Текст книги "Лилия в янтаре. Исход (СИ)"

Автор книги: Виталий Чикризов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

xix

[Год 1263. Август, 18; Вечеря.]

Тут же ответил ему Приамид Александр боговидный:

"Гектор, ты прав, и бранишь ты меня справедливо и верно.

Душу открою тебе; ты присядь, подожди и послушай:

Я не от гнева совсем, не от злобы на граждан троянских

В спальне сидел до сих пор: я хотел лишь печали предаться.

Нынче ж супруга меня словом мудрым своим убедила

Выйти на битву опять. И теперь уже чувствую сам я:

Лучше сражаться идти. Переменчива к людям победа".

–Гомер. Илиада.

– Тогда ещё между Фиренцей и Сиеной договор был о вечном мире, – в глазах рыцаря, смотрящих сквозь меня и время, плясало пламя светильника, а лицо его было бледно. – Но подеста слали один ультиматум за другим, требовали выдать нас Фиренце. Сиенцы отвечали то более, то менее вежливыми отказами. Но к лету уже стало ясно, что гвельфы вот-вот ударят по Сиене. Они уже жгли и грабили северные контадо, сиенцы же старались как можно дольше избегать войны, ибо перевес был не на их стороне. Не получилось: в июле Сиене прислали перчатку, и тут же, ещё до переговоров, Фиренца начала сбор ополчения. Только потом, уже в августе, назначили сражение на сентябрь. Альдобрандинo не мог выставить более двенадцати – тринадцати тысяч, а фирентийцы вместе с союзниками из Орвието, Лукки, и других гвельфских городов, набрали в ополчение более тридцати. Тогда многие в Сиене стали поговаривать, что надо нас всё-таки выдать, да только остальные понимали, что сбежавшие гибеллины для Фиренцы – это только повод напасть на Сиену, чтобы взять под контроль юг Тосканы и все торговые пути. Синьор послал меня в Неаполь, к Манфреду, за помощью. Его Величество сначала дал восемь сотен немецких рыцарей, да потом ещё полторы тысячи сарацинской конницы из Лючеры подошло. Ещё синьор созвал под свои знамёна всех изгнанных гибеллинов из Фиренцы и других городов, и многие из сиенских дворян тоже встали рядом с нами... Но всё равно нас было намного меньше, около семнадцати тысяч. Тогда синьор придумал посадить на коров и ослов виллан и горожан, обрядить их в накидки, как воинов, и провести вокруг холма среди войска, на виду у фирентийцев. Так сделали три раза, меняя цвета, будто разные отряды идут, и фирентийцы в тот день не решились напасть, простояли лагерем всю ночь...

***

[Год 1260. Июль, 29. Повечерие.]

Гано сбросил меч Бокки со своего и отшагнул назад, подняв левую руку, останавливая бой.

– Всё, дружище. По-моему, достаточно на сегодня, а?

Его напарник покосился в сторону, на балкон дворца Приоров, где стояло три человека, наблюдая за происходившим на площади.

– Нам следует продолжать. Если капитан заметит, что мы не участвуем, у нас будут неприятности. Мне они не нужны.

– Чёрт бы его побрал, этого капитана и всю его братию! – воскликнул Гано, явно не в силах сдержать ярость. – Чёрт бы побрал и подеста, и приоров, и весь этот сброд! Всю эту подзаборную шваль! Почему я, благородный ди Маганца, должен мокнуть тут вместе со всякой мразью, без роду без племени?

Гано ди Маганца, высокий, с резкими чертами лица, подвижный, был несдержанным с детства, это было у них наследственным в семье. Бокка дельи Абати же считал выдержанность признаком зрелости и залогом успеха в обращении с оружием. Он был ровесником Гано, чуть менее тридцати лет отроду, а в этом возрасте юношеская горячность уже неприлична. Бокка был мягче и в чертах лица, и в движениях, и в характере. Не выпуская меча, он оттёр мокрые волосы со лба и покачал головой.

– Твои слова ни к чему, Гано. Все граждане должны участвовать в ежегодных учениях, а при угрозе городу – и еженедельно. Это древний закон.

– Да, но... – Гано не нашёл, что возразить и лишь сплюнул с досады.

