Текст книги "Лилия в янтаре. Исход (СИ)"

Автор книги: Виталий Чикризов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

В принципе, мне всего-то нужно было укрытие на час-другой. Оказать первую медицинскую Гвидо и самому пропасть на время из виду, чтобы там, на том берегу, немного рассосалось. Оставаться с ведьмами дольше особой необходимости вроде не было. Тащить их с собой – тоже. Вот только им уже без разницы – даже хуже, если останутся: по моим следам сюда всё равно явятся – а мне лишние пара-тройка часов ближе к утру не лишние. А вот то, что я их с собой потащу, так то уже чистый альтруизм. Вдруг да получится их как-то вытащить. Правда, пока не получалось, да и не знаю как.

Стрега со вздохом отложила тесак в сторону.

– Ты ничего не сказал о себе, кроме имени.

– Моя история... она либо очень долгая, либо очень короткая. Они разные, и каждая из них будет правдива. Я и сам не знаю, которая именно более заслуживает внимания, и какую можно назвать настоящей. Рассказывать обе слишком долго и лишь запутает и вас и меня, а времени, как я уже сказал, у нас нет. Нам нужно уйти еще до утра. Утром, а может и раньше, здесь будут инквизиторы...

Как вместить свою жизнь и свою смерть в один короткий рассказ? Я жил, и я умер. С раком поджелудочной редко живут больше полугода. Я прожил почти год. Ну, как прожил... Последние 5 месяцев – непрекращающиеся, адские боли. Страх был постоянным, но хуже всего было ночами, когда обострялось понимание абсолютной беспомощности, безнадёжности и одиночества. Днём иногда звонили друзья. Ночью я понимал, что уже вычеркнут и не нужен никому. Ночью была тишина. Ни разговоров, ни пожатия рук. Ни телефонных звонков. Никого рядом. Да, друзья поднимут трубку и сочувственно выслушают, если позвонить. Но зачем? Зачем звонить? Я прекрасно понимаю, что за этими ободряющими, или сопереживающими (в зависимости от собеседника) междометиями, будет прятать свой мокрый носик стыдненькое такое, конфузливое желание поскорее этот неприятный разговор закончить и вернуться к своим делам. Ко сну, к книжке, компьютеру, телевизору, к мягким женским грудям, наконец. К чему угодно, только бы отодвинуть от своей нежной души неприятное напоминание о смерти. Близкой смерти. И боль. Боль настырная, неотвязная, как голодная навозная муха. Сначала я принимал морфий, который немного помогал, но последние 2 недели я провёл с болью один на один. Потому, что стало ясно – конец близок. Вот-вот я откинусь. Помирать же мне полагалось в твердом уме и трезвой памяти (или наоборот). Это не так просто, скажу я вам, сохранить ясный рассудок, умирая от рака. Тем более – от рака поджелудочной. Для этого были приложены немалые усилия, что немало способствовало моим предсмертным мукам. Но, как было верно замечено, жить захочешь – еще не так раскорячишься. Только так, если верить Лиле, у меня появлялся махонький такой шансик поздоровкаться со смертью, но договориться о ещё одном свидании как-нибудь в другой раз. Потому, как, померев, я вовсе не горел желанием отправляться туда, куда попадают все псы, тем более, что ни в это место, ни в его знойную противоположность я не верил.

Вобщем, закончилось тем, что рак сделал, зачем пришел: я, подергавшись и посучив ногами, а, может, и обмочившись напоследок, чуть не визжа от отчаяния и страха, помер-таки.

