Текст книги "Планета МИФ"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
Хотели посылать поисковую экспедицию к Фениксу, но ВКЦ запретил. Было объявлено, что до тех пор, пока не прояснится природа Могучей, больше людей туда не пошлют – хватит жертв.
Зона Могучей была объявлена запретной. Всем космическим кораблям предписано не приближаться к темному пятну ближе чем на пять световых месяцев – то расстояние, с которого «Дальний» послал последнее сообщение. На звездных картах это место помечено красным.
3
Аллан подошел к звездной карте, занимавшей полстены в библиотеке, и показал мне ярко-красную точку с рвущимися от нее во все стороны зловещими острыми клиньями. Таких точек на всей карте было три или четыре, но эта была самая большая.
– Что ж, так и осталась она загадкой? – спросил я с откровенной разочарованностью, больше чтобы раззадорить его.
– Погодите, это была, так сказать, предыстория. Я рассказал вам все это, чтобы вы могли представить себе, как обстояло дело к моменту, когда я вступал в космонавтику.
Красное пятно на карте предписывало строжайший запрет. Выполнение его – обязательное условие для каждого, кто допускался к выходу в Космос. Оно записано в Кодексе космонавта, содержится в клятве, которую дает каждый, вступающий в звание космонавта. Нарушение Запрета влечет за собой лишение Диплома и звания – это известно любому выпускнику Академии Космонавтики. И, насколько мне известно, попыток нарушить запрет за последний лет двадцать не было. Правда, за это время перед ВКЦ несколько раз поднимался вопрос о снятии запрета, но предложения эти всякий раз отклонялись. Мотивировка была та же: пока природа Могучей не разгадана, риск нельзя считать оправданным.
– Если не ошибаюсь, Аллан, вы ведь тоже член Высшего Совета ВКЦ?
– Я был избран пять лет тому назад, но в качестве кандидата, то есть без права решающего голоса. Но послушайте все до конца…
Десять лет назад я возглавил экспедицию в район Гаммы Феникса. Там, на небольшой планете, естественном спутнике Гаммы Феникса, сходном по условиям с Землей, работала наша станция. Мы должны были доставить новое оборудование, сменить людей, забрать оттуда научные материалы.
Мы прибыли в заданный район без особых происшествий, легли на орбиту вокруг Эры (так называется планета, спутник Гаммы), подготовились к приему МТР – малой транспортной ракеты. Она должна была доставить с Эры людей и материалы, увезти обратно новый состав экспедиции. Подготовили кают-компанию для торжественной встречи.
Вы ведь знаете, какой это волнующий момент, когда принимаешь на борту людей из дальней экспедиции, пробивших вдали от Земли несколько лет. По традиции происходит торжественная встреча нового состава экспедиции со старым, и всегда в такой встрече за внешней веселостью присутствует элемент скрытой грусти. Люди, возвращающиеся на землю после длительного отсутствия, испытывают несколько растерянное, я бы даже сказал, подавленное состояние, близкое к прострации. Психологи называют его обратной ностальгией, объясняя это тем, что когда человек очень долго о чём-то мечтает и вдруг мечта осуществляется, возникает на какое-то время чувство пустоты – человеку не хватает мечты. И тогда из потребности заполнить пустоту появляется тоска по тому, что он оставляет. Как правило, все это быстро проходит, но иногда остается и надолго, порождая странные, с точки зрения окружающих, поступки.
Люди, которым предстоит работать на дальней станции, психологически настроены на это, они жаждут дела и, как правило, внешне возбуждены, шумно острят, смеются, но за всем этим скрывается грусть от сознания, что вот сейчас, через несколько часов, они покинут корабль – последнюю частицу Земли, пусть оторванную от нее, унесшую их за миллиарды километров, но все-таки ее частицу. Они выйдут из корабля, спустятся на станцию. Там все будет напоминать Землю, все будет оборудовано по земному образцу, но все уже будет иное.
Я много раз присутствовал на таких торжественных встречах-проводах, и всегда было одно и то же. Так было и на этот раз.
