Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Вскоре почти все миопароны, окружившие трирему, превратились в кострища, плюющиеся крупными искрами, шипящими в волнах, словно змеи. Часть этих огненных ос попадала и на трирему, но римляне поливали палубу забортной водой, спешно черпая её вместительными кожаными вёдрами. Некоторые пираты в испуге прыгали в море, но большинство с дикими воплями бросились штурмовать высокие борта римского судна. Теперь отступать им было некуда…

Макробий дрожал, будто к нему опять вернулась въедливая восточная лихорадка. Он лежал в палатке, прикрывшись кошмой, и только жалобно всхлипывал, когда очередная стрела киликийцев прошивала парусину над его головой. Сквозь приоткрытый полог ему была хорошо видна палуба, где кипела отчаянная сеча. Рядом, утробно рыча от возбуждения, лежал Луперк. Его глаза горели, как угли, под короткой шерстью трепетали железные мышцы, а мощные лапы время от времени скребли доски палубы. Только приказ хозяина удерживал боевого пса от схватки. Его учили убивать с того времени, как он стал на ноги. Убивать быстро, безжалостно, по-волчьи – сначала коротким молниеносным укусом выбить оружие, а затем клыками впиться в горло.

Авл Порций едва успел надеть панцирь. Простоволосый и босой, он сражался как истинный квирит – хладнокровно и расчётливо. Его короткий восточный меч-акинак, к которому он привык за долгие годы скитаний по Малой Азии, жалил, как змея-стрела, молниеносно находя малейшие бреши в защите противников. Рядом с ним рубился и совершенно отчаявшийся триремарх. Теперь его команды не были нужны никому, их просто невозможно было расслышать в невероятном бедламе, творившемся на палубе, – началась свалка, где временами было трудно разобрать кто свой, а кто чужой. Всё решали доли мгновений. Под ногами сражающихся ползали увечные и раненые; уже безоружные и полумёртвые они в последнем порыве бросались на врага, душили и грызли друг друга, как одичавшие псы. Палуба стала скользкой от крови, лившейся ручьями. Глотки противников исторгали крики, и не было в этих воплях ничего человеческого…

Но какое-то время Макробию показалось, что в битве наступил перелом в пользу римлян – это в бой вступили вольнонаёмные гребцы. Поражение могло принести им смерть или рабство, поэтому поначалу они сражались не хуже, нежели опытные ветераны, уже немного подуставшие в этой дикой рубке. Но когда на носу судна раздался боевой клич киликийцев, и толпа пиратов с рёвом хлынула на палубу, сметая по пути всё и вся, Макробий от жалости к своей особе заплакал и на какое-то время потерял от ужаса сознание.

Подкрепление прислал Селевк. Его «Алкион» потопил одну из бирем конвоя в начале сражения, и предводитель пиратов некоторое время кружил неподалёку от триремы, выбирая самый удобный момент для решающего броска. Наконец «Алкион» по короткой дуге юркнул мимо страшного тарана римского судна, над которым скалила зубы деревянная морда волчицы, и абордажные верёвочные лестницы впились своими железными крючьями в украшенный вычурной резьбой борт. Тут же к «Алкиону» пришвартовался ещё один миопарон, и дико завывающие головорезы с обезьяньей ловкостью полезли на палубу триремы.

Селевк очутился на римском судне одним из первых. Его кривой меч описал сверкающую дугу, и келевст, отменный воин, закалённый в многочисленных сражениях, рухнул на палубу, обливаясь кровью.

– Сдавайтесь! – зычно крикнул Селевк, не переставая орудовать своим страшным мечом. – Обещаю всем сохранить жизнь! Я – Селевк, моё слово твёрдо.

Имя весьма известного предводителя пиратов-киликийцев подействовало на римлян парализующе – о нём они были наслышаны немало. Первыми бросили оружие гребцы, не привычные к тяжёлому и опасному ратному труду. Только триремарх, Авл Порций и десятка два ветеранов, предпочитавших смерть позору плена, продолжали сражаться как одержимые. Они нагромоздили вокруг себя гору трупов, и их широкие римские мечи неустанно сеяли смерть и увечья среди потерявших голову от неистовой злобы киликийцев.

