Текст книги "Планета МИФ"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Я стал облетать вокруг. Теперь я видел вблизи квадратики и прямоугольники, выстроившиеся концентрическими кругами. Это были многоэтажные дома, если можно так назвать колоссальные каменные коробки, состоящие из каких-то ячеек. Каждая ячейка отличалась окошком, в котором беспрерывно вспыхивал и угасал свет. То он был ярким, то средним, то едва различимым; то он был белым, то голубым, то темно-красным. Таких окошек в каждом каменном небоскребе был миллион, и все они переливались, ежесекундно меняя яркость и цвет… Зрелище было завораживающее – оно гипнотизировало, притягивало своим беспрерывным мельканием – впечатление было такое, что это живет и дышит многомиллионный город, что за каждым таким цветастым окошком – чья-то судьба, чьи-то радости, тревоги… Но я понимал – здесь нет ни одного человека. И мне снова стало жутко.
Я летал вокруг города-спрута, раздумывая над тем, не вернуться ли мне обратно, и тут увидел, что в одном месте стена, опоясывающая город, разрывается и сквозь нее проходит движущаяся лента, по которой непрерывным потоком идут в город материалы – готовые ячейки (из них, видно, складывались дома), какие-то трубы с проводами, целые блоки приборов, закрытые чаны с жидкостями или растворами, металлические и пластиковые конструкции… Внутри города материалы автоматически сортировались, направлялись по разным каналам и потом, насколько я мог понять, доставлялись к местам, где автоматы быстро собирали из готовых ячеек все новые и новые небоскребы, мелькающие цветастыми окошками.
Широкая, метров пятнадцать, лента безостановочно несла в город материалы, а лента поуже выносила из города отходы. Все совершалось с поразительной чёткостью и точностью, особые контролирующие устройства, видимо, придирчиво наблюдали за каждым поворотом подаваемой детали, не давали ей сдвинуться с положенного места ни на сантиметр – механические лапы тут же поправляли ее, и все шло, как заведенное, дальше.
Я подумал о том, что эта беспримерная чёткость могла быть действительно образцовой, если бы во всем этом была хоть капля одушевленности, если бы здесь была хоть одна живая душа…
Живая душа! Лента… и живая душа! Ну, конечно! Это, пожалуй, единственная возможность. Я посадил авиетку вблизи конвейера, дождался, когда мимо проезжала ячейка на подставках, прыгнул на ленту и лег между подставками – так, что был прикрыт сверху деталью.
Я соскочил, как только лента прошла все заслоны, не дожидаясь, пока ячейку подхватят механические лапы. Соскочил, ощутил под ногами слегка шероховатое пластиковое покрытие – им был устлан весь город, – и меня охватило странное чувство… Все вокруг меня было творением человека – его разума, его гения, его действия, – и в то же время все это существовало теперь уже отдельно от человека, жило какой-то своей, собственной жизнью, было чуждо, а может быть, и враждебно человеку. Я даже не знал, ступала ли сюда нога человека, не я ли единственный из всех людей проник сюда…
Я шёл к центру, к тому самому очерченному тремя кругами центру, который я видел только одно мгновенье на экране. Сюда влекла меня неодолимая сила, убеждение, что именно здесь я найду разгадку этой странной тайны. Но чем больше приближался я к центру, тем труднее становилось продвигаться. Я начал сталкиваться с неким нарушением порядка – то проход был загроможден материалами, то лифт не работал, даже стали попадаться какие-то обломки.
Сначала это не очень затрудняло движение, но чем дальше, тем больше я встречал обломков, развороченных строений, а когда пересек последний круг, увидел, что надо перебираться через горы камней, металла, спутанных проводов… И все-таки я не останавливался, карабкался, проваливался, снова взбирался и упорно шёл вперед, чувствуя, что близок к цели.
«Вперед! – говорил я себе. – Еще немного! Совсем немного!»
В одном месте, перебираясь через обломки разбитого дома, я, видно, нарушил равновесие, и глыбы камней пришли в движение. Они начали сползать, падать, одна ячейка грохнулась возле меня и словно взорвалась – во все стороны разлетелись крошечные разноцветные кристаллы. Я весь был обсыпан ими, они были похожи на бусы, только у каждого была своя, особая, сложная форма. Я решил набрать пригоршню, стал собирать их, и тут увидел странный плоский блестящий предмет, вернее пластинку. Я подобрал ее и стал пробираться дальше, карабкаясь вверх по обломкам.
