал:

– Гони её пинками, в шею – как хочешь! – взвился он, будто ужаленный. – Сейчас только женщины мне и не хватало.

– Но… – опять начал своё постельничий, жалобно глядя на своего повелителя.

– О, боги! – возопил Перисад, вскочил и, схватив слугу за одежды, потащил к двери. – Пошёл вон, иначе я разобью ойнохою о твою башку!

Постельничий покорно отворил дверь, но на пороге всё-таки обернулся и с укоризной сказал:

– Там Ксено… Просит принять.

– Ксено?! – царь вытаращился на слугу, будто увидел по меньшей мере голову одной из горгон.

Гордая и неприступная гетера, прекрасная, словно Афродита, была ему желанна, как никакая иная женщина. Но ни высокое положение Перисада, ни посулы не помогали – красавица отмахивалась от его предложений, как от назойливой мухи. Впрочем – и царь это сознавал вполне определённо – деньгами её заманить в постель было невозможно: у Ксено золота водилось больше, нежели в царской казне. Чтобы и вовсе не стать посмешищем, Перисад, скрепя сердце, отказался от своих намерений, но в душе сгорал от вожделения и старался найти себе подружку для ночных забав хоть чем-то внешне похожую на блистательную Ксено.

– Зови… – стараясь унять волнение, невнятно молвил царь и поторопился к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

Постельничий удовлетворённо осклабился и выскользнул за дверь. Он был на верху блаженства – ему удалось выполнить просьбу знаменитой красавицы (а она не могла оставить равнодушным даже стариков), и теперь кошелёк с золотыми ауреусами, полученными от Ксено, принадлежал ему всецело и безраздельно, согревая тщедушное тело и будоража разыгравшееся воображение.

Ксено не вошла, вплыла в царские покои, словно лебедь. Перисад ещё не доводилось видеть её так близко, и он едва не задохнулся от восхищения – гетера оказалась ослепительной, нечеловеческой красоты девушкой, такой юной и свежей, что царь неожиданно почувствовал себя совсем молодым юношей, к которому на свидание пришла его возлюбленная.

– Царю Боспора мой поклон и самые лучшие пожелания… – с деланным простодушием робко склонила голову Ксено.

– О-о… – простонал Перисад, не в силах молвить слово. – Я рад… очень рад! – наконец спохватился он и с неожиданной для его комплекции грацией предложил красавице золочённый дифр. – Сюда… вот так… здесь не дует, тепло…

Ксено улыбнулась, показав ряд жемчужно-белых зубов, и царь с трудом сдержался, чтобы не пасть перед нею на колени и не поцеловать её украшенные золотыми колечками сандалии. Видимо поняв его состояние, красавица посерьёзнела, строго посмотрела на Перисада, и царь от этого взгляда опустился на скамью напротив.

– М-мм… – пожевал он губами, пытаясь завязать разговор: только теперь до него дошло, что причина, побудившая блистательную Ксено прийти к нему во дворец, вряд ли касалась его мужских достоинств; но костёр надежды, возгоревшийся в груди Перисада, потушить было не так просто.

– Надеюсь, мои глаза мне не лгут, – благосклонно улыбаясь, начал царь, вспомнив, что всё-таки этикет соблюсти необходимо. – И я вижу не олимпийскую богиню, а несравненную Ксено. Ну-ну, не стоит краснеть, я всего лишь мужчина… хотя и царь, – подчеркнул он не без задней мысли.

Ксено поняла. Вымучив ответную улыбку, она покорно опустила глаза, где зажёгся опасный огонёк.

– Так что привело тебя сюда? – между тем продолжал Перисад, пожирая взглядом мраморно-белые обнажённые руки гетеры, казалось, источающие неземное мерцающее свечение.

– Милосердие и человеколюбие государя Боспора известно не только в Ойкумене, но и в Элладе, – осторожно начала свою речь Ксено.

– Кгм… М-да… – смущённо прокашлялся царь и насторожился: по своему богатому опыту общения с другой половиной рода человеческого он достаточно хорошо знал, что когда вот так женщины мягко стелют, то спать приходится на жёстком.

– И любая несправедливость, проявленная к поданным слугами его царского величества, больно ранит твоё великодушное сердце, – проникновенно молвила девушка.