В кают-компании было шумно, весело, произносились с обеих сторон остроумные тосты. Внешне прибывшие с Эры мало чем отличались от наших: такие же парадные куртки с эмблемой ГУКСа – Главного Управления Космических Станций, так же тщательно выбриты, подстрижены, подчеркнуто бодры, но если присмотреться, то легко можно было увидеть разницу. Наши – все Бремя держались вместе, это был коллектив, которому предстояло делать совместную работу. Они же – эту работу выполнили, их теперь одолевали воспоминания, они легко погружались в себя, как только прерывался разговор.
Особенно выделялся одни из них – с нашивками пилота-космонавта первого класса, плотный, мрачноватого вида человек лет тридцати пяти, заросший неряшливой бородой, скрывавшей почти все его лицо. Он сидел все время молча, как-то криво облокотившись о стол, так же молча наливал себе наш розовый напиток, причем делал он это в основном между тостами – возле него стояло уже несколько пустых бутылок. Ну, напиток наш вы знаете – он безвреден в умеренных количествах, поднимает настроение, и поэтому разрешен на борту по особым случаям. Правда, в больших количествах и он способен вывести человека из равновесия, но, поглядывая на этого флегматичного парня, я мало беспокоился: пусть отведет душу, думал я, в конце концов он свое дело сделал, посидит немного и спать завалится. И все-таки чем-то привлекал он мое внимание, глазами, что ли. Нет-нет, да вдруг сверкнет из-под зависших бровей, словно вспышка лазера, проткнет тебя насквозь и опять погрузится в свою лениво-неряшливую неподвижность.
Я спросил о нем, мне сказали, что он вообще такой, особенно последнее время, видно, затосковал по Земле. Но специалист прекрасный, дело свое знает великолепно, незаменим в критических ситуациях – выдержка колоссальная. Звали его Юлий Бандровский. Фамилия показалась мне знакомой, но я не мог вспомнить, откуда.
Потом мы разместили вновь прибывших по каютам, погрузили отряд в транспортную ракету, дождались, пока они причалили к станции на Эре, увидели их еще раз на телеэкране, попрощались и, облетев Эру, легли на обратный курс.
Должен сказать, что наш путь на Землю пролегал не по прямой. Между землей и Эрой, прямо в створе, находилось то самое темное пятно с его коварной Могучей. Поэтому, в соответствии с инструкцией, мы описывали дугу, чтобы обойти это место стороной. Это удлиняло путь, и без того немалый, но иного выхода не было. Мы разгоняли корабль до субсветовой скорости и при том нам предстояли долгие месяцы полета.
По положению, в длительных полетах весь состав сменяемых экспедиций поступает в распоряжение командира корабля и используется в полете по его усмотрению – как для проведения научных исследований, так и для поддержания в действии всех систем корабля.
Поэтому, когда на третьи земные сутки в рубке управления появился Бандровский и попросил использовать его в качестве вахтенного инженер-пилота, я ничуть не удивился, только вид его меня опять неприятно поразил. Всклокоченная, неряшливая борода, лихорадочно блестевшие глаза, предельно мятая куртка, из под которой виднелась далеко не первой свежести рубашка… Впечатление было такое, что он все трое суток валялся на своей койке, не раздеваясь, не умываясь и, кажется, не сомкнув глаз.
«Что-то неладно с этим парнем, – подумал я тогда, – но, может, работа пойдет ему на пользу…» И дал распоряжение дежурному инженеру постепенно вводить Юлия в курс дела.
В течение нескольких дней я наблюдал за ним. Я видел, с каким жадным интересом он осваивал новые для него приборы, знакомился с системой управления. За время его пребывания на Эре кое-что прибавилось в оснащении кораблей. И в том, с какой быстротой схватывал он все новое, как ловко и умело оперировал приборами и расчётными механизмами, виден был специалист высокого класса. Я убедился, что характеристика соответствовала истине. Он даже менее мрачным становился, когда общался с приборами. В такие минуты я даже нежность замечал в его взгляде, в движениях его пальцев. Однако с людьми он по-прежнему был неприветлив, цедил сквозь зубы, как будто мы все обиду ему нанесли какую-то.
