Текст книги "Планета МИФ"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Альфа Центавра
I
Рассвет еще не наступил, ко вдали, за посадочной полосой, окаймленной синими и красными огнями, чуть брезжило серовато-дымное небо.
Огромный современный аэропорт, днем и ночью сотрясавшийся от грома реактивных самолетов, затих в эту предрассветную минуту. Только что, мигая огнями на крыльях, пробежал по полосе приземлившийся самолет, прибило траву на посадочном поле, теплая волна ударила в лица встречающих, стоящих у ажурных железных загородок, и на какую-то минуту все стихло. Стало так странно, так необычайно тихо, что мужчина в кожаном пальто и мальчик в вельветовой куртке переглянулись, улыбнулись друг другу и снова стали смотреть вперед, туда, откуда шли пассажиры.
Они шли, молчаливо оглядываясь по сторонам, высматривая знакомые лица, а над ними, над посадочным полем, над самолетами, над просыпающимся миллионным городом занимался рассвет очередного дня последней трети двадцатого века.
И тут мальчик указал на большой продолговатый стеклянный ящик, который несли двое мужчин. Один, тот, что шёл впереди, был в форме морского летчика, второй, который придерживал ящик сзади, был одет в обыкновенный дорожный костюм, но на голове у него тоже была чёрная фуражка с белым верхом.
Они двигались медленно, стараясь идти в ногу, так, чтобы удобней было нести ящик. Он был довольно длинный, примерно метр с четвертью или даже около полутора метров, и в нем, во всю его длину, помещался макет странного летательного корабля с небольшими, едва выступающими по бортам крыльями и узким, вытянутым в длину, сигарообразным туловищем.
– «Альфа Центавра», – произнес мальчик.
– Как? Как ты сказал? – резко обернулся мужчина.
– «Альфа Центавра». Корабль так называется. На борту написано.
Мужчина стал оглядываться, но моряки уже успели пройти вперед, ящик вышел из полосы света, и в предрассветном сумраке был виден теперь лишь заостренный силуэт корабля – разглядеть на нем ничего уже было невозможно.
Еще некоторое время мужчина смотрел вслед морякам, в руках которых покачивался, тускло поблескивая, стеклянный ящик. Потом мужчина опять стал смотреть в сторону летного поля, откуда все шли и шли пассажиры, Взгляд его скользил по их лицам, но чувствовалось – он видит сейчас нечто совсем иное, где-то там, в себе.
Потом они с мальчиком встретили женщину, красивую статную женщину средних лет, целовали ее с двух сторон, и она, смеясь, целовала их по очереди. Они втроем пошли к выходу из аэропорта, мужчина усаживал их в машину, затем он сел рядом с шофёром, и они поехали по предрассветному городу, который еще только зажигал первые огни в окнах.
Женщина что-то оживленно рассказывала, мальчик радостно слушал ее, прижавшись плечом, мужчина тоже слушал, обернувшись вполоборота, вставляя иногда два-три коротких слова. Но по всему было видно, что в мыслях он далеко отсюда. И сквозь дымок сигареты, сквозь слегка изогнутое, чуть отливающее радугой лобовое стекло он по-прежнему видел что-то свое, очень далекое, расплывающееся в предрассветной мгле, но встающее, по-видимому, перед ним все более настойчиво, по мере того как он, хмурясь, вглядывался в него.
Он привез женщину и мальчика домой и, пока они распаковывали вещи, слонялся по комнатам, не находя себе места, потом заперся у себя в комнате и стал выгребать бумаги со дна нижнего ящика своего стола. Он долго рылся, разбросал все, нервничал, потом нашел какую-то старую пачку конвертов, перевязанную шпагатом, разыскал в ней старое фото девушки, стоящей возле дерева, опершись на него рукой, и застенчиво улыбающейся. Фотокарточка была совсем старая, выцветшая, да и делал ее, видимо, любитель: белая блузка девушки слилась с фоном, и поэтому лицо ее как бы висело в воздухе, юное, слегка растерянное, с приоткрытым ртом и большущими сияющими глазами.