– Тебя кто-то обидел? – побледнел от внезапного гнева Перисад. – Если это так, клянусь всеми богами олимпийскими, он проклянёт тот день, когда появился на свет!

– Нет-нет, о пресветлый царь! Речь идёт не обо мне.

– Тогда… о ком же? – недоумённо уставился на Ксено царь.

– Надеюсь, ты не забыл недавние конные состязания?

– Да, – помрачнел Перисад. – Воспоминания лично для меня не весьма приятные… Впрочем, я доволен, – он просветлел лицом. – Праздник удался, а это главное. Граждане Пантикапея вкусили сладость великолепного, захватывающего зрелища, что в нынешние нелёгкие времена подобно глотку божественного нектара.

– Ты тогда наградил и возвысил наездника-гиппотоксота, – гнула своё девушка. – Помнишь, о повелитель?

– Как же, как же, смелый воин, настоящий атлет, – оживился царь. – Достоин самых высоких почестей.

– Сейчас он их получает в царском эргастуле, – зло отчеканила Ксено.

– Почему… как? – удивление царя было совершенно искренним.

– А разве его не по твоему повелению заточили туда? – в свою очередь удивилась девушка.

– Неужто я похож на человека, который одной рукой даёт, а второй отнимает? – ответил вопросом на вопрос Перисад. – Твой незаслуженный упрёк, о несравненная Ксено, горек для меня, как степная полынь, – набычившись, он умолк, глядя в пол.

– Даже в мыслях я не хотела тебя обидеть, – воскликнула красавица и, как бы невзначай, коснулась руки царя узкой точёной ладошкой. – Тогда кто посмел без твоего высочайшего соизволения совершить сию несправедливость?

– В этом я разберусь сегодня же, – мрачно ответил Перисад, боясь шелохнуться и вспугнуть руку красавицы, приютившуюся на его смуглых дланях, как белоснежный мотылёк. – Я так понял, что ты пришла просить за этого юношу, а выполнить любую твою просьбу для меня большая радость, – он поднял на девушку горящие вожделением глаза. – Гиппотоксот будет выпущен из эргастула и помилован, даже если он совершил совершенно немыслимое святотатство. В этом тебе моё царское слово, – царь говорил с запинками, его тело сотрясала крупная дрожь. – Коль мне выпало… счастье лицезреть тебя, о луноликая, я не могу не воспользоваться счастливым случаем, о котором только может мечтать любой мужчина Боспора. Приглашаю тебя сегодня вечером отужинать вместе со мной…

– Я приду… – покорно склонив голову, тихо ответила Ксено.

Она прекрасно понимала, что царь от своего не отступит. Будучи во всех других отношениях человеком мягким, добросердечным и уступчивым, Перисад с женщинами был напорист, крут и неистов, словно племенной бык. Отказ мог означать одно – Савмак будет гнить в эргастуле до конца своих дней. Царское слово и царская справедливость, увы, требовали ответных жертв…

Проводив Ксено, царь тут же послал гонца за спирархом Гаттионом. Он сразу сообразил, кто осмелился без его ведома заключить в темницу лохага гиппотоксотов.

Гаттион ещё больше похудел и почернел лицом. Он был насторожен и старался не выдать встревоженности: этот срочный вызов к царю мог означать что угодно, в том числе и заключение в темницу, если Перисад узнал о его участии в заговоре. Уже на подходе к двери царских покоев спирарх едва не повернул обратно, завидев на страже необычайно большое количество телохранителей. Сателлиты подчинялись только повелителю Боспора и недолюбливали Гаттиона за его высокомерие и чрезмерную жестокость в обращении с нижестоящими по рангу. Поэтому спирарх не сомневался, что они с превеликим удовольствием переломают ему рёбра ещё по дороге в эргастул, если, конечно, царь прикажет взять Гаттиона под стражу.

Преодолев внезапный страх, спирах холодно ответил на довольно пренебрежительные приветствия телохранителей и с замирающим сердцем переступил порог комнаты приёмов.

Похоже, самые худшие опасения Гаттиона подтвердились: обычно любезный и приветливый с начальником следствия Перисад в этот раз встретил его угрюмым молчанием. Он рассматривал спирарха как какое-то гнусное насекомое – с презрительным недоумением и отвращением. Чувствуя, как ноги сковала доселе незнакомая ему слабость, Гаттион почтительно склонил голову и застыл, боясь поднять на царя глаза и первым начать разговор.