Лила дала мне фантастическую, нереальную, сумасшедшую, да что там – просто безумную надежду, с абсолютной уверенностью и с каким-то, как мне казалось, спокойным знанием дела рассуждая о бессмертии разума. Я поверил в её сказки. Но ладно – я! Я – особое дело. На пороге смерти очень легко поверить во что угодно. Лила заразила этой идеей всё моё войско, всю мою лабораторную рать, включая циничного бытового пьяницу Толика. Круто замешивая дилетантское понимание нейрофизиологии и нейрохимии с метафизикой и индуизмом, она, затягиваясь "кэмелом" и прищуривая от дыма глаз, во всех деталях рассказывала нам о переселении душ. Правда, слово "душа" в этом контексте не звучало. Зато было много об информации и о её сущности; о её неуничтожимости; об информационном поле; о ноосфере; о мозге, как о мультимерном рецепторе и трансмиттере информации; о разуме, как об особой форме высокоорганизованной и устойчивой структуры; о том, что да, жизнь это таки способ существования белковых тел, тут классик не ошибся, но разум – есть способ существования информации; о том, что с точки зрения информации белковая эволюция не обязательна, но возникновение разума – неизбежно, как неизбежна кристаллизация в перенасыщенном растворе. Мы много узнали о пране и абсолютной истине, о континуумах, даймонах и эгрегорах. Об отличиях иудаизма от христианства и ислама, и об анимистических религиях, а также о разнице между политеизмом и пантеизмом. О том, какое место занимала идея "души" в раннем язычестве и об эволюции этой идеи в последующих религиозных системах. О египетских "Ба" и "Ка". О связи понятия "душа" с посмертием, и детальном рассмотрении уже идеи посмертия. И, наиболее актуальное лично для меня, о том, что смерть это, вобщем-то да, смерть. В том смысле, что личность перестанет существовать как отдельная информационная структура. То есть соединится с Великим Абсолютом, иначе называемым "ноосферой" или "абсолютной истиной", и прекратит осознавать себя как "Я". Почти всегда. Почти. То есть, всё-таки, бывают исключения. И для того, чтобы стать таким исключением, требуется сочетание особых факторов. В отношении меня там был приличный список необходимых и достаточных условий. Но было и ещё одно граничное условие для переноса . А именно – свободный носитель. То есть, когда разум уже покинул тело, но оно ещё живо. Тут возникала не моральная, а вполне шкурная проблемка: если всё это так, то какой смысл? Из одного мертвого тела – в другое, почти мёртвое? Но Лила утверждала, что если предыдущего хозяина уже нет, то новая смерть перестанет быть неизбежностью. Ответ на вопрос "каким образом?" у Лилы занял больше двух дней, если учитывать перерывы на работу, и начала она с самого начала. В буквальном смысле слова. То есть с момента образования Вселенной. И не важно, умышленно сотворённой кем, или так, сама по себе вылупившейся неизвестно из чего. В её монологах снова появились белые ниточки понятий "информация" и "разум", стали вплетаться в ткань бытия, перевились с причинно-следственными связями, и вроде бы уже глупо было сомневаться, что при переносе разума происходят гораздо более глубинные сдвиги в мироздании, чем просто "проснулся в новом теле". Ничего подобного. В логические цепочки вписывается новое звено; вставляется новая переменная, а то и неизвестная величина в великое уравнение, описывающее существование бесконечной, самоподдерживающейся и самоорганизующейся Цикличной Многомерности, попросту называемой "наш мир". Раздвигаются нити Бытия, меняется ход времён, обусловленный предыдущими факторами. Выпадает следствие и остаётся растерянной осиротевшая причина. Появляется новое "Я", ранее не-бывшее. Новый разум. Разум, не являющийся продуктом бесконечной множественности предыдущих... Короче, на тело с новым разумом какое-то время, потребное для окончательной "прописки" в новом Бытии, будут не действовать некоторые законы логики и причинно-следственности.

Когда я заметил Лиле, что это весьма малоправдоподобно звучит, и это ещё весьма политкорректно сказано, она предложила мне представить, просто представить, но во всей полноте, бесконечность Вселенной. А когда я легкомысленно сообщил, что готов, она спросила, могу ли я представить какое угодно событие, явление, или вещь, произошедшую лишь однажды, или существующую в единственном экземпляре. Так, чтобы этого больше никогда не было больше. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. На это мне было ответить легко – разумеется, личность человеческая. Я. Эго. Уникальное, и неповторимое. Никакой дурак с этим спорить не будет. Лила и не спорила. Она только спросила: в рамках определения "бесконечность", насколько низкой должна быть вероятность события, чтобы оно, опять же в рамках бесконечности, произошло лишь однажды? Даже до меня, дурака, дошло. Если – если!!! – Вселенная действительно бесконечна, не просто "охренеть, какая здоровенная штука", а, блин, твоюнахренвообщебесконечна, то любое вероятное событие будет повторяться бесконечное число раз. А если что-то существует, то, значит, вероятность существования была отлична от нуля, и, стало быть, повторяется бесконечно. В том, блин, числе и уникальная личность. Как я. Как любой из когда-либо живущих и ещё не рождённых. В прошлом. В настоящем. В будущем. В бесконечности времени. В бесконечном пространстве.

