Текст книги "Митридат"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА 4

Савмак остановил разгорячённого бегом коня на возвышенности, откуда хорошо просматривалось поле боя. Угрюмый больше обычного Зальмоксис раздражённо рванул завязки панциря. Савмак поспешил помочь ему.

– Перевяжи… – буркнул Зальмоксис, морщась: копьё гоплита пробило не только добротный пластинчатый панцирь, но и кольчугу, и раненное левое плечо обильно кровоточило.

Подросток сноровисто развязал ремни перемётной сумы, достал кусок чистой тонкой холстины и алабастр с целебной мазью. Обмыв водой рану, он, как заправский лекарь, наложил тугую повязку и помог старшему брату облачиться в доспехи.

Катафрактарии скифов, огрызаясь на скаку смертоносными стрелами из мощных дальнобойных луков, пробивающих даже панцири, отступали. Фаланга херсонесских гоплитов, ощетинившись сарисами[222]222
  Сариса – длинное копье (до 6 – 7 м).


[Закрыть], наступала в полном молчании. По флангам сверкающего железом доспехов квадрата фаланги пелтасты[223]223
  Пелтасты – легковооружённые пехотинцы.


[Закрыть] рубились со скифскими гиппотоксотами. Под стенами Херсонеса догорали баллисты и катапульты скифов, и тугие дымные жгуты жадно тянулись к безоблачному небу, где уставшее за день солнце медленно скатывалось в спокойную морскую лазурь.

Бой был проигран ещё вчера, когда лазутчики Зальмоксиса донесли, что на помощь осаждённому Херсонесу прибыла подмога. Ранним утром около десятка триер с воинами, разметав по пути немногочисленный флот скифов, состоящий в основном из бирем их союзников-тавров, бросили якоря в херсонесской гавани. Когда рассвет положил первые золотые мазки на красную черепицу городских крыш, скифы рассмотрели, кто осмелился помочь Херсонесу – на мачтах триер трепетали вымпелы понтийского флота. Царица Лаодика сдержала слово, данное херсонесскому посольству, сидевшему в Синопе с весны…

Зальмоксис бросил взгляд на море и выругался: неторопливые волны были пустынны, и только на горизонте постепенно таяли в вечерней дымке несколько белоснежных парусов. Значит, союзники Скилура тавры бежали.

К войску скифов, осаждавшему Херсонес, тавры примкнули с большой неохотой. Полгода дипломатические ухищрения Скилура не имели успеха, и только когда разгневанный Палак разгромил войско тавров из племени арихов, самых ярых противников союзнического договора, и привязал скальпы их двух вождей к уздечке коня, дело сладилось. Сложность положения тавров заключалось в том, что они испокон века жили с Херсонесом в мире и согласии, так как имели общее божество – Деву. Но с другой стороны ссора с соседями-скифами могла принести только вражду и кровь, так как противостоять повелителям равнин союз племён тавров был не в состоянии. Подписав союзнический договор, вожди тавров выговорили себе очень важное условие: не посылать своих воинов под стены Херсонеса. Но Скилура это вполне устраивало – ему нужен был лишь флот, потому как тавры слыли отменными мореходами и в этом искусстве не уступали даже грозным «псам» Понта Евксинского – пиратам-сатархам. И вот теперь они предали скифов, почти без боя пропустив триеры Понта в херсонесскую гавань…

С возвышенности, где стоял Зальмоксис и его немногочисленные телохранители, Херсонес был виден, как на ладони. Савмак жадно всматривался в недавно ещё пустынные улицы города, теперь заполненные ликующими херсонесцами. Прикрытый со стороны степи мощными стенами и крепостными башнями, Херсонес, казалось, вырастал прямо из морских вод, белокаменный и стройный. Его храмы и дома были украшены гирляндами цветов, а над акрополем кружили голуби, с привязанными к лапкам разноцветными ленточками в честь долгожданной победы над варварами.

Прошёл уже год с той поры, как Савмак стал оруженосцем Зальмоксиса. Старший брат его особо не жаловал, но и не обижал. Савмак возмужал, раздался в плечах, научился владеть оружием не хуже, чем бывалые воины. Многочисленные походы и стычки с эллинами и сарматами оставили на теле Савмака свои отметины-шрамы, которыми подросток гордился. Теперь у него был отменный конь, подаренный Зальмоксисом, и панцирь, снятый в одном из набегов с заарканенного под Танаисом эллина-работорговца.