– Странные, если не сказать – весьма странные дела творятся в твоём ведомстве, спирарх, – голос царя был на удивление тих и бесстрастен.

Тёмный, всеобъемлющий ужас постепенно вползал в душу обычно уравновешенного и хладнокровного начальника следствия – таким тоном достаточно мягкосердечный Перисад разговаривал очень редко, но Гаттион, довольно хорошо разбиравшийся в противоречивой натуре повелителя Боспора, знал: в душе царя бушует ярость. Неужто Перисаду стало известно о заговоре? Лихорадочно соображая, что ответить царю, спирарх пытался вычислить неизвестного доносчика и предателя. По здравому рассуждению им мог быть только наместник Хрисалиск, скользкий, как уж, и опасный, словно змея.

– Превеликий царь… я не понимаю, о чём идёт речь… – пытаясь выиграть время, пробормотал спирарх, чувствуя, как по спине побежали струйки холодного пота.

– Удивительная непонятливость для начальника царского следствия, – презрительно покривился Перисад.

Царю вдруг пришло в голову, что он совершенно не знает этого человека, занявшего по его воле одно из главенствующих мест у трона. Несмотря на смиренный вид, от Гаттиона веяло неведомой опасностью, будто отверзлись врата аида, и пока ещё невидимое подземное чудище вползло в царский дворец и оскалило ядовитые клыки.

Перисад вздрогнул и тряхнул головой, прогоняя мимолётное наваждение – перед ним стоял всего лишь худощавый невзрачный спирарх, наверняка хитрый и вероломный тип, но не более того; царь знал, что среди придворной знати трудно сыскать человека благочестивого, верного и порядочного: увы, как ни странно, но самое тёмное место – под светильником…

– Кто приказал бросить в подземный эргастул лохага гиппотоксотов? – прямо спросил Перисад – ему надоело ходить вокруг да около.

Гаттион едва не заплакал от радости – всего-то! Он облегчённо вздохнул и распрямил плечи. Теперь перед царём стоял совершенно другой человек – не кающийся, дрожащий от страха грешник, а уверенный в себе воин, правая рука повелителя Боспора.

– Прости, о мудрый и всевидящий, – коротко поклонился Гаттион. – Виноват. Я обязан был раньше сообщить тебе об этом. К сожалению, военные действия против скифов заставили меня покинуть город в большой спешке и вернулся я всего два дня назад. Перепоручить же сие дело помощнику я не решился.

– Почему? – заинтересовался царь.

– Лохаг гиппотоксотов, как мне удалось выяснить… – Гаттион сделал многозначительную паузу и закончил фразу, по-военному чеканя слова: – Скифский лазутчик, сын царя Скилура!

– Что?! – удивлению Перисада не было границ. – Спирарх, в своём ли ты уме?!

– Готов ответить своей головой, – сухо сказал Гаттион, в душе ликуя – теперь его черёд перейти в нападение. – Повелитель мой и господин, – он обиженно склонился перед царём, – мне больно видеть твоё необоснованное недоверие к самому преданному и верному слуге.

– Невероятно… – царь потёр ладонями виски и сел на скамью. – Он признался?

– Н-нет… – запинаясь, ответил Гаттион, уже праздновавший в мыслях победу. – Но достоверность сведений не вызывает никаких сомнений.

– Кто? – резко спросил Перисад.

– Её царское высочество, Камасария Филотекна, – несколько выспренно молвил спирарх; он понял, что Перисад хочет знать имя человека, отдавшего приказ бросить гиппотоксота в эргастул.

– О, боги… – едва слышно простонал царь и отвернулся к окну, чтобы Гаттион не заметил выражения безысходности, внезапно появившееся на лице Перисада. – Похоже, на Боспоре государственными делами занимаются все, кому не лень, а на царя смотрят как на мебель, – прошептал он с горькой улыбкой. – Но мы ещё посмотрим, так ли это, – добавил повелитель Боспора уже громче. – Эй, стража! – кликнул он телохранителей.

Каменноликие фракийцы стали по бокам Гаттиона, ожидая приказаний царя.

