Текст книги "Планета МИФ"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
– Что-то не понял…
– Чего ж тут не понять. Мало тебе гор вокруг? Иди в Хумсан, в Бричмуллу… Там знаешь виды какие!
– Мне и здесь хорошо.
– Тебе-то, может, и хорошо… Другим – не очень.
– Я мешаю вам чем-нибудь?
– Мешаешь. Голову ей задурил – вот что!
– Чем же это я «задурил ей голову», как вы выражаетесь?
– Болтовней своей. И этим… – Он презрительно кивнул в сторону полотна. – Думаешь, я не понимаю, зачем это тебе нужно? Нигде в мире такого лица не нашел, одно единственное нашел! Так вот что я тебе скажу – ничего тут у тебя не выйдет, понял? Напрасно стараешься, время тратишь, краски переводишь! Напрасно! Эту девку не такие, как ты, испытывали!
– А вы ей, простите, кто будете – муж, отец, брат?
– Не твое дело! Я за нее в ответе, понял? Так что выбрось из головы!
– Вообще-то говоря, следовало бы прекратить этот разговор… – тихо сказал Берестов. – Но я все-таки скажу… Меня действительно поразило ее лицо. Как художника, понимаете? Хотя, – он махнул рукой, – все равно не поймете!
– А может, пойму. Ты попробуй, скажи.
– Нет настроения… Но дело не в этом. Насколько я понимаю, не это вас волнует. Так вот, во всем, что касается остального, можете быть спокойны. Никаких дурных мыслей у меня нет и не было.
– Правду говоришь? – быстро спросил геолог. Не поворачивая головы, он пытливо глянул на Берестова.
– Абсолютную правду.
– Что ж, может, оно и так… Да только у нее мысли всякие появились.
– Откуда вы знаете?
– Чую. У меня на это дело чутье!
– Что ж теперь делать, – сказал Берестов. – Она живой человек. И, к счастью, мыслящий человек. Естественно, у нее и мысли могут быть разные… Кстати, вот о вас она все время говорит хорошо. Мы тут спорили с ней.
– Вон как! Значит, хорошо?!
– Да.
– Что-то не видно по ней.
– Это естественно, – сказал Берестов. – Чем больше будете нажимать, тем больше сопротивления встретите. Это уж характер такой.
– Верно. Тут ты прав. Я и сам так думаю.
– Ну, а если понимаете, чего ж себя так ведете?
– Черт его знает, тоже ведь характер! Понимаю, а ничего поделать с собой не могу! Все мне надо, чтоб только по-моему было. И во всем. Иначе покоя мне нет, изведусь. Сам себя съем!
– Так вы, значит, других едите, чтоб себя не съесть? Так, что ли?
– Бывает и так.
– Странный вы человек, – Берестов покачал головой. – Но хорошо, что сознаете это. Осознать – это почти преодолеть. Это уже – ничего…
Берестов ободряюще глянул на геолога.
– А ты, вроде, парень тоже ничего. Только, сам понимаешь, отпускать ее к тебе больше не буду. Ты уж не обижайся.
– Мне работу закончить надо, поймите.
– Приходи к нам. Там работай, пожалуйста.
– Послушайте, Сергей Романович, – он впервые назвал геолога по имени, – я не смогу там работать. Не смогу… Я прошу вас – не препятствуйте ей, пусть приходит. Даю вам слово – ничего не произойдет. Клянусь вам!
Геолог некоторое время изучающе вглядывался в Берестова.
– Понимаешь ты, какое дело… Очень боюсь я…
– Упустить ее боитесь?
– Не совсем так… За нее боюсь…
Геолог сидел, наклонив голову, набычив свою шею, и Берестову на какой-то момент даже стало жаль его.
– Послушайте, Сергей Романович, не мое это, в общем-то, дело, но раз уж пошел у нас такой разговор… Скажите, вот вы – начальник партии, человек опытный, сильный, в жизни повидали многое, да и старше ее вы намного… И вот вы пришли ко мне сюда, беспокоясь за ее судьбу… Я все это могу понять… Если бы я случайно не услышал вашего разговора с ней…
– Какой разговор?
– Когда вы бросили ей фонарик и пошли, ругаясь, в поселок. Не судьба ее вас волнует, и не любовь к ней вас ведет, а ущемлённое самолюбие. Вы, видите ли, получили отказ – вот ведь в чём дело!