– Савмак! – окликнул подростка Зальмоксис. – Скачи в Напит[224]224
  Напит – скифская крепость в степной части Крыма.


[Закрыть], предупреди номарха, что мы будем в крепости к утру. Пусть приготовят завтрак и корм для коней… – голос его дрогнул и пресёкся. – Гонца к царю, скажешь номарху, я отправлю сам… – после паузы добавил он усталым голосом.

Ночная степь встретила Савмака настороженной тишиной. Позади чёрными громадами высились зализанные временем холмы, а под копытами жеребца стелилась мягким войлочным ковром коварная равнина, скрывающая в высоком разнотравье ямины и буераки. Савмак отпустил поводья, доверяя чутью коня, неспешно рысившего к виднеющимся вдалеке сигнальным огням Напита.

Неожиданно жеребец испуганно всхрапнул и перешёл на галоп. Подросток едва не свалился с потника, заменявшего скифам седло, но вовремя придержался за коротко подстриженную гриву. Жеребец теперь мчал по степи, не выбирая дороги. Савмак оглянулся и его прошиб холодный пот: позади сверкали многочисленные фосфоресцирующие точки. Волчья стая вышла на ночную охоту.

Савмак достал лук, попробовал тетиву, отозвавшуюся звонким басовитым звуком, пристроил поудобней колчан. Из-за горизонта показался краешек лунного диска, и ему стали видны серые тени, стелющиеся в стремительном беге среди ковыля. Первая же стрела попала в цель – матёрый волк, попытавшийся схватить жеребца за заднюю ногу, взвыл от боли и грохнулся на землю, пытаясь зубами выгрызть жалящую острую боль в груди. Но настигнувшие зверя сородичи не отличались состраданием, и волк снова взвыл, уже от отчаяния, когда жадные клыки стали рвать его ещё живую плоть.

Пока стая расправлялась со своим оплошавшим соплеменником, Савмак попытался повернуть скакуна в сторону Напита. Но ошалевший от ужаса жеребец закусил удила, и управлять им не смог бы даже человек богатырской силы. Отчаявшийся подросток оставил свои бесплодные попытки обуздать коня, и снова взялся за лук – стая опять припустила вслед вожделенной добыче.

Луна уже поднялась достаточно высоко, залив степь мягким серебристым светом, а безумная скачка всё продолжалась. Стрелы Савмака находили цель часто, но стая не отставала. Подростку стало казаться, что количество волков не уменьшается, а даже увеличивается, будто их рождает какая-то злая сила, таящаяся в тёмных провалах яруг. Колчан опустел, и Савмак выхватил акинак. Взмыленный жеребец подустал, и неутомимое голодное зверье постепенно сжимало их с боков, загоняя в низину, где многочисленные кочки и колдобины затрудняли бег коня.

Наконец случилось то, чего Савмак боялся больше всего – нога скакуна попала в глубокую рытвину, и он кувырком покатился по земле. Подросток едва успел, повинуясь больше инстинкту, нежели трезвому расчёту, оттолкнуться от крупа и свалиться в стороне от жеребца. Падение оглушило его, и когда он встал на ноги, на месте падения коня уже ворочался урчащий клубок зверья. Савмак не стал дожидаться конца кровавого пира хищников, и, слегка прихрамывая на ушибленную ногу, побежал к виднеющимся неподалёку зарослям. В руках он держал акинак, который, к счастью, не выронил при падении.

Заросли оказались густым камышом. Когда шуршащие острые листья приняли подростка в свои объятья, он услышал приглушённое рычание, и здоровенный волчище опрокинул его. Это был старый, изрядно отощавший волк, оттеснённый от добычи молодыми и шустрыми переярками. Помыкавшись вокруг кучи малы и получив несколько укусов от более сильных и молодых сородичей, не желавших уступать ему долю, старик наконец заметил убегающего Савмака. Добыча показалась ему лёгкой и безопасной, и волк, стараясь не привлекать внимание остальных хищников, потрусил вслед подростку, всё убыстряя бег.