– Спирарх! – возвысил голос Перисад. – Ты сейчас пойдёшь в эргастул и приведёшь этого юношу во дворец. Живым и невредимым! – в его голосе прозвучала неприкрытая угроза. – Мои сателлиты помогут выполнить приказ. Иди!

Начальник следствия покорно повернулся и вышел. Мысленно он молил всех богов олимпийских, чтобы Савмак оказался жив-здоров; Гаттион понял – случись наоборот, место гиппотоксота займёт он.

Вспомнив ужасное подземелье, мрачное и зловонное, спирарх едва не упал, споткнувшись заплетающимися ногами о крохотный камешек. Железные руки телохранителей, подхватившие его подмышки, помогли преодолеть несколько невысоких ступенек, и Гаттион увидел ворота акрополя. До эргастула оставалось не более сотни локтей…

«Судьба… О, превеликие боги, даже вам не дано знать будущее, – размышлял взволнованный Перисад, меряя крупными шагами комнату царских приёмов. – Если гиппотоксот и впрямь сын скифского царя, то у меня есть возможность распорядиться этим неожиданным даром судьбы с наибольшей пользой для Боспора…»

Савмак был бледен, но держался уверенно и спокойно. При виде лохмотьев, в которые превратилась его одежда, и уже подживших шрамов от плети палача царь нахмурился и так посмотрел на Гаттиона, что тот отшатнулся. Гнев и горечь во взгляде Перисада словно яд Ехидны[289]289
  Ехидна – чудовище, полуженщина-полузмея, подстерегала в засаде прохожих.


[Закрыть] обожгли сердце спирарха, и он в очередной раз почувствовал, как растёт, ширится трещина в его отношениях с повелителем Боспора. А внизу – бездна…

– Прости, юноша, я не знал… – тихо сказал царь, покачав головой.

Царевич понял, что пытался высказать Перисад, и молча кивнул. За нескончаемо длинные дни и ночи в каменном мешке его душа ожесточилась, и холодная ненависть к истязателям свила гнездо под сердцем, время от времени вонзая ледяные иглы в пылающий от мстительных мыслей мозг. В эргастул Савмак вошёл неоперившимся птенцом, а вышел грозным соколом, жаждущим вражеской крови. Но внешне он был бесстрастен, и только изредка вспыхивающие мрачным огнём глаза выдавали истинное состояние его исстрадавшейся души.

– Садись, – указал царь на золочёный дифр и повернулся к Гаттиону: – Прикажи подать вино и еду.

Спирарх поторопился выйти, а царь сел напротив юноши.

– Расскажи о себе, – мягким голосом попросил Перисад напряжённо застывшего Савмака. – Кто бы ты ни был, я возвращаю тебе свободу. Моё царское слово тому порукой. Скажу честно – к сожалению, я не могу примерно наказать виновных в твоих злоключениях. Когда-нибудь ты поймёшь почему… – в словах царя прозвучала боль. – Но отныне ты будешь под моей защитой и покровительством.

Гиппотоксот молчал. Слишком резким был переход от мрачной безысходности к светлой надежде, и измученный страданиями мозг лихорадочно пытался выбрать единственно верную линию поведения с повелителем Боспора. Савмак не верил Перисаду – раб, даже получивший свободу, никогда не сможет понять и простить своего господина; униженный человек не в состоянии вытравить из сознания силой навязанную ему неполноценность и ущербность: никакие подачки и блага не могут растворить в себе глубоко упрятанное чувство ненависти нижестоящего к вышестоящему на ступенях сословной лестницы.

– Кто ты? – переспросил царь, ласково глядя на юного гиппотоксота.

И Савмак решился:

– Я сын повелителя скифов, царя царей Скилура…

Рассказ юноши потряс Перисада. И когда Савмак в сопровождении царского постельничего пошёл в термы, где его ждали новые одежды и лекарь-массажист, повелитель Боспора распахнул окно и начал жадно глотать свежий и звонкий от первых морозов воздух, чтобы охладить и успокоить мятущийся ум.

Над морем висел огромный малиновый шар. Вода и воздух смешались в неподвижную голубовато-серую пелену, в которой медленно тонуло остывающее солнце. Изредка одинокие и безмолвные птицы – чайки или буревестники, с вершины акрополя разобрать было трудно, – вдруг возникали из ничего, чтобы тут же раствориться в тяжёлой небесной хляби.