Когда я взобрался на самую верхнюю глыбу, день уже был на исходе, подступали сумерки, в их багрово-сером свете я и увидел центр. Это была груда поваленных небоскребов. В середине зияла огромная воронка, а вокруг нее, словно детские кубики, лежали поваленные друг на друга колоссальные каменные коробки. Они были мертвы, они были выворочены с корнем невероятной силы взрывом, но их окошки все еще мерцали – тусклым, безжизненным светом… Или это мне показалось?
В тот день я больше не мог оставаться там, уже темнело, и меня вдруг охватил страх, мне показалось, что я не выберусь отсюда. Уже в темноте я добрался до авиетки, заночевал в ней. На корабль я радировал, что все в порядке, вернусь через день – два. А следующим утром я полетел в город, нашел библиотеку и весь день провел там, просматривая их книги, газеты, журналы – благо, автоматы послушно Выдавали мне все, что я просил, по первому требованию. Потом я снова полетел к Спруту, я бродил по развалинам, подбирал обрывки магнитоленты, пленок, куски перфокарты. Я собрал все, что можно было унести с собой…
Перед тем как уйти, я снова взобрался на груду обломков и долго смотрел на чёрную обуглившуюся воронку, из которой все еще шёл запах гари. Я думал о судьбе того, кто сделал это…
Я вернулся на корабль, собрал людей, рассказал им обо всем, что видел. После долгих споров было решено, что мы разделимся на несколько групп. Одна займется изучением города-спрута. Другая будет изучать материалы в библиотеках, выберет оттуда все, что поможет восстановить истину. Третья, четвёртая и пятая обследуют всю планету, проведут съёмки.
Так мы и сделали.
Я периодически навещал каждую группу, но основное время проводил в библиотеке, которую нашел в первый раз. Я считал (и потом выяснилось – справедливо), что книги, газеты и журналы дадут больше всего материала для того, чтобы понять до конца, что здесь произошло.
Так мы работали без передышки около месяца.
А затем, уже на обратном пути, мы обработали все документы, сопоставили факты, и картина разыгравшейся здесь трагедии встала перед нами со всей очевидностью.
Они создали кибернетическое устройство с обратной связью, регулировавшее всю их жизнь, и на первых порах оно им действительно помогло. Постепенно они все больше, передавали Машине функции управления, и она разрасталась непомерно, превращаясь из большого дома в комплекс домов, а затем в целый кибернетический город.
Потом они сделали последний шаг, они отдали ей власть над каждым человеком в отдельности. И это погубило их окончательно.
Бы спросите, как это произошло?
На каком-то этапе Машина, в которую была заложена идея постоянного совершенствования, потребовала связи с мозгом каждого члена общества. Она мотивировала это необходимостью правильно регулировать их жизнь.