Макробий очнулся от зычного боевого клича римских легионеров.

– Барра! – гремел чей-то бас, перекрывая шум схватки.

Ростовщик поднял голову и увидел гиганта-кормчего в окружении разъярённых киликийцев. Великан отмахивался от пиратов обломком весла, словно бурый медведь-шатун от своры шавок. Уже добрый десяток пиратов валялись с раскроенными головами, а кормчий неутомимо молотил направо и налево своим несколько необычным оружием. И только когда под его страшными по силе ударами пал один из вождей киликийцев, смуглый и кряжистый, как столетний дуб, пираты в страхе расступились.

Тем временем к сражающимся неспешно приблизился помощник Селевка, кривоногий пират с изуродованным шрамами лицом. Зловеще ухмыляясь, он поднял небольшой лук и прицелился в незащищённую грудь великана.

– Остановись! – неожиданно резко и повелительно прозвучал голос предводителя пиратов, и молнией сверкнувшее лезвие меча обрубило наконечник стрелы.

Селевк оценивающим взглядом окинул мощную фигуру кормчего и сказал:

– Он мне нужен живым. Приготовьте сети…

Вскоре гигант бился как большая рыбина в прочных верёвочных ячейках, с пеной у рта выкрикивая проклятья и угрозы.

Чья-то волосатая ручища рванула полог палатки, и совсем потерявший голову от страха Макробий увидел голого по пояс пирата с огромной золотой серьгой в левом ухе. Завидев умоляющий взгляд ростовщика, киликиец что-то выкрикнул на своём языке и поднял меч.

Но тут раздался хриплый рык, больше похожий на рёв неведомого зверя, и Луперк в мгновение ока сомкнул клыки на горле пирата. Не останавливаясь, пёс вылетел из палатки, словно камень из пращи, и кинулся на ошеломлённых киликийцев. Он сбивал их с ног, рвал артерии и сухожилия, остервенело полосовал руки с мечами, которыми пираты довольно неуклюже пытались достать мечущееся с невероятной быстротой чудовище, похожее на взбесившегося волка. Суеверным киликийцам стало казаться, что это один из неуязвимых псов богини Гекаты. Некоторые из них с перепугу пытались спастись от огромных клыков зверя бегством, но неумолимый Луперк догонял пиратов и ломал им шейные позвонки.

Только помощник Селевка, немного обиженный на вождя за то, что предводитель пиратов не дал ему возможности расправиться с кормчим, сохранил спокойствие и присутствие духа. Он молниеносно натянул тетиву и калёное жало стрелы пробило сердце бесстрашного пса.

Несколько смущённый видом кровавой бойни, учинённой псом, Селевк подошёл ко всё ещё сражающимся легионерам во главе с триремархом.

– Вы храбрые воины, – устало сказал он, останавливая пиратов. – Я уже обещал сохранить вам жизнь. Клянусь Кибелой, это правда. Более того, я вас отпущу на свободу, если вы или ваши родственники заплатят мне выкуп. Сдайте оружие.

Немного поколебавшись, триремарх с проклятиями швырнул меч под ноги пирату. Его примеру последовали и израненные ветераны. Только Авл Порций, сохраняя невозмутимый вид, подошёл к Селевку и отдал ему акинак со словами:

– Великому вождю и другу римлян негоже уподобляться неотёсанному разбойнику с большой дороги.

Римский агент сказал это на чистом киликийском языке, чем немало удивил пирата.

– Я всегда беру то, что мне нравится и что плохо лежит, – резко ответил Селевк. – И в этом Рим мне не указ. Но кто ты? И откуда тебе известна наша речь?

– Этого римлянина я знаю… – к Селевку подошёл один из вождей, седой старик с хищными орлиными глазами; склонившись к уху предводителя пиратов, он прошептал несколько фраз.

– А ты везучий, римлянин, – покривил губы в небрежной ухмылке пират. – Сегодня великие мойры явно к тебе благосклонны. Уходи. Ты свободен. Дай ему лодку, – приказал он своему помощнику.