И все же, по мере того как он входил в курс дела, что-то в нем менялось к лучшему. В тот день, когда он впервые заступил на самостоятельную вахту, он появился в чистой сорочке, причёсанный, и кажется, даже бороду свою привел в порядок.
Я поздравил его, пожелал счастливого дежурства. Он пробурчал что-то невразумительное и сел за пульт. В своей каюте я несколько раз включал контрольный экран – Бандровский внимательно следил за приборами, расхаживал вдоль щита, любовно притрагивался к рукояткам.
Утром я проверил журнал – все записи были сделаны в строгом порядке: чётко, толково, лаконично.
Я успокоился.
Так прошло примерно около месяца.
На корабле жизнь текла, как обычно, каждый занимался своим делом, работа велась по намеченной программе. Я тогда, помнится, увлекся межгалактической магнитной теорией и тоже с головой ушёл в свое дело.
Можно сказать, что все шло нормально, если бы не одно обстоятельство: все время ухудшалась связь и вскоре совсем пропала. С Эрой мы ее уже потеряли, а с Землей она никак не налаживалась. В принципе такие вещи в Космосе не редкость – иногда проходишь зоны сильных магнитных влияний и связь на время исчезает. Однако на всем протяжении от Земли до Эры связь сохранялась. Сейчас мы шли тем же путем, но связь почему-то исчезла. Приборы показывали соседство очень мощного магнитного поля. Его тоже не было раньше.
Как-то во время дежурства Бандровского я вошел в рубку. Он сидел у пульта, перед ним лежал книгофильм, но смотрел он не его, он оглядывал главный щит, приборы, и во всем его облике, в осанке, во взгляде светилось такое торжество, – что я удивился.
«Вот, – думаю, – расшевелило даже эту сонную тушу!»
– Что, Юлий, нравится корабль?
Он посмотрел на меня, и мне показалось, что во взгляде его мелькнула насмешка. Впрочем, он тут же погасил этот огонек в своих глазах.
– Первоклассный корабль! – проговорил он как-то зло. – Наверное, лучшее, что мог выдать ВКЦ?
– Пока – лучшее… Вот только связь барахлит. Непонятно, откуда взялось это мощное магнитное поле.
– Непонятно? – он чуть повернул ко мне голову, и мне показалось, что по лицу его прошла гримаса. – В Космосе много еще непонятного. Чтобы раскрыть непонятное, надо уметь рисковать, а не ставить на карте красные кляксы! – Он с презрением отшвырнул фильмоскоп, лежавший перед ним. Я посмотрел название кннгофильма – это был Бертье, «Белые пятна».
– Вы считаете, что мы недостаточно рискуем?
– Я считаю, что некоторые пятна, которые здесь именуются белыми, это чёрные пятна на совести ВКЦ.
Мне показалось, он даже зубами скрипнул.
– За что вы так невзлюбили Космический Центр?
– Жалкие трусы! – Он встал и, не в силах сдержать себя, заходил по рубке. – Сидят в своих апартаментах и делают в штаны от страха!..
«Странно, – подумал я тогда, – обычно эта жажда риска проходит с юношеским возрастом. А ведь ему не восемнадцать лет. И даже не двадцать восемь… Такой может наделать беды. Пожалуй, нельзя оставлять его одного».
И хотя от вахтенного мало что зависит, курс выдерживается по заданной программе приборами, малейшее отклонение исправляется автоматически, я отдал приказ, чтобы одновременно с Бандровским дежурил кто-то из экипажа.
Но было уже поздно.
Странности следовали одна за другой.
На следующий день мне доложили, что скорость корабля возрастает. Это было непонятно, так как двигатели давно не работали – после разгона корабль шёл по инерции с постоянной скоростью. Объяснение могло быть лишь одно: мы испытывали действие сильного магнитного поля, совпадающего по направлению с курсом корабля.