Так, например, после того как она стала выбирать сферу предпринимательства каждого, учитывая его данные, наклонности, возможности, стала выбирать сама – кому где жить, чем заниматься, – опять же из соображений наилучших возможностей предпринимательства – она пришла к выводу, что вопрос о нахождении человеком пары может наиболее рационально и правильно решить только она. Ну, в самом деле, может ли мужчина сказать, что он женится на той единственной женщине, которая из всех существующих на планете ему больше всего подходит? Может ли то же самое сказать женщина? А Машина могла – ведь в нее закладывались данные о каждом человеке. Первоначальные данные. Но для того, чтобы точно контролировать все изменения, происходящие с человеком, она должна постоянно, ежесекундно быть в курсе всех изменений. Отсюда появилось требование Машины о постоянной связи с мозгом каждого человека. Требование исходило из соображений о будущем – ведь речь шла о здоровом потомстве. Кроме того, Машина аргументировала свое требование необходимостью иметь постоянную информацию об изменениях в области знаний, в области эмоций, чтобы правильно регулировать конъюнктуру производства и рынка. Тем не менее они долго сопротивлялись, не соглашались на это, дискутировали очень много, я это видел по их газетам, но в конце концов согласились. К этому времени Машина играла уже такую роль в их жизни, они все уже так от нее зависели и так ей верили, что пошли и на этот, видимо, роковой для них шаг… Потому что, получив связь с каждым в отдельности, она получила и власть над каждым в отдельности. В случае надобности она могла уже воздействовать на каждого, используя свои собственные волны…
Вы спросите, как она это делала, каким образом? В книгах по этому поводу не было ни слова, возможно, об этом не принято было говорить. Но на всех картинках стали появляться люди с изогнутым металлическим гребнем, охватывающим затылочную часть головы. Гребень был блестящий, красивый, с зубцами по верхнему краю, и сначала я думал, что это украшение, вошедшее в моду. Но потом я обратил внимание – с этим гребнем не расставались никогда, он был на них и во время купания, и во сне, и дома, и на работе, он был на глубоких стариках и на годовалых детях. Его, видимо, получали при рождении и носили до смерти, к нему привыкали так, что без него человек чувствовал себя, как без одежды. Этот гребень, судя по всему, служил антенной, через него осуществлялась постоянная связь с Машиной…
С этого времени и пошло их порабощение. Сначала они этого не замечали. Они восхваляли Машину – им казалось, что она обеспечила им идеальные условия частного предпринимательства, при которых у всех равные шансы на успех и каждый достигает того предела богатства и благополучия, о котором он мечтает, и поэтому все одинаково счастливы, независимо от того, кто он – владелец предприятия, инженер или рабочий. Словом, они были убеждены, что Машина помогла им создать тот самый капиталистический рай, о котором столько фантазировали на земле, но создать который там еще никому не удавалось.
Между тем они постепенно превращались в огромную, разветвленную сеть роботов при этом гигантском кибернетическом мозге.
А когда поняли – было уже поздно, они полностью находились в ее власти. Не она обслуживала их – они обслуживали ее. Круг замкнулся.
Вы можете спросить, почему же не сбросили они с себя эти путы, ведь так просто – снял гребень и все. Но в том то и дело, что не так-то все это было просто. Видимо, с детства внушалась им мысль, что снять гребень – значит совершить тягчайшее преступление. Кроме того, они уже чувствовали себя беспомощными без нее, испытывали страх перед необходимостью самим решать какие-то принципиально важные проблемы…
А Машина уже решила, что планета для нее мала, что пора завоевывать Вселенную. Она уже именовала себя Солнцем Вселенной и решила, что все планеты должны вращаться вокруг нее. Каким-то образом она сумела воздействовать на магнитное поле системы и начала менять орбиту, захватывая другие, соседние планеты, превращая их в свои спутники…
Когда это ей удалось, она возомнила себя центром Вселенной, она решила, что все вокруг должно служить ей, понимаете, ОНА СОШЛА С УМА, Виктор!
Аллан встал, и не в силах побороть волнение, опять пошел по галерее. А мы с Юной сидели пораженные, подавленные его последней фразой. Чем-то леденящим повеяло на меня с экрана. – Бог знает, к чему все это привело бы, – продолжал Аллан, – но случилось то, что в конце концов должно было случиться: нашёлся человек, который преодолел власть Машины. Как он это сделал – не знаю. То ли набрался смелости и сбросил гребень, то ли сила человеческого разума в борьбе с Машиной выработала какой-то иммунитет, во всяком случае появился на свет человек, который видел всю нелепость происходящего, который думал над этим, а Машина узнать об этом не могла.
Он попытался пройти в ее логово и взорвать центр, управляющий людьми. Но она не допустила его, засекла, уничтожила. С тех пор она, видимо, стала ограждать себя – строить стену заграждения, силовой купол. Но чем больше она себя ограждала, тем больше было попыток прорваться туда. Я не знаю, сколько их было. Может быть, сто, может быть, тысяча – тех, которые жертвовали собой для спасения людей… Но в какой-то раз, в сотый или в тысячный, попытка, видимо, удалась. Человек прошел через все препоны, преодолел все хитроумные преграды, обманул всех электронных сторожей, проскочил через все ловушки и барьеры, он пронес в логово Машины атомный заряд, дошел до Центра, управляющего людьми, и рванул все это, превратил в груду развалин, разорвал цепи, которые Машина набросила на людей.