Он долго смотрел на фотографию, ходил по комнате, курил. Его звали обедать, но он сказал, что очень срочная работа, попросил извинить, и опять глядел на фотографию, перебирал конверты, старые письма. Потом сел за стол и стал писать, быстро, пойти лихорадочно, не задумываясь, не перечитывая, как будто слова сами всплывали одно за другим в его душе.
II
Когда я впервые заметил ее? Пожалуй, в тот самый день, когда нас – все седьмые классы – повели в обсерваторию.
Притихшие, настороженные, стояли мы полукольцом возле главного телескопа, направленного через разрез купола в ночное небо. Что-то огромное и таинственное должно было открыться сейчас перед нами, и мы чувствовали, как холод вечности вползает в наши замирающие сердца…
Нам казалось, что мы увидим нечто совсем изумительное. Какие-то особые миры, другую жизнь, не видимую простым глазом, знаменитые каналы на Марсе и, может быть, даже марсиан, плывущих по этим каналам… Но все было тихо, спокойно. Никаких марсиан, никаких каналов, такие же звезды, только они стали почему-то еще меньше. Какие-то острые, колючие, как иглы, они вызывали непонятную тревогу и некоторое разочарование…
– А почему они не увеличиваются? – спросил чей-то писклявый голос.
– Дура, – негромко сказал Виктор, мой закадычный друг, – угол практически равен нулю, какое тут может быть увеличение!
– Правильно. Звезды удалены от нас настолько, что оптический угол равен нулю, поэтому увеличения быть не может, – подтвердил сопровождавший вас молодой ассистент. И тут же добавил: – Вот только первое слово было абсолютно лишним.
Мы все с благоговением смотрели на Виктора – он считался самым умным парнем нашей школы, и я очень гордился дружбой с ним. А первое слово… Ну, то ли еще бывает!
– А кто скажет, как называется вот это созвездие? – ассистент протянул длинную, словно кий, указку в сторону карты звездного неба. Но все молчали. Виктор тоже. Ассистент подождал немного, затем сказал, чуть улыбнувшись:
– Это созвездие Центавра. А вон там, слева, видите, звездочка такая, не очень яркая. Да и в телескоп ничего особенного в ней не увидите.
Мы стали смотреть по очереди на карту южного полушария, и действительно, ничего особенного – такая же, как и все остальные, звездочка, крошечная, да и послабее светит. Так себе, в общем, звездочка.
– Поглядели? Ну, хорошо. А теперь кто скажет, чем она примечательна, эта звездочка, которую называют Альфа Центавра?
– Это самая близкая к земле звезда, – сказал Виктор.
И вот тогда-то я увидел ее глаза! Она смотрела на Виктора, потом долго смотрела на эту звезду.
Обыкновенная белесая девчонка, каких миллион в нашей школе, на которых я, а тем более Виктор, и внимания никогда не обращал. Но я на всю жизнь запомнил, как она смотрела тогда, сколько мечты и восторга было в ее взгляде и еще чего-то, непостижимого для меня тогда и очень понятного теперь, по прошествии стольких лет… Она словно клятву какую-то давала себе самой или этой звезде, а потом она опять посмотрела на Витьку, и я позавидовал ему всем сердцем… Только он, по-моему, и тогда ничего не заметил. Он был выше всего этого; С тех пор и пошло.
* * *
Витька дружил с самыми красивыми девчонками нашей школы, он появлялся на вечерах то с одной, то с другой, ему писали записки, целые письма, даже стихи…
А где-то в стороне, молчаливая, незаметная, глядела на него исподлобья белесая девчонка из седьмого «Б». Она ни разу не подошла к нему, не заговорила, даже не попыталась обратить на себя внимание. Она только глядела на него из какого-нибудь дальнего угла и еще вот так же глядела на звездное небо, когда мы приходили в обсерваторию.
После первого нашего посещения мы часто бывали здесь, помогали им фотографировать, делать замеры. Потом многим надоело, да и времени свободного было мало, нас оставалось все меньше и меньше, к восьмому классу сюда приходили человек шесть, а когда перешли в девятый, осталось только четверо – Виктор, я, она и Елена – красавица из восьмого «А», которую все так и называли – Елена.
Чего ей надо было в обсерватории – не знаю. Небо ее, по-моему, не интересовало, далекие миры – тем более, к телескопу она не прикасалась. Думаю, приходила она сюда из-за Витьки. Ведь не всегда пустят из дома вечером. А тут – обсерватория, звезды… Днем-то их не увидишь!.. Потом он провожал ее домой. Это было очень удобно.