– Не любовь, говоришь, – геолог шевельнулся, чуть скосил глаза в сторону Берестова. – А где ты ее видел – эту любовь? В романах, в кино? Сошёлся ты – вот тебе и любовь. А не сошёлся – так и нет любви. Вот и вся премудрость.
– Как просто! – сказал Берестов.
– А ты думал! Это вы – художники там разные, поэты – наворотили в своих картинах и стишках… А я вот тут, в жизни, все видел, да и сам на ощупь знаю… Так что называй как хочешь – суть одна.
– Дело не в названии, – согласился Берестов. – Но суть… Уж больно примитивно бы все толкуете. Ну, не сошёлся с этой, как вы выражаетесь, что же – другую нашел, и все?
– А ты думал! Только не было еще такого. И не будет.
– Боюсь, что на этот раз будет.
– А ты не бойся. Только не лезь в мои дела, не мешай.
– Я не лезу, – сказал Берестов. – Я своим делом занимаюсь. Оно-то, надеюсь, вам не мешает.
– Как знать! Может, и мешает… Ну, да ладно. Поглядим…
Он встал, кивнул головой и стал спускаться вниз, уверенно перескакивая в темноте с камня на камень. Берестов еще долго слышал глухой топот его сапог.
Потом и он затих.
8
Спал Берестов беспокойно. Что-то мешало все время, гул какой-то или взрывы отдаленные мерещились в горах. А под утро проснулся от грохота страшной силы прямо над головой. Проснулся, сел в темноте, и тут же опять оглушающе треснуло и белым светом вспыхнул на мгновение проем открытой двери. Понял – гроза бушует снаружи. Кинулся в темноте, нащупал подрамник с полотном, успел сунуть в ящик, и тут же обрушились на хижину потоки ливня.
Берестов закрыл ящик, накинул сверху одеяло, потом подобрался к двери и долго глядел во тьму, схватывая мгновенья, когда все озарялось ослепительной вспышкой, выступали из тьмы обнаженные, какие-то ощетинившиеся острыми краями горы, клубящееся низкое небо, и снова все пропадало куда-то» а затем грохотало и гремело так, словно разламывалась земная твердь и обваливалось все вокруг…
Он посидел так у проема, зябко поеживаясь, вздрагивая то ли от холода, то ли от жутковатого чувства восторга. Потом стало затихать, грохотало уже в стороне, по тонким стенам с порывами ветра ударяли последние капли дождя. Берестов добрался до постели, потрогал настил над головой – вымок кое-где, но не протек. Он еще раз с благодарностью подумал о Курбане, о том, как хорошо ему всегда было здесь. И тут нее поймал себя на этом «было». Почему было? Вспомнил вчерашний разговор. Собственно, не вспомнил – это теперь неприятной тенью все время стояло рядом, и ночью, во сне, тоже. И вдруг подумалось – а не собраться ли утром и не уйти ли домой… Он тут же отогнал эту мысль, даже разозлился на себя – раньше никогда такого не было, он всегда отдыхал здесь душой – что же случилось? Неужели присутствие какого-то типа может испортить все – горы, тишину, даже эту грозу?
Близился рассвет, становилось холодно. Он залез под одеяло, лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет прямоугольный проем, и старался думать о своей картине, но ничего не получалось, все время лезла в голову всякая чушь, и пустила какая-то охватывала душу по мере того, как светлело. И в этом холодном сером свете нарождающегося нового дня он вдруг с тоскливой ясностью понял, что дело не в геологе, не в этом идиотском разговоре., а в том, что последние дни жил в ожидании ЕЕ. Не хотел признаваться себе в этом раньше, связывал все это лишь с картиной, но картина здесь, с ним, вернее, в нем самом, он теперь может продолжать и без НЕЕ, но это не принесло ему радости, наоборот, все потускнело как-то, стало неинтересно… Значит, ждал он каждый день ее прихода не из-за картины. Она сама нужна была ему – ее голос, ее глаза, ее присутствие… Значит, прав геолог? Значит, лукавил он вчера, сам с собой, когда убеждал того, что работа его интересует и ничего больше? Так… Значит, надо и в самом деле собираться и уходить. А почему, собственно? Почему он не имеет права ее видеть? Наверное, потому, что ни к чему хорошему это не приведет ни ее, ни его… Он полежал еще немного, с грустью прислушиваясь к голосам наступающего дня, к далекому блеянью овец – их, видно, перегоняли на новое пастбище, к радостным крикам птиц, встречающих солнце. И от этих голосов, которые всегда пробуждали в нем жажду к жизни, радость бытия, ему сейчас сделалось еще более грустно. Странно, как бывает в жизни. Войдет в нее светлое, озарит тебя своим сиянием, к тут же какая-то нелепая уродливая тень омрачит все, все испортит… Неужели не может быть в мире хорошего без плохого, неужели у каждого ангела есть свой дьявол, который неотступно следует за ним, боясь, как бы слишком много радости не пролилось в чью-то душу?