– К тому же тебе не помешало бы больше упражняться, – продолжил Бокка. – Твоя защита по-прежнему слабовата.

– Да брось ты! – Гано, всё ещё раздражённый, махнул рукой. – Это против тебя она слабовата, а так весьма хороша, можешь спросить у покойного Тацци. Но против тебя защита у любого будет слабой. Клянусь небесами, кто в Фиренце может с тобой сравниться?.. Но ты посмотри, посмотри только на них!

На погружающейся в сумерки городской площади несколько сот ополченцев отрабатывали приёмы группового боя, пытаясь сохранять строй и порядок при перестроениях. Над каждым отрядом, собранным от приходов сестьер, реяли свои вымпелы; вымпелы объединялись вокруг знамени сестьеры. Командиры отрядов кричали сорванными голосами, тренировка шла третий час и все устали, но недовольный Капитан Войны занятия не прекращал. Успехи горожан были слабые, строй никак не держался и то и дело рассыпался то там, то здесь. До слаженных действий было далеко.

– Какой позор нам, наследникам благородных и славных родов, просто даже находиться тут!

– Говори за себя, – Бокка опустил тренировочный меч, но в ножны его вкладывать не стал. – Мне стыдиться нечего. Закон есть закон. Даже для нас.

– Ты хотел сказать "тем более для нас", – Гано встал рядом с ним и продолжил, понизив голос: – Тем более для нас, благородных дворян, бывших людей чести...

Бокка поморщился: слова Гано были укусами ядовитой гадины – больно ранили, а потом ещё долго отравляли душу. Друг был прав, прав в каждом слове, но признавать это не хотелось.

– Я – не бывший...

– Да брось ты, – остановил его Гано. – Мы ведь в одной лодке. Мы оба, чтобы сохранить жизни своим семьям, согласились принять их условия. Не в этом позор. Что толку было бы в нашей смерти? Наших жён и детей сожгли бы заживо, наши дома разрушили, наши земли отобрали, и наши имена забыли, вот и всё.

Бокка знал, что под этим брезгливым «их» Гано имел ввиду вовсе не потеющих сейчас на площади горожан, в конце концов – это просто безмозглая толпа, всегда идущая туда, куда её поведут. Нет, врагами были хозяева этого тупого и злобного стада. Но тем не менее он невольно передёрнул плечами, глядя на суетящуюся чернь, обряженную кто во что горазд. Пропотевшие стёганные гамбезоны были только на командирах отрядов да на ветеранах предыдущих компаний. Кто-то ещё из горожан, несмотря на недавний закон, наверняка приберёг воинское одеяние для настоящей битвы, явившись на тренировку в обычной одежде, но таких не могло быть много. Наказания в Фиренце даже в мирное время не были мягкими, а уж когда дело доходило до войны то становились и вовсе драконовскими. Над площадью стоял многоголосый ор, состоявший, по преимуществу, из ругани и проклятий. Ругались командиры, у которых других слов уже не находилось; ругались более опытные ополченцы на неумех, не способных выполнить элементарную команду; ругались неумехи, которым доставались тычки и оплеухи от ветеранов. Всем хотелось закончить уже на сегодня и разойтись по домам.

– Им-то, канальям, в этом городе можно всё, – продолжал Гано. – Даже то, за что нас сразу потащат на эшафот.

То, что это было так, его друг знал лучше других. Законы чётко отражали, кто теперь в городе хозяин. Бывшим гибеллинам запретили владеть собственностью, кроме непосредственно домов, их обязали снести башни, чтобы сделать дома беззащитными, их должников освободили от всяческих обязательств а самих «бывших» за просроченную выплату тут же наказывали отрубанием правой руки. «Бывшим» нельзя было образовывать торговых или мануфактурных обществ и объединений, вступать в компании или заключать союзы, за всё это наказанием была смерть. «Бывшие» не могли покидать город более, чем на день, ночёвка за городом приравнивалась к измене. «Бывшие» платили многократно более высокие пошлины и налоги, не могли занимать никаких городских должностей, не могли участвовать в выборах, обязаны были состоять в одном из цехов, и любая жалоба любого горожанина на бывшего гибеллина по любому поводу считалась доказанным обвинением и не требовала расследования. Казнили не всегда, но не проходило дня, чтобы на площади у стены не лилась кровь, не кричали мужчины, не голосили от боли женщины, а то и дети, которым вырывали языки, отрезали уши, или выжигали глаза. Не было ни одной гибеллинской семьи, которую бы это миновало. Не было ни одной гибеллинской семьи, которая не жила бы в страхе, что это случится опять, сегодня или завтра, полностью подтверждая древнюю римскую истину: горе побеждённым.