Сказать бы Лиле, что права она была, да где ж теперь Лила та... И не узнают ТАМ никогда, как всё прошло. Вот если только я бы в том же времени остался, тогда... Но и сама Лила, и Мишаня, и Вячеслав, и Антон Сергеевич, и Вовчик с Толиком, не говоря уже о Басове, которому было пофиг, считали такое маловероятным. Впрочем, Вовчик с Толиком охотно и с интересом слушали, особенно под стрельнутую сигаретку, горячо спорили о деталях, хмурились и качали головами узнавая шокирующие подробности о смерти и посмертии, о бесконечности Вселенной, в конце концов соглашались с доводами Лилы, но вот чтобы так, по-настоящему, чтобы как в нерушимость дружбы советских народов и торжество социализма на всей Земле... ТАК – нет, ТАК – не верили.

Итак, вылетела душа моя, как арбузная семечка из-под пальцев. Лететь бы ей в никуда и сгинуть, да предсмертная воля (в переводе на наш тогдашний язык – векторно структурированный или поляризованный информационный пакет), вкупе с шаманством Лилы (фасилитация вывода сформированных устойчивых информационных метагрупп за пределы локации, сохранение иерархии структур, формирование временного поискового модуля) и нашим франкенштейнистым магнитотроном, полученным скрещиванием томографов Сименс Эспри и Хитачи СуперВижн в нашей лаборатории (необходимая энергия , обеспечение начальной динамики и создание внешней оболочки, модуляция колебаний, а также пробой физической компоненты локации), эту безнадежную траекторию изменили. У кого-то еще душа отлетела, а тело еще не умерло, вакуум, так сказать, образовался. Временный поисковый модуль сработал и моя душенька туда и влетела. Всосалась, как та семечка в пылесос. Казалось-бы, оно по времени совпасть должно, ан нет. Время тут величина полностью отсутствующая. Какие-то другие параметры совпасть должны. Хорошо хоть, если теория верна, ни в таракана безмозглого, ни в жирафа бестолкового перенестись я не мог. Только в человека разумного. Это, кстати, важное уточнение. А то ведь были и другие. Homo habilis, например. Ведь, как уже сказал, по времени никаких ограничений, кроме как от нуля ноль-ноль по часам Вселенной и вплоть до момента смерти, не было. Вот и мог я сейчас лежать в шалашике африканского охотника веков этак за сто до рождения Тутанхамона...

***

...На ужин был в основном хлеб. Хороший, ноздрастый такой. Вкусный. Его обмакивали в оливковое масло, смешанное с базиликом и тёмным уксусом, и ели с сыром и слегка отваренной цветной капустой, сбрызнутой всё тем же уксусом. Жареной рыбы, присыпанной чесноком, досталось по кусочку.

ix.

– Мерзавец! – воскликнул Атос, наступая на него. – Я тебе уши отрежу!

– А. Дюма. Три мушкетера

[Год 1239 -1241.]

– Выбора у меня не было, – голос Марии был спокойный, но лицо слишком отрешённым. За такими лицами обычно живёт неутихающая боль. – Пятнадцать лет мне тогда исполнилось. Время замуж выходить, и тут так повернулось, что не до замужества оказалось.