Аллан замолчал. Он подошел к краю галереи, поглядел на море, которое фосфоресцировало под нами, на причальные мачты, мигающие цветными огнями, и вздохнул, словно освобождаясь от пережитого.
– А люди? – спросила Юна. – Людей вы нашли?
– Нашли, – сказал он. – Сейчас я вам покажу. Включите экран.
Я нажал клавишу, и мы увидали бесконечный полутемный коридор. По стенам, с двух сторон, тянулись какие-то полки или нары, а на них лежали рядами странные длинные неподвижные предметы, напоминающие свернутые ковры.
– Дайте увеличение, – сказал он.
Предметы стали приближаться, ж вдруг я разглядел человеческое лицо, второе, третье, четвёртое…
Они все лежали на боку, вплотную друг к другу, видимо, для максимальной экономии места, и на затылке у каждого поблескивал металлический гребень.
– Они мертвые? – с трудом проговорил я.
– А это как считать, – сказал Аллан. – По-видимому, Машина готовилась к захвату новой планеты, это сопряжено с сильными ураганами, магнитными бурями, и людей она решила сохранить. Видите, как заботливо, как экономно она уложила их в подземных штольнях. Они сами спускались сюда, сами укладывались и погружались в летаргическое состояние. Она могла делать с ними все, что хотела…
– А теперь? Что же теперь? Ведь ее власти больше не существует?
– Да. Но и разбудить их некому. Она одна знала, как это сделать…
– Значит… Этот человек пожертвовал собой напрасно? Он их не спас?
– Я считаю, что спас, – сказал Аллан. – Спас от чего-то худшего. Пусть они еще не люди, но уже не рабы.
– Аллан, а есть какая-нибудь надежда? – Юна, волнуясь, заглядывала в его лицо. Он погладил ее гол осы и впервые за все это время улыбнулся.
– Есть надежда. Вот разберемся, что это за состояние, и попробуете прервать действие импульса, который она все еще продолжает посылать… – Потом он снова обернулся ко мне. – Я слышал, на юбилейной сессии будут слушать проект создания Всемирного Кибернетического Центра?
– Да, есть такой проект.
– Я вас очень прошу, Виктор, когда вы будете выступать по проекту, покажите им вот это!
И он кинул на пульт передо мной блестящий изогнутый гребень с высокими зубцами по верхнему краю…
Вызов
1
О, если бы покой маячил нам вдали
И мы когда-нибудь к нему прийти б могли!
О, если бы в веках, как зелень луговая,
Мы расцвели опять из глубины земли!
Голос Аллана звучал глухо, казалось, он срывался с утёса и падал вниз, туда, где под нами рокотало ночное море. Мы стояли почти на самом краю – стеклянные створки галереи были раздвинуты, буйное звездное небо обнимало нас со всех сторон, мы словно висели в нем, а под нами, невидимое, но ощутимое, неумолчно шумело море.
Аллак прислушался к его невнятному рокоту, потом спросил:
– Вы знаете, когда написаны эти стихи?
– Лет тысячу назад, наверно? Омар Хайям, если не ошибаюсь.
– Да… Но они могли быть созданы и две тысячи лет назад, и десять тысяч… Потому что этот вопрос волнует человечество с того самого дня, как человек стал осознавать себя и окружающий мир.
– Пожалуй, и сейчас этот вопрос не снят с повестки дня, – сказал я. – Да и вряд ли будет снят вообще, Наверно, есть вопросы неисчерпаемые. Каждое поколение отвечает на них по-своему. Но никто никогда не решит до конца. Вероятно, в нем, в этом вопросе, заложена вся движущая сила человеческого разума.
– Возможно. – Аллан нагнулся, подобрал со склона камешек и зашвырнул далеко в море. Мы долго ждали, но не услышали ни малейшего всплеска. Только ровный, вечный, невозмутимый шум моря. Камешек словно растворился во тьме. Словно его никогда не было.