А затем, еще через день, ко мне пришел наш астроном, старый учёный Горт и, волнуясь, сказал, что он ничего не понимает. В соответствии с направлением и пройденным путем прямо по курсу должна находиться Бега, а впереди справа от нас должны быть Солнце и Земля. Между тем, как видно из астрономической башни, прямо по курсу лежит какое-то беспросветное пятно, а Солнце почему-то впереди слева от нас, примерно градусов на тридцать.
Уже тогда, когда он сказал про темное пятно, страшное подозрение шевельнулось во мне. Когда же мы прошли с ним в астробашню и он показал мне все воочию, я уже почти не сомневался: мы шли прямо па Могучую и находились под ее влиянием!
Теперь мне стало понятно все: и потеря связи, и увеличение скорости – все объяснялось.
Скажу честно, никогда – ни до, ни после – я не испытывал такого страха, какой испытал в то мгновение: корабль, люди, все, за что я отвечал, как начальник экспедиции, все находилось сейчас в смертельной опасности, и я еще не знал, как далеко все зашло, сумеем ли мы исправить положение.
Любопытство учёного, сознание того, что, может быть, наконец мы проникнем в эту многолетнюю тайну, – все отступило, затмилось чувством опасности, Внушенным с юности строжайшим запретом, чувством ответственности за судьбу людей и корабля.
Тем не менее я постарался сделать вид, что все это чепуха какая-то, стал убеждать старика, что он, видимо, ошибся в расчетах, так как скорость оказалась несколько выше намеченной. Наш астроном был очень опытный учёный, звездную карту он знал лучше, чем свой собственный дом, мне было неприятно убеждать его в ошибке, но иного выхода не было – экипаж пока не должен был знать ничего.
Я уговорил Горта, чтобы он спустился отдохнуть, сапер башню и кинулся в рубку.
По расписанию должен был дежурить Бандровский, но его не было. Находившийся в рубке бортинженер сказал мне, что Юлий вот уже второй день не выходит из каюты, сообщил, что болен.
Я отослал бортинженера, сказал, что хочу сам провести кое-какие расчеты, и остался один.
Прежде всего надо было попытаться изменить курс корабля. По расчетам Горта, Солнце должно было находиться справа градусов на двадцать по курсу. Сейчас оно слеза градусов на тридцать. Значит, поворот влево на пятьдесят градусов! Вы представляете себе, Виктор, что это значит для космического корабля, идущего с субсветовой скоростью! Какая нужна огромная дуга, чтобы корабль изменил курс более чем на половину прямого угла!
Тем не менее, надо попытаться. Я включил левый боковой реактивный двигатель, и когда приборы показали, что корабль поворачивается вокруг своей оси, стал следить за стрелкой. Двадцать градусов, тридцать, сорок, сорок пять… Я включил правый двигатель, остановил вращение корабля. Пятьдесят градусов! Нос корабля повернут на пятьдесят градусов влево по отношению к оси движения. Теперь – задний, главный реактивный двигатель.
Я включаю его. Сначала на небольшую мощность. Легкая вибрация говорит о том, что он начал действовать, прибавляю мощность. Еще! Еще! Вот уже он работает на полную мощность, добавляю оба боковых… Представляю себе, какое море пламени бушует сзади… Гляжу на приборы. Должен быть хоть какой-то сдвиг по отношению к прежнему курсу – пусть на четверть градуса, на десятую долю… Ничего! Ни на йоту! С повернутым носом, боком, правым бортом вперед, мы продолжаем лететь по прежнему курсу прямо в пасть Могучей. Она держит нас в своих лапах, она схватила нас в свой капкан, и нет такой силы, которая заставит ее нас выпустить!.
В холодном поту я стискиваю зубы и включаю аварийный двигатель. На полную мощность! Корабль сотрясается от напряжения, кажется, что он развалится сейчас на части, две силы раздирают его в разных направлениях – Могучая тянет его к себе, а все четыре двигателя пытаются сдвинуть вбок…
И в это время я услышал чей-то хриплый голос, кто-то звал меня по имени. Я оглянулся и увидел на боковом экране заросшее лицо с лихорадочно блестевшими глазами. Это был он, Бандровский.