Меня Витька сажал в трамвай, благосклонно помахивал рукой. И его Елена Прекрасная удостаивала меня кивком головы.
Я ехал на трамвае, они прогуливались по вечернему городу, а белесая Инка исчезала невесть куда, словно сквозь землю проваливалась.
Сколько раз я давал себе слово проводить ее или, по крайней мере, предложить ей пойти с нами. Мы собирались все вместе, потом шли по территории к выходу, а потом ее вдруг не оказывалось рядом, словно растворялась в ночном воздухе – и все тут.
Но однажды я увидел ее. Она оказалась со мной в одном трамвае. Стояла, забившись в угол вагонной площадки, и плакала.
Народу в трамвае было много, на нее никто внимания не обращал, и она стоит, взявшись руками за металлическую перекладину, прижавшись лбом к стеклу, и плачет.
И так мне стало жалко эту худенькую белесую девчонку с плоскими соломенными волосами, хоть соскакивай на ходу и бей Витьке морду, хотя, в общем-то, если разобраться, он ни в чём не виноват.
Но то, что я сделал, было, наверно, еще хуже. Я протолкался к ней и тронул за плечо.
– Послушай, – сказал я, – не надо… Не стоит из-за этого.
Она вздрогнула, напряглась и стояла так еще некоторое время, не оборачиваясь. Потом зло оглянулась, я поразился: у нее были сухие глаза. Красные, но сухие, И лицо было сухое – уж не знаю, как она это сделала.
– Ты чего? – проговорила она сдавленно.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать или говорить. А она еще некоторое время недобро смотрела на меня, потом отвернулась и сказала уже вроде помягче:
– Ты иди…..
И я ушёл. Что мне еще оставалось делать! Слез на следующей остановке и пошел по ночному городу.
С этого вечера что-то переменилось. Она сторонилась меня, я старался тоже не смотреть в ее сторону, но тем не менее появилось нечто такое, что связывало теперь нас обоих.
Несколько раз я ловил на себе ее настороженный взгляд, потом я стал замечать в ее зеленых глазах меньше недоверия, меньше беспокойства, а потом мне показалось, что она даже с благодарностью смотрит на меня.
А однажды, когда лаборант ушёл из башни, оставив нас с ней вдвоем присматривать за телескопом, фотографирующим звезды и запущенным на часовой механизм, она вдруг сказала, глядя в чёрный разрез неба:
– А знаешь, я вот думаю, будет же когда-нибудь так: полетят люди туда, к звездам, и кто-нибудь вот отсюда будет следить за ними, за их кораблем.
– Конечно, – сказал я, – только не так скоро все это будет.
– Ну, пускай. Может, мы будем совсем уже взрослыми или даже старыми. А вот такие, как мы сейчас, школьники будут следить в телескоп за нашим полетом. Представляешь?!
– Да, – сказал я не очень уверенно и тоже посмотрел в разрез купола, где был виден чёрный прямоугольник неба, пронизанный бесконечно далекими иглами звезд.
– А вот сказали бы тебе: полетишь, первым из людей достигнешь звезды. Но не вернешься, сгоришь. Полетел бы?
– Н-не знаю… – проговорил я.
– А я полетела бы. Не задумываясь…
Она смотрела туда, вверх, и в глазах ее, широко раскрытых, мерцающих каким-то блаженным зеленоватым огнем, было столько сияния, что я поверил – полетела бы.
– А знаешь, куда я полетела бы? Во-он туда, на Альфу Центавра.
– Ну, конечно, ведь самая близкая… – согласился я.
– Да, – как-то грустно сказала она, – самая близкая…
И вдруг нахмурилась, стала что-то внимательно рассматривать в тетради.
Я оглянулся. В дверях стоял Виктор.
– Так куда же это вы вдвоем лететь собрались? – насмешливо спросил он. – На Альфу Центавра? Бедняги. Пока долетите до нее, будет вам каждому лет по восемьдесят, а обратно – соответственно, так, по полтораста с хвостиком…
Он окинул сочувственным взором ее, потом меня и засмеялся.