– Вот так исчезал человек, – сказал Аллан. – Жил среди людей, ходил, работал, любил, творил – и вдруг исчезал бесследно, словно его никогда и не было. Оставались его дела, его дети, вещи и идеи, им созданные, а его самого уже не было, и нигде никогда он не повторялся. Это всегда было мучительной загадкой для людей, и это породило легенды и мифы во всех религиях – о загробном мире, о переселении душ – люди не хотели мириться с тем, что человек может исчезнуть бесследно.
– Вы говорите: «исчезал», «было», «не хотели мириться»… Разве сейчас не так?
– Не совсем так.
– Что вы имеете в виду? То, что мы знаем: нет загробного мира? Или знаем теперь уже наверняка, что нет жизни во всей солнечной системе, кроме Земли… Разве от этого легче? По-моему, еще острее мы ощущаем утрату, когда уходят в ничто живые люди. Почему они уходят? Куда? Простите, я, кажется, начинаю говорить словами вашего Омара Хайяма…
– Не надо извиняться, Виктор, – я почувствовал тоску в его голосе. – Эти слова каждый из нас произносит рано или поздно.
Светящаяся полоса мгновенно и бесшумно прочертила небосвод и так же мгновенно погасла.
– Вот так на фоне вечности выглядела в прошлом человеческая жизнь. Может быть, поэтому раньше считали, что это души умерших отправляются куда-то… – .Аллан посмотрел в небо. – Вчера исполнился месяц со дня смерти Валентина, нашего физиолога. Вы ведь знали его?
– Знал. Удивительно яркий был человек – разносторонний, талантливый. Что с ним случилось?
– Взорвалась установка, на которой он проводил испытания. Почему-то он оказался в камере, хотя мог быть у телеэкрана. Когда камеру открыли, в ней ничего не было – сработали аварийные клапаны и вытяжная система. Лишь тонкий слой пепла осел на стенках…
– Страшное дело!
– Да. Почему-то людям легче, когда они могут положить хоть что-то в землю… Вчера я был у него дома. Там все, как при нем: на столе его неоконченная рукопись, его ручка лежит наготове, диктофон хранит его голос, автомат-гардеробщик протягивает его домашнюю одежду, бар выдаст его любимый напиток из зерен Тау, который мы привезли с Плутона, помните? Словом, во всем, в каждой вещи – он, а его самого нет… И вот, понимаете, можно сказать, что он живет – в своих книгах, в своих учениках, в своих идеях – они еще долго будут разрабатываться, давать пищу исследователям. В своих детях, наконец. Но все-таки его нет, нет человека.
– Как переносит все это Лина?
– Вот о ней я и хочу сказать. Она ходит по дому в каком-то трансе. Трогает его вещи, листает его рукописи, и все не может поверить… Ждет, что он появится. Она говорит, что поняла сейчас, почему когда-то, у древних, жен хоронили вместе с мужьями. Говорит, что ей было бы легче сейчас умереть, она чувствует себя так, как будто отняли половину ее души, сердца, тела – разве может жить половина человека, если другая половина умерла?
– Это пройдет.
– Пройдет, конечно, со временем. Но вот, обратите внимание, Виктор, смерть, биологическая смерть, сопутствует человечеству на протяжении всей его истории с самой зари, с первобытных времен, когда он жил в пещерах, одевался в шкуры, к высшим благом для него была удачная охота и зажженный очаг… Смерть сопутствует ему на протяжении всей его истории до сегодняшнего дня, а он никак не может с ней примириться. Почему? Ведь с точки зрения природы все естественно – переход из одного состояния в другое. Почему же этот переход неприемлем для человека – он ведь тоже часть природы. Чем вы это объясните?
– Не знаю… Наверно, дело в том, что живая материя – это высшая форма по сравнению с мертвой. И возврат от высшего состояния к низшему противоестествен, он противоречит эволюции.
– Ну почему же – противоречит? В природе всегда был круговорот веществ. Появилась жизнь, ока развивалась – от простейших водорослей к могучим растениям, от моллюсков к животным, но все потом возвращалось к исходному материалу – к атомам. И растения, и живые существа, пройдя свой путь, всегда возвращали природе исходный материал. Почему же человек противится этому?