– Напрасно, Аллан! Напрасно! Вы только даром выбрасываете горючее!
Несколько секунд я смотрел в страшное, воспаленное лицо, заросшее спутанной бородой.
– Мы идем на Могучую, и ничто нас теперь не остановит, даже если вы сожжете все атомное топливо, Аллан.
Кажется, он был прав. Я снял газ и, обессиленный, чувствуя, что у меня подгибаются ноги, присел на выступ щита.
– Так это ваша работа, Бандровский?
– Моя. Уже на третий день полета я подправил приборы и вместо того, чтобы описывать дугу, мы пошли к Земле прямым ходом. Прямо через Могучую…
Его борода дрогнула в усмешке.
– Вы совершили преступление, Бандровский! Двойное преступление!
– Перед кем?
– Перед Уставом. Вы самовольно изменили курс корабля. И вы нарушили Запрет!
– Запрет, который сочинили эти дохлые крысы в ВКЦ? Плевать я хотел на их запреты и их законы. Они гораздо большее преступление совершили, наложив свой Запрет!
Я смотрел на него и не мог понять, кто передо мной – сумасшедший или преступник.
– Запрет был необходим, – сказал я устало, уже понимая, что ему теперь все равно ничего не докажешь. – Он спас многие сотни людей…
– Спас?! – зло сверкнул глазами Бандров-ский. – А может быть, погубил?! Об этом вы никогда не думали, Аллан?! Лучших, достойнейших оставил без помощи, бросил на произвол судьбы!
– О ком вы говорите? О первой, пропавшей без вести экспедиции?
– Да, я говорю об экспедиции отца.
Бандровский! Так вот откуда мне была знакома эта фамилия! Как же я сразу не догадался!
Несколько секунд я сидел ошеломленный, осмысливая то, что услышал. Я всегда преклонялся перед подвигом Станислава Бандровского и его товарищей.
– Так это был ваш отец! Я не знал… Почему вы сразу не сказали мне?
– А что бы это изменило? Запрет вы все равно не нарушили бы! Так ведь?
– Так. Но… Вы что же, полагаете, что спустя столько лет мы сможем узнать что-то о вашем отце, о его друзьях? Даже если предположить, что каким-то чудом мы уцелеем?
– Нет, Аллан, я все понимаю… Мы их не найдем!
– Так какого же дьявола… – Я кинулся к экрану и, не в силах себя больше сдерживать, ударил кулаком по этой бородатой физиономии. – Какого дьявола вы это сделали?!
Но он только усмехнулся.
– Прекратите истерику, Аллан. Вам это не идет… Сейчас я вам все объясню. Еще в детстве я дал клятву, что пройду путем отца, узнаю, что здесь кроется. Как видите, я стал космонавтом, специалистом высокого класса. Несколько раз я обращался в ВКЦ с просьбой снять запрет, но каждый раз получал отказ.
– И тогда вы решили…
– Да. Я специально попросился на Эру. Десять лет я ждал удобного случая…
– И дождались?!
– Дождался.
– Но ведь это преступление – вы понимаете? Жестокое и бессмысленное преступление! Вы обрекли на гибель целый экипаж – во имя чего?
– Во имя истины, Аллан. Во имя истины, за которую отдали свои жизни мой отец и его друзья.
– Хорошо, предположим, что мы узнаем некую истину, какая польза от нашего знания, если поделиться им мы ни с кем не сможем. Связаться с Землей у нас нет возможности, вы знаете, а долететь до нее – тем более…
– Значит, надо уцелеть, Аллан!
– Уцелеть! Может быть, вы знаете, как это сделать?! Лечь на орбиту Могучей?!
– Ну хотя бы… – Он пожевал губами. Он явно издевался над моей беспомощностью. И тут я не выдержал.