– Господин! Господин… – умоляюще проблеял невесть каким образом пробравшийся сквозь толпу Макробий. – Отпусти и меня. Я старый немощный человек. Я болен… и ни на что не годен…

Селевк с трудом понял из-за косноязычия горбуна, о чём тот просит.

– Что это за красавчик? – спросил Туберона пират. – Только говори правду, – в его голосе прозвучала угроза.

– Ростовщик Макробий, – нимало не поколебавшись, ответил Авл Порций.

– Он богат?

– Трудно сказать, – с некоторой иронией молвил Туберон. – Об этом вряд ли кто будет кричать на всех перекрёстках.

– Значит, богат, – с удовлетворением улыбнулся Селевк. – Отведите эту старую обезьяну на «Алкион» и берегите, как родную мать. Если он не заплатит мне достойный выкуп, я прибью его гвоздями к мачте.

Стенающего Макробия, у которого от слов пирата вдруг отнялись ноги, под руки потащили на миопарон. Авл Порций поклонился на прощанье вождям киликийцев и Селевку и спустился в ожидающую его одновесельную лодку. Вынужденная морская прогулка в одиночестве не страшила римского агента, не мало перевидевшего на своём веку. Кроме того, гавань острова Самос была совсем близко.

Вскоре стремительные, словно стрижи, миопароны киликийских пиратов вспенили утреннюю синь морской волны. Ветер был попутный, и Селевк, подставляя разгорячённое недавним боем лицо под мириады мелких брызг, взвихрённых тараном, мысленно подсчитывал барыши, ожидавшие его впереди: купеческие суда всё ещё были в пределах видимости и плелись медленно, как брюхатые коровы.

Огромное солнце медленно вспухало над горизонтом, и на фоне его оранжевого диска подожжённая пиратами трирема казалась куском тающего воска.

ГЛАВА 8

Шторм, свирепствовавший над Эгейским морем почти двое суток, разметал миопароны киликийцев во все стороны. Некоторым повезло укрыться в тайных гаванях, несколько суден выбросило на берег, и об участи оставшихся в живых можно было только догадываться – на псов удачи точили зубы все прибрежные греческие полисы; киликийских пиратов никогда не брали в плен и не продавали в рабство, а уничтожали на месте.

Только «Алкион» успел проскользнуть в Мраморное море, и теперь вяло болтался на якоре у пристани Византия. Во время шторма сломалось рулевое весло, и судовой плотник готовил новое, тщательно скобля и шлифуя широкую лопасть. Сам Селевк вместе с помощником и несколькими приближёнными коротал время в гнусной харчевне на задворках гавани, где обычно собирался портовый сброд.

Несмотря на молодость, пират был хитёр и коварен, как старый лис. Ещё на подходе к Византию косой киликийский парус был заменён на прямоугольный, обычный для судов эллинов, команду переодели в одежды сирийцев и прибитую под акростолем доску с названием судна сменили на новую с именем какого-то иноземного божества.

Макробий бесцельно слонялся по палубе «Алкиона», бормоча проклятия в адрес обманщика и предателя Авла Порция Туберона. Ростовщика не заковали в цепи, как остальных пленников, видимо, учли возраст и слабое здоровье. Но от этого ему было не легче – Селевк запросил за освобождение огромную сумму золотом, и Макробий всерьёз начал подумывать о самоубийстве. Прижимистая душа ростовщика не могла снести такого надругательства над любимым идолом.

«Я разорён и унижен! – беззвучно бушевал Макробий. – Лучше смерть… О-о, нет, я вырвусь отсюда и тогда берегись, Авл Порций! Ты мне ответишь за всё…»

Редко кто мог предположить, что под невзрачной трухлявой оболочкой таились могучий ум и несгибаемая воля. Все страхи Макробия происходили лишь от боязни потерять то, на что он потратил жизнь – свои немалые сокровища. Многие пытались завладеть ими, кое-кому даже казалось, что ещё немного, и загнанный в угол тем или иным способом ростовщик безропотно откроет тайные закрома с золотом, серебром и драгоценностями. Но с виду покорный и робкий Макробий вдруг змеёй ускользал из расставленных капканов и наносил разящий смертельный удар…

Ростовщик на цыпочках подошёл к рабам-гребцам, сидевшим у борта. Некоторое время он был поглощён созерцанием небольшой компании, среди которой выделялись два богатыря. Это были Пилумн и новый раб по имени Руфус, бывший кормчий римской триремы. Они уже успели сдружиться и теперь о чём-то вполголоса разговаривали.