– Ну, правда, если в полете у вас детишки появятся, тогда, как говорится, можно надеяться…
Я не успел еще ничего понять, как она рванулась с места, задержалась на какое-то мгновение возле него, что-то хотела сказать или крикнуть, но мы услышали только невнятный сдавленный всхлип, и она выбежала в темноту, распахнув настежь дверь.
– Чего это она? – Виктор поднял вверх правую бровь. У него были очень красивые брови, будто нарисованные, и глаза тоже были удивительно красивые, карие с томной влажной поволокой. Но мне вдруг захотелось съездить его по глазу, по тому именно, над которым была поднята надломленная бровь.
До того захотелось, что я даже отвернулся.
Но он понял это иначе.
Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать.
– О!.. Да я, кажется… Извини, – сказал он миролюбиво, – не знал.
– Дурак! Она ведь любит тебя…
Как это вырвалось у меня, сам не знаю, но произошло это как-то само собой, нечаянно, сказал и тут же задохнулся – что ж я наделал! – но было уже поздно.
Несколько секунд он остолбенело смотрел на меня, потом сел, полистал зачем-то тетрадь.
– Ты что, правду говоришь?
– Правду.
– Вот уж никак не ожидал… – Он помотал головой, перевернул тетрадь. – Честное слово, понятия не имел.
– Я знаю.
Он посидел еще немного, побарабанил пальцами по столу. Потом усмехнулся досадливо.
– Что ж, придется исправлять ошибку. Утешать придется.
– Лучше не надо, – сказал я. – Если просто так, то лучше не надо. Не примет она твоих утешений.
– Много ты понимаешь в этих делах! Подрасти тебе еще нужно… – Он усмехнулся, на этот раз весело. – Хочешь пари?
* * *
Самое убийственное было то, что он оказался прав. Когда через несколько дней я увидел их на школьном вечере, они кружились в вальсе, она смотрела снизу вверх прямо ему в глаза, и на лице ее было написано такое, счастье, что я тут же ушёл из зала, свет для меня померк, я бродил весь вечер по улицам, чувствовал, что сердце мое разрывается от боли, решил, что надо немедленно поговорить с Витькой, вернулся к школе, но тут они снова вышли вдвоем, пошли рядом, заглядывая друг другу в лицо, и я понял, что делать мне здесь больше нечего.
И с Витькой наши отношения разладились. Не то чтобы мы поссорились, но как-то все дальше и дальше отходили друг от друга.
И все чаще я видел его с Инкой. То они идут вместе в школу, то стоят на перекрестке у киоска с мороженым, то отправляются после школы в кино.
Я никогда не подходил к ним, но если они замечали меня, то издали приветливо махали и кричали что-то, и вид у них был безмятежно-счастливый. Инка, по-моему, даже как-то похорошела, а Витька, пожалуй, попроще стал, естественней, что ли.
И только одного я никак не мог понять – что это? Неужели просто так, чтобы доказать, что он все может?
На выпускном вечере мы оказались с ним рядом в коридоре. Там, возле открытого окна, толпились наши парни, отчаянно дымя папиросами, то и дело прикуривая друг у друга – это было так приятно: курить на виду у всех… Я тоже курил, хотя раньше не увлекался этим, и вдруг кто-то положил мне руку на плечо.
Оглядываюсь – Виктор. Стоит рядом со мной, разомлевший, с распущенным галстуком на белоснежной рубашке, и говорит так благодушно-снисходительно:
– Взрослеем, значит…
Честно говоря, не думал я в тот момент ни о чём таком, а тут опять нахлынуло, чувствую – не могу, задыхаюсь…
– Послушай, – говорю я ему, – ну, пари ты выиграл, согласен. А дальше что?
– Какое пари? Ты о чём?
Он смотрел на меня с искренним недоумением, и я понял, что он действительно ничего не помнит. А значит…
– Нет, ничего, – сказал я облегченно, – взбрело что-то… С Инкой-то у вас как?
– Все хорошо, – кивнул он радостно, – вот вместе на геофизический решили… Завтра документы сдавать.
– Ни пуха вам, – сказал я. – Ты ее береги. Она ведь, знаешь…
– Знаю. – Он весело блеснул своими темными глазами. – Пойдем к ней!