– Слушайте, вы, Мефистофель новоявленный, вы прекрасно знаете, что от меня теперь ничего не зависит – всей мощности наших двигателей не хватит, чтобы сдвинуть корабль хоть на йоту в сторону от той орбиты, на которую нас несет. Мы попали в капкан по вашей милости. Единственное, что вы можете сделать – это, по крайней мере, молчать сейчас, никому ничего не говорить, пусть хоть люди не знают, что их ждет. Если мы врежемся в нее или сгорим в ее атмосфере – пусть это будет внезапно – они ничего не успеют понять.
– Это я вам обещаю, Аллан, никто ничего не узнает. А вам я хочу дать один совет: идите спать.
– Нет уж… Останусь здесь… До конца. А вам, Юлий Бандровский, могу обещать одно – если мы каким-то чудом уцелеем и когда-нибудь попадем на Землю, то первое, что я сделаю, отдам вас под суд. И потребую самого сурового наказания!
– Ради бога… Вот уж что меня нисколько не волнует. – Он пожевал губами. – Ладно, не хотите спать, тогда включите экран и дальнюю локацию, может быть, это вас позабавит. А я спать хочу.
Изображение исчезло.
А я сел в кресло перед пультом, положил голову на руки и застыл так в отчаянии от бессилия и беспомощности. Знаете, Виктор, были у меня в жизни тяжкие минуты, терял друзей, стоял на краю гибели, не один раз мысленно прощался с Землей, с Юной, со всем, что дорого, но как бы ни было тяжко и трудно, всегда оставалось одно – бороться, бороться до конца, и я боролся, как ни мала была надежда. Боролся за то, чтобы спасти людей, корабль, за собственную жизнь, наконец, боролся, пока оставался малейший шанс, и это сознание, что Надо бороться, придавало силы, помогало выстоять. Но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным, никогда я еще не был в положении, когда надо сидеть сложа руки и ждать решения своей судьбы, которая зависит от слепых сил. Это всегда было противно моей натуре. А тут… И еще было обидно, что так нелепо, так глупо приходится погибать, хоть бы польза какая-то была от нашей гибели, хоть бы рассказать кому-то можно было обо всем. И тут я подумал, что не выполню свой долг, если не запишу все в журнал. Кто знает, может быть, найдут нас когда-нибудь в космосе, если не сгорим и не превратимся в атомы от удара.
Я стал писать, и это меня немного успокоило. Все-таки какое-то дело. И все-таки какая-то надежда. Может быть, когда-нибудь прочтут.
Надо было записать координаты. Но вычислить их точно было невозможно. Скорости я не знал, стрелка прибора давно дошла до края шкалы, а что там дальше – неизвестно.
Чтобы определить как-то положение корабля, я включил астробашню и стал просматривать на экране звездное небо слева и справа от нас. По сетке экрана было видно, как смещаются звезды. Я сделал грубый подсчет, заложил в вычислительное устройство и получил какой-то фантастический результат скорости. Тогда я стал вглядываться в расположение звезд вокруг и поразился еще больше – выходило, что мы уже почти в центре круга, то есть приближаемся к Могучей! Это подтверждало фантастическую скорость, а значит, остались считанные минуты… Я включил локаторы, они должны были дать очертания гигантского, увеличивающегося диска… Но на экранах, на всех экранах – одна сплошная муть. Пыль какая-то. Ни малейшего признака твердого тела. Я меняю дальность – даю на самое большое расстояние, перевожу на ближнее – ничего, только клубится звездная пыль…
Гляжу через астробашню и еще раз поражаюсь – выходит, мы должны находиться сейчас уже в самом центре Могучей!
В это мгновение щёлкнул боковой экран, на нем снова появилась сардоническая физиономия этого проклятого Мефистофеля, и от его хриплого смеха у меня мороз по коже пошел.
– Что, Аллан, врезались уже? В самом центре находимся?
И снова этот ужасный, какой-то хлюпающий, клокочущий смех.
А я стою, окаменев, не в силах вымолвить хоть слово, только гляжу в это страшное, лохматое, усмехающееся лицо и ничего не могу понять.
Он, видно, вдоволь насладился моим нелепым, растерянным видом.
