Текст книги "Лилия в янтаре. Исход (СИ)"

Автор книги: Виталий Чикризов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Пожалуй, нет.

– Может ли он этого не видеть?

– Вряд ли.

– Так, может, это мы вынудили его занять её?

– Не слышал о таком.

– Вы ведь, судя по тому, как напряжённо вы вглядывались, тоже подумали, что сейчас самое подходящее время для атаки? Так почему он не атаковал? Чего он ждёт? А ведь он ждёт чего-то, это совершенно очевидно...

Бонуомо перевёл взгляд с полусотника на строй сиенцев, и его взгляд и полуулыбка приняли мечтательное выражение, словно он наслаждался моментом, чьей изюминкой была нерешённая загадка, в скорой разгадке которой он не сомневался.

– Такие вопросы уместно задавать полководцам, например на советах. Почему бы вам не обсудить это с мессером Рангони?

– Я – не воин, а простой слуга Господа. Мне ли советовать в воинских делах? К тому же Святой Престол, как я уже заметил, не утверждал его назначения на должность гонфалоньера, и не будет вмешиваться иначе, как молитвой. Я думаю, что вчера сиенцы просто переодевались за холмом, будучи скрыты от наших глаз, а на самом деле нет у них никаких резервов и перед нами действительно всё их войско, всё, что у них есть. В совете Рангони не все глупцы, и понимают, что сиенцы могли просто попытаться нас запугать и запутать, но решили всё-таки не рисковать и подождать, пока дело не прояснится. Но смятение в умы они внесли, а ночью ещё и лишили отдыха. Урона особого не было, но почву они подготовили...

– Почву? Для чего?

– Вот и я говорю: для чего? Очевидно для того, на что втайне рассчитывает Фарината.

– И на что же?

– Или на что, или на кого.

– На кого?..

– Из двух вещей, доблести и предательства, на войне более всего воспевается доблесть, но, увы, чаще встречается предательство. Ведь измена остаётся изменой, в какие одежды её не ряди, верно, сын мой? Важно ли, из-за чего именно человек предаёт? И трусость можно понять, и ошибку можно объяснить, и веру, что он поступает, как лучше, можно принять. Вот только оправдать нельзя. Не будет оправдания. Вы согласны?

– Несомненно. Но почему вы говорите об этом со мной?

– А с кем же мне ещё говорить? – Бокка почувствовал, как под ласковым взглядом викария начинает неудержимо краснеть. – Ведь вы – командир одного из отборных, лично вами набранных отрядов гвардии кароччо, сердца нашего войска. Да ещё к тому же ближайшего к гонфалоньеру и к знамени.

– И... И что? Не думаете же вы...

– О, нет. Но когда... вернее, конечно, если... если настанет момент... Я думаю, от вас многое будет зависеть. И только вы сможете понять, что есть трусость; определить, что ошибочно, а что верно; разобраться, где доблесть, а где предательство, и решить, как лучше поступить.

***

Очередное перестроение многотысячного войска заняло почти час. Усталые лица невыспавшихся и изнурённых длительным ожиданием боя фирентийцев более не выражали ни предвкушения поживы, ни радостной уверенности в скорой и лёгкой победе. Бокка был рад, что он сейчас не в пешем строю или среди простых всадников, и что его место определено на всё время этой кампании; что ему не придётся после многочасового стояния, выполняя кажущиеся нелепыми команды, осуществлять непредсказуемые манёвры.

Отец Бонуомо, принявший торжественную позу, издалека видимый в кароччо в окружении четырёх священников, нескольких служек и восьмерых трубачей, был готов начать литургию. Бокка, не в силах удержаться, время от времени невольно бросал туда взгляды. Он понимал, что беспрестанными оглядываниями через плечо привлекает к себе внимание, и, может, даже усиливает подозрения викария, но ничего не мог с собой поделать. Викарий же, казалось, Бокку более не замечал. Полусотника такое показательное безразличие не успокаивало вовсе. Как-то всё неопределённо. Викарий всё знает и о заговоре, и о его, Бокки, в нём участии? Или только пока подозревает? Или, будучи необыкновенно проницательной личностью, действительно лишь догадывается о возможности и того, и другого? Уж лучше бы папский слуга сказал прямо, а так, намёками, так – непонятно. Непонятно, что делать. Вольно же ему, божьему человеку, рассуждать о предательстве, плести словеса в красивые кружева. Сам-то он в таком положении небось и не был никогда. А тут что ни сделай – всё будет подло, даже если не делать вообще ничего. Как же так получилось, что он, благородный Бокка, за всю жизнь не показавший никому страха, презиравший лжецов, трусов и предателей, сам вскоре неминуемо предаст? Вопрос только – кого. И тут викарий не прав, не будет у него никакого выбора из правильного или ложного, доблести или трусости, верности или предательства. Всё, всё подло, всё мерзко. Или словом своим поступиться, клятвой, воинской честью, или дружбой да любовью.