Прыжок ему не удался – подвела покалеченная в схватке за волчицу лапа. Это было давно, когда старик сам ходил в вожаках стаи, лапа уже срослась, шрамы зарубцевались и не очень складно сросшиеся кости не мешали бегу, но порванные мышцы всё-таки подвели его. И вместо того, чтобы запустить внушительные клыки в шею жертвы и резким движением сломать ей позвоночник, волк вцепился Савмаку в плечо.

Острая боль не испугала подростка, словно закаменевшего от бесконечной скачки навстречу неминуемой гибели, а только подхлестнула. Зарычав по-звериному, он извернулся и всадил акинак по самую рукоять в грудь хищника. Ещё не сознавая, что умирает, старый волк щёлкнул зубами, пытаясь дотянуться до горла жертвы, где пульсировала в жилах животворная и такая желанная кровь, но рассечённое пополам сердце трепыхнулось последний раз, и стекленеющие глаза зверя стали равнодушными и мирными, отразив в своей глубине падающую звезду…

Савмак пришёл в себя лишь очутившись в тёплой стоялой воде. Продравшись сквозь камыши, он свалился с крутого берега в глубокую промоину, оставшуюся от пересохшей реки. Промоина была обширна; она словно клещами охватывала крохотный островок, поросший низкорослым кустарником.

Подросток долго сидел по шею в воде, с тревогой прислушиваясь к волчьему гвалту. Но насытившиеся хищники не стали его разыскивать, и вскоре вой стаи растаял в надвигающемся предрассветье. Тогда Савмак выбрался на сушу и, утомлённый боем с гоплитами и бешённой ночной скачкой, уснул, едва коснувшись земли.

Проснулся Савмак от жажды. Солнце уже поднялось довольно высоко, и его палящие лучи безжалостно вонзались в окаменевшую от жары землю. Испив воды из промоины и смыв засохшую грязь с лица и рук, подросток направился на поиски своего коня, вернее, того, что он нёс на себе.

От скакуна остались только дочиста обглоданные кости, грива и хвост. Савмак облегчённо вздохнул, завидев в траве перемётные сумы; там хранилось его главное сокровище, эллинский панцирь, а также немного еды: сыр, кусочек вяленой конины и зачерствевшая ячменная лепёшка. Перекусив, подросток перекинул сумы через плечо и споро зашагал на север, туда, где должен был находится Напит, город-крепость скифов. С виду Савмак казался спокойным, как и подобает воину, но его серые глаза нередко помимо воли хозяина полнились слезой, когда он вспоминал своего скакуна.

На небольшую балку подросток наткнулся случайно, уже под вечер, когда солнце утратило яркость и окунулось в зыбкое марево над горизонтом. Сначала он почувствовал запах дыма, а затем, присмотревшись, увидел тонкую полупрозрачную струйку горячего воздуха, поднимавшуюся с поверхности плоской, как стол, степи. Обрадованный и одновременно обеспокоенный Савмак на всякий случай лёг в траву и, по-собачьи принюхиваясь, пополз, как ящерица, в сторону пока невидимого костра.

И только тогда, когда он едва не свалился с крутого, местами обрывистого склона, его взору наконец открылась глубокая, поросшая высоким кустарником балка, на дне которой весело журчал родник, изливаясь в небольшое озерко.

Костёр был разложен на крохотной поляне, тщательно очищенной от сухостоя, рядом с ключом. Как ни присматривался Савмак, но людей поблизости он так и не заметил, хотя над костром висел большой котёл с каким-то варевом, а на ветвях кустарника сушилась натянутая на деревянную рамку баранья шкура. Но соблазнительный аромат еды мало волновал подростка в этот момент: его глаза были прикованы к весело журчащим холодным струйкам родника. Жажда, мучившая Савмака с полудня, была нестерпима, и он, позабыв об осторожности, кубарем скатился вниз по склону, лёг на живот и, окунув голову почти по макушку в живительную влагу, принялся с торопливым наслаждением пить ледяную воду.

– Эй ты, замри! – неожиданно раздался чей-то писклявый голос. – Иначе пришпилю к земле, как букашку.