Мы сидели на лавке за столом; горела масляная плошка, тускло освещая лица. Я спросил, как её угораздило податься в стреги [ 8. Stregheria – существующее до настоящего времени в Италии и Северной (преимущественно) Америке среди итальянской диаспоры «Искусство ведьм». Имеет корни в древне-этрусских верованиях, что, в свою очередь, остались ещё со времён неолита. Несмотря на существование с до-римских времён, римское влияние на Stregheria исчезающе мало. В более поздние века Stregheria начало заимствовать элементы тосканских народных верований и суеверий, а также смешиваться со средневековыми еретическими сектами. Католицизм для Stregheria является внешней формой, скрывающей языческую суть. Так, за католическими святыми стоят языческие божества, а многие христианские праздники маскируют языческое наследие и обряды], и она, пряча руки, вспоминала.

Семья Марии была не из бедных – отец был поставщиком сукна для гонфалоньера Болоньи. Марию приглядывали себе в невестки видные семьи, от двух уже были серьёзные предложения. Мария с интересом и без страха поглядывала на потенциальных женихов. Амальфи выигрывал со всех сторон: во-первых он не был таким старым, как двадцатилетний Брацци; во-вторых, он лучше одевался; в-третьих, он был богаче; в-четвёртых, он лихо гарцевал на лошади... или коне, неважно. Наконец, он ей больше нравился. У него такая улыбка...

Папа тем временем скупал сукно по контадо, красил по оптовым ценам, и, загадочным образов выиграв тендер, на эксклюзивных правах продавал городу. Примитивная схема, с неизменным успехом применявшаяся и в двадцать первом веке российскими чинушами и околовластными нуворишами. Жировал несколько лет. Но Болонья 13-го века всё ж таки отличалась от Москвы 21-го. Гонфалоньеры часто менялись. С кем-то из вновь назначенных ушлый бизнесмен договориться не сумел, а отказаться от доходного дельца не смог. Поверил в себя, так сказать. И как-то раз получил горящий заказ на крупную партию. Маржа была такой, что прожжёный деляга рискнул, залез в долги, скупил товар у всех окрестных производителей, но и того не хватило, так что поехал в Геную. За дешевизною. Доехал, не доехал – Бог весть. Не видел его больше никто. А поскольку ни мертвеца, ни завещания в наличии не оказалось, мать Марии, как не вдова и не собственник, не могла ни имеющийся товар продать, ни деньги за уже проданный получить. Кое-какие личные сбережения у матери были и она попыталась добиться правды в суде. Только вот адвокаты вдруг оказались заняты, хотя деньги за консультацию принимали охотно. Она обратилась в адвокатскую гильдию, где ей в конце концов объяснили, что дело её бесперспективно и никто из адвокатов Болоньи за него не возьмётся. На требование вернуть деньги её просто выставили вон. Так и получилось, что по истечении срока закладной всё имущество отошло заимодавцу. Да и ладно бы, если бы покрывало долг. Но стоимость дома и всего остального, по оценке магистрата, оказалась почему-то меньше, и в результате по обычным болонским законам домочадцы переходили в собственность кредитора вместе с домом на веки вечные. Аминь.

– Примитивная схема, – заметил я. – Догадаться откуда ноги росли сложно было?

– Нетрудно, – вздохнула Мария. – Но это уж потом. Мама никогда делами отца не занималась, ничего в происходящем не понимала, металась то туда, то сюда. Помощи искала. А я так и вообще совсем девчонка была. Одни женихи на уме. Откуда в семье деньги и не задумывалась. Да и что можно было сделать?

– Заимодавец, небось, родственник гонфалоньеру был? – предположил я.

– Вряд ли. Скорее, дела у них общие были. Сам он денег не давал, как я поняла, а когда отец пропал, быстро долги у других скупил.

– О как. Молодец... Наверняка магистрат не просто так оценку занизил, и все заинтересованные стороны уже знали, что чем-то твой отец гонфалоньеру очень насолил и с вашего имущества всех денег на покрытие долгов не хватит. Уверен, как только папа твой сгинул, заимодавцы ваши загрустили, и были рады спихнуть расписки хоть за какие-нибудь деньги. То есть, гонфалоньеру с компаньоном эта афёра в полцены обошлась.

На мгновение глаза Марии сузились, словно она хотела зажмуриться от яркого света, но миг – и лицо её снова спокойно, как маска будды, а широко раскрытые глаза безмятежно глядят куда-то в пространство.