– Что все это значит? – наконец выдавил я из себя.
Он снова засмеялся, потом закашлялся.
– Это значит, Аллан, что никакой Могучей нет. Никогда не было и нет.
Если бы он сказал, что Земли никогда не было, я бы, наверно, поразился меньше.
– Чушь! – словно убеждая себя, проговорил я. – Откуда же это невероятной силы поле?
– Магнитный центр Галактики, Аллан. Нас втянуло в него, а теперь вышвырнет с обратной стороны. Магнитная праща, представляете?
Только теперь я начинал кое-что понимать.
– Вы это раньше знали, Юлий?
– Догадывался, потому и направил сюда. Теперь держитесь, Аллан, представляете, куда вынесет корабль из этой пушки. Какова скорость?
– Что-то несусветное… – сказал я.
– Вернее – сверхсветное? Так?
– Кажется, так…
– Ну вот, видите. Вот вам и разгадка Могучей.
Признаться, у меня голова кругом пошла. Столько лет связывать все представления с Могучей, с коварной планетой – и вдруг…
Я поднял глаза, встретился с его взглядом и еще раз поразился – я не увидел злобы, не увидел злорадства, я увидел огромную усталость и огромное облегчение, как у человека, который долго, слишком долго тащил непосильную ношу и только что свалил ее, наконец донеся до цели.
– Идите сюда, Юлий, – позвал я его. – Выходите из своего склепа и идите сюда. Давайте вместе прикинем, что получается.
Но он покачал головой.
– Извините, Аллан, но сейчас я не могу. Я ведь действительно болен. До завтра!
– Погодите, Юлий, еще один вопрос… Что, по-вашему, произошло с экспедицией отца? Ведь они прошли тем же путем.
Он помолчал, облизнул пересохшие губы. Потом сказал устало, как что-то давно обдуманное.
– Их, как видно, вынесло из нашей Галактики. Возможно, они все еще летят куда-то к Андромеде…
– Так вы полагаете… – Я задохнулся. – Так ведь это значит…
– Да, Аллан, это значит, что магнитную пушку можно будет использовать для межгалактических перелетов. – Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, потом он, видно, прочитал вопрос в моих глазах и добавил: – Но мы не вылетим, не волнуйтесь, мы зашли с обратной стороны и под другим углом.
И тут только я все понял. Он все рассчитал, все предвидел заранее.
4
Бы представляете, Виктор, что я испытывал в ту ночь, когда выключился экран, и я снова остался один в рубке управления?! Экипаж ничего не подозревал, люди спокойно спали, а мы неслись сквозь магнитное жерло Галактики с невероятной скоростью, и только два человека на борту знали, что происходит – Юлий и я. Но он оставался в каюте, а я один находился в рубке, и вся ответственность за дальнейшую судьбу корабля была теперь на мне. И не только за судьбу корабля, за жизнь людей. Мы должны были во что бы то ни стало донести до Земли то, что узнали: ведь значение открытия, сделанного Бандровским, трудно было переоценить. Оно означало принципиальную возможность выхода в другие Галактики. Но не только это. Можно было использовать магнитную пушку для разгона кораблей и тем самым во много раз сократить время внутригалактических полетов.
Ради того, чтобы сообщить об этом на землю, действительно стоило пожертвовать всем, и в душе я уже простил этого парня, понимая, что у него не было иного выхода, как только практически доказать свою правоту. Он это сделал, остальное должен был сделать я.
Нужно было срочно рассчитать, куда нас вынесет, а тогда можно будет решить, что делать дальше.
Я кинулся к вычислительному устройству, заложил в него данные. Выходило, что нас вынесет куда-то очень далеко от Солнечной системы, но это при условии полета по инерции, без участия двигателей. Значит, задача состояла в том, чтобы определить наиболее благоприятный момент их включения и рассчитать запасы атомного горючего – его ведь оставалось не так уж много, я перестарался тогда, пытаясь вырваться из объятий Могучей – мысленно я все еще называл ее так.