От испуга Савмак поперхнулся, закашлялся, и невольно повернулся на бок. Чуть поодаль, держа в руках лук, стоял невысокий, сморщенный старикашка в невообразимых лохмотьях. Он был худ, скрючен, с виду немощен, но хитрое лисье лицо поражало выражением жестокости и коварства.

– Брось мне свой меч, – продолжал командовать старикашка. – Вот так… Нож у тебя есть? Нет? Ай, врёшь, собачье отродье. Ну ладно, ложись ничком, а руки сложи за спиной. И смотри – шевельнёшься, получишь стрелу в затылок.

Савмак безропотно повиновался. Старик разговаривал с ним на ломанном скифском языке с примесью таких же исковерканных эллинских слов, и подросток его понимал достаточно хорошо, хотя от этого ему было не легче. Савмак едва не заплакал от злости, что попал в западню, как желторотый птенец-несмышлёныш.

Тем временем старикашка связал ему руки волосяным арканом.

– Ты кто такой? – спросил старый разбойник, накладывая последние узлы на ноги. – Молчишь? Ничего, я тебе язык развяжу… – рассмеялся он довольным, визгливым смешком.

Старик поторопился к котлу, в котором бурлило, выплёскиваясь на дрова, варево. Помешав похлёбку окорённой веткой, он возвратился к связанному пленнику.

– Значит, говорить со мной не хочешь… – снова хихикнул он с ехидцей. – И то ладно… Интересно, что тут у тебя? – принялся вытряхивать содержимое перемётной сумы на землю. – О, панцирь! – с ликованием вскричал он и жадно схватил ярко начищенные пластины. – Благодарю тебя, Мать Кибела, за такую удачу! Клянусь, принесу на твой алтарь богатые дары… если, конечно, мне дадут за него хорошую цену… – старик с видом знатока принялся рассматривать чеканные изображения диковинных зверей на нагруднике. – Ц-ц-ц… – поцокал языком в восхищении. – Он и впрямь стоит больших денег. Никому его не доверю, сам продам, – наконец принял решение.

Старик завернул панцирь в грязную циновку и скрылся в кустарнике. Савмак попытался ослабить узлы, но старый разбойник знал своё дело, и подросток в полном отчаянии затих, уставившись на вечернее небо.

Возвратился старикашка уже без панциря, с охапкой хвороста. Мурлыкая что-то себе под нос, он положил хворост возле костра, а сам вдруг исчез, будто провалился под землю. И только теперь, присмотревшись, Савмак заметил вход в землянку, замаскированный срезанными ветками.

– Ей, щенок, а ведь одежонка-то у тебя справная, – задумчиво пропищал старик, когда вернулся к костру. – И рост подходящий…

Пыхтя от чрезмерных для него усилий, он подтащил Савмака к невысокому столбу у озерка, судя по отпечаткам лошадиных копыт и навозу – коновязи, помог ему встать и привязал обрывком верёвки. Затем, поочерёдно распуская узлы на руках и ногах пленника, снял с него куртку и брюки, оставив только исподнее. Взвизгивая от радостного возбуждения, старикашка переоделся, а своё тряпьё швырнул Савмаку.

– Носи на здоровье… – гнусно захихикал он, доставая из котла кусок мяса.

Захлёбываясь слюной, старикашка принялся резать мясо на мелкие кусочки и глотать его, почти не пережёвывая. Время от времени он визгливо ругался, и, морщась, пробовал заскорузлыми пальцами гнилые, источенные годами зубы. Насытившись, старый разбойник удовлетворённо рыгнул и поплёлся в землянку, откуда вскоре раздался булькающий храп.

Отчаяние прибавило Савмаку сил. Извиваясь ужом, он выскользнул из объятий верёвки, которой был привязан к столбу – видно, старик не счёл нужным затягивать узлы чересчур крепко. Затем, сторожко прислушиваясь к храпу разбойника, подросток, словно соломенный куль, покатился к затухающему костру.

Углей было ещё много, и Савмак, не раздумывая, сунул связанные ноги в костёр. Аркан вспыхнул сразу. Боль огненным кольцом охватила лодыжки, ударила в голову. Но, закусив губы до крови, подросток стоически ждал окончания пытки.