Наконец Пилумн заметил горбуна.

– Ба, наш старый добрый приятель! – вскричал он, широко улыбаясь. – Макробий, как я рад лицезреть тебя, мой незабвенный покровитель. Подойди поближе, и давай обнимемся, – он сделал вид, что встаёт.

Макробий в испуге отшатнулся и, за что-то зацепившись, едва не растянулся на тщательно выскобленных досках палубы. Гребцы дружно расхохотались.

– Как, ты не хочешь? – деланно удивился Пилумн. – Ну я, конечно, не молодая наложница, но и ты, мой дорогой приятель, м-м… скажем так, не блещешь красотой.

Все опять рассмеялись. Киликийцы-охранники стали лениво оборачиваться на шум. Они расположились на носу миопарона и перемывали косточки своему вождю и его приближённым, веселящимся в харчевне – Селевк под страхом немедленной казни запретил им прикасаться к вину.

– Заткнись, Пилумн, – остановил друга Тарулас, пристально наблюдавший за Макробием. – Он один из нас, такой же раб, как и мы, – по выражению лица ростовщика, бывший центурион понял, что у того есть, что сказать им. – Присаживайся, Макробий, – приветливо пригласил он недавнего недоброжелателя.

Ростовщик, опасливо косясь на смутившегося Пилумна, присел на корточки рядом с Таруласом так, чтобы его не видели охранники.

– У меня есть план… – шепнул она на ухо фракийцу.

Тот понял мгновенно, о чём пойдёт речь, посерьёзнел и подал знак окружавшим их гребцам. Они тут же разбились на мелкие группы и стали играть в кости, чтобы отвлечь внимание пиратов от Макробия – Селевк не разрешал ростовщику даже приближаться к банкам, где сидели рабы-гребцы, пригрозив в противном случае наказать его палочными ударами по пяткам.

Захлёбываясь от торопливости, ростовщик рассказал Таруласу о своих замыслах. Посветлев лицом, тот размышлял недолго.

– Годится, – он доброжелательно похлопал ростовщика по плечу. – Принимается. Мы тут ещё посоветуемся, и решим, что и как. Иди. Я дам тебе знать…

Звёздный прохладный вечер постепенно сменила мрачная сырая ночь. Над Византием слоились плотные облака; в них пряталась ущербная луна. Море вздыхало тяжко, будто столетний старик. Город давно уснул, и только изредка слышались шаги ночной стражи – македонцев, закованных в броню (что было нелишне – любой закоулок или подворотня могли таить в непроглядной темени калёную смерть).

«Алкион» стоял на якоре у самого входа в бухту. Недоверчивый и предусмотрительный Селевк был всегда настороже и готов, в случае чего, мгновенно поднять парус и скрыться в морских просторах. И в эту ночь, несмотря на опьянение, он спал чутко, как дикий зверь.

Но даже он, не говоря уже о разомлевшей от сытной и свежей еды охране, не слышал, как чьи-то босые ноги, едва касаясь палубы, проследовали к разметавшемуся во сне келевсту. Невыразительная, размытая мраком тень, взмахнув крыльями короткого плаща, опустилась у изголовья пирата…

Затаив дыхание, Макробий осторожно нащупал связку ключей от замков, запирающих цепи рабов. Он потянул их – и едва не застонал от досады: связка висела на крепком сыромятном ремешке, привязанном к поясу. Неожиданно келевст что-то пробормотал и поднял голову. Не колеблясь ни единого мгновения, Макробий с неожиданной силой зажал ему рот и полоснул по горлу узким, остро отточенным ножом, всегда хранившимся у ростовщика за пазухой – обыскать тщедушного горбуна пираты даже не подумали. Воздух с тихим шипением вырвался с перерезанной гортани, и келевст, прижатый телом Макробия к палубе, отправился в царство Аида даже не дёрнувшись. Отцепив ключи, ростовщик лёг и медленно пополз к ожидающим его гребцам, что было весьма затруднительно из-за горба.