Пантикапей погрузился в удивительную, тревожную тишину.

Часть пятая
СВОРА

ГЛАВА 1

«Будь проклят тот день, когда я ввязался в это дело!» – спирарх Гаттион с ненавистью посмотрел на пергамент, испещрённый чёрными каракулями – почерк у царского писаря оставлял желать лучшего. Впрочем, послание не относилось к важным документам, которые составлялись искусными каллиграфами, а чернилами служил пурпурный сок корней марены. Это был указ Перисада о назначении спирарха начальником пограничной стражи.

Сам по себе пост был высок и весьма почётен, но только не для начальника следствия. По сути, Гаттион попал в опалу. Как и следовало в таких случаях, горечь царской немилости подсластили перечнем его великих заслуг перед Боспором, но от этого словоблудия легче не стало. Завтра спирарх должен отбыть в ознакомительную поездку по хоре Боспорского царства, чтобы проверить готовность многочисленных поместий, похожих на маленькие крепости, к длительной осаде в случае новой войны с номадами.

Гаттион с отвращением отшвырнул указ и стал проверять воинскую амуницию, чтобы хоть как-то скоротать время. На дворе стояла глубокая ночь, но благодатный Гипнос, похоже, сегодня забыл дорогу в дом спирарха. Мысли Гаттиона были унылы и беспорядочны, и только когда перед его внутренним взором всплывало лицо Савмака, они начинали напоминать осиный рой, ищущий выход из западни.

Варвар и впрямь оказался скифским царевичем. Перисад приблизил его к трону, и теперь бывший лохаг гиппотоксотов бывает почти на всех царских приёмах и пирах. Камасария Филотекна однажды воспротивилась этому кощунству (с её точки зрения), но с некоторых пор внука будто подменили: даже не дослушав царицу, он дерзко расхохотался и посоветовал бабке проветрить и вытрясти ковры, ибо в них уже завелась моль. Ошарашенная таким ответом вдовствующая царица закрылась в своих покоях и не принимала даже евнуха Амфитиона, и он днём неприкаянно слонялся по тёмным закуткам дворца, а по вечерам, в полном одиночестве, напивался допьяна.

И всё же особенно неприятной неожиданностью для Гаттиона и дворцовой знати оказалось появление в акрополе знаменитой Ксено. Аристократка по происхождению, богатая, как Крез, и умная, как Афина, красавица-гетера за словом в кошель не лезла. Царь от неё был без ума, и дерзкая прелестница вертела придворными, как хотела. Спирарх подозревал, что и его опала не обошлась без подсказки проклятой блудницы…

Ранним утром следующего дня новый начальник пограничной стражи во главе небольшого отряда наёмников-фракийцев выехал из казарм и направился в сторону степи. Мрачное небо сеяло на землю косой дождь, а сильный низовой ветер хлестал по лицам воинов взвихренными дождевыми каплями. Хмурый и задумчивый Гаттион в полном воинском облачении с накинутым на плечи фракийским плащом с капюшоном, сидел на вороном жеребце нахохлившись, как сыч; он так и не поднял глаз от дороги, пока Пантикапей не скрылся за горизонтом. Потому спирарх и не заметил, как из бурлящей морской дали появились паруса купеческого каравана и, вспенивая сине-чёрную волну, устремились к гавани столицы Боспора.

На пантикапейской пристани волнение: прибыли купцы из Нимфея! Забившиеся в тёплые норы безработные до весны грузчики, покинув свои пристанища, оживлённо галдели, напирая на агоранома, ведающего складами в гавани, – до хрипа договаривались об оплате за разгрузку. Хотя нежданное появление каравана они и считали даром небес, но, тем не менее, своего упускать не хотели – зима ещё впереди, а их кошельки и в лучшие времена не отличались особой упитанностью.

Сбившиеся в тесные кружки пантикапейские купцы, сами прожжённые ловкачи и пройдохи, терялись в догадках: что на уме у нимфейцев, рискнувших выйти в море поздней осенью? Тем более, что во главе их каравана был достаточно известный всем хитрец Евтих, своего рода припонтийский Улисс[290]290
  Улисс – герой древнегреческого эпоса царь острова Итаки Одиссей.