Наконец волосяные узлы превратились в труху, и Савмак, согнувшись в три погибели, извернулся, как ласка, и протащил связанные руки под ногами. Довершить начатое теперь не составило особого труда: где зубами, а где с помощью пылающих углей узлы на руках были развязаны.

Когда разъярённый Савмак выдернул старика из землянки наружу, как журавль лягушку из-под болотной кочки, старый разбойник с перепугу потерял сознание. Подросток не стал ждать, пока он самостоятельно придёт в себя: отволок старика к озерку и бросил в холодную воду…

Вскоре старикашка, скуля, как побитый пёс, валялся связанным возле костра, а изголодавшийся Савмак уплетал за обе щеки приправленную луком похлёбку, закусывая варёной бараниной. Изредка он с довольным видом поглаживал перемётную суму, где лежал панцирь, и поправлял подвешенный к поясу акинак.

Утолив голод и напившись из родника, Савмак принялся собираться в дорогу: наполнил водой маленький дорожный бурдючок, положил в суму остатки баранины и вяленую рыбу, найденную в убогом жилище старого разбойника. Тот лежал тихо, как мышь, и только его маленькие глазки посверкивали настороженно и зло, отражая пламя разгорающегося костра.

Вдруг тонкий переливчатый свист нарушил вязкую тишину южной ночи. Старик радостно встрепенулся, и коварная злобная ухмылка перекосила его морщинистую физиономию. И только теперь Савмак услышал топот многочисленных копыт, с неимоверной быстротой приближавшийся к балке.

Подросток, как испуганный олень, бросился бежать вверх по склону. Ему удалось выбраться из балки незамеченным. Он увидел, как человек пятьдесят всадников один за другим исчезали за тревожно шуршащей травяной завесой. Тая дыхание, Савмак лёжа ждал, пока балка не примет последнего из них. Затем вскочил на ноги и побежал вглубь степи.

Аркан взвился в ночи и упал на плечи подростка совершенно беззвучно. Последовал сильный рывок, и Савмак рухнул на землю. А дальше… дальше в ушах только неумолчный шелест сухой травы и мерный приглушённый топот копыт быстроногого коня, тащившего его на волосяной верёвке по вздыбленной равнине прямо в звёздное небо.

ГЛАВА 5

Танаисский невольничий эмпорий полнился истошными криками зазывал, руганью надсмотрщиков, спорами купцов и покупателей живого товара, звоном кандалов, в которые ковали степных номадов и угрюмых горцев, не желавших смириться со своей участью, плачем женщин и детей. Огромное пространство у стен Танаиса, окружённое навесами, где торговали разнообразной едой и напитками, было битком набито людьми, попавшими на это весьма известное в те далёкие времена торжище по своей или чужой воле.

Здесь можно было встретить и диких кочевников-сарматов на звероподобных мохнатых лошадках, кусавшихся, как бешённые псы, и лягавшихся, словно степные куланы; и скифов-земледельцев с берегов Борисфена, приехавших на крытых повозках-шатрах, запряжённых серыми безрогими волами; и пиратов-сатархов в пёстрых шароварах и бородищами по пояс. Мелькали в толпе белоснежные хитоны эллинов-колонистов, чёрные плащи немногословных меланхленов[225]225
  Меланхлены – «чёрные плащи»; скифское племя, жившее к востоку от Днепра и севернее р. Конской до Азовского моря.


[Закрыть], жёлтые замшевые кафтаны меотов, вышитые «крестом» чёрными и красными нитками рубахи фракийцев с длинными широкими рукавами, сверкающие золотым шитьём одежды персов, подданных заморского Понта.

Под одним из навесов, поближе к реке, откуда изредка веяло влажной прохладой, на грубо сколоченных скамьях, застеленных протёртыми до дыр ковриками, расположились две весьма колоритные личности: пегобородый великан с жёлтыми рысьими глазами и смуглолицый широкоплечий юноша с осиной талией. Одежда великана представляла собой невообразимую смесь: кожаные сарматские штаны, скифские сапожки с короткими голенищами, фракийская рубаха и пояс, который обычно носят пираты-ахайи – кусок голубой шелковистой ткани, обмотанный несколько раз вокруг туловища. За поясом торчал широкий нож с костяной рукоятью.