От цепи, приковывавшей рабов к банкам, удалось освободиться бесшумно и быстро. Гребцы, скованные по двое, придерживая ножные кандалы, чтобы они не гремели рассыпались среди спящих пиратов. Пилумн с Таруласом и богатырь Руфус, прикованный к Савмаку, должны были перебить охрану, что дрожащему от возбуждения и опасений Макробию казалось совершенно невозможным. Он отдал нож Таруласу, но тот молча передал его Савмаку, показав ростовщику свои мускулистые руки.

Охранников насчитываюсь около десятка. Они должны были вскорости смениться, поэтому, уставшие от ночных бдений, дремали, поклёвывая носами. Таясь в тени бортов, локоть за локтем преодолевали рабы расстояние, отделяющее их от носа миопарона – где ползком, а где согнувшись пополам или на корточках, цыплячим шагом.

Наконец Тарулас подал знак, и они, словно горный обвал, обрушились на безмятежных пиратов. Пилумн и Руфус душили их руками, слышен был лишь хруст шейных позвонков да негромкие всхлипы. Молниеносный Савмак, безжалостный, как сама смерть, безошибочно находил ножом их сердца – необычайный по форме и крепости клинок, выкованный в жреческих мастерских Айгюптоса, пробивал даже кольчуги.

Бывший римский центурион, как всегда хладнокровный и расчётливый, по-настоящему принялся за дело только тогда, когда кто-то из опомнившихся от неожиданного нападения стражей прокричал сигнал тревоги. Он успел вооружиться двумя мечами, взятыми у мёртвых пиратов, и с громким воинским кличем римских легионеров «Барра!» начал кромсать потерявших от страха головы киликийцев-охранников.

Через несколько мгновений палуба «Алкиона» стала похожей на бойню: безмятежно спавшие пираты, погребённые под телами рабов-гребцов, умирали даже не успев сообразить, что случилось. Вторя Таруласу, ревели «Барра!» и вошедшие в раж Пилумн и Руфус.

Лишь Селевк, на которого набросились сразу четверо, сумел вывернуться и вскочить на ноги. Свалив своим кривым мечом двоих, он огляделся и сразу понял безнадёжность сопротивления. Выругавшись, предводитель киликийцев пробился к борту и бросился в безмятежные волны сонной бухты…

Рассвет застал «Алкион» далеко от берегов. Восставшие рабы гребли всю ночь, стараясь уйти подальше от Эгеиды, где их могли найти киликийские пираты – кроме Селевка, спаслись ещё человек пять команды. Добраться до земли выросшим на воде разбойникам не составляло особого труда, а что они тут же снарядят погоню, в этом сомнений не было ни у кого. Только утром подул устойчивый низовой ветер, и уставшие до изнеможения гребцы стали снимать с себя цепи и ошейники – до этого было недосуг. На миопароне стоял весёлый гам, дымились жаровни с углями, над которыми истекало соком хорошо проперченное мясо. Понт Евксинский блистал до самого горизонта серебристой водной равниной; над ней низко склонилось такого же цвета осеннее небо, подсвеченное тусклым прохладным солнцем.

В обед собрали большой совет. Он должен был решить, куда направится миопарон с освободившимися рабами. Их осталось почти тридцать человек – римляне, фракийцы, скифы, фригийцы и даже один эллин-флейтист. После долгих и жарких споров решили идти на Боспор, в Пантикапей. Столица Боспорского царства слыла вольным полисом, где можно было без труда затеряться среди многоязычного населения, чтобы затем, если кто пожелает, отправиться на попутных купеческих судах в родные места.