Но я отказался. Сослался на что-то неотложное и ушёл.
Я шёл по предрассветным улицам нашего города и слышал, как впереди, и сзади, и по другой стороне! Едут ребята с гитарами, напевают вполголоса, басовито перебрасываются словами, смеются негромко. И в голосах их, и в песнях была радость, и грусть, и ожидание… Они прощались со школой, с детством…
И я почувствовал, как отпустило что-то в груди.
Тихо звенели гитары, кто-то звал кого-то, и девичий голос смеялся счастливым смехом где-то у реки…
Впереди, над городом, над домами, над мостами, занимался рассвет нового дня.
Что он принесет нам?..
III
Прошло пятнадцать лет. Жизнь разбросала нас в разные стороны, и редко приходилось встречать кого-нибудь из своих, узнавать, где кто.
И все же о некоторых наших я кое-что знал. А вот о Викторе и Инке – ничего.
Судьба литератора завела меня как-то в один из крупных городов Средней Азии. Пришлось выступать по телевидению.
Сразу по возвращении в гостиницу – звонок.
Незнакомый мужской бас с вельможной хрипотцой спрашивает меня.
– Это я, – говорю.
– Не узнаешь? – спрашивает бас.
– М-м-д-д-а… к-кажется… Н-нет… – мучительно напрягаюсь я.
– Значит, не узнаешь? Та-ак… Стал, значит, этим самым… писателем и друзей, значит, узнавать перестал…
– Ну почему же, я…
– Ладно, – милостиво говорит бас, – сейчас за тобой придет машина, садись, ждем тебя к обеду.
– Погодите, – взмолился я, – ну вы хоть букву скажите!
– Букву? Ха-ха… Ну, букву можно… Зэ… Загребельного помнишь?
– Виктор! – кричу я. – Виктор! Ну как же я тебя сразу не узнал?! Инка где?
Но в трубке уже отбой.
* * *
И вот я иду по дорожке, усыпанной красным песком, по бокам пламенеют огромные, нахальные, до одури пахучие цветы, а впереди, у открытой веранды большого двухэтажного особняка, стоит, заложив руки за спину, тучный лысеющий мужчина в просторном домашнем костюме и, откинув голову, торжествующе улыбается, глядя на меня.
В этом повороте головы да в прищуре насмешливых глаз мне увиделось что-то знакомое, но только тогда, когда он расставил руки мне навстречу, я окончательно понял, что это Виктор.
Мы обнялись, и я ощутил его тугой выпирающий животик.
– Растолстел же ты!..
– Есть немного… – проговорил он без особого сожаления и отодвинул меня, чтобы рассмотреть получше.
– Ну, а ты все такой же, не меняешься…
Он подозрительно рассматривал меня, хитро прищуриваясь, словно я сделал что-то не совсем приличное тем, что мало изменился. А я против воли все поглядывал через открытую дверь в глубину дома, туда, где мне мерещилась женская фигура.
– Ну входи! Входи! – Он широким жестом увлек меня к двери, и в это время из дома вышла женщина в ярко-красном платье.
«Инка!»– чуть не вырвалось у меня, но, благо, я вовремя сдержался.
Какая там Инка!
Передо мной стояла дебелая дама с надменно-красивым, властным лицом, правда, несколько смягченным гостеприимной улыбкой.
– Знакомься, моя жена, – сказал Виктор.
– Много о вас слышала, – сказала приветливо женщина. – Вы учились вместе в школе…
– За одной девушкой когда-то ухаживали, – хохотнул Виктор. – Обсерваторию помнишь? Ну да ладно, рассказывай о себе.
Мы сели в низкие кресла возле такого же низкого, неправильной формы столика и закурили. Жена Виктора с интересом разглядывала меня, ожидая, как видно, чего-то необычайного. А у меня почему-то отпало всякое желание говорить, вдруг испортилось настроение, и я никак не мог понять, о чём я должен рассказывать.
– Да что вам сказать, – тянул я безо всякого энтузиазма, – вот пишу, ездить приходится…
– Слушай, а ведь, говорят, жизнь у вас, писателей, страшно интересная. – Виктор наклонился ко мне. – Все время кто-то… чего-то… – Он покрутил в воздухе растопыренными пальцами и подмигнул мне левым глазом. Правая бровь при этом вздернулась. И тут я вспомнил, как когда-то хотел съездить по этой брови. Вспомнил, и как-то легче стало. Засмеялся.