Берестов решил собираться. Он стал укладывать в рюкзак все необходимое, потом открыл ящик, достал подрамник с натянутым полотном, подержал его немного перед собой, вглядываясь в едва намеченные контуры женского лица, ставшего за эти дни таким дорогим и близким…
Защемило сердце… Но поддаваться нельзя было. Решил – значит, надо уходить. Промедлишь – потом труднее будет. Он достал плоскогубцы и принялся с ожесточением вытаскивать крепящие гвозди. И в это время услышал чьи-то легкие торопливые шаги.
– Здравствуйте, дядя Саша, – услышал он голос Джуры. – Можно к вам?
– Конечно, можно. Заходи, милый. Заходи.
Джура перешагнул порог и остановился, видно, привыкая к полутьме хижины. В руке у него был наполненный бурдюк.
– Это вам дедушка прислал, – сказал он и поставил бурдюк на складной стульчик, – Дедушка сказал, что пить надо обязательно.
– Спасибо, дорогой. Большое тебе спасибо.
– Вы не промокли тут ночью? Дедушка очень беспокоился, думал, придете к нам.
– Все в порядке, Джура. Передай дедушке, что хижина отлично выстояла под дождем. Ни капли не прошло.
Он взял бурдюк, развязал его, налил себе в кружку. Остальное отдал мальчику.
– Это забери обратно. Скажи, что мне срочно надо вернуться в город. Приеду через месяц – полтора. Тогда уж напьюсь кумыса вдоволь…
Джура стоял не шевелясь, смотрел снизу вверх на Берестова.
– Почему вы уходите, дядя Саша?
– Надо, сынок… Ничего не поделаешь! – Он вздохнул. – Я скоро вернусь. Кеды тебе привезу. И чаю для дедушки…
Он старался не смотреть на мальчика, а тот стоял по-прежнему не шевелясь.
– Вам письмо просили отнести. Вчера ещё. А я не успел.
Он сунул руку за борт своей овечьей куртки, достал конверт.
Вот…
Берестов молча взял конверт и почувствовал, как сердце его взволнованно колыхнулось. Даже пальцы задрожали. Он разорвал конверт, вывернул фитиль керосиновой лампы.
«Простите, что не приду сегодня, – прочел он крупные торопливые буквы, – неожиданно приходится ехать. Через день – два вернусь и тут же приду. Галя».
И уже после подписи, видно, в последний момент, было приписано: «Пожалуйста, дождитесь меня!»
Он стоял возле лампы, перечитывал эти корявые, видимо, на ходу написанные строки и чувствовал, как радостно дрожит у него все внутри. И чтобы успокоиться как-то, сделал вид, что не может разобрать, вышел наружу и еще раз прочитал все при свете дня. Потом оглядел все вокруг – сияющее солнце, всплывающее из-за гор, пронзительно голубое небо, ослепительно белые снежные шапки на дальних вершинах – и вдруг ощутил, как мир снова стал прекрасным.
– Джура! – крикнул он мальчику. – Скажи дедушке, что я никуда не еду. Остаюсь!
Днем он работал. Вдруг словно прорвало. То, что никак не давалось раньше, виделось смутно, вдруг пошло само собой, слоено пелена какая-то спала с глаз. Видно, перестал он таиться от самого себя, перестал глушить в себе то, что просилось на полотно, но не находило раньше выхода. Он работал с таким увлечением и радостью, как давно не случалось, и от этого, от сознания, что пошло, он загорался сильнее. Ему хотелось, чтобы к ее приходу было сделано как можно больше, чтобы она увидела, что он тут не бездельничал, не сидел просто так в ее ожидании.