[Закрыть]. Некоторые из купцов уже мысленно подсчитывали убытки – теперь, конечно же, цены на их товары упадут, а значит, выход только один: купить оптом всё, что привезли нимфейцы, не торгуясь и не скупясь.

В этой толчее и суматохе вряд ли кто из пантикапейцев обратил внимание на двух пассажиров, одетых в небогатые, но добротные одежды; они торопливо спустились по сходням на причал и растворились в толпе. Только один из сикофантов, пожилой неудачник с унылым постным лицом, какое-то время сопровождал их, пытаясь определить по внешнему виду, кто бы это мог быть. Несмотря на достаточно бесформенные плащи, маскирующие фигуры приезжих, старый сикофант сразу определил, что эти двое по меньшей мере опытные воины – лёгкую, пружинистую походку и хищную настороженность бывалых бойцов, готовую в любой миг взорваться молниеносным разящим выпадом меча, скрыть было трудно. А когда они зашли в самую убогую харчевню с косо прибитой вывеской, настолько загаженной голубиным помётом, что её название «Хромой пёс» читалось с большим трудом, сикофант уныло вздохнул и повернул стопы обратно – судя по всему, это были обычные наёмники, коих немало скиталось по этим окраинам Ойкумены в поисках хорошо оплачиваемой службы.

В харчевне царил полумрак. Путешественников встретила настороженная тишина, изредка прерываемая мягкими шлепками дождевых капель, просачивающихся через прохудившуюся крышу. В дальнем конце харчевни, на широкой деревянной скамье, подложив кулаки под голову, спал какой-то горемыка, а рядом с ним растянулся на полу здоровенный волкодав, приветствовавший вошедших низким утробным урчанием.

Переглянувшись, приезжие сбросили плащи и уселись за ближайший стол. На головах у них были широкополые петасы[291]291
  Петас – широкополая дорожная шляпа из кожи или грубой шерсти.


[Закрыть], изрядно потерявшие форму от дождя, но путешественники снимать их не стали. В харчевне был только один светильник, и лица приезжих остались в тени.

Хозяин харчевни, казалось, появился из ниоткуда: только что рядом со столом сверкали падающие капли, а теперь на их месте стоял, угодливо изогнувшись, бородатый здоровяк с искалеченной левой рукой без двух пальцев.

– Чего желают досточтимые господа? – спросил он хриплым простуженным голосом.

– Вина и еды, – коротко ответил один из путешественников; ширине его плеч мог позавидовать сам Геракл.

– Надеюсь, господа… э-э, – замялся хозяин харчевни, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Надеюсь, у господ имеются?.. – он смутился и умолк, опустив глаза на давно не метёный пол.

Товарищ широкоплечего коротко засмеялся и небрежно швырнул на стол серебряную драхму, тут же исчезнувшую в правице бородача с такой быстротой, будто её слизала нечистая сила.

Хозяин харчевни (в нём читатель, конечно же, узнал Мастариона), облегчённо вздохнул и поспешил выполнить заказ. Вскоре на столе появилась баранина несколько подозрительного вида, вчерашние лепёшки и ойнохоя с вином. Без лишних слов приезжие жадно набросились на еду, и Мастарион, у кого были некоторые сомнения на счёт её качества, удовлетворённо ухмыльнулся – похоже, его клиентов это обстоятельство не очень волновало.

Какое-то время в харчевне был слышен лишь хруст мелких костей и звуки льющейся жидкости. Дождь почти прекратился, и теперь только редкие капли дождя время от времени нарушали благостную тишину трапезы.

Волкодав, до сих пор спокойно наблюдавший за приезжими, неожиданно встал и требовательно потянул плащ, служивший спящему одеялом. Тот что-то недовольно буркнул и повернулся на другой бок. Тогда пёс от негодования тихо зарычал и цапнул его огромными клыками за предплечье.

– Фат, чтоб тебя! – возмутился человек и сел, протирая сонные глаза. – Если ты голоден, то это не значит, что завтрак нужно начинать со своего хозяина. Поди прочь, ненасытная утроба.

Рапсод Эрот (а это был он) потянулся и принюхался.

– Мастарион! – позвал приятеля рапсод. – По-моему, я чую запах жаркого. Не кажется ли тебе, что наш вчерашний ужин был несколько скуден? И мы бы с Фатом не прочь… – он выразительно похлопал себя по животу.