Вскоре, весь в пыли, прискакал посыльный, казавшийся (а может, и бывший) ещё более уставшим, чем строевые воины.

– Мессер Бокка, вас к сотнику.

Посмотрев направо, Бокка действительно обнаружил своего непосредственного командира на положенном ему месте, во главе его личного десятка.

– Гано, – он подозвал своего друга. – Принимай пока команду. Я к сотнику.

Гано глянул на посыльного, на Бокку, молча кивнул. Бокка тронул поводья и они с усталым посыльным двинулись бок-о-бок.

– Что-то стало известно? – обратился полусотник к молодому дворянину.

– Наоборот, – тот пожал плечами. – Всё ещё больше запутывается. Кажется, никто ничего не понимает. Битва ещё не началась, а уже идёт не так, как задумывалась.

– У них, – Бокка показал подбородком. – Обнаружились подкрепления?

– Вроде за Монсельволи и за Арбией видели какие-то отряды, но кто и сколько – неизвестно, – посыльный большего не знал и Бокка прекратил расспросы. Не стал и спрашивать о цели вызова: до сотника несколько шагов, сейчас сам узнает.

Мадиано Буонконте первым кивнул Бокке, который в ответ вежливо поклонился в седле. Сотнику было уже за пятьдесят, был он лыс и полноват, если не сказать грузен, но, по слухам, всё ещё силён и не дурак подраться. Верхом он держался уверенно и доспех на нём вовсе не выглядел нелепо, как на некоторых молодящихся престарелых рыцарях. Рядом с ним на приметном вороном жеребце в жёлтой попоне, выделяясь ярко-алым сюрко, гарцевал один из молодых Пацци, Якобо, который по жизни приходился ему зятем, а тут, на войне, знаменосцем. Именно к Пацци отошли земли дельи Абати в контадо Пульчедальо. Вполне возможно, что именно Якобо, женатый на старшей дочери Мадиано, получил виллу, где родился Винче. Винче... Кьяра с самого начала была уверена, что первенцем будет мальчик, и, когда они выбрали имя (вопреки обычаям – сами), говоря о будущем сыне называла его не иначе, как Винченцо дельи Абати. Как она гордилась сыном, обещавшим стать утончённым, благородным рыцарем. Лучшим из лучших. Самым прекрасным во всей Италии, разумеется. Поэтому и имя было так важно: имя зачастую предшествует человеку, и по нему составляют представление за глаза. Имя её сына должно было быть таким же совершенством, как и сам её сын. И оно им было. Винченцо дельи Абати. Кьяра была попросту влюблена в эти звуки...

Бокка улыбнулся и кивнул знаменосцу. Тот не был причастен к убийству Винче. Да и земли эти... какая разница, кто их получил? Не этот, так кто-то другой. Да, Кьяра, не знавшая в своей ненависти границ, не улыбнулась бы, не кивнула. Не сдержала бы ни обиды, ни гнева. Но она – женщина.

– О, а вот и мессер Бокка пожаловал, – Якобо преувеличенно широко растянул губы. – Говорят, вы тут неплохо покомандовали, пока мессер Мадиано был занят?

Бокка удивлённо покосился на него, не зная, как на такое реагировать. Устраивать ссору здесь и сейчас было бы совершенно неуместно, потому он лишь молча кивнул ещё раз и демонстративно развернул коня, скажем так, хвостом к знаменосцу.

– Вы желали меня видеть, мессер, – обратился Бокка к сотнику. – Я к вашим услугам.

– Не столько я, сколько капитан, – ровный тон сотника не выражал никаких эмоций.