– Постойте, Аллан, постойте. Тут что-то не так. Если бы дело было лишь в том, что живому существу надо возвратить природе материал, который она дала ему на время, взаймы, так сказать, все было бы проще. Видимо, дело в том, что с появлением мыслящей материи кое-что изменилось. Видимо, само существование материи мыслящей – это еще более высокая форма, особая форма… Может быть, она еще только начинает свой путь в человеке, и вдруг ей надо гибнуть, прекращать свое существование из-за того, что обветшала оболочка или еще что-то случилось с ней, вот как в случае с Валентином. А может быть… – Я замолчал. Что-то не совсем еще ясное маячило где-то там, в тумане моего сознания, но никак не могло определиться, найти словесную форму.
Темнота вокруг нас, кажется, еще больше сгустилась, шум моря усилился, теперь оно уже тяжело ухало внизу, под нами, ударяясь о камни, – поднялся ветер, начался прибой.
– Так что же? – крикнул Аллан. Ветер отбрасывал его голос, но я все же услышал, что он волнуется. – Что – может быть?
– Не знаю, Аллан! Что-то мелькает, но я не могу вот так просто сказать… Может быть… Пойдем в дом, я замерз.
Мы прошли в галерею, створки бесшумно сдвинулись за нами, стало тепло и тихо.
– Ну, – проговорил он, – я все-таки хочу, чтобы вы довели свою мысль до конца. – Он смотрел на меня ободряюще. – Не бойтесь, прыгайте через пропасть!
– Я подумал… Может быть, она вообще не должна умирать?
Несколько мгновений он смотрел на меня в упор, закусив в зубах свою трубку, потом сказал – Вот эту идею разрабатывал Валентин. До последнего дня…
– Разрабатывать идею бессмертия и погибнуть так нелепо, в расцвете сил… Какая ирония судьбы!
– Погодите, – сказал Аллан. – Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Мы прошли через галерею, затем миновали обширный полутемный сейчас холл, тоже застекленный, уставленный по стенкам всевозможными растениями, которые Аллан навез сюда со всей вселенной. Холл был почти круглый, чуть вытянутый, он как бы продолжал галерею, только чуть расширялся, и та часть его, которая примыкала к другой половине дома, состояла из передвижных, тоже изогнутых по окружности перегородок. Одна из перегородок мягко отошла в сторону, и мы очутились в рабочем кабинете Аллана, с его знаменитым пультом и экраном во всю стенку.
– Садитесь сюда, Виктор, – указал он мне на тахту. – Мне придется немного поработать у пульта.
Не он не успел положить руку на кнопки. Зажегся экран, и мы увидели Юну.
– Здравствуйте, Виктор, – сказала она. – Аллан, я звонила, тебя не было.
– Мы с Виктором на утёсе стояли. Ну, как там? – спросил он.
– Плохо, – сказала она. – Состояние подавленное, я даже боюсь задевать этот вопрос. Как бы хуже не было.
– Ну, ты погоди. – Сказал он. – Мы тут с Виктором посоветуемся. А потом я тебе скажу, что делать, ладно?
– Хорошо. Я буду ждать. – Экран погас.
– Она у Лины сейчас, – пояснил Аллан. – Тут вот какая история…
Он нажал кнопку, и в стеке, справа от пульта, открылась ниша.
– Вы видите этот ящик?
Я подошел поближе. В нише стоял на подставке большой металлический ящик, величиной, пожалуй, со старинный сундук. Он был ровный, гладкий, нигде никаких швов или отверстий. Только со дна его отходил толстый полиэтиленовый шланг. Странно толстый, примерно в целый обхват. Он уходил куда-то в пол.
– Вижу, – сказал я. – Ну и что?
– А вот что. Сегодня ровно месяц, как погиб Валентин, вы знаете. Так вот, сегодня утром мне доставили этот ящик вот с этим письмом. Читайте.
Он подал мне листок белой бумаги, и я прочел ровные отроки, написанные от руки:
«Дорогой Аллан! Сегодня месяц, как меня нет в живых. Я это знаю, так как завещал одному из сотрудников Института доставить тебе этот ящик ровно через месяц после того, как будет точно известно, что меня нет в живых.
Подключи его к своему телекомпьютеру.
Валентин.»
– Вы подключили? – спросил я.
– Да.
– Ну и что?