Савмак стоял у борта «Алкиона» до глубоких сумерек. Он жадно пожирал глазами морскую даль, время от времени прикасаясь к священному амулету – распластавшемуся в прыжке бронзовому оленю, спрятанному под рубахой. Где-то там, в надвигающейся ночи, шумел прибой, роняя пышную белую пену на скалы Таврики. В порывах ветра ему чудился шорох выгоревшего за лето ковыля, ржание молодых кобылиц и тихий, зовущий голос матери…

Часть третья
ИЗГОЙ

ГЛАВА 1

Горы Париадра нежились в лучах яркого весеннего солнца. Пробудившаяся от зимнего сна природа щедрой рукой рассыпала по крутым склонам цветочные узоры, одела в свежую лакированную листву могучие дубы, кудрявые каштаны и стройные тополя. Обычно пересыхающие к середине лета реки полнились чистой ледяной водой, и растущие по берегам пушистые ивы окунули свои ветви в быстрые потоки, будто пытаясь удержать как можно дольше живительную влагу, насытиться ею, словно путешественник перед дальней дорогой в знойные пустыни.

На небольшой поляне у подножья всё ещё заснеженного хребта, голыми вершинами достававшего до лёгких прозрачных облаков, расположилась на отдых несколько необычная для этих диких необжитых мест компания. Судя по одежде и обилию самого разнообразного оружия, это были воины, но звероподобные бородатые лица и отсутствие даже намёка на воинскую дисциплину указывало на то, что в горы Париадра пожаловал отряд кардаков[236]236
  Кардаки – воины-наёмники, в мирное время – земледельцы.


[Закрыть].

При Фарнаке I Понтийском кардаки, среди которых были представители почти всех племён, населяющих Понт, селились на новых землях в приграничной полосе. Занимаясь обычным крестьянским трудом, они охраняли рубежи государства. Но собранные, как говорится, с миру по нитке, в основной своей массе помилованные преступники, вольноотпущенники и беглые рабы, кардаки вскоре забросили земледелие и превратились в наёмников, не гнушавшихся разбоем и воровством.

Уже во времена Митридата IV Филопатора Филадельфа отряды кардаков стали достаточно грозной силой; с ними приходилось считаться даже выдающимся стратегам Понта. Чтобы как-то усмирить эту дикую вольницу, по указу царя начали создаваться катойкии, военные поселения, своего рода опорные пункты или гарнизоны. Катойки были не ограничены в правах, могли свободно передвигаться по стране и даже обращаться с просьбами прямо к царю. Усилиями военных поселенцев кардаки были рассеяны и изгнаны в дальние провинции, их хижины преданы огню, а попавших в плен продавали в рабство кому угодно, лишь бы подальше от Понта.

Но вернёмся на лесную поляну, где голодные кардаки жадно пожирали куски недопечённого мяса с кровью. Судя по всему, они торопились продолжить свой путь: их невысокие мохноногие лошадки, привычные к горным тропам, стояли неподалёку, в тени каштана, взнузданные, с потниками, заменяющими сёдла. Разбойников было человек пятнадцать; их главарь, угрюмый чернобородый варвар с большой медной серьгой в левом ухе, откликался на прозвище Исавр.

– Поспешите, вы, сучьи дети… – Исавр вытер сальные руки о кожаные штаны. – Нужно успеть окружить ущелье дотемна.

– Клянусь Ариманом[237]237
  Ариман – в Древнем Иране злой бог, ведущий бесконечную борьбу с добрым богом Ахурамаздой.


[Закрыть], ты нас уже загнал, – проворчал узколицый перс, одетый в кольчугу, с приклёпанными чернёными пластинами из бронзы. – Мой конь скоро превратится в дохлятину.

– К тому же у нас давно нет вина, а от этой воды у меня колики в желудке, – широкоплечий каппадокиец с отвращением отхлебнул глоток из деревянной походной чаши и сплюнул.

– Заткнитесь! – рявкнул Исавр, побагровев от гнева. – Вам щедро заплатили и ещё больше заплатят, если мы привезём в Синопу голову этого щенка. Так что терпите и помалкивайте, – он поправил старый замусоленный фригийский колпак на своих жёстких щетинистых волосах и стал со злостью забрасывать яму-очаг землёй.

Узколицый перс выругался и хотел сказать ещё что-то, но тут сидящий рядом наёмник в добротном панцире шепнул ему несколько фраз на каком-то тарабарском языке, непонятном окружающим, и тот сник.