– Капитан? – удивился Бокка. – Какая нужда может быть у капитана во мне?

– Ну, какая-то да есть. Поедемте, и узнаете. Якобо, смотри тут пока.

– Как прикажете, папа. Тем более, мессер Бокка изволят убыть и...

– Не зарывайся, – оборвал Мадиано зятя и, когда они уже отъехали, добавил негромко и так же равнодушно. – Не обращайте на него большого внимания.

Отвечать на это явно не требовалось, и, поскольку Бокка ехал слегка сзади и сотник, не подумавший при этом повернуть голову, его видеть не мог, даже кивать в ответ не пришлось. Сказано и сказано.

Капитану гвардии, Якопино Мональдески, был положен свой шатёр, поскольку, по фирентийским традициям, должность такого уровня уже не могла обходиться без нескольких помощников. Справедливости ради, не столько для помощи, сколько для лишнего присмотру. А то мало ли, что такому большому начальнику в голову взбредёт. Соответственно, решения без участия этих помощников, назначенных от Ближнего совета подеста, от его же Общего совета, от совета приоров, от консулов цехов и от представителей пополан, принимать было нельзя. А для принятия таких решений требовалось приличествующее место. Отсюда и шатёр. Полог шатра был откинут и небольшая группа мужчин в матово блестящих доспехах и чистых накидках обозревали поле предстоящего боя. Кроме самого Мональдески, Бокка никого тут прежде и в лицо не видел. Сам же Якопино Бокку не признал. Не удивительно: не по чину ему. Любезностей тоже не последовало. Короткий кивок на приветствие младшего, и Бокке поставили задачу: выслать разведку. Предполагалось, что за Рополе может скрываться резерв, да и за Арбией могут находиться какие угодно силы гибеллинов. Они, кажется, решили воевать не по правилам, так что всё может быть.

– Разве лазутчиков не посылали? – уточнил Бокка.

– Посылали, – капитан был недоволен, что его перебили. – Не вернулись. А те, что вернулись, вернулись ни с чем. Ослы.

– Тогда, прошу прощения, но что вы ожидаете от нас? Мы – не лазутчики. Наша задача охранять кароччо...

– Я сам без вас знаю, какая у вас задача! – рявкнул капитан. – И я буду решать, что и когда вам делать. А вы извольте исполнять приказы и не спорить. Ясно? – дождавшись поклона, он продолжил спокойнее. – Верхом вы сможете провести более глубокую разведку. Без неё мы не сможем решить, что делать, наступать, или обороняться. Выделите три отряда по пять человек. Один отправьте вокруг Рополе, но близко пусть не суются. Другие – вверх и вниз от моста через Арбию. От реки тоже пусть отойдут подальше: говорят, к гибеллинам присоединились сарацины, так что не исключены засады.

Бокка сделал, что сказано и три пятёрки отправились искать неуловимые резервы сиенцев. Если бы он, Бокка, был гонфалоньером, то, конечно, поступил бы проще. Обстановку за Рополе разведать можно, тут ведь совсем рядом, а вот с рекой дело другое. Мост один, на мили в обе стороны – ни других мостов, ни бродов. Если там, за рекой, и есть скрытые силы, то гибеллины или уже охраняют мост, или находятся где-то совсем рядом с ним. Если охраняют, то вот вам и результат разведки. Если нет, то в любом случае достаточно сотни-другой опытных копейщиков, чтобы намертво блокировать переправу по мосту, а к другому способу перебраться на другой берег гибеллины вряд ли готовились. И атаковать, атаковать сиенцев не теряя времени. Не успеют они ввести в бой резервы из-за реки, даже если они там есть, уж час-то мост удержать можно такими силами, а за это время... Разогнать несколько тысяч бойцов вниз по склону и ударить слитной массой. Не удержат сиенцы удара, мало их на поле. А если и есть у них кто за холмом, то тоже ещё пусть успеет. Смять, обратить в бегство основное войско – и тогда никакие резервы не помогут. А вот если дождаться их атаки... Защищаться на холме от наступающих снизу тоже легче, кто спорит, но тут быстрой победы не будет, а будет затяжной, многочасовой, вязкий бой. И вот тогда и резервы могут успеть, и мост можно не удержать. Но сомневающийся в расстановке сил гонфалоньер всё тянул, теряя и преимущество первого удара, и уверенность бойцов в победе.