Её старшему брату повезло: он к тому времени крупно рассорился с отцом и ещё два года назад ушёл и из дому, и из Болоньи. А вот Марии и её матери, попавшим из князи в грязи, пришлось в буквальном смысле на своей шкуре прочувствовать, что прав у слуг нет. То есть абсолютно. Так что то, что последовало в первую же ночь в хозяйском доме, делом было обычным, можно даже сказать – житейским. Служанки для того и существуют. Даже господские жёны это понимают.

Положение их ничем не отличалось от положения рабынь: платы никакой не было и не подразумевалось, и хозяин мог сделать с ними всё, что хотел. Вскоре мать понесла, а когда срок уже большой был, её, под равнодушным взором домовладельца, и под довольную ухмылку его супруги, избили хозяйские сыновья. Били с остервенением, вдвоём, палками. Добивали ногами. Начались роды, в которых мать и умерла вместе с недоношенным младенцем.

– Ни хрена себе! – не удержался я. – А ты?

– А меня в кладовке заперли. Я только крики слышала. Сидела в углу... Уши, дурёха, затыкала, но всё равно слышала.

– Я... даже не знаю, что сказать. Совсем там законов, что-ли, нет? По-моему, такое даже тут это слишком!

– Законы есть, – отозвалась Мария. – Если бы дошло до суда, то хозяину грозил большой штраф. Могли даже лишить прав владения... мною. Мама уже умерла.

– Ну и?

– Это всё у него дома было, не на улице. Стражу нельзя позвать. Только жалобу писать и потом через нотариусов. У меня не было на это денег. А без денег меня и слушать бы никто не стал. Да и не дожила бы я до суда.

– Дела... Как же ты... Потом?

– Убить их хотела. Всех. Отравить.

– Отравила?

Мария покачала головой, по-прежнему глядя не на меня, а куда-то вдаль.

– Молодая была. Жить хотела. Нашли бы меня тогда. Это ведь только хозяевам за слуг ничего не бывает. Так что ничего я им тогда не сделала...

– Тогда? – переспросил я. – А потом?

– Потом? – улыбнулась Мария. – Потооом...

Потом Мария встретила Асмерту.

Посещение по воскресеньям и праздникам церкви было одним из того немногого, что ей не мог запретить никто. В Сан-Себастьяно она ходила редко – далеко от их сестьеры, слишком богатый храм, да и знакомых никого. Но хозяйка наказала почему-то идти на этот рынок, хотя был рыночек прямо под боком... может, потому, что он был намного дальше. Вобщем, в то воскресенье было проще зайти в Сан-Себастьяно, чем давать ногам ещё больше работы. В церкви она долго не пробыла. Едва зайдя, в арке нефа увидела его. Он стоял к ней боком и его бледный профиль почти сливался с белым мрамором колонны, но она видела его чётко. Дыхание перехватило. Ведь ждала же, надеялась. Даже когда хозяин уже лишал девственности, всё равно верила, что вот-вот кончится этот кошмар, постучит слуга и объявит насильнику, что у дверей мессер Амальфи, который называет юную донну Марию своею невестою и требует немедленного освобождения...

Прохожие с удивлением оглядывались на выбежавшую из храма девушку. Мария, стараясь не дать слезам вылиться, не обращала внимания ни на кого. Так бы и прошла через весь рынок, забыв обо всём, кроме своей боли, если бы не старческая рука, схватившая за запястье.

– Попробуй моего вина, девонька! – старуха была ниже её на голову и призывно улыбалась раскрытым ртом. – Меня Асмертой кличут.

– Не надо мне вина! – Мария вырвала руку, с трудом отрывая взгляд от её редких зубов.

– Так я ж не купить предлагаю, – смех старухи, на удивление, был чистым и звонким.

– А... А чего тогда?

– Просто выпей моего вина, девонька.

– За... зачем?

– Что, столько воды в глазах, а пить не хочешь? Идём. Вон моя лавка. А хочешь, лепёшку с мёдом тебе дам?

– Я ничего не куплю, – заявила Мария, но тем не менее как-то само получилось, что она уже идёт за старухой. – У меня денег нет, – на всякий случай добавила она.