– Ты чего? – пробасил он. – Не бывает, что ли?
– Бывает. Все бывает. Я ведь сегодня по телевидению выступал, устал… Ты-то как живешь, что делаешь? Я же ничего не знаю…
– Как живу? Неплохо, в общем-то. Мы вот с Натальей Игнатьевной в институте заправляем… Она по административной линии, а я, значит, по научной – заведую кафедрой, понимаешь…
– Так это же здорово, – сказал я с почтением, но, вероятно, несколько преувеличенным, потому что он даже смутился немного, а Наталья Игнатьевна внимательно посмотрела на меня, потом на него, и под ее взглядом он сразу оправился и сказал тем же бодрым басом:
– Да, конечно, кафедра астрофизики – это ведь, знаешь, как сейчас модно… Не то, что тогда… Помнишь, смеялись над нами – отвлеченная наука, звездочеты… Никакой перспективы… Я ведь из-за этого специальность тогда сменил.
– Как?!
– Да вот так уж…Разошёлся с друзьями даже… Оставил астрономию и кинулся на твердое тело. А вон ведь как все обернулось. Космос… Полеты… Кто мог подумать?
Наталья Игнатьевна укоризненно покачала головой, хитровато прищурилась.
– Все вы такие! Чуть что – от законной жены бежите. А потом, глядишь, возвращаться приходится. Извините, я сейчас…
Она встала и вышла в соседнюю комнату.
– Значит, старушка астрономия обернулась юной красавицей, – сказал я, – и ты к ней вернулся!
– Вернуться-то вернулся. Но, знаешь, как это бывает… Возникли разные сложности… Вот защиту никак не пробью… А из-за этого с должностью не все в порядке… – Он быстро глянул на меня. – Нет, ты не думай чего, но вот, например, приставочка есть такая: «И.О.», – знаешь?
– Знаю.
– Так вот, никак не могу, понимаешь, избавиться от этой приставочки сколько лет. А что это значит, понимаешь? Не поладил с кем-нибудь, и тут же – привет. – Он снять глянул на меня испытующе и засмеялся своим сочным басом. – Но я, как видишь, не робею, спуску сам не даю, так что еще вопрос, кто кого…
Вошла Наталья Игнатьевна. На серебристом подносе она внесла графинчик с коньяком, рюмки, лимон, тонко нарезанный, присыпанный сахаром, и небольшую вазочку с шоколадными конфетами.
Виктор разлил, коньяк.
– Ну, за встречу! Это надо же… Сколько прошло?
– Пятнадцать.
– Вот так, Наташа, – сказал он и поднял вверх палец, – пят-над-цать!..
Одним махом он осушил рюмку и тут же налил снова.
– А после института десять?
– Десять, – подтвердил я.
– Да… Ну, еще по одной, за дружбу.
Мы снова выпили. Потом еще. И еще.
Наталья Игнатьевна внимательно следила за графинчиком и, когда он опустел, тут же принесла другой.
Виктор расстегнул свою шёлковую пижаму, он как-то обмяк, и, пожалуй, даже несколько поубавилось в нем веселости. Он все больше предавался элегическим воспоминаниям, вспоминал школу, обсерваторию, наш город. Я все ждал, что он произнесет имя, но он упорно обходил все, что могло коснуться этого. И время от времени восклицал: «Пятнадцать! Пятнадцать лет, представить только! А ведь кажется, вчера стояли мы с тобой в коридоре, курили, и все было еще впереди. Ты помнишь?»
Это он меня спрашивал! И тут, воспользовавшись тем, что Наталья Игнатьевна вышла, я сказал, глядя ему в глаза:
– Инку помнишь?
Он вдруг съежился, сник весь как-то, словно мяч, из которого выпустили воздух.
– Помню, как же… Детство то было… Расстались мы давно… Еще на втором курсе.
– Где она?