Юноша был одет щегольски: алые шаровары свободными складками ниспадали на шитые золотом персидские туфли с загнутыми носками, а парчовая синяя безрукавка, украшенная драгоценными каменьями, выгодно оттеняла безупречную белизну атласной рубахи. Его узкую талию схватывал тонкий кожаный пояс, с приклёпанными золотыми бляшками; на нём висел кривой меч с рукояткой, увенчанной огромным рубином. Чёрные, как смоль, длинные прямые волосы юноши прикрывал тюрбан из серебристой ткани, а мочку левого уха оттягивала золотая серьга.

Щёголь и великан играли в бабки. Их стол изобилием не отличался: кратер с дорогим родосским вином, фиалы и сушёные фрукты в мёду.

– Ника! – радостно вскричал щёголь – его бабка упала желобком вверх.

– Ты всегда был везунчиком, Селевк, – угрюмо проворчал великан, доставая кошель с деньгами. – Но, клянусь Кибелой, сегодня я всё равно тебя обыграю.

– Деньги – это песок, Фат, – рассмеялся довольный Селевк. – Чем больше их имеешь, тем быстрее они уплывают между пальцев…

Несмотря на молодость, киликиец Селевк прослыл одним из самых удачливых и жестоких рыцарей удачи. В Танаис он, как и главарь разбойников Фат, привёз свою добычу, живой товар: двух кузнецов-фригийцев, ювелира из Милета, педотриба-эллина и около десятка юных красавиц-азиаток, охотно покупаемых богатыми царьками номадов в свои гаремы. Несколько человек из команды его судна, головорезы и кутилы, болтались неподалёку, время от времени утоляя жажду боспорским вином. Одеты они были, как и их вожак Селевк, вызывающе пестро. Впрочем, опасаться им было нечего – здесь их никто не знал. Не в пример подручным Фата, насолившим многим из присутствующих на эмпории. Поэтому степные разбойники держались тихо и скромно, стараясь затеряться в толпе.

– Провалиться тебе в Аид! – рявкнул обозлённый донельзя Фат, когда в очередной раз удача обошла его стороной. – Проклятье! – он швырнул последний статер на стол, с ненавистью глядя на безмятежно ухмыляющегося Селевка.

Как бы невзначай его широченная лапища легла на рукоять длинного сарматского меча, лежащего рядом, на скамье. Селевк, по-прежнему улыбаясь, хищно сощурил карие глаза. Взгляды разбойника и пирата-киликийца на какой-то миг скрестились, словно остро отточенные клинки.

Первым не выдержал Фат – бормоча под нос все, какие только знал, ругательства ахайев, он вылил остатки вина из кратера в свой фиал и выпил одним глотком.

– Мне кажется, хозяин этой гнусной забегаловки забыл нас, – мягко проворковал Селевк. – Поди сюда, почтенный! – властно поманил он пальцем рыжеволосого вольноотпущенника, взмыленного, как скаковая лошадь. – Я не привык так долго ждать, любезнейший, – вежливо сказал он, показывая на пустой кратер.

Несмотря на вполне мирный тон Селевка, вольноотпущенник вдруг побледнел и забормотал заплетающимся от страха языком слова извинений.

– Поторопись, – щёлкнув пальцами, прервал его излияния пират. – Дорогой мой Фат, – придержал он было поднявшегося из-за стола разбойника, – думаю, что тебе спешить некуда. Садись, теперь угощаю я.

Долго упрашивать Фата не пришлось. Вскоре и новая порция крепкого вина исчезла в на удивление вместительных желудках собратьев по ремеслу, весьма обычному среди людей той воинственной эпохи.

– Ещё сыграем? – спросил Фат, упрямо боднув головой, будто ждал отказа со стороны Селевка.

– Почему нет? – показал в улыбке белоснежные зубы пират. – Но вот только в долг я не играю. Уж не обессудь. И не потому, что сомневаюсь в твоей честности. А из-за того, что превратности наших судеб могут сыграть скверную шутку: или меня четвертуют скорые на расправу римляне, или с тебя сдерут шкуру твои приятели-скифы. Поэтому, мне очень не хотелось бы даже подумать о том, что кто-то из нас будет вспоминать о другом дурно. К сожалению, перепоручить свои долги близким или родственникам я не могу, потому как один, словно перст. Да и ты, насколько я знаю, семьёй пока не обзавёлся.