– Позор в том, что мы продолжаем жить покорно ожидая заклания, как бараны...

– Чтобы этого не было, – зло процедил Бокка сквозь зубы. – Нам надо было победить. Давай-ка теперь махать мечами, а то нас обвинят в уклонении от долга.

– Это они могут, – Гано встал в стойку и зыркнул на проходившего неподалеку помощника Капитана. – Хотя именно сейчас они вряд ли будут столь недальновидны. Дворянин есть дворянин. Каждый из нас стоит двух десятков этого быдла, а вдвоём с тобой мы и сотню раскидаем. Не захотят они сейчас терять таких бойцов...

– Не раскидаем, – Бокка подставил свой меч над собой под углом, остриём вниз, дал оружию партнёра соскользнуть по лезвию сверху-вниз и одним хлёстким движением кисти нанёс удар по правому плечу условного противника. – Массой задавят.

– А, дьявол! – досадливо вскрикнул Гано. – Опять я на это попался! Как ты это делаешь? Этак ты бы мне в бою руку отрубил!

– Нет, удар направлен не наружу, а внутрь. Разрубил бы ключицу и рёбра. А если ты в доспехе – то только ключицу бы сломал. Но этого достаточно. Смотри, ты сразу выронишь... ну, или опустишь меч и от боли хоть немного наклонишься вперёд а голову повернёшь и наклонишь в сторону поражённого плеча, так всегда бывает, это непроизвольно. И у тебя открывается шея слева. Защиты у тебя в этот момент нет, меня ты на мгновение потерял, и тут я, смотри, всего лишь поднимаю локоть вверх и сторону... и вот уже готов следующий удар, – слитное движение кисти и предплечья, поднятый локоть Бокки опускается в прежнее положение, и меч, неуловимо описав почти полный круг, касается уже шеи Гано с левой стороны. Тот даже не успел поднять для защиты руку.

– Теперь у меня ещё и голова отрублена! – в сердцах сплюнул Гано.

– Или шея сломана, – подтвердил Бокка, делая шаг назад и занимая защитную позицию. – Что ничем не лучше.

– Чёрт подери, Бокка! Ты – лучший меч о каких я только слышал. Что ты делаешь ТУТ?

– Я – фирентиец. Где мне ещё быть? Нападай.

Гано нанёс несколько ударов сверху а потом в ноги. Удары были быстры, но Бокка их отбил без видимого труда, не переходя в контратаку. Гано, прищурившись, двинулся по кругу, пытаясь придумать, как найти брешь в обороне друга.

– Не все фирентийцы сейчас здесь, – тихо сказал он. – Многие будут стоять против нас у стен Сиены.

– Бежать из родного города? Фи. Да и что бы я там делал? Что делала бы моя семья?

– Да мало ли?

– Тогда почему ты сам здесь?

– Я, в отличие от тебя, вряд ли смог бы заработать одним лишь своим клинком. А ты мог бы жить с клинка безбедно.

Бокка покачал головой. Оставить Кьяру и дочку одних? Тут, в Фиренце? Особенно в нынешнее время? Даже этот поход на Сиену его беспокоил не тем, что он может там погибнуть, а тем, что может случиться с женой за время его отсутствия.

– Карьера кондотьера меня не прельщает.

– Тогда зачем ты столько времени посвящаешь искусству боя? Похвастаться перед друзьями?

– Найдутся и враги, – лицо мужчины стало ещё мрачнее, глаза налились ненавистью. – Я ещё соберу долги со всех, кто мне задолжал.

– Может быть, сейчас как раз подходящее время? – Гано начал выпад влево, под правую руку напарника, отчего тот просто чуть отшагнул назад, потом сделал вид, что понял неловкость своего выпада и перевёл удар в ноги, убеждая Бокку в своих истинных намерениях, а когда тот сместился в сторону, уводя правую ногу, попытался уколоть левое плечо оставшегося в неудобной позиции друга.