Я посмотрел по журналу, когда началось увеличение скорости под влиянием Могучей. Это было примерно за пятнадцать земных суток до сегодняшней ночи. Значит, еще через пятнадцать суток мы выйдем за пределы ее зависимости. Вот тогда-то и надо будет включать двигатели и попытаться изменить траекторию полета, приближая ее к Солнечной системе. Где мы будем в тот момент? Я прикинул по карте – получалось, что нам придется описывать большую дугу и заходить на Землю с другой стороны… Но это уже не страшно. В крайнем случае надо было максимально близко подойти к любой промежуточной станции, а там можно радировать и произвести дозаправку.
Всю ночь я провел у вычислительного устройства. На экран смотреть почти не было времени, я включил видеозапись, чтобы все осталось на пленках – они вот здесь, в этих кассетах. А наутро (условное утро, конечно), когда экипаж поднялся и приступил к своим обязанностям, я объявил, что под влиянием сильного магнитного поля приборы дали отклонение, мы сбились с курса и теперь придется идти совсем иным путем.
Записи, которые я делал в журнале в ту ночь, я вырвал, пленки удалил. Никто так и не понял, что произошло на самом деле. Все только удивлялись, как далеко мы зашли в сторону. Когда я передал вахту дежурному, мы уже прошли магнитный полюс, удалялись от него.
Я шёл к себе счастливый, представлял, какой переворот произведет наше сообщение в ВКЦ, представлял себе триумф Бандровского, радовался за него.
Проходя мимо его каюты, постучал, но он не ответил, – спал, видимо.
Я пришел к себе, включил экран внутренней связи. Юлий Бандровский сидел неподвижно в кресле, откинув голову назад, с посиневшим отекшим лицом. Врач констатировал смерть от кровоизлияния в мозг, наступившую три часа тому назад.
5
Аллан нашел свою трубку, накурил, потом встал и принялся расхаживать по кабинету. Видно, вся эта история здорово разволновала его. Места в кабинете было мало. Он вышел в галерею, пошел по ней, постоял над морем, глядя сквозь стеклянную стенку на маяк, периодически вспыхивающий во мгле, на причальные башни, горящие разноцветными огнями.
– Никогда не прощу себе, – сказал он жестко, – Если бы тогда ночью я вызвал врача, может быть, ничего бы не случилось…
– Но ведь тогда решалась судьба корабля, – сказал я, стараясь как-то его успокоить. – Вам и в голову тогда не могло прийти…
– Вот именно! Я думал тогда о чём угодно, только не об этом. А должен был думать и об этом. Он ведь сказал мне, что болен, да я и сам видел – лицо у него было такое… – Он хотел как-то объяснить, какое лицо было у Бандровского, но только махнул рукой. – Оно стоит у меня перед глазами. Я часто вижу его по ночам. И буду видеть до самой смерти…
– Скажите, Аллан, он ведь сделал большое открытие?
– Величайшее. Пожалуй, самое великое в нашем веке.
– Почему нее тогда неизвестно его имя? И вообще о магнитной пушке я слышу впервые.
– Скоро услышите. Скоро имя Юлия Бандровского золотыми буквами впишут во все энциклопедии, во все учебники. Скоро ему памятник в пантеоне поставят… Ему и его отцу!
– Позвольте, но ведь с тех пор десять лет прошло!
– Да, десять лет. Вы хотите понять, почему все эти десять лет никто ничего не знал? Сейчас поймете. Я вам все расскажу, но и вам придется помолчать еще некоторое время – до официального извещения.
Он еще раз прошёлся по галерее, вернулся и сел на свое место у пульта.
– Мы вернулись на Землю месяцев через пять. И первое, что я сделал, поехал с докладом в ВКЦ. Я попросил приема у Председателя Совета и выложил ему все – все документы, пленки, расчеты. Сами понимаете, я был уверен, что он будет поражен и запрет тут же снимут.
Но странное дело, этот великий старик выслушал все довольно спокойно, а когда я кончил доклад, он попросил меня пока ничего никому не рассказывать до заседания Совета, которое он назначил на следующий день.