– Не знаю. Говорили, в Крыму где-то, на какой-то горной станции… Но то давно было. Впрочем, там, наверное, и сидит… Идеалистка была и осталась, видно…
Он налил остаток с донышка, посмотрел на вошедшую жену и, встретив ее твердый взгляд, вдруг опять взбодрился:
– Ну, давай, чтоб не последнюю!
Потом вдруг придвинулся к о мне и сказал доверительно:
– Слушай, а ты мог бы это, по дружбе, пропесочить в газете одну личность?
– А что?
– Да, знаешь, завелась там у нас одна зануда, покоя нет: Жили хорошо, мирно, тихо – так нет, ему все не так, все что-то надо переиначить, переделать! Все его, видите ли, не устраивает, теперь уже под меня копать стал… Я, видишь ли, недостаточно разбираюсь в новейших теориях!.. Так как, не смог бы?
Я сказал, что к газете давно уже не имею отношения, потом вспомнил, что у меня еще назначена встреча, мы распрощались, и я ушёл.
IV
Горная дорога сделала еще один крутой поворот, и перед нами открылось море. Близился вечер, наползали сумерки; внизу было уже, наверно, совсем темно, а отсюда, с высоты, виднелась на западе яркая полоса какого-то странного, почти лимонного цвета. Ближе к берегу море отсвечивало голубым, потом синим. Самого берега не было видно, – его заслоняли горы.
Маленький автобус, натужно воя, преодолевал последний подъем, – впереди уже открылись куполообразные башенки горной обсерватории. Они прилепились то тут, то там на склонах и напоминали песочные бабки, вылепленные детьми на пляже…
Морской пляж… Песочные бабки… Железные купола обсерватории.
Я вдруг почувствовал, что мысли мои странно скользят, будто съезжают по какому-то склону, независимо от моей воли, и я пытаюсь удержать их, уловить что-то очень важное, очень ясное, но никак не дающееся…
Автобус уже остановился на площадке перед аркой, из него стали выходить те немногие пассажиры, которые приехали сюда, а я все сидел, не шевелясь, стараясь удержать эту ускользающую, такую нужную мысль…
Не знаю, сколько бы я еще сидел, но водитель вернулся, заглянул в кабину, сказал:
– Приехали. Просыпайтесь!
И мне пришлось проснуться.
Я вышел, постоял немного. Потом пошел к небольшому домику, смутно темнеющему в сумерках.
– Инна Михайловна? Да, она здесь работает, но ее сейчас нет. – Человек, отвечавший на мой вопрос, старался, видимо, рассмотреть меня в сумерках, так же, как я его. Он стоял у входа в домик и курил. В тусклом свете я видел лишь большие роговые очки да темный мохнатый свитер.
– А вы по какому делу? Есть Геннадий Семенович, ее заместитель по научной части. Есть Станислав Борисович, если по аппаратуре. Может, кто из них сумеет заменить…
– Нет, – сказал я, – заменить никто не может. А она сама не скоро будет?
– О, нет, не скоро. Она в экспедиции, вернется месяцев через пять, а то и позже…
– Да… Ничего не поделаешь… – Я постоял немного и пошел к автобусу, но он окликнул меня.
– Простите. А вы кто будете? Что передать?
– Передайте… Передайте, что приезжал старый школьный товарищ.
– А-а… – он сказал это протяжно и как-то многозначительно, однако без тени иронии. – Я, кажется, знаю, кто вы. Погодите, пойдемте со мной.
Он провел меня полутемным коридором, затем попросил подождать, исчез куда-то, появился с ключом, отпер дверь и зажег свет.
– Вот, Заходите, – сказал он. – Это ее комната.
Я стоял на пороге, не решаясь переступить, но он позвал меня, подвел к письменному столу, выдвинул верхний ящик и достал запечатанный конверт.
– Это вам, – сказал он. – Она ждала вас все время. Знала, что вы когда-нибудь придете.
Он посмотрел мне в глаза, и стекла его очков как-то настойчиво и укоризненно блеснули.
Я взял конверт, растерянно повертел его. Надписи не было.
– Спасибо, – сказал я. – Спасибо…
Я оглядел комнату. Стеллажи с книгами, диван, шкаф, письменный стол и еще небольшой столик, заваленный журналами. Карта полушарий во всю стену.
– Далеко она сейчас?