– Ого! – воскликнул Бокка, приседая. – Комбинация? Хорошо задумано. И, главное, вовремя. Отвлёк моё внимание, нанёс ложный выпад, потом якобы не удавшийся настоящий, поставил в нужную позицию, и вдруг молниеносный удар в неожиданное место!

Меч Гано, не встретив цели, провалился в пустоту, увлекая за собой и самого бойца, излишне наклонившегося вперёд и внезапно наткнувшегося животом на меч вставшего на одно колено соперника.

– Но ты излишне поверил в свою победу, – завершил Бокка вставая и блокируя у локтя оружную руку Гано своей, продолжая удерживать меч у его живота. – И в то, что твои планы не были разгаданы. Поставил на эту комбинацию всё, а так в бою нельзя. Всегда надо иметь ввиду возможность неудачи своей атаки и быть готовым отразить противника.

– Не все комбинации сложны, – сказал Гано, когда они разошлись и приняли исходные стойки. – Ты сам хороший пример тому, что в умелых руках и в должный момент самый простой удар становится неотразимым и смертельным. Надо только знать когда и куда бить. Лишь бы враг не ожидал этого.

– Что ты имеешь ввиду?

– В одной только коннице наших будет почти две сотни, – Гано пристально глядел в глаза друга. Бокка видел, что тот уже только имитирует тренировку, а разговор ему гораздо важнее.

– Предательство? – поинтересовался он и тут же прокомментировал: – Фи.

– Не говори чушь! – почти прошипел Гано. – Какое предательство? Предательство – служить ЭТИМ. Ты с кем там, у Сиены, драться будешь? С сиенцами? Как бы не так! Там будут те, с кем мы годами жили на соседних улицах и стояли рядом в храмах! Их сёстры и дочери строили тебе глазки и дарили свои первые поцелуи. Там будут родичи наших жён. Именно их тебе прикажут убивать ЭТИ.

Бокка покачал головой. Он давно знал Гано. Столько, сколько помнил себя самого. Гано мог казаться лёгким и переменчивым, как ветер, который свистел у него в голове. Он легко заводил друзей, врагов, и любовниц, одинаково пренебрежительно относясь и к любви, и к ненависти. Он не сомневаясь ввязывался в сомнительные авантюры, затевал ссоры, тут же переходящие в дуэли, и с пылом мирил других. Он был небрежен в делах и суждения его были поверхностны, но мог, когда хотел, блеснуть знаниями и эрудицией в компании и показать неожиданную серьёзность в каких-то вопросах. Он мог быть щепетилен в вопросах чести, а мог, как вот сейчас, вполне совместить честь с предательством, не видя в том ни малого противоречия. Бокка звал Гано другом и тот никогда не давал оснований для иного отношения, но как можно быть уверенным в том, кто легко находит оправдание любым своим поступкам? Сегодня для него не предательство одно, завтра – другое. Кто знает, может и ты окажешься однажды тем, кого вполне приемлемо ударить в спину.

Воинские игры вскоре закончились – Капитан убедился, что сегодня вымотавшиеся горожане более ничему обучиться просто не в состоянии. Гано зазывал заглянуть в остерию, но Бокка поспешил домой. На стук двери вышла Кьяра, почти бегом спустилась вниз, припала на грудь. Бокка провёл рукой по распущенным волосам жены, поднял лицо за подбородок.

– Опять плакала, – он покачал головой. – Пять месяцев уж прошло.

– Мне страшно, – призналась она. – Я боюсь что однажды ты уйдёшь и не вернёшься.

– Не бойся, – Бокка, улыбнувшись, согнутым указательным пальцем утёр слёзы из-под её глаз. – Ничего со мной не случится.

– Случится, – женщина упрямо мотнула головой и спрятала лицо на груди мужа. – Я только не знаю – когда, и жду этого каждый день. Будет день, когда ты выйдешь, а следующий раз я увижу тебя только мёртвым. Дверь словно крышка гроба закрывает от меня твоё лицо и я каждое утро хороню тебя... Я не пускаю Нанетту на улицу, чтобы не вышло, как... как с Винче. Но разве можно всю жизнь прожить в этих стенах, подобно отшельнику Иоанну в пещере? Мы ведь не святые, наш дух не столь крепок. Когда же кончится этот кошмар, муж мой?