– И не надо, – не оборачиваясь согласилась старая. – Я тебе ничего не продаю, – она подошла к небольшой лавчонке с покосившимся тентом. – Зайдёшь?

– Зачем?

– Так я же вижу: горе у тебя девонька. Издалека я его увидела.

– Как это?

– Ветер ко мне принёс, горькое оно, от горечи его листья почернеть могут. Воробьи от тебя разлетаются. Как Асмерте такое не почувствовать, не увидеть? Смотри, видишь, облака потемнели, потускло всё?

С этим девушка была согласна. Утро вовсе не казалось больше таким ярким.

– Успокоиться бы тебе. А то не ровён час глупостей наделаешь. Так зайдёшь?

Мария неуверенно кивнула. Вроде как ничего страшного, если она выпьет кружку вина, нет. Тем более, если старуха даст лепёшку. Но как-то это странно. С чего бы торговке принимать в ней такое участие и даром раздавать свои товары? Они совсем незнакомы. Странно. Но, с другой стороны... лепёшка. С мёдом!

Старуха, обернувшись, ожидала её решения и Мария, почему-то оглянувшись по сторонам, зашла под тент.

– Вот и хорошо! – оживилась хозяйка лавки. – Вот и славно!

Aсмерта усадила девушку и тут же нацедила из бочки. Вино было терпким, густым, не таким, какое обычно продавали окрестные пейзане.

– Хорошее вино, – заметила Мария. – Необычное. Вкусное.

– Да, да, – закивала старуха. – Не каждому такое попробовать.

– Вы разве не продаёте?

– Вино? Нет, что ты, девонька. Да ты пей, пей.

Мария невольно скользнула глазами по лавке. Асмерта тут же спохватилась, выудила откуда-то поллепёшки и горшочек, пододвинула к ней.

– Вот. Как обещала. Угощайся.

Устоять перед угощением девушка не могла. Во рту со вчерашнего обеда маковой росинки не было.

Мёд был под стать вину: густой, тёмный, с горчинкой. Очень вкусный. На подбородок капнуло с губы.

– Вот, – Асмерта протянула ей плошку.

– Что это?

– Соль. Попробуй макни в соль, потом в мёд.

Марии совет показался странным: зачем лепёшку в соль-то макать? Но отказаться было неловко.

– Ух, как хорошо! – совсем чему-то обрадовалась старуха. – Хорошо! Вкусно? Нравится тебе угощение Асмерты?

Девушка кивнула. Рот был полон. Вкус мёда с солью был необычен, но, в сочетании с вином, вовсе неплохим.

– Почему вы мне помогаете? – спросила она уже потом, утолив голод.

– Ну, а кто ж тебе ещё поможет? – развела руками лавочница. – Вон туда, – она кивнула в сторону храма. – Уже ходила. Легче ль тебе стало?

Вопрос старухи был неприятен, о храме, всё-таки, речь, но невольно мотнула головой. Нет, не стало легче.

– И не станет. Некому там тебе помогать. Нету там никого. Только стены одни, да дураки в тех стенах.

Тут Марии стало страшно. Говорить такое про храм и бога... Кто эта старуха? Зачем она её позвала? Почему?

– Сиди уж, девонька, – пригвоздила та её к месту, заметив попытку встать. – Куда тебе теперь бежать? Сама ты ко мне пришла. Имя я тебе своё сказала, знала ты его. Пришла, пила моё вино. Хлеб, соль, мёд, всё приняла. Да благодарила.

– Я... Я... – ничего больше не выходило из побелевших губ.

– Не знала? – старуха покачала головой. – Ну, и ладно, что не знала. Да ты что так побледнела так? Не бойся девонька. Ничего с тобой худшего, чем есть, не случится. Сама подумай, досель никто тебе не помогал, ни люди, ни боги. Думаешь, отсель кто-то поможет, если так же и будешь жить? Да и чего тебе терять-то? А приобресть как раз можно кое-чего...