Этот человек выгодно отличался от своих собратьев по разбойному ремеслу чистой и прочной одеждой, которую носили в ту пору путешественники и купцы варварского Востока. Его оружие – акинак, нож с причудливо изогнутым клинком и небольшой, но тугой лук, изготовленный из чёрного дерева, – несмотря на отсутствие украшений, было отменного качества и немалой цены. Тёмно-карие маслянистые глаза и большой бесформенный нос выдавали в нём перса, но чёрная, коротко подстриженная борода и такого же цвета волосы могли принадлежать любому представителю племён Малой Азии. И только хорошо присмотревшись, можно было заметить, что корни достаточно небрежно крашеных волос порыжели, от чего борода казалась приклеенной. Похоже, этот человек обладал среди кардаков определённым авторитетом, ибо даже их предводитель посматривал на него с некоторой опаской.

Сборы насытившихся кардаков были недолгими, и вскоре небольшой отряд скрылся в зарослях лавра, куда вела тропа, протоптанная лесным зверьем…

Уютная котловина, каких немало в горах Париадра, поражала разнообразием растительного мира. Прикрытая с севера громадой скалистого хребта, она напоминала драгоценный изумруд, оброненный впопыхах творцом всего сущего на бесплодное, истерзанное ветрами плоскогорье. У озера с чистой ключевой водой, посверкивавшего лёгкой волной в самом центре котловины, толпились ивы, клёны и тополя. На достаточно пологих склонах в окружении платанов источали терпкий аромат грецкие орехи и кипарисы. Выше, у самых отрогов окружающих котловину скал, росли длинноиглые сосны, кедры и пихта. Рододендрон, лавровишня, мирт и можжевельник наполняли котловину такой гаммой густых и изысканных запахов, что у непривычного к дикой природе человека могла закружиться голова. А весеннее разнотравье на равнинных участках поражало глаз обилием всевозможных красок и оттенков.

У озера, под сенью задумчивых тополей, стояла сложенная из дикого камня хижина без окон; дверью служила медвежья шкура, натянутая на деревянную раму мехом внутрь. Крыша из жердей была покрыта корой; поверх неё лежали плоские камни. Посреди крыши виднелось тщательно вымазанное глиной отверстие дымохода, почерневшее от сажи.

Напротив двери, шагах в пяти от хижины, дымился большой каменный очаг; над ним на вертеле коптился бок горного барана. У очага, на вязанке хвороста, сидел загорелый до черноты кудрявый юноша и, высунув кончик языка, шоркал точильным камнем по широкому лепестку наконечника короткого копья.

– Гай, поди сюда! – раздался чей-то ломкий басок, и юноша, мигом вскочив на ноги, поспешил на зов.

За хижиной, под небольшим навесом из веток лавровишни, его ждал Митридат. Он терпеливо и сосредоточенно толок пестом в углублении на валуне каменную соль, куски которой лежали рядом на облезлой козьей шкуре.

– Подержи… – Митридат глазами показал Гаю на кожаный мешочек с завязками, наполненный почти до половины.

Юноша поднял мешочек, и Митридат стал горстями ссыпать в него крупную сероватую соль.

Прошло почти шесть лет с той поры, как царевич бежал из Синопы. Годы скитаний по горам закалили Митридата. Его могучий торс, игравший великолепными мышцами, указывал на недюжинную силу, сухие жилистые ноги с ороговевшими от ежедневных пеших походов по скалам были быстры и неутомимы. Из одежды он носил только набедренную повязку из шкуры леопарда.

– Солнце уже давно взошло, пора отправляться на охоту, – рассудительно заметил Гай, привязывая к поясу лёгкий колчан со стрелами.

Он был одет в видавший виды хитон грубого полотна с многочисленными заплатами. Высокий, стройный, с удивительно тонкой, гибкой талией и широкими прямыми плечами, Гай казался живым воплощением мифического божества охоты. В это время послышался звук шагов, чьё-то тяжёлое дыхание, и из зарослей к хижине вышли лекарь Паппий и слуга царевича Гордий, нагруженные огромными вязанками хвороста. Лекарь был облачен в кожаную куртку и рваные шаровары, а Гордий в бараньей шкуре мехом наружу смахивал на дикаря.