Разведка и в этот раз вернулась ни с чем. Глядя на весёлые лица разведчиков, Бокка подозревал, что видели и знают они больше, чем докладывают. Что и говорить – неудачное это было решение, отправлять на разведку именно его бойцов. Не получив никаких новостей, гонфалоньер Фиренцы так и не решился двинуть своё войско в бой. К концу первого часа сиенцы, не дождавшись атаки, стали изображать вылазки, явно провоцируя фирентийцев. Гонфалоньер и тут не поддался, думая, что на сегодня этим и ограничится. В поле сиенцев стояло гораздо меньше; весьма возможно, что они, рассчитывая только на оборону, могли этими силами лишь связать противника боем до введения резервов, для удара по смешавшемуся строю или во фланг. А вот нападение таким числом самоубийственно. В начале третьего часа, так ни на что не решившись, он дал команду на отход.

Развернуть и увести с холма тридцатипятитысячную массу народа одномоментно совершенно невозможно. Поэтому войско уходило по частям. Командиры отрядов сестьер послали гонцов, сотники уже проорали команды, и десятки, начиная с передовых, один за другим потянулись внутрь строя. Лиц с такого расстояния было особо не разобрать, но Бокка и так знал, что на лицах – смесь усталости, разочарования, и облегчения. Именно то, что испытывал он сам. Облегчение – от того, что не сегодня. Что бы ни случилось – не сегодня. Умереть ли, предать, потерять друга или любимую – не сегодня. Разочарование, как ни странно, от того же: ничего не случилось, а значит – и не кончилось. И всё длится и длится, разъедая душу, этот кошмар, в котором он не знает, что делать. Почему он вообще должен выбирать? Как так получилось, что он в такой ситуации? Он как марионетка в руках двух поссорившихся кукольников. Они тянут её каждый к себе, разрывая на части, отрывая руки, ноги, голову, даже не замечая этого; и даже в голову им не приходит спросить у куклы: а чего хочет она сама?

Начало движения сиенской конницы, разгоняющейся вслед уходящим фирентийским отрядам, он увидел сразу, но далеко не сразу понял, что происходит. Сегодня сражения уже не должно было быть: войско одного из противников покидало место будущей битвы, и все правила войны диктовали второму комбатанту поступить так же и либо вывести армию на поле завтра, либо прислать переговорщиков. Конная лава всё набирала ход, вот уже опустились копья, выцеливая спины жертв, а Бокка всё не верил, что сейчас случится то самое неизбежное, после чего уже ничего нельзя будет вернуть назад. Даже когда стало очевидно, что перешедшую в бешеный галоп слитную конную массу уже нельзя ни остановить, ни отвернуть, фирентийские отряды продолжали неторопливо уходить вверх по склону. И лишь когда до столкновения остались считанные удары взволнованного сердца, растерянные фирентийцы попытались выставить копья и щиты... Поздно. До самого кароччо донёсся жуткий глухой удар сотен копий, проламывающих щиты и доспехи и входящих в человеческую плоть, и тут же понёсся по полю крик. Кричали умирающие, нанизанные на лезвия, кричали ещё живые, но смертельно перепуганные видом грозного врага и близкой смерти, кричали и торжествующие враги; с лязгом встретились мечи, кони били в людей нагрудниками и давили падавших копытами, и все звуки слились в один рёв разгоревшейся битвы.

Кричали и наверху. Тут, на вершине, кричали те, кому пока не грозила немедленная гибель, но зрелище творящегося у подножия холма ада не могло оставить равнодушным никого.

Звонкий голос с кароччо несколько привёл в командиров в чувство. Завыли трубы, заглушая звуки боя. Отец Инфаньяти начал литургию, призывая помощь Господа верным сынам церкви, и обещая проклятия и вечные муки Его врагам и врагам Фиренцы.