Ещё примерно через неделю, безлунной ночью она сбежала на окраину города, где среди руин патрицианского дворца той ещё империи собрались десятка три человек. Той ночью, после трегвенды, как и заповедано – при свете костров, впервые отдаваясь мужчинам без омерзения и ненависти, даже получая какое-то удовольствие, она стала стрегoй. Посвящённой Диане, в которую поверила всей силой жаждущей отмщения души. Ей казалось, что Асмерта льёт на её склонённую голову не молоко, а самый настоящий лунный свет, и уверенность в своих силах переполняла её. Тёмная, густая капля из разреза на её ладони упала тогда на сухую землю, прикрывшую крохотное зёрнышко. Меж камней под её ладонями за считанные удары сердца вырос и расцвёл красный, как кровь, похожий на пламя костра мак. Новообращённая с удивлением перекатывала во рту, пробуя на вкус, неудобные камешки чужих, незнакомых слов...

Отсутствие любимой игрушки не прошло незамеченным и поутру она была жестоко бита за то, что бегала куда-то ночью. Но она только улыбалась на удары. Обозлённый хозяин выволок её за волосы на конюшню, схватил плетёный кнут и велел раздеться. Мария без жалоб скинула короткую котту, оставшись в одной юбке и дерзко глядя в глаза. Хозяин, увидев свежие засосы вокруг сосков, совсем взбесился. Хлестал кнутом куда ни попадя, сбил кулаками на землю, пинал ногами, топтал... Как только не забил насмерть. Но она даже сознания не теряла. Когда он убрался, тут же появился Джованни, конюх.

– Чего развалилась? – в его голосе не было ни на волос сочувствия к полуголой, избитой девушке. – Проваливай давай, потаскуха.

Мария потянулась к измазанной навозом котте, но Джованни, усмехнувшись, поддел котту ногой и вышвырнул далеко во двор.

– Потрясёшь сиськами, не отвалятся...

Однако, когда девушка вставала с четверенек, чтобы направиться во двор, он своё мнение изменил. Толкнув её на кучу соломы навалился сверху, задирая юбку и раздвигая ей ноги коленом.

– Ну-ка, ну-ка... Не дёргайся, шлюха... Вот так... Где ночью-то была? А? Tрахали тебя ночью, да?

Сжимая её груди, он толчками вминал её в солому. До самого пола додавил, пока не кончил.

Котты во дворе не оказалось. Кто-то из слуг решил продолжить развлечение. Что делать, Мария не знала. Другой одежды у неё не было. Так и сидела посреди двора, обнимая себя за плечи. Плакать не было сил. Выручила, как ни странно, жена хозяина. Может, не хотела, чтобы девчонка лишний раз мужа голой грудью отвлекала. Бастарды-то по закону имеют на имущество те же права, что и остальные дети. А выкинет ли молодая, если и её беременную избить, или умудрится плод сохранить, это ещё неизвестно.

После того случая хозяин переключился на других служанок и её больше не трогал. То старший, то младший из сыновей, правда, от случая к случаю затаскивали себе в постель, но далеко уже не каждую ночь.

Про жажду мести, накапливавшуюся в душе, Асмерта знала. Диана, в отличие от христианского бога, вовсе не была против, более того – дело это было святое. И когда Мария попросила помочь, стрега легко согласилась.

– Можно, можно, – кивала она. – Только амулетик надо будет изготовить. На полнолуние. Серебро нужно. Либра. Достанешь, или мне подсобить?

Серебра у девушки, конечно, не было. Пришлось отработать, посещая нужных Асмерте мужчин. Через несколько месяцев старая ведьма сказала, что необходимое для амулета серебро собрано.

– Ну, – Асмерта была чем-то довольна. – Дело за малым: крови добыть.

– Кровь-то зачем? – не поняла Мария.

– Ты не любовный наговор на амулет класть будешь, – пояснила старуха. – Соком вербы тут не обойдёшься.

– Ладно, я согласна.

– Да не твоя кровь нужна! Какая ты непонятливая... Обидчиков твоих кровь!

– Где же я... – растерялась Мария. – Как?

– То-то и оно, что как. Обидчиков у тебя больно уж много. С одного-то добыть и то проблема, а со всех... Но ты не горюй. Попробую я с вестницей пошептаться. Может, можно что-то сделать.