– Сейчас увидите.
Он нажал кнопку. Экран засветился, но как-то мутно. Какое-то туманное, расплывчатое изображение появилось на нем. Аллан убавил свет в комнате, стал регулировать ручками настройки на пульте.
И вдруг на экране, очень чётко и ясно, показалось лицо Валентина. Изображение отодвинулось, и мы с Алланом увидели, как Валентин, во весь свой рост сделал шаг нам навстречу, оглядел кабинет, заметил Аллана, потом меня, и улыбнулся своей обычной, чуть грустной улыбкой.
– Здравствуй, Аллан, – сказал он спокойно, и впечатление было такое, что он здесь, в комнате. – Здравствуйте, Виктор.
Я сидел похолодевший, не в силах шевельнуться.
– Здравствуй, Валентин, – сказал Аллан. Он старался тоже говорить спокойно, но голос его звучал хрипло и сдавленно. – Ты хорошо меня слышишь?
– Да. Вполне… – ответил Валентин. Он замолчал, некоторое время внимательно рассматривал наши лица, потом помрачнел, оглянулся, придвинул к себе кресло и сел напротив нас.
– Меня, по-видимому, нет в живых? – сказал он как о чём-то само собой разумеющемся, и тут я почувствовал, что слабею, еще секунда – и упаду. Я прислонился к стене. Аллану, видно, тоже было не по себе. Он взялся за ручки на пульте.
– Да, – проговорил он наконец.
– Месяц прошел? – спросил Валентин.
– Да, – выдавил Аллан.
Валентин сидел в кресле, опустив подбородок на сжатые кулаки, и лицо его было хорошо видно нам. Оно мрачнело все больше и больше. Вот появились скорбные складки у губ, вот сдвинулись брови и стала подергиваться левая щека. Он прикрыл ладонью глаза. И сидел так еще некоторое время.
Мы молчали.
– Лина знает? – спросил Валентин и отнял руку.
– Знает, – сказал Аллан.
– Как она?
– Ничего, – сказал Аллан. – Держится. Юна там у нее.
– Спасибо, – сказал Валентин. – Ты уж поддержи ее…
– О чём ты говоришь!
Валентин встал, отодвинул кресло, прошёлся по комнате. И мы увидели, что это его рабочий кабинет в Институте.
– Что со мной случилось, Аллан?
Я ждал этого вопроса. И Аллан, видимо, тоже ждал. И все-таки ему было трудно, я видел.
– Ты… Ты ко всему готов, Валентин?
– Абсолютно. Я потом все объясню. А сейчас говори все, не бойся.
– Ты работал в камере, произошел взрыв.
– Понятно. – Теперь он был уже спокоен. – Кто-нибудь еще пострадал?
– Нет, ты один. Почему ты был в камере, когда мог быть у экрана?
– Не знаю, – сказал он. – Наверно, так надо было… – Он обвел глазами свой кабинет, выдвинул ящик стола, посмотрел какие-то бумаги.
– Установка погибла?
– Да. Ничего не осталось.
Аллан не объяснял дальше, но Валентин понял.
– Бедная Лина… – сказал он и замолчал надолго, задумался.
– Ты хочешь ее видеть? – спросил Аллан. Валентин не ответил.
Он стоял у стола, опустив голову. Потом подошел к нам.
– Не надо этого делать, – сказал он. – Ей будет слишком тяжело.
– Я могу сделать так, что она тебя не увидит. Только ты ее.
Валентин нахмурился.
– Нет, – сказал он. – Пока не надо. Подожди. Поговорим сначала… Я должен привыкнуть к этой мысли. К своему новому положению…
Он опять стал ходить по кабинету, осматривать все. Подошел к стенду, где были смонтированы какие-то приборы.
– Установку можно будет восстановить, – сказал он, – она у меня вот здесь, – он притронулся рукой ко лбу. – И чертежи у меня тут, в шкафах.
Он говорил так, словно действительно ходил сейчас по своему кабинету. Впрочем, для него это было, видимо, действительно так.
– Ладно, – сказал он. – Давайте разберемся что к чему.
Он опять подошел к нам вплотную и сел в кресло.
– Ты все понял, Аллан?
– Не совсем. Но – догадываюсь.