Он и не заметил, как день ушёл. Только тогда, когда сумерки сгустились, он разжег костер, подогрел еду, принесенную Джурой, поел. Потом спустился к ручью, тщательно помыл котелок, свою складную ложку…
Теперь, когда делать было нечего, он почувствовал тоску. Раньше его никогда не угнетало одиночество в горах. Он наслаждался им. А тут что то мучило его, не давало покоя…
Он пошел дальше, к дому Курбана. Но пройдя полдороги, остановился. Вдруг подумал: а если она придет? Поднимется по обратной тропе, не найдет его и уйдёт? Он стал быстро подниматься обратно. И тут же сердце дало себя знать. Но он не остановился, пересиливал себя, стиснув зубы, поднимался по склону и, уже с трудом переводя дыхание, поднялся на свою верхотуру. Слабо потрескивал костер – никого не было…
Он присел на первый же камень, усмехнулся. «Так тебе и надо, старый дурак! Валидол тебе сосать, по теренкурам прохаживаться с палочкой, а не бегать на встречу с молоденькими девушками!» Он отдышался, подошел к тлеющему костру, затоптал его и отправился спать.
9
Весь следующий день он работал. Острая тоска, нахлынувшая вечером, отступила, вернее, нашла выход в работе. Он писал с нервным ожесточением, и это, видимо, было то, что нужно, потому что когда к вечеру, обессилевший, присел на камень, глядя в землю, а потом отдохнувшими глазами глянул на полотно, то сам поразился – что-то появилось неожиданное, необычайное, смелое. И что-то пронзительное было в этом лице, хватающее за душу, заставляющее сильней биться сердце. Он сидел так, исподлобья, несколько удивлённо поглядывая на сделанное, словно это не он создал, а кто-то другой, когда рядом хрустнула ветка. Возле него стоял Джура и словно завороженный смотрел на полотно. Теперь уже Берестов поглядывал на мальчика. Сначала лицо его не выражало ничего, кроме любопытства, но постепенно оно менялось. В нем появилось напряжение, некое тревожное напряжение. Он сделал еще шаг, приблизился к картине, стал всматриваться более внимательно. Берестов видел, как менялись его глаза, в них появился теплый свет и все лицо его осветилось в какое-то мгновение, будто увидел он нечто поразившее его, невиданное до сих пор, как если бы внезапно открылось перед ним море и где-то там, вдали, он увидел крошечный белый парус в бесконечной синеве… Слабая улыбка тронула его губы, и эта ребячья улыбка была сейчас для Берестова, дороже всяких слов.
– Что скажешь, Джура?
– Дедушка просил позвать, – проговорил мальчик, не отрываясь от картины.
– Передай дедушке большое спасибо, Джура, но я кушать не хочу. Устал очень. Я лягу лучше…
– Не кушать, – сказал Джура.
– Что-то случилось?
– Не случилось. Просто поговорить хочет… Очень хочет поговорить один человек…
– Ну, брат, какие-то загадки ты мне задаешь… Ладно, погоди немного, я сейчас соберусь.
Он промыл кисти, сложил краски, оттер руки. Подошел к картине, чтобы убрать ее, и только тут Джура сказал, показывая на полотно:
– Она поговорить хочет.
* * *
Она сидела в углу комнаты, в доме Курбана. Сидела как-то сжавшись, втянув голову в плечи, подняв воротник своей куртки. Впечатление было такое, что ее колотит озноб и она старается унять его.
Берестов подошел к ней, взял ее руку и действительно почувствовал, как мелко вздрагивают ее пальцы.
– Что с вами, Галя! Что-то случилось?
Она подняла на него глаза, они были какие-то затравленные, измученные.
– Я хотела поговорить с вами, – сказала ома тихо, – простите, что потревожила вас.
– Очень хорошо, что потревожили, – сказал Берестов. – Я извелся там, ожидая вас. Чувствовал – что-то неладно…
Она смотрела на него, и вдруг глаза ее стали быстро наполняться слезами. Она в досаде тряхнула головой, но слезы потекли по щекам, она со злостью смахнула их рукавом.
– Давайте выйдем, – попросила она.
– Да, да, пойдемте…
Они вышли наружу и медленно пошли по тропе. Берестов чувствовал: ей трудно начать, и он молчал, только снова взял ее руку.