– Скоро, Кьяритта, скоро кончится.

– Не надо, – она вздохнула. – Эта ложь не успокоит меня.

– Это не ложь. Ты же знаешь, что скоро мы нападём на Сиену...

– Это знают все. Но что с того? Нам-то какая разница?

– Если мы победим, то гибеллины будут практически уничтожены, и в Тоскане у Фиренцы не останется соперников. И оставшиеся бывшие гибеллины в самой Фиренце уже не будут представлять угрозы гвельфам, так что порядки наверняка станут мягче.

– Мы? Ты сказал – "мы"? Ты пойдёшь на войну? – женщина упёрлась ладонями в его грудь и нахмурила брови.

– Меня никто не спросит, моя голубка, – он ласково улыбнулся. – Ты же знаешь – это закон. И меня он касается даже больше, чем остальных, тут Гано прав...

– Гано? Опять этот повеса! При чём тут он? В чём он прав?

– В том, что с нас больший спрос. Что простят красильщику из Калималы, то не простят Бокке дельи Абати. К тому же, если я хорошо проявлю себя в битве, не исключено, что вообще могут забыть, что я – бывший гибеллин, и у нас появятся деньги.

– Нет! – она, оттолкнувшись, вырвалась из его рук, и тут же бросилась к нему опять, жарко шепча. – Прошу тебя! Не надо! Не смей! Не смей! Если ты погибнешь, что будет с нами? Не смей! Всё равно ничего не изменишь, лучше не станет. Твоё геройство, твоя смерть будут напрасны, они всё равно нам ничего не простят и не забудут.

– Так ведь нам нечего прощать, Кьяритита. Мы ни в чём не виновны...

– Винче! – зло остановила она. – Винче тоже был ни в чём не виновен! И ему было всего девять лет! И он не толкал эту мерзкую тварь! Не толкал! Я же была там! Я видела! Но даже если бы и толкнул, разве за это можно убивать? Но этого не было, не было! Он просто шёл мимо, когда эта подлая старуха потребовала денег от него! Он даже не ответил ей, он не сказал ей ни слова! Но его схватили прямо там, потому, что она стала вопить, что её чуть не убил гибеллинский выродок! Я видела, как моего сына утаскивали стражники, и ничего не могла сделать! А эта мразь хохотала вслед!

– Успокойся, успокойся, любовь моя...

– Ненавижу! Ненавижу! Как же я хочу, чтобы они все сдохли! Все! Я буду молить Господа, чтобы сиенцы поубивали их всех на том поле боя... А ты, муж мой, идёшь вместе с ними... но даже так, знай – я всё равно буду молить, чтобы красные лилии были втоптаны в грязь!

Бокка не знал, как успокоить бьющуюся в его руках, рыдающую и то обращающуюся к богу, то богохульствующую жену. Маленькая Нанетта, конечно же, не спала, высунулась на шум, и стояла на втором этаже, глядя на родителей испуганно прижав кулачки к губам.

[Год 1260. Август, 10. Третий час]

– Мессер Бокка дельи Абати?

Бокка оттёр заливающие глаза струйки и откинул мокрые волосы назад. Необычный для такого лета дождь моросил с самого вчерашнего вечера. Воевать в такую погоду – то ещё удовольствие. Даже воинские тренировки на городской площади превращались в сущее мучение Господне, что ж сказать о настоящей войне, с длительными переходами, ночёвками в поле, холодной и мокрой одежде, разбухшей сыромятной коже перевязей и конской сбруи, а так же негодной пище, едва прогретой в дымных кострах?

– Да, это я, – перед ним стоял один из порученцев Капитана Войны. Бокка не был с ним знаком лично, но видел несколько раз в окружении одного из трёх первых лиц города. В воинских играх порученец участия не принимал. Видимо, и в самом сражении его участие тоже не планировалось.

– Идите за мной, с вами хочет поговорить мессер Капитан.

– Один момент, – вмешался Гано. – Мы с моим другом не закончили разговор, весьма важный. Мне надо сказать ему несколько слов. Вы позволите?