– Сейчас объясню. – Он обернулся ко мне. – Виктор знает, над чем я работал?
– В общих чертах, – сказал я, – только идею.
Он кивнул, провел пальцами по подбородку, ощутил, видимо, небритость, нахмурился, подумал о чём-то и печально усмехнулся.
– Я исходил из того, что смерть молодой мыслящей материи – противоестественна. Она умирает не потому, что износилась или исчерпала себя, она умирает потому, что природа не нашла еще способа продлить ее существование. Исследования показали: серое вещество мозга погибает, как правило, в расцвете сил, погибает из-за того, что износилась оболочка, одряхлевший организм пе в состоянии поддерживать необходимые условия существования мозга. Тело состарилось, а мозг еще молод – отчего такое несоответствие? С точки зрения биологической жизни организм за 70–80 лет существования вполне успевает выполнить свое назначение – дать начало новой жизни. Он прошел свой цикл и может уходить спокойно. Но высшая форма жизни, заключенная в нем, – мыслящая материя – только начинает свой путь. Она должна совершить еще очень многое, ее способности и возможности, неизведанные пока еще никем, неисчерпаемы. И вдруг, в самом начале пути, когда еще все впереди, она должна прекратить свое существование. Не отсюда ли яростный протест мозга против смерти, его нежелание подчиниться гибели и его трагическое бессилие вырваться из плена биологического распада оболочки, без которой он пока не может существовать? Я говорю – пока, потому что на этот счет у меня есть особые соображения, пооб этом после. Теперь – о главном.
Валентин встал, сделал несколько шагов по кабинету, подошел, видимо, по привычке к охну, и тут же отвернулся, чтобы не видеть бушующей жизни – там, на всех трёх ярусах города.
Он снова подошел к нам, но в кресло не сел, отодвинул его. Вместо него придвинул чёрную экранную доску на подставке, – так, чтобы нам хорошо было видно. Взял в руки чертёжный электронный фломастер.
– Итак, о главном, – сказал он, собираясь, глядя на доску. – Если природа пока еще не может сохранить мыслящую материю, значит она сака должна позаботиться об этом, найти способ продлить свою жизнь после гибели оболочки. Тут можно было идти разными путями. Можно было попытаться сохранить в искусственных условиях жизнь мозгу. Такие попытки делались, вы знаете. Но мозг, живущий в банке с раствором и ждущий возможности переселиться в какое-нибудь молодое тело, – слишком жалкое зрелище для окружающих и слишком унизительное состояние для мыслящего мозга. Не говоря уже о том, что тут нарушаются связи со средой, то есть происходит изменение личности.
Я попробовал идти иным путем – более сложным, но, как мне кажется, более перспективным. Он состоит из двух этапов. Первый – при помощи биотронного запоминающего комплекса записать личность… – Валентин быстро набрасывал на доске схему: человек и идущие от него импульсы, попадающие в запоминающее устройство. – Второй этап – воссоздать затем личность при помощи того же запоминающего комплекса. Ну, с первой задачей я как будто справился, – грустно усмехнулся он. – Тот ящик, который вы получили, Аллан, и есть биотронное запоминающее устройство, в котором содержится моя личность. В течение пяти последних лет вся моя умственная деятельность записывалась этим устройством. Большей частью ото происходило в Институте, так как последнее время я, в основном, проводил там. Записывались не только импульсы мозга, записывались при этом и изображение, и голос. Таким образом, в ящик было введено все – весь запас моих знаний, весь мой предшествующий опыт, все мои привычки и даже все мои недостатки. Для полноты картины я старался записывать себя не только в Институте, но и дома, и во время путешествий. Помните, Аллан, вы все потешались надо мной, когда во время полета на Эру я и днем и ночью не расставался с кожаным шлемом, вы еще говорили, что он прирастет к моей голове. Так вот, в этом шлеме находились датчики и портативное записывающее устройство. Потом я ввёл его все в тот же ящик. Так, постепенно, я вводил туда все, что касалось меня, все, что, конечно, поддавалось фиксации. Можно сказать, что постепенно, шаг за шагом, я переселялся в этот ящик со всеми своими потрохами… И вот, как видите, переселился…