– Вы оказались правы, – наконец проговорила ока. – Он повел себя как последний подонок… – она опять замолкла, и он почувствовал, как похолодела ее рука.
Они прошли еще вверх по тропе.
– Сначала он стал требовать, чтобы я перестала ходить к вам по вечерам. Когда я сказала ему, что это не его дело, он услал меня в соседнюю партию, якобы по делу. А вчера… – Она задохнулась. – Я приехала и узнала, что готовится взрыв. Я сказала ему, что иду к вам, предупредить, а он запер меня в кладовой с решетками на окнах…
– Идиот! – ругнулся Берестов.
– Погодите, это еще не все… Ночью он ворвался пьяный, стал требовать, чтобы я вышла за него замуж. Я погнала его. Тогда он… Уж не знаю, что было б, я шведским ключом его… Благо, люди услышали, выволокли его… А сегодня утром он пришел трезвый, с перевязанной головой, и сказал мне совершенно спокойно и убежденно, что без меня все равно жить не будет, поэтому я должна выбрать: либо выйти за него, либо он убьёт вас и себя.
– Болтовня пьяного идиота…
– Не говорите… Во-первых, он был абсолютно трезв… А во-вторых… Я поняла, что он на все способен… Я хотела попросить вас – уходите лучше отсюда, я боюсь за вас…
Она остановилась и подняла к Берестову измученное лицо. В ее глазах был страх.
– Я очень боюсь за вас…
Он долго вглядывался в ее глаза, потом улыбнулся успокаивающе, провел ладонью по ее лицу, словно снимая с него все темное.
– Знаете, позавчера, когда вы не пришли, я решил уходить… Но сейчас я ни за что не уйду… Ни, за что!..
– Я боюсь за вас… – повторила она снова, и в голосе ее прозвучало столько тоски, что у Берестова сжалось сердце.
– Не бойтесь… Уверяю вас, ничего он не сделает… Не совсем же он сумасшедший…
– Не знаю… То, что я видела вчера… Это было так страшно…
– Знаете что, давайте уедем вместе. Одну я вас тут не оставлю.
– Нет. Это невозможно… – Она медленно покачала головой. – Это лишь укрепит его подозрения, он решит, что я удрала с вами, и действительно натворит что-то…
Берестов долго молчал.
– Скажите, Галя, он и в самом деле любит вас?
– Не знаю… Иногда мне кажется, что это просто психоз самодура, который привык иметь все, что захочет, а тут – осечка. И он готов пойти на все, даже на преступление.
– А может, вы ошибаетесь… Вы же сами говорили, что где-то глубоко в кем запрятано человеческое…
– Может быть… Может, это и в самом деле любовь, если только любовь может быть такой уродливой и страшной.
– Все может быть… – Берестов задумался. – Знаете что, поговорю-ка я с ним сам…
– Ради бога! – она схватила Берестова за руки. – Умоляю вас, не делайте этого. Он сейчас не в себе… Подождите… Может, он остынет, одумается. Надеюсь, все-таки хватит у него ума…
– Ладно… – вздохнул Берестов. – Подожду. Только что же нам делать? Ехать со мной бы не хотите, оставить вас одну я не могу…
– Ничего не надо… Если я буду там, если мы с вами какое-то время не будем видеться, он успокоится, я знаю. А потом… Потом я сама с ним поговорю… Меня он послушает…
– Хорошо, – согласился Берестов. – Но вообще-то говоря, по всем правилам полагалось бы вашего начальника взять под стражу и отправить куда следует.
– Нет, нет… Не надо… Я прошу вас – никому ни слова, вы обещаете?
– Обещаю, – мрачно сказал Берестов.
– Спасибо! Я вам очень верю…
– Чем это я заслужил ваше доверие?
– Наверное, тем, что вы хотите написать. Я говорю не о себе, я понимаю, что я для вас только модель. Я говорю о том, что вы хотите сказать своей картиной…
– Ну что ж, спасибо на добром слове… Но мало ХОТЕТЬ сказать, надо суметь сказать. А это не всегда получается…
– Я уверена, у вас получится… Должно получиться… Я понимаю, вся эта нелепая история вам ни к чему, она вас, наверно, выбила из колеи, хотя вы тут абсолютно не при чём…
– Бы в этом убеждены? – перебил Берестов.