– Не задерживайтесь, – порученец дёрнул щекой, но настаивать не стал. – У мессера Капитана много других дел.

Поскольку отходить в сторонку или отворачиваться тот даже и не подумал, Гано за рукав оттащил Бокку на несколько шагов.

– Я надеюсь, ты не станешь выдавать меня? – прошептал он, требовательно глядя в глаза.

– Ты с ума сошёл! – тоже шёпотом ответил Бокка. – Мы друзья и я не предам тебя даже если мне будет грозить смерть.

– А то, о чём я тебе говорил? О мессере Фаринате?

– Клянусь, от меня никто не услышит ни слова! Я не согласен с тем, что вы задумали, но не буду предавать ни тебя, ни... никого.

Гано зло покосился в сторону порученца.

– Зачем он зовёт тебя?

– Сейчас схожу и узнаю.

– Не нравится мне это. Почему сейчас? Почему тебя? Ты кому-нибудь что нибудь говорил?

– Да нет конечно, Гано. Ты с ума сошёл!

– Я не сошёл с ума. Этим ты бы мог купить себе полную реабилитацию. Не каждый устоит перед таким соблазном.

– Такой же соблазн есть и у тебя.

– Э, нет. Я хочу большего!

– Я тоже.

– Ну, и?

– Но не ценой предательства.

– Тебе всё-таки придётся сделать выбор, с кем ты. Но да ладно. Поговорим ещё об этом.

Бокка покачал головой. Предать свой город? Немыслимо.

Капитан был в сопровождении двоих из двенадцати членов своего Совета. Все трое наблюдали за воинской игрой и негромко переговаривались.

– Бокка дельи Абати, мессер Капитан, – оповестил своего патрона порученец, вызвав у Бокки невольную гримасу. И ведь не чернь – "тощие" пополаны в окружение Капитана Войны не попадут никогда – и должен иметь уважение к славным фамилиям. Но – нет, специально показывает презрение, подлец. Члены Совета бросили на него небрежные взгляды и отвернулись, продолжая свой разговор, словно сговорившись настроить Бокку против себя ещё больше, кабы то было возможно. Взгляд Капитана тоже не грел приветливостью. Тем не менее Бокка обозначил учтивый поклон – не стоит уподобляться невежам.

– Рад вас видеть, – разлепил губы Капитан, солгав в первом же слове. – Вы, надо полагать, знаете меня, так что в представлении нет нужды, не так ли?

– Ваше имя и должность мне известны, мессер. – не удержался Бокка.

– Не стоит дерзить, – скривился Капитан. – Право слово, не стоит. Я вызвал вас по делу...

– Вызвал? – вспыхнул аристократ. – Прошу прощения? Вы полагаете меня своим вассалом?

– Это – Фиренца, – презрительно бросил Капитан. – И до тех пор, пока стоит республика, тут нет и не будет ни сюзеренов, ни вассалов, как бы вам ни хотелось обратного. И – да, я вас вызвал. Сказал бы, что пригласил, но приглашение, от которого нельзя отказаться всё же вернее назвать вызовом. Или вы считаете, что в вашем положении вы могли отказаться? Нет? Ну и то-то же. Впрочем, могу оказать вам такую честь: если хотите, можете убираться ко всем чертям... Что вы на меня так уставились? Вызвать меня на поединок вам не по чину, так что нечего тут меня глазами жечь. Я-то хотел с вами обсудить кое-какие детали предстоящей кампании, думал, это вам будет интересно... да и небесполезно. Ведь, насколько я знаю, ваша семья лишилась поместий и долей в мануфактурах, всех доходов, и сейчас крайне нуждается? В цех вы тоже не записаны, что уже незаконно. Да, я знаю, что вы обращались с прошениями, но они так и не были удовлетворены, что делает вас, де юре, преступником. Это можно было бы исправить. Да и о вашем прошлом было бы забыто. По крайней мере очередной залог за жену и дочку, который вам нечем платить, точно будет отсрочен, а то и вообще ваше имя из залоговых списков уберут. [По принятым после победы гвельфов порядкам, побеждённые гибеллины по умолчанию приговаривались к смерти и, чтобы избежать казни, главы семейств должны были ежемесячно вносить залог за всех членов семьи. В случае неуплаты залога отсрочка казни более не действовала. ("Установления справедливости" ("Ordinamenti della giustizia") возведённые в ранг конституции и законодательно закрепившие данную норму были приняты позднее, в 1293 г, но практика существовала и ранее.] Вы можете обрести доброе имя и перестать быть ничтожеством, лишь из милосердия не вырванном из тела коммуны... Ну что, будете слушать, или пойдёте?