– С чего ты взял, что я намереваюсь играть в долг? – злобно покривился Фат. – Эй, Хорёк, где ты там, трухлявая поганка?!

Из толпы вынырнул худой скрюченный старик в накинутом на плечи коротком рваном плаще с капюшоном. Угодливо поклонившись Фату, он застыл перед ним, сложив на груди сухие морщинистые руки, похожие на птичьи лапки, и глядя исподлобья хитрыми прищуренными глазами.

– Пусть приведут сюда наш товар, – приказал ему главарь разбойников. – Да, да, – перебил он старика, попытавшегося что-то робко пискнуть в ответ, – тех, кого ещё не продали. Только не медли.

Через некоторое время разбойники Фата, неуклюже замаскированные под добропорядочных граждан, пинками пригнали с десяток невольников, связанных попарно верёвками.

– Ставлю на кон! – торжествующе воскликнул изрядно опьяневший Фат. – Всех! Во сколько оценишь?

– Этих? – с ленивым любопытством повернулся к рабам Селевк. – Фат, где ты сумел добыть такую падаль?

Главарь разбойников сначала опешил, затем обиделся, но, после недолгих торгов, цену в конце концов сладили.

Вид несчастных и впрямь оставлял желать лучшего. Их гнали пешком через всю Таврику на север, где в одной из потаённых бухточек погрузили на плоскодонную галеру. Жестокий шторм, едва не пустивший ветхую посудину ко дну, тоже не добавил сил невольникам. Около пятнадцати человек, среди них и две женщины, нашли своё последнее пристанище в волнах Меотиды, пока на горизонте не показался Танаис. Загнав всех в реку, даже не дав снять одежды, рабов искупали, а после, выбелив мелом босые ноги, выставили на торги. Покормить их не сочли нужным…

Игра продолжалась недолго. Фату опять не повезло. Обычно угрюмый и сдержанный, он словно с цепи сорвался: зверем рычал на своих подручных, выбросил в реку фиал с вином (ему показалось, что там плавает сор), едва не проткнул мечом замешкавшегося хозяина палатки – тот не так быстро, как хотелось бы Фату, принёс очередную порцию хмельного. Селевк только посмеивался, но свой кривой меч, похожий на фракийскую махайру, держал поблизости – на всякий случай.

Выигрышем пират распорядился своеобразно. Подозвав помощника, кривоного кряжистого киликийца с исполосованным шрамами лицом, он приказал:

– Этих двоих, – небрежно ткнул пальцем в сторону наиболее измождённых и в годах, – продашь. Если не купят до вечера – выбрось в реку, рыбам на пропитание. Остальных накормить и заковать. Их заберём с собой.

Селевк был рачительным хозяином. Своим цепким взглядом он успел заметить, несмотря на опьянение, что добычу Фата составляли в основном молодые скифы, высоко ценившиеся на невольничьих эмпориях Малой Азии за выносливость и смётку. Кроме того, в последнем сражении с охраной римского торгового каравана он потерял немало рабов-гребцов, и теперь радовался, что так быстро и удачно нашёл им замену.

Среди этих невольников был и Савмак.

Он стоял с отрешённым видом, глядя поверх толпы на золотую лазурь Меотиды, куда окуналось истомлённое жарой небо. Прошёл почти месяц с той поры, как его заарканил дозорный разбойников Фата. Скитания по степи и грубая, отвратительная пища, в основном объедки и отбросы, которой кормили пленников безжалостные грабители, превратили крепко сбитого мускулистого подростка в скелет, обтянутый дублёной солнцем и ветрами кожей. Но особенно донимал Савмака старый разбойник по кличке Хорёк, из-за злобной мстительной натуры не простивший подростку своего поражения в степной балке. Пользуясь полной беззащитностью пленника, он заставлял его выполнять самые грязные и тяжёлые работы, при каждом удобном случае пуская в ход нагайку со свинцовым наконечником, а иногда и нож, покалывая им Савмака, как упрямого вола. Теперь тело подростка было сплошь покрыто свежими шрамами и мелкими, долго не заживающими язвами от ран.