Она запнулась, прикусила губу.
– Мне казалось… – проговорила она неуверенно.
– Мне тоже казалось, – сказал Берестов. – А сейчас я начинаю думать, что не так уж он не прав, хотя и понимает все это по-своему – предельно грубо, примитивно…
Он сорвал с куста сухую ветку, сломал ее в пальцах.
– Мне надо закончить картину, – сказал он. – Потом я уеду.
– Да, да, картину, это главное, – она ухватилась за эту мысль. – Я очень хочу помочь вам… Когда мне прийти?
– Когда сможете. Когда все успокоится. Я буду ждать… Только не делайте глупостей, не рискуйте. Если увидите, что нельзя, пришлите записку с Джурой… Ладно? А теперь – надо идти, уже поздно. Я вас провожу…
– Нет, нет, не надо. Я вас очень прошу. – Она умоляюще притронулась к его плечу. – Возвращайтесь к себе. Мне так будет спокойнее… Прошу вас…
* * *
Он не стал заходить к Курбану. Вернулся к себе, посидел еще немного у костра. Он представил себе, как она вернулась в поселок, подошла к своей комнате и вдруг чёрная тень загородила ей дорогу… Чёрная тень с широкими круглыми боксерскими плечами, и руки – здоровенные, огромные чёрные руки – протянулись к ней. А лица не видно – видна только чёрная тень вместо лица… И настолько явственно увиделось все это, что Берестов почувствовал, как мгновенно пересохло во рту и сердце стало проваливаться куда-то.
Он встал, сделал несколько шагов по своей площадке, потом быстро стал спускаться на дорогу, ведущую к поселку геологов.
Где найти Бугрова, Берестову указал бородатый парень лет двадцати. У него было совсем юношеское, белое лицо с румянцем во всю щеку, и на этом почти девичьем лице театрально-приклеенной выглядела чёрная квадратная бородка.
– Бугор в яме, – бросил он на ходу, не останавливаясь.
– Что? – не понял Берестов.
– Ну, у себя, в вагоне, во-он там, возле радиомачты, видите, – указал он в центр поселка. – Только разговаривать он с вами сейчас не будет – планерка идет.
– Ничего, подожду, – сказал Берестов и направился к вагончику на колесах, в окнах которого горел свет. Он поднялся по деревянной лесенке, вошел в крашеную прихожую и увидел вторую приоткрытую дверь, за которой слышались мужские голоса. Он заглянул сбоку – в небольшой комнате дым плавал клубами, и сквозь него Берестов разглядел человек шесть, которые сидели за грубым дощатым столом. В центре он увидел Бугрова. Тот восседал во главе стола в одной рубахе, с сигаретой в зубах и, рубая ладонью воздух, говорил, перекрывая всех хрипловатым баритоном:
– Мы стоим вот здесь, в центре, с аппаратурой в танке. Сигнал на взрыв – красная ракета. После каждого взрыва – зеленая ракета – можно передвигаться. Между зеленой и желтой – предупредительной – меняем датчики, перезаряжаем ленту, если надо. В это время можно двигаться. Только в это время – понятно? Между зеленой и желтой – заруби себе это, Стрельцов. Ты не дальтоник? Какая этикетка?
– Коньяк, – послышался голос.
– Что ты коньяк от водки отличишь за три километра, я знаю. Ты мне цвет скажи!
– Ну желтый…
– То-то – желтый! Так и запомни. Как увидишь цвет коньяка – все, кончено хождение, все в укрытие. А как увидишь красный., Ну как тебе объяснить – портвейн знаешь?
Раздался дружный хохот.
– Чего издеваешься?! – послышался утробный голос Стрельцова.
– Ты не обижайся, не обижайся, я ж хочу, чтоб тебе понятно было, на самых доходчивых примерах тебе объясняю, а то, как в прошлый раз, угодишь под камень, а мне за тебя отвечать.
– Не угожу, не твоя забота.
– В том-то и дело, что моя. Я ж за вас, паразитов, в ответе, это вы понять можете? Ежели со мной что произойдет, ни один из вас отвечать не будет, в суд никого не потянут, вот только что разве перед богом – так он далеко. А с кем из вас что случится – так мне расхлёбывать. Поэтому мотайте на ус сейчас – завтра будет поздно. После красной ракеты – не шелохнись до зеленой. Ясно?