Но, похоже, Мастариону так не казалось. Сделав вид, что он ничего не слышит и не видит, хозяин харчевни шмыгнул в поварню и затаился там, как мышь в подполе.

Дела в «Хромом псе» шли всё хуже и хуже. Мастариону пришлось уволить даже повара, и теперь еду стряпал раб-скиф, невзрачный старикашка, купленный по случаю за бесценок. Скиф был бестолков, ленив и передвигался, как сонная муха. Приготовленную им стряпню, не могли переварить даже лужёные желудки нищего городского демоса, и постепенно многие завсегдатаи «Хромого пса» переметнулись в другие харчевни, где кормили так же скверно, но цены были поумеренней, нежели у жадноватого Мастариона. Потому сюда захаживали или приезжие, или те, кому после приличной дозы местного пойла, которое трудно было назвать вином, «Хромой пёс» казался родным домом, где можно делать всё, что душе угодно.

– Ба, да у нас гости! – наконец Эрот обратил внимание на молчаливых клиентов. – Собачка, – тихо обратился он к нетерпеливо переступающему с лапы на лапу псу, – похоже, у нас сегодня может быть праздник. Если, конечно, мы постараемся… – с этими словами рапсод достал из-под скамьи кифару и решительно направился к столу приезжих.

– Хайре, досточтимые господа! – вежливо поклонился рапсод, острым взглядом окидывая внушительные фигуры нечаянных клиентов Мастариона. – Надеюсь, пища телесная ни в коей мере не входит в противоречие с пищей духовной. Поэтому – а у нас так принято – с вашего позволения я хочу усладить ваш слух божественными мелодиями непревзойдённого Орфея, перед коим я преклоняюсь и кому пытаюсь подражать по мере своего таланта.

И, нимало не смущаясь молчанию путешественников, Эрот присел на соседнюю скамью и ударил по струнам. Наблюдательный, как и все его собратья по ремеслу, он сразу понял, что перед ним люди достаточно состоятельные и, возможно, знатные: под кафтаном широкоплечего рапсод заметил персидскую кольчугу, очень дорогую и редкую на Боспоре, а ножны акинака, который его товарищ положил на колени, были украшены изумительными по красоте чеканными золотыми бляшками. Судя по всему эти двое приехали издалека, местных обычаев не знали, а поэтому просто грех было не воспользоваться таким благоприятным обстоятельством.

Эрот играл вдохновенно, чему, несомненно, способствовал пустой желудок и жалобный взгляд волкодава, не отрываясь смотревшего на груду костей перед приезжими. Они уже почти закончили трапезу, и теперь допивали остатки вина, к слову, достаточно неплохого – драхма заставила прижимистого Мастариона наступить на горло своей жадности. Струны кифары то журчали звонкими весенними ручьями, то гремели победным громом, а временами, казалось, забирались в небесную высь и оттуда роняли на осеннюю степь прощальный журавлиный клич.

Наконец широкоплечий, видимо старший по положению, улыбаясь, поднялся, накинул на плечи плащ и выразительно прищёлкнул пальцами. Второй кивнул, с видимым сожалением достал из кошелька драхму и положил её на скамью, где сидел рапсод. С осуждением посмотрев на товарища, широкоплечий нахмурился, гневным движением отобрал у него кошелёк, на ощупь нашёл монету и положил рядом с драхмой.

– Спасибо, – коротко кивнул он и направился к выходу.

– Гелиайне, – недовольно буркнул его товарищ и последовал за ним, на ходу пряча акинак в складках плаща.

– Эй, Мастарион! – возопил, не веря своим глазам Эрот: на скамье желтел кругляшек золотого ауреуса. – Вина, старый скупердяй! Да поторопись – мы разбогатели.

Оставим наших друзей по несчастью радоваться невероятной и совершенно нежданной удаче и посмотрим куда направили стопы чужестранцы. Теперь они шагали бодрей и уверенней, чем прежде, с интересом осматривая по пути достопримечательности Пантикапея. Видно было, что приезжие не торопились, но по-прежнему старались не привлекать особого внимания к своим персонам. Они, похоже, направлялись в сторону акрополя, над которым всё ещё висела тяжёлая дождевая туча.