И пошепталась, старая.

– Есть способ, – сообщила через неделю. – Только цена... Не знаю, согласна ли будешь...

Мария думала, что большей цены, чем стать продажной девкой, да ещё через вторые руки, придумать нельзя, но, оказывается, можно.

– Нужно, чтоб ты понесла от хозяина или от сыновей его... Лучше от хозяина, чтоб наверняка. Вот от этого нерождённого кровь и возьмёшь.

– Я??? – задохнулась Мария. Это что же – забеременеть от ненавистного насильника, убить собственного ребёнка, а потом на его крови делать колдовской амулет? Ведь и подумать-то такое страшно, не то, что сделать. Нелюдское же ведь это...

– Ты, ты. Кто ж ещё? Или передумала? – вперила в неё взгляд ведьма. И прошипела:

– Передумала? Испугалась-таки цены? Или думала, что всего-то надо будет ещё разок ножки раздвинуть? Нееет, девка. Нет. Жертва нужна. Какая ж от богов и их миньонов помощь может быть без жертвы? А большое дело, девонька, и жертвы большой требует. Тут да, тут сразу и не скажешь, что хуже, столько иной раз жертвовать приходится. То на то и выходит. Да с каждой жертвой от души столько отрываешь, что вскорости ничего от себя прежней не остаётся. Но по другому не бывает. Тут сама думай. Только в следующий раз. С этим-то ты уже столько прошла – неужто на полпути остановишься? Столько времени потратила, столько сил... К чему тогда всё было?

Отблески костра плясали на обнажённых телах совокупляющихся ведьм. Тишина разрывалась сладострастными стонами. Марии стало противно до рвоты. Ей показалось, что настоящая стрегa здесь только одна Асмерта, а остальные лишь тешат свою низменную порочность и потакают запрещаемому христианством сластолюбию. Настоящая ведьма назначила настоящую цену за свою помощь.

Стоит ли оно того? А как иначе вырваться из этого плена? Бежавших слуг ищут и, чаще всего, находят. И тогда либо язык рвут, либо ухо отсекают. Могут и руку отрубить. А если хозяин разозлился всерьёз, то может и с судьёй договориться, чтоб повесили в назидание. Можно, конечно, добраться до Генуи, а там – малого приворота для капитана галеры будет достаточно. Но куда направиться? В Андалусию, в Магриб, в Никею, в Эпир? Где безопасно? Долго ли продлится свобода молодой женщины без денег и защитника даже в славном куртуазными трубадурами Провансе или добром и гостеприимном Лангедоке? Да и как жить просто сбежав? Как затушить этот пожар в груди, эту полыхающую ненависть? Как не отомстить за маму, за себя?

Травинки под руками пятнадцатилетней девочки жухли и осыпались сухой трухой.

– Когда? – тихо спросила она.

– А вот в шесть месяцев выкинешь, – немедленно отозвалась Асмерта. – Тогда и начнём ритуал. Кровь из сердца младенца сама возьмешь...

[Год 1263. Август, 16; Незадолго до заутрени]

Вышли далеко за полночь. Час был самый ведьмовской, но ни уставшая Мария, ни сонные девочки на злые силы, питающиеся чёрной энергией мрака и смерти, никак не походили и никакой радости от ночной прогулки не выказывали. Спотыкаясь о выступающие камни мостовой, хватаясь друг за друга, то и дело роняя поклажу, они и не думали заняться какой-нибудь ворожбой, способной хоть как-то облегчить жизнь, не говоря уже о полётах на метле. Ведьмы были однозначно неправильные. У меня ныл разбитый в кровь большой палец на правой ноге, из-за чего шёл хромая и шипя.

Идти было особо некуда. Донна Мария побегов от инквизиции не планировала и никаких конспиративных квартир или ухоронок у неё не было. Друзья-знакомые от инквизиции прятать не будут – не принято тут такое. Одна беспомощная, по сути, женщина, раненый, и трое (кроме меня) перепуганных детей, бегущие из дому в ночь, в никуда, ради спасения своих жизней... В гробу я такую романтику видал.