– Ясно! Что там! Не маленькие… – загудели все.
– Тихо! – перекричал всех Бугров. – Всего взрывов будет пять! Ясно? Кто считать не умеет, пускай загибает пальцы на руках. Сколько тут звездочек, Стрельцов?
– Пошел ты…
– Ладно, не кипятись.
– Если очередной взрыв отменяется, даю две зеленые ракеты подряд. Ясно? Подряд! А три зелёные ракеты подряд – полный отбой – ясно? Та-ак… Связь по рации держу с Костей Белкиным, со взрывниками. Остальным следить за ракетами. Начинаем в восемь. Первый взрыв ровно в восемь ноль-ноль… Теперь пишите… Пишите все. Первый взрыв на высоте 312, второй – в лощине – отметка 243, третий – на склоне у того камня – отметка 291, четвёртый – высота 350 и пятый – высота 400. Записали? Та-ак… Подъем завтра в шесть. В семь выходим. Хочу предупредить, перед выходом сам, лично, буду проверять каждого – хоть малейший запах услышу – с операции снимаю и лишаю годовых премиальных, с вычетом зарплаты за неделю… Стрельцов, понял?
– Понял… – гробовым голосом отозвался Стрельцов. – Одно только не понял…
– Говори!
– Кто тебя проверять будет?
Опять громовой хохот потряс стены вагончика.
– Вот ты меня и будешь проверять, – невозмутимо разъяснил Бугров. – Да, да, я не шучу… Если учуешь – снимай с работы – при всех говорю. И доктор будет. Так что я не шучу, дело серьезное, кто хочет выпить – пожалуйста, сами знаете, я не фарисей, наше дело без этого не бывает. Но когда нельзя, все, закон! И уж потом пеняйте на себя – никакими слезами меня не возьмешь. Ни жены, ни дети, – ничего не поможет. Зарубите все, чтоб ни грамма. Вопросы есть?
– Есть! – послышался юношеский голос.
– Слушаю.
– Ну а потом, после боевой операции, как нам знать, когда можно?
– Чего – можно?
– Ну, это… – раздался звонкий щелчок.
– А вам, молодой человек, я бы вообще не советовал – ни до, ни после! – голос Бугрова вдруг стал строго официальным. – Здесь бывалые люди шутят, так им можно, огни и воды мы вместе прошли, а вы не с того карьеру геолога начинаете. Не этим интересоваться вам на первых порах надо. Вы меня поняли?
– Понял… – упавшим голосом проговорил юноша, и по звуку отодвинутого стула было ясно, что он встал.
– Еще вопросы есть? Нету? Ну, тогда все! – Бугров ударил ладонями по столу.
Они стали расходиться. Первым выскочил, видимо, тот молодой человек, которого отчитал Бугров, он пробежал мимо, нахлобучивая на ходу шапку. Потом тяжёлыми шагами прошел Стрельцов. Один за другим выходили остальные, и странное дело, если раньше, по дороге сюда, Берестов с некоторым страхом думал о предстоящем разговоре с Бугровым, то теперь, после этой планерки, страх прошел, он обрел спокойствие, более того, ловил себя на том, что этот странный человек при встречах внушает непонятную симпатию.
Во всяком случае Берестов был убежден, что ничего неприятного не произойдет, и смело шагнул в комнату. Бугров стоял у окна, разглядывал что-то среди огней поселка. Он обернулся, увидел Берестова и, ничуть не удивившись, протянул дружелюбно руку.
– Здорово! Хорошо, что пришел! Я как раз хотел к тебе посылать кого-то. Завтра взрывать будем, так что сиди там у себя и не двигайся, пока не кончим – до тебя не достанет, а пойдешь куда – можешь под камень угодить.
– Я слышал, – сказал Берестов. – Сидел тут, пока вы инструктировали.
– Ну вот и отлично. Так что ты теперь в курсе… Надо вот еще старика предупредить, и мальчишку. Неровен, час вылезут. Мы тут посты расставим, но ведь черт их знает, откуда они, могут пройти. Все тропы не перекроешь…
– Я зайду к ним, предупрежу, – сказал Берестов. – Не беспокойтесь.
– Очень хорошо. Значит, это за тобой. Не подведешь?
– Что вы, я же понимаю. Мне все равно надо было зайти к Курбану.
– Отлично… Ты садись, чего стоишь.