– Уф-ф… – Паппий бросил хворост возле очага и вытер потное лицо. – Сегодня припекает…

– Завтракаем и уходим, – Митридат положил пест и пошёл в хижину.

Спустя некоторое время все четверо шагали по тропе, петлявшей среди каменных глыб по дну глубокого ущелья – единственному входу в потаённую котловину, приютившую беглецов.

Небольшое стадо благородных оленей неторопливо шествовало по каменной осыпи, спускаясь в низину, где ярко зеленела молодая сочная трава. Впереди шла красавица-самка с удивительно живыми выпуклыми глазами, за нею, почти след в след, гордо и степенно ступал широкогрудый ветвисторогий самец; остальные олени, в основном, молодняк, держались поодаль, старательно копируя движения своих предводителей. Зимняя серовато-бурая шерсть изящных животных уже приобрела красноватый летний окрас; под шелковистой волнующейся шкурой трепетно играли упругие мышцы.

Неожиданно самка резко остановилась. Её длинные узкие уши встали торчком, влажные ноздри расширились, впитывая многообразие запахов лесистого взгорья. Южный ветер был тих, по-утреннему свеж и, казалось, не таил никакой угрозы. Но вековой инстинкт властно приковал олениху к камням цепкими когтями страха; ещё не осознанная, невидимая и неслышимая опасность комариными укусами жалила нервные окончания, всё быстрее и быстрее гоня по жилам кровь.

Ближе всех к стаду оказался Гай. Он лежал, притаившись за низкорослым кустарником чуть выше оленьей тропы.

Ветер дул юноше в лицо, и он не боялся, что животные услышат его запах, но поведение самки Гаю не понравилось. Чутьём опытного охотника он угадал, что олени теперь вряд ли пойдут дальше по тропе – за годы скитаний юноша достаточно хорошо изучил их повадки. Вероятнее всего, самка поведёт стадо вправо, вдоль обрыва, где охотники не догадались устроить засидку.

Закусив от досады нижнюю губу, Гай медленно натянул тетиву. В этот миг небольшой камешек сорвался из-под локтя юноши и покатился вниз. Звук падения был едва слышен, но звериный слух оленей воспринял его, как громовой раскат. Когда стрела со свистом пошла в цель, олень уже распластался в стремительном прыжке.

– Ах, дурья моя башка! – вскричал огорчённый Гай, со злостью ударив кулаком по земле – вместо того, чтобы войти под лопатку, стрела попала самцу в заднюю ногу.

Олени, как он и предполагал, помчали вдоль обрыва, стараясь укрыться в лесу. Только самец, потерявший от внезапной боли на некоторое время способность соображать, вдруг повернул в сторону равнины, показавшейся ему пустынной и безопасной.

И тут ругающий себя последними словами Гай увидел, как из-за огромного валуна наперерез животному выскочил Митридат. Он мчал, словно ветер, неистовый и прекрасный в своём порыве.

Боль в ноге застила оленю глаза, и он заметил охотника только тогда, когда расстояние между ними сократилось до полусотни локтей. В смертельном испуге самец круто развернулся и бросился в сторону далёких лесных зарослей. Но глубоко засевшая в ноге стрела мешала бегу, а хлынувшая от чрезмерного напряжения кровь постепенно уносила из мышц силы.

Митридат, казалось, совершенно не чувствовал усталости. Его широкая грудь работала как мощные кузнечные мехи, быстрые ноги несли без видимых усилий, в глазах вспыхивали янтарные молнии. Он упорно сокращал дистанцию между собой и всё больше слабеющим оленем.

Наконец Митридат приблизился к животному настолько, что мог дотронуться до него рукой. Набрав побольше воздуха в лёгкие, он ускорил бег и в отчаянном прыжке настиг оленя, вскочив ему на спину. От неожиданной тяжести животное с разбегу рухнуло на землю и покатилось по траве вместе с Митридатом, который словно рысь вцепился ему в шею. Самец замычал, попытался подняться на ноги, но лезвие охотничьего ножа, описав сверкающий полукруг, полоснуло по горлу ветвисторогого красавца…