– Далеко-о… – Он подошел к стене и отыскал на карте крошечный островок между Австралией и Огненной Землей. – Где-то вот здесь, а может, поближе сюда. Они там на корабле… Звезды южного полушария…
Мы смотрели вдвоем на эту крошечную точку и молчали.
Потом рядом с картой я увидел звездный календарь. Это был многолетний календарь, и пометки ка нем, сделанные, видимо, ее рукой, шли откуда-то очень издалека.
– Сколько же лет она здесь, на этой станции?
– Да, пожалуй, лет пятнадцать будет. Раньше нас всех. Но дело не в том, что раньше. Поглядите… – он указал на маленький столик, заваленный журналами и книгами.
Я подошел к столику, взял несколько журналов, полистал. Всюду звездные снимки, туманности, спирали… И всюду ее имя на разных языках.
– Весь мир ее знает, – сказал он с гордостью, – нашу Инну Михайловну.
Он постоял еще, подумал и вдруг сказал:
– Послушайте, а чего вам ехать назад, на ночь глядя. Оставайтесь здесь, в этой комнате. Переночуйте. А завтра поедете…
– Не знаю… Имею ли я право?..
– Право? Она ругать меня будет, если узнает, что я отпустил вас, оставайтесь!
– Ну что ж…
Он принес подушку, матрац, одеяло, пожелал спокойной ночи и ушел.
А я сел на диван и сидел так бог знает сколько – без движения, без мыслей, просто так, наедине с этими огромными молчаливыми полушариями на стене и крошечной точкой где-то внизу, в правом углу.
Потом я достал конверт, разорвал его и прочел:
«Здравствуй! Я знала, что ты придешь, ты не мог не прийти. Где бы ты ни был, ты не мог не думать обо мне, потому что, вспыхнувшая для нас обоих однажды, эта звезда не могла погаснуть для одного. Она погасла бы и для меня. А для меня она светит всю жизнь, я лечу к ней, и я благодарна тебе за это, хотя тебя нет со мной. Но это не важно. Вернее, не в этом дело. Главное, что она светит мне, согревает меня все эти годы. Спасибо тебе! Если б ты знал, сколько писем я написала тебе, сколько слов самых лучших наговорила тебе, сколько раз вместе с тобой решала, как поступить, и, кажется, решала правильно.
Сейчас я уезжаю надолго.
Другие звезды будут светить надо мной, другая года будет плескаться за бортом, и небо, и берег, и скалы – все будет совсем другое. Но ты не думай, она всегда со мной, наша звезда, самая далекая и самая близкая.
Прощай!»
Была уже глубокая ночь, все стихло давно вокруг, а я все сидел в темноте, зажав в руке этот проклятый листок, вместивший столько тоски и счастья, и все пытался вдохнуть полной грудью воздух, но никак не мог это сделать. А потом, когда я почувствовал, что мне совсем уже нечем дышать, я подошел к окну и распахнул его настежь.
Огромные, невероятной величины звезды висели в чёрном небе. Они ударили в сердце своим холодным светом, и от этого стало еще тоскливее.
А там, дальше, далеко-далеко, где угадывалось неслышимое отсюда море, слабо светился какой-то огонек. Он то вспыхивал, то умирал во мгле, потом опять вспыхивал и опять угасал… Но от этого такого слабого света почему-то стало теплей на душе.
Потом я увидел еще другие огни, они слабо светились там, за дальним склоном, их было много, они тихо мерцали, это были чьи-то окна, чьи-то дома, это была жизнь…
* * *
Уже утром, на рассвете, я открыл пишущую машинку, стоящую с краю стола, и напечатал три слова: ПРЕКЛОНЯЮСЬ ПЕРЕД ТОБОЙ.И подписался: ВИКТОР.
* * *
Он стоит теперь в музее нашего города, в главном зале на самом видном месте – первый звездолет, ушедший в глубины вселенной и пропавший без вести.
Иногда я прихожу сюда, стою неподалеку, смотрю сквозь стекло на его прекрасное вытянутое серебристое тело, устремлённое куда-то в самый верхний угол высокого венецианского окна, и мне кажется, что он просто прилег передохнуть, что по ночам, когда никто не видит, он бесшумно взлетает отсюда и продолжает свой путь к звездам…