– Сергей Романович, я уж не знаю, как мне говорить об этом… – Ой присел на край стула. – Может быть, я не в свое дело лезу…
– А-а… Натрепалась все-таки! – Бугров беззлобно махнул рукой. – Ну было! Было! Перебрал, понимаешь, а тут злость подпирает, очумел совсем. Я ж тебе говорил, характер заедает. А она, видишь, тоже стерва с характером… Бот и нашла коса на камень. Наговорил я черт-те чего… Самому стыдно… В глаза ей глядеть не могу… Я уж прощения у нее просил, так ведь голову воротит… Ты бы, что ли, поговорил с ней, ведь доведет меня опять…
– Сергей Романович, мне работу закончить надо. Дня два или три еще… Потом я уеду…
– Добро! Взрывы проведем, я ее отпущу! Только с условием – нам всем покажешь свою работу. Идет?
– Ладно, – сказал Берестов. – Договорились.
– Ну вот и отлично. А ты не обижайся, уж такой сумасшедший у меня характер. Сам страдаю больше всех… Вот сейчас, не поверишь, настроение – хоть в петлю лезь, оттого, что обидел ее, а поддаваться нельзя, я ведь начальник, люди, этого Замечать не должны – я для них железо и камень – вот кто я для них должен быть.
– Ну а то, что они вчера видели?
– Не говори! – Бугров потемнел сразу, напрягся так, что желваки выступили на щеках. Тяжело прошёлся по комнате. – Ты это забудь, слышишь! Не было этого. И ей скажи – не было! Вот так-то лучше будет для всех нас. Понял? – Он вздохнул шумно, наклонился куда-то, вытащил из-под кровати початую бутылку коньяка.
– Выпьешь?
Берестов покачал головой.
– А я выпью, надо мне сейчас. – Он налил себе полстакана, опрокинул разом, утерся рукавом. – Ну все, теперь спать. Завтра вставать рано…
10
Первый взрыв потряс окрестность ровно в восемь часов утра. Берестов видел со своей возвышенности, как чёрный столб мгновенно вырос над соседней вершиной, стал расширяться вверху, превращаясь в гриб на зловещей вытянутой ножке, и лишь затем тяжёлый удар потряс все вокруг, отдаваясь эхом в горах. По промежутку времени Берестов определил: километра полтора отделяло его от места взрыва. Потом он услышал, как падают камни. Они сыпались где-то неподалеку, так во всяком случае казалось, он слышал, как перекатывались они по склонам, ударяясь о скалы, подпрыгивая и вновь ударяясь, постепенно затихая где-то там, внизу, в ущелье.
А затем, когда все затихло и чёрный столб превратился в темно-серое облако, в небо взлетела зеленая ракета. Она прочертила наискосок расстояние от плоскогорья, расположенного невдалеке от поселка геологов по направлению к месту взрыва, и рассыпалась в небе зелеными искрами. Берестов разглядел в бинокль плоскогорье и танк на нем. А невдалеке копошились люди. Они что-то протягивали, закапывали в землю. Видимо, провода, догадался Берестов. Тянут провода, закапывают в землю датчики. Он пожалел, что не попросил у Бугрова разрешения присутствовать там – теперь уже поздно, не пройдешь. Впрочем, возможно, тот и не согласился бы – бог его знает… Берестов попытался разглядеть в бинокль людей, их лица, но это было невозможно, – только крошечные фигурки копошились, словно в немом кино…
Потом он перевел бинокль на соседнюю вершину и, как ему показалось, узнал ТОТ камень, он выделялся своей необычной форткой, и Берестов еще подумал о том, как бы не повредило его взрывом…
Что-то коснулось руки Берестова, он оглянулся и увидел Джуру. Мальчик тяжело дышал, видно, бежал сюда, он хотел что-то сказать, но не мог, задыхался.
– Зачем ты вышел, Джура?! Я же предупредил: пока не кончатся взрывы – ни в коем случае не выходить! Ты что – бежал сюда, когда камни сыпались?
Джура отрицательно покачал головой.
– Я бежал… Я побежал потом, после, когда ракета полетела…
– А зачем?! Для чего надо было рисковать?
– Я сказать хотел… Тот камень… Тот камень взрывать будут.
Берестов почувствовал, как все сжалось внутри. Но вида не подал.