Никогда доныне Бокка не знал, и думал, что и в будущем не познает такого же унижения. Его никто никогда так не оскорблял, и вряд ли повторение такого же возможно. Никогда до сих пор, даже судью, приговорившего Винче к смерти, Бокка не хотел убить так страстно и в оставшиеся ему дни или годы той же силы желание не найдёт достаточного места в его душе. Но этому его желанию совершенно невозможно было осуществиться. И дело даже не в том, что поединки с городским должностным лицом запрещены даже по истечении срока его полномочий, а потому, что и нападение на Капитана, и даже просто отказ означали бы смерть не только ему, но и Кьяре с Нанеттой. В первом случае на плахе, во втором – от голода, или так же на плахе, если он не найдёт деньги на уплату залога.

– Прошу прощения, мессер Капитан, – он склонил голову. – Я был неправ.

[Год 1260. Август, 13. Повечерие]

– Меня зовут Симоне, Симоне Латини, мессер Бокка. Но вы зовите меня просто Симоне. Я так привык, – невысокий человек, едва старше Бокки, присел на сундук, служивший в том числе и лавкой. Одет он был вполне обычно, в тёмно-синее сюркотто и тюрбан, недавно вошедший в Фиренце в моду. В основном тюрбаны были популярны у женщин, которые украшали их ещё и длинными, до земли шлейфами, но и мужчины тоже были не прочь в них покрасоваться. – Я – личный секретарь мессера Фаринаты. К вашим услугам.

– Рад вас видеть, мессер...

– Симоне, просто Симоне. Ну, или сер Симоне, если вам так будет угодно. Секретарю и этого вполне достаточно.

– Но... впрочем, это ваше дело, сер Симоне. – Бокка махнул рукой, садясь в единственное тут кресло. Он, будучи в положении хозяина, предложил его своему другу, но Гано, пребывая в возбуждённом состоянии, предпочёл остаться на ногах и расхаживал по комнате. – Вина?

– Благодарю вас, не стоит.

– Гано?

– А? Ах, оставь! Не до того! Мы тут не ради пустяков. Я положительно до сих пор не могу поверить!

– В самом деле, – заметил Симоне. – Не перейти ли нам прямо к делу? Становится поздно, и наш визит для вашей несравненной супруги может быть более тягостен, нежели приятен, как для нас. Вы не против?

– Да я-то не против, только вот даже не знаю, о каком деле речь.

– Ну как же! – воскликнул Гано, всплеснув руками. – О чём ещё, как не о том, что ты мне сообщил третьего дня?

– Третьего дня?

– Да, Бокка, чёрт тебя дери! Тогда ты был назначен командиром конной стражи кароччо!

– Ах, вон оно что... Не всей стражи, а трёх десятков. И не назначен. Капитан только предложил мне эту должность.

– Вы её приняли? – уточнил Симоне.

– Я... – Бокка смутился чему-то. – Я не отказался.

– Ага! – торжествующе вскричал Гано и радостно потёр руки. Симоне только удовлетворённо кивнул. Бокка с непониманием, перерастающим в раздражение, перевёл взгляд с одного на другого.

– Я не сомневаюсь, – сказал он. – Что эта приятная новость обрадовала Гано, поскольку любые изменения в моём положении только к лучшему, а благородный Гано ди Маганца мой друг. Но я удивлён, что человек, никогда доселе не слышавший моего имени, принимает беды моей семьи столь же близко к сердцу. Впрочем, такое сердоболие свидетельствует в вашу пользу, мессер Симоне, как о примерном христианине.

– Я, конечно, стараюсь быть хорошим слугой Господа нашего, – Симоне перекрестился. – Но, признаюсь, не всегда это у меня получается, не всегда. И хотя при виде сирых и убогих сердце моё омывается слезами и взывает к моему рассудку, заставляя его опускать руку в кошель за подаянием, рассудок обычно берёт верх, увы. К чему скрывать? Не сердоболие меня сюда привело, мессер Бокка, не сердоболие.