Внизу была уже не битва – избиение. Конница Сиены смешала строй фирентийцев, безнаказанно вырезая передние ряды, в то время когда задние ничем не могли тем помочь, и уже разогналась для удара пешая рать гибеллинов. Несколько мгновений – и ещё один удар. В тело фирентийского войска первыми врубились тирренцы. Всего несколько сот, но сборная армия гвельфов ощутимо дрогнула, даже задние ряды подались, выгибаясь. Было ясно, что ещё немного и фирентийцы просто побегут, побросав оружие, несмотря на численный перевес. Бокка оглянулся, выискивая взглядом командиров. Сейчас надо непременно спешить туда, где кипит бой, где решается, будут ли фирентийцы биться или покажут врагу беззащитную спину. Надо показать ополченцам, что командиры тут, с ними, ведут в бой, армия стоит, надо только напрячься и постоять ещё немного – и враг будет разбит. Даже кондотьерам для стойкости перед лицом врага нужна вера в победу, что же говорить о еле обученных горожанах? Их надо воодушевлять постоянно. Но командиры не спешили в гущу битвы, столпившись вокруг гонфалоньера, что-то горячо обсуждая. Гонфалоньер, с пунцовым от бешенства лицом, орал на помощников и подчинённых, показывая куда-то руками. Бокка порадовался, что ему в той толпе не место. Не хотел бы он там оказаться в сей час.

Сорвались вестовые, помчались верхами.

Полусотня Бокки теснее сдвинула ряды. Гвардейцы то бросали взгляды на поле боя, то переглядывались, то косились на своего командира. Гано, задевая правое бедро Бокки своим, нервно грыз губу. Его волнение передалось коню, который беспокойно перебирал ногами, толкая крупом коня Бокки. Тот же думал, что если есть ещё возможность переломить ход сражения, то надо пускать её в ход сейчас, пока не поздно, иначе можно и не успеть.

По задним рядам (передним было не до того) фирентийцев прокатился радостный гул, когда с правого склона Монтаперти покатилась, обходя сиенцев с фланга, конница под красными лилиями. Успели, подумал Бокка. Численности гвельфской конницы вполне достаточно, чтобы сокрушить завязших в сече всадников Фаринаты. А там будет удар в тыл сиенской пехоте – и исход сражения решится простым превосходством в числе. И самому ему было непонятно, то ли радуется он этому, то ли наоборот. Такого раздрая в душе у него никогда не было. Фиренцей правили те, кто убил его сына, разорил его, и грозил смертью его жене и дочери, и все его друзья и любимая требовали от него жестокой мести... но как можно мстить не конкретным убийцам, а целому городу? Своему городу? Тем более во время войны. Если фирентийцы победят, ему уже обещано полное прощение и никакого поражения в правах как у гибеллина более не будет. Правда, он останется нобилем, со всеми вытекающими ограничениями перед законом, но это уже не так страшно, не надо будет платить залог за жизнь семьи. С другой стороны, если одолеют сиенцы уже не о послаблениях будет идти речь – полное восстановление всех прав и привилегий нобиля. Вернутся все земли и владения, в рабы пойдут те, кто сегодня помыкает его семьей. Только сына не вернуть...

– Ага! – возбужденный вскрик Гано вывел его из задумчивости. Из-за Рополе вынеслась засадная конница гибеллинов. Рыцарей тоже было заметно меньше, но они ударили во фланг атакующим фирентийцам, которые не могли перестроиться на ходу. Часть красно-белых всадников донеслась до пеших воинов Сиены, сминая их ряды, но смертельного натиска не получилось. Больше половины конницы оказалась связаной боем с кавалерией неприятеля. Вторая половина сумела-таки вгрызться в пехоту, но опрокидывающего натиска не получилось. Пошла вязкая рубка на износ. У сиенцев было преимущество первого удара, они в целом казались более умелыми воинами, они поверили в успех и дрались яростно. Фирентийцы были вымотаны, растеряны, обескуражены первыми кровавыми потерями, но у них всё ещё было превосходство в численности и более выгодное положение. Можно сказать, силы оказались равны и весы победы заколебались в нерешительности.

Трубы с кароччо голосили немилосердно, буквально оглушая всех, кто находился рядом. Зато их было слышно по всему полю битвы. Сквозь их вой Бокка едва услышал шум. У ставки капитана творилась непонятная суета, мелькали накидки с лилиями, люди бегали с обнажённым оружием, кто-то пытался взобраться на коня, держа в руках знамя, кто-то пытался то ли помочь, то ли помешать. Туда скакало несколько всадников от сотника. Между ставкой и кароччо в беспорядке носились латные копейщики, должные бы стоять в слитных каре. Ничего было не разобрать. Никто, похоже, не командовал и не пытался навести порядок. Бокка попытался найти вышестоящих командиров взглядом, но не преуспел. Один из его десятков вдруг сорвался куда-то вскачь.