Новых рабов Селевка освободили от верёвок, и пока бродячий кузнец устанавливал походную наковальню, чтобы наложить на них крепкие железные оковы, вольноотпущенник, хозяин палатки, принёс заказанные пиратом снедь: сыр, бараньи рёбрышки, ячменные лепёшки и прокисшее вино. Изголодавшиеся невольники жадно набросились на еду.

Изнывающий от злобы Хорёк, не хотевший смириться с мыслью, что Савмак ускользает из его рук, не удержался, чтобы напоследок не ударить своего личного врага. Ошеломлённый от неожиданности подросток схватился за рассечённую нагайкой скулу, уронив чашу с вином. Разбойники одобрительно заржали.

И тут словно что-то взорвалось в закаменевшей от страданий душе Савмака. Зарычав, как затравленный зверь, он молниеносным движением вырвал из-за пояса одного из пиратов меч и опустил на голову своего мучителя. Обливаясь кровью, Хорёк упал. На какой-то миг все оцепенели. Наконец пьяный до изумления Фат пробормотал: «Убейте его…» и разбойники, галдя, как дикие гуси, набросились на Савмака.

Но в юного скифа будто вселились Эринии. Его меч сверкал, словно молния, разя направо и налево. Не ожидавшие такого бешеного отпора, разбойники смутились, отступили. Некоторые из них были легко ранены, а один по-волчьи выл, обхватив руками располосованный живот.

Селевк наблюдал за схваткой с удивлённой улыбкой. Жестом остановив своих пиратов, бросившихся на помощь людям Фата, он что-то шепнул кривоногому киликийцу. Тот понимающе осклабился и достал из поясной сумки тонкую, но прочную сеть. Выбрав момент, он точно рассчитанным движением набросил её на Савмака. Через мгновение всё было кончено – подростка спеленали, как куклу.

Разъярённый Фат, на ходу доставая меч, направился к поверженному смельчаку. И натолкнулся на невозмутимо улыбающегося Селевка.

– Это мой раб, – с нажимом сказал пират. – И наказывать его имею право только я.

– Прочь с дороги! – взревел потерявший голову Фат. – Я изрублю его на мелкие кусочки, я…

– Он принадлежит мне, дорогой приятель, – Селевк небрежно бросил руку на рукоять меча. – И, между прочим, я очень не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном.

Набычившись, Фат вырвал меч из ножен. И очутился среди частокола клинков самых разных форм и размеров – пираты Селевка, насквозь просоленные морские волки, не дремали.

– Я не возражаю, любезнейший Фат, – между тем продолжал Селевк немного томным голосом, поглаживая тонкие вислые усы, – если ты его купишь. Тогда можешь делать с ним всё, что тебе заблагорассудится.

– Сколько! – прохрипел Фат, опуская меч: у него всё же хватило благоразумия не ввязаться в кровавую стычку, исход которой не трудно было предугадать – пираты занимали более выгодную позицию и числом превосходили разбойников.

– Это вопрос сложный… – задумчиво ответил предводитель пиратов. – Впрочем, для тебя, моего старого приятеля, я сделаю скидку. М-м… – пожевал он губами, притворяясь, будто размышляет, а сам тем временем сделал незаметный знак кривоногому киликийцу, чтобы тот был готов к любому повороту событий. – Думаю… Ну, скажем, шесть, нет, пять – и это только из-за уважения к тебе! – ауреусов.

– Что-о-о! – вскричал, трезвея Фат. – Да в своём ли ты уме? За эту дохлятину дать цену трёх рабов-ремесленников?!

– Пять, – твёрдо отрезал пират, постепенно возбуждаясь – он имел горячий восточный нрав. – И не в долг, а сейчас. А насчёт дохлятины, думаю, ты несколько преувеличиваешь, – и Селевк с ехидным смехом показал на раненых разбойников.

Фат протрезвел окончательно. Угрюмо зыркнув на развеселившихся пиратов, он бросил меч в ножны и пошёл к коновязи. За ним, подхватив изувеченных товарищей, поторопились и разбойники.