– А что же?

– Поиск справедливости.

– Что? Поиск справедливости? Здесь? Вы шутите?

– Ничуть. Вот если бы я был сердобольным, я бы вспомнил о безвинно убиенном отроке, вашем сыне, и посочувствовал вашему горю. Посоветовал бы искать утешения у Господа. Ибо Авраам, будучи искушаем, принёс в жертву Исаака, сына своего единородного [К Евреям 11:17], и сказано также: много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь [Псалтирь 33:20]. Вы пребываете в нищете? Ваша дочь умрёт с голоду? Укрепите сердце своё, сказал бы я вам. Очи Его зрят, его вежды испытывают сынов человеческих. Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его [Псалтирь 10:4-5]. Что ж ещё? Сердоболие не предлагает ничего, кроме утешения. Я предлагаю воздаяние.

– Месть... – Бокка растянул губы в кривой усмешке. – Столько слов из Святого Писания, и вдруг месть... А как же "мне отмщение и аз воздам"? [Рим. 12:19]

– Желаете богословский спор, мессер? Извольте. А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде [К Колоссянам 3:25]. Или вот такое: да не пощадит его глаз твой: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу. Какой кто сделает вред ближнему своему, тем должно отплатить ему [Втор. 13:11]. Вот только к чему эта теософия? Не у меня убили сына. Не у меня отобрали всё имущество. Не моя жена втайне подумывает продать своё тело, чтобы накормить дочь... Что вы так смотрите? Разве ваша дочь не голодает? Ну так уверяю вас, что мать ради спасения своего ребёнка пойдёт на всё, а другого выхода у неё скоро не будет. Тем более она уже потеряла одного. Честь тут уже вторична... Кстати о чести. Вы, хотите вы этого или нет, СЛУЖИТЕ тем, кто является виновниками всех этих бед.

– Довольно! – не выдержал Бокка. – Как вы смеете упрекать меня!

– Простите, – Симоне сбавил напор. – Простите. Я не думал вас ни в чём упрекнуть. Вам достаточно горя и без моих упрёков. Я, как уже и сказал, предлагаю возмездие.

– Что вы хотите?

– Победы, – вмешался Гано. – Победы и мести. И теперь мы...

– Кто это мы? – перебил Бокка.

– Гибеллины, разумеется, – объяснил Симоне. – Под началом моего синьора, мессера Фаринаты.

– Гибеллины... – Бокка вздохнул. – Гвельфы... Всё это стало пустым звуком для меня. Я – фирентиец. Гвельфы, гибеллины, сегодня одни, завтра другие, всё меняется, а Фиренца остаётся.

– Фиренца достойна достойных правителей, а не этого отребья. – возразил Гано.

– Достойных правителей... Каждый полагает себя более достойным, нежели соперник, а в результате всего лишь умирают другие, и более ничего. Как вы проникли в город? – обратился Бокка к секретарю.

– Это несложно, – пожал тот плечами. – Осады нет, под стенами не стоит неприятель, купцам не возбраняется входить и выходить за ворота.

– Ну да, ну да... А благоразумно ли было приходить сюда?

– А что такого? Сюда меня привёл ваш друг, а то, что вы с Гано друзья знают все, кому это интересно.

– Ну, да...

– Конечно, есть вероятность, что они ловят на живца.

– Это как?

– Предположим, они подозревают Гано в симпатиях гибеллинам. Тогда они назначают вас в охрану кароччо, о чём вы, как друг, разумеется, тут же ему сообщаете. Они этого и ожидают. Что делает Гано? Он предсказуемо связывается с... ну, например, со мной. Теперь достаточно проследить за ним, чтобы схватить меня и раскрыть гибеллинский заговор. Ну, а от меня много чего можно узнать.

– Хм...

– Или же, что лучше, продолжать следить теперь уже за вами, поскольку если после этой встречи вы не побежали в Барджелло, значит вы стали участником этого заговора.

– О-о-о!..

– И тогда вас лучше брать накануне битвы. Остальные соучастники в этом случае ускользают, зато из вас можно выбить всё, что вы знаете и сорвать наши планы, не оставив нам никакого времени на исправление.