– Дзенато! – Бокка быстро сообразил, кто десятник. – Куда?... Чёрт!

Было желание пришпорить своего скакуна вслед и догнать с оставшимися двумя десятками, но нельзя бросать кароччо без охраны. И одному тоже нельзя. Он только проследил глазами за скрывшимися в пыли всадниками, огибающими шатер сотника и явно направляющимися к ставке гонфалоньера.

– Чёрт!

– Бокка! – глаза Гано были бешеными, круглыми, на красном от возбуждения лице. – Сейчас!

От ставки сотника к кароччо галопом несся всадник, нещадно стегая круп коня плетью.

– Бокка!

Бокка повернул голову к кароччо.

– ... и покарает господь отступников и приблизит к себе верных...

Викарий ни на секунду не прекращал литургии, и голос его, казалось, заглушал неумолчно визжащие трубы, доносясь до самого отдалённого воина на поле, но глаза почему-то смотрели на него, на командира конной стражи.

– ... геенны огненной и на вечные муки...

Несмотря на три десятка шагов до кароччо, казалось, что священник смотрит на него в упор.

– Бокка! – Гано кричал, срывая горло, хотя мог дотянуться рукой. – Сейчас!! Ну же!!!

– ... утешит любящего правду, ибо милосерден он, утрёт слезу из глаза верного, но возненавидит отринувшего...

Бокка с трудом отвёл взгляд. Воной жеребец в жёлтой попоне, роняя пену, был несся прямо на них.

– Бокка! А черт! – Гано поднял коня на дыбы и помчался к кароччо. Виорнато, третий полусотник, с ожиданием смотрел на Бокку, положив ладонь на рукоятку меча. Десяток Гано, оставленный без присмотра, так же ждал решения полусотника. Вот он, подумал Бокка, тот самый момент.

– ... поддавшийся страху поддаётся Сатане, не бойтесь умереть верными, ибо верным открыты врата рая, но бойтесь поддаться врагу человеческому, ибо тем погубите душу свою. Верные слову – верны Господу, горе же отрекшимся...

– Нет, – шепнул Бокка отцу Бонуомо. – Даже Петр отрёкся от Господа... трижды. А я только раз. – и отвернулся от кароччо, от размахивающего оружием Гано, встречая налетевшего на него Якобо.

– А, мрази! – завопил тот, занося меч над головой. – Ты! Ты!!! Ублюдок!!!

– Как же хорошо, – улыбнулся Бокка отводя удар своим клинком. С души разом свалилась тяжесть. – Я так ждал этого мига! Как же я люблю тебя сейчас, Якобо!

Их схватку словно ждали. Оставшиеся два десятка его полусотни выхватили мечи и, ударив пятками в конские бока, устремились на копейщиков.

– ... отродье Сатаны!!! – завопил в этот миг викарий и вдруг смолк. Смолкли и трубы. Вдруг показалось, что наступила гробовая тишина. Но это было, конечно, не так.

Непонятно, кого замолчавший священник имел ввиду, скорее всего Гано, с коня рубившего древки вексиллиумов и всех на кароччо, кто пытался ему помешать. Там не было никого с оружием, ведь как раз он, гвардеец, и должен был быть тем самым, кто бы их охранял. Да, скорее всего, отец Бонуомо именно Гано в сердцах назвал отродьем Сатаны, но его услышал Бокка и улыбнулся, доставая клинок из живота падающего с коня Якобо.

– Нет, – он прищурился. – А если бы и так, то кто же не спас невинного и не утер слезу из глаза моего?

Тело в красном сюрко рухнуло под ноги скакуна.

Бокка обернулся. Кароччо Фиренцы было захвачено врагами... То есть ими. Вексиллиумы пали. Копейная гвардия пыталась сбить ряды, но командиров не было, а на них напирали всадники, к которым спешила подмога от шатра гонфалоньера, где, кстати, знамёна тоже пали. И копейщики побежали. Тишина со стороны кароччо Фиренцы не прошла незамеченной, обернувшиеся увидели бегущую с холма гвардию, и на этом собственно сражение закончилось.