Текст книги "Планета МИФ"

Автор книги: Вильям Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Кушай давай.

Он очнулся, когда Курбан коснулся его руки, поставил перед ним такую же касу с дымящейся шурпой.

– Все кушай… Тут трава есть – больной не будешь. Только здоровый будешь.

– Спасибо, Курбан. Я все съем… Обязательно! – Берестов опустил в кассу деревянную ложку, слегка помешал густое ароматное варево с темно-бурой радужной пленкой жира поверху, втянул воздух дрогнувшими ноздрями.

– Чем болеете, ежели не секрет? – деловито осведомился геолог, звучно прихлёбывая. – Желудок, печень, легкие?

– Сердце… – не сразу сказал Берестов. – Есть такая штука… Может, слышали?

– Куда нам! Мы все больше по части рук и ног.

Геолог выловил кусок жесткого мяса, взял его пальцами, поднял на уровне головы, рассмотрел со всех сторон, оторвал зубами часть и стал с хрустом жевать сильными белыми зубами.

– Это, знаете, привилегия – болезнь сердца. Как в прошлые века подагра… Признак благородного происхождения… А я вот, признаться, даже не представляю себе, как это оно может болеть. Ну – зуб, или там нарыв какой – это я представляю… А вот сердце… Честно говоря, для меня загадка…

Он продолжал с хрустом жевать мясо, время от времени поглядывая на Берестова своими насмешливыми красноватыми глазками. На соседку свою он не смотрел, но Берестов чувствовал – все это рассчитано на нее.

– И вот ведь что интересно, – продолжал он, со смаком жуя свое мясо, – на первое место в мире вышел инфаркт, давно уж заткнул за пояс и рак, и все остальное… Но рак – тот лупит без разбора, как шрапнель – в кого угодит – никто не знает, а этот – не-е-ет, шалишь, бьет снайперски, с выбором, и по ком? В основном по творческой интеллигенции! Я так полагаю, что это не случайно. Это, если хотите, месть природы! – он поднял вверх указательный палец.

– За что же она, по-вашему, мстит?

– За то, что оторвались от нее. Да, да… И вы правильно сделали, что приехали сюда. Вас она, может быть, и помилует.

– Благодарю. – Берестов наклонил голову. – Особенно за то, что причислили меня к творческой интеллигенции.

– Ну как же! Я слышал, вы художник? Горы рисуете?

– Да. Всю жизнь.

– Вот видите. Вы всю жизнь рисуете горы. А мы всю жизнь лазим по ним. – Он растянул свои твердые губы в некоем подобии улыбки. – Только нас не рисуют. Разве что так, иногда… На каком-нибудь камне, в профиль… Рядом с фамилией… А чаще без профиля. Одну фамилию… – Он замолчал, посмотрел в окно, где на фоне почти погасшего неба резко выделялись горы, они сейчас потеряли объемность, казались плоскими, словно вырезанными из жести. Потом он перевел взгляд на Берестова. – Но мы не в обиде. Нет… Мы знаем, что мы делаем и для чего… Вы вот всю жизнь рисовали эти горы, любовались ими, других приглашали полюбоваться, и невдомек вам, что там, в глубине, у вас под ногами, лежит, быть может, ценнейшая руда, которую во всем мире сейчас ищут. А мы вот придем, прощупаем и найдем. Вот и выходит, что вы только наружное открываете людям, форму, так сказать, а мы содержание, суть. Глядишь, не пройдет и пяти лет, как вы тут вокруг ничего не узнаете: чашу затопят, поставят гидростанцию, и километров на десять все займет огромный горно обогатительный комбинат. Любоваться красотами мешать, будет. Представляете?

Геолог с насмешливым любопытством глянул на Берестова.

– Ну что ж, возможно, – сказал Берестов, и брови его сдвинулись. – Это жизнь. Остановить ее нельзя. Да и нелепо было бы…

– Вот именно – жизнь! – Геолог поднял вверх ладони. – И мы ее делаем вот этими руками. А вам жалко, не так ли? Гор этих жалко. Верно?

– Верно, – вздохнул Берестов.

– Вот видите! – воскликнул геолог и во рту его сверкнула золотая коронка. – Вот и выходит, что мы двигаем жизнь вперед, а вы ее… ну как бы это сказать?..

– Задерживаю?

– Ну, не совсем так… Я бы сказал… пытаетесь удержать!

Геолог удовлетворённо откинулся к стене и как бы нечаянно глянул на девушку.

– Удержать? – повторил Берестов это поразившее его слово. Он будто вслушивался в него, потом сказал – Ну что ж, пожалуй, в чём-то вы правы… Удержать… Запечатлеть, оставить людям то, что уйдёт, то, чего больше не будет… Разве людям это не нужно? – Он обернулся к девушке. – Вот вы, как вы думаете?

Он видел, что она прислушивается к их разговору. Несколько раз она поднимала глаза то на своего соседа, то на Берестова.

– Не знаю, – сказала она низким грудным голосом. – Может, и прав Сергей Романович… – Она глянула на геолога. – Но только мне кажется, ничего в этом нет плохого, что вы стараетесь удержать в своих картинах какие-то мгновенья жизни, которые исчезнут и, может быть, никогда больше не повторятся. Ведь если бы этого не было, люди потеряли бы так много!

– Например? – снисходительно улыбнулся геолог.

– Как же вы не понимаете! Мне кажется, искусство – это память человечества. Память его сердца. Вот есть память ума – она в науке, в истории… А это память сердца. Без нее люди не стали бы людьми… Я так думаю. Может, я не то говорю?

Она взглянула на Берестова.

– Спасибо, – сказал он взволнованно. – Вы сами не знаете, как это верно!

– О-о… Да вы я вижу заодно! – Геолог шутливо поднял вверх руки. – Ну что ж, сдаюсь! Предлагаю выпить за союз науки и искусства.

Откуда-то из глубин своей кожаной куртки он извлек бутылку с темно-бурой жидкостью, одним движением сорвал жестяную пробку, ловко, единым махом, налил коньяк в пиалушки – Берестову, себе и ей. Когда он поднес бутылку к пиале, стоявшей перед Курбаном, старик покачал головой.

– Не надо…

– Ну-у… аксакал! – Геолог укоризненно и в то же время с глубоким огорчением развел руками. – Хотя бы чуть-чуть… Так, за компанию.

– Одна капля возмешь – вся жизнь портишь. – Курбан налил себе чаю. – Я только это пью. И еще кумыс. Другой ничего не пью. И ты не надо! – Он слегка повернул голову в сторону Берестова.

– Ладно, Курбан… Я только так, символически. За такие слова просто грех не выпить. Вы и сами не знаете, что для меня значат ваши слова!

Он отпил глоток, поставил пиалу и поднял голову. Геолог с торжественной медлительностью запрокидывал пиалу, держа ее снизу всеми пятью пальцами, а девушка смотрела не отрываясь куда-то в пространство, поверх голов, и в глазах ее, во всем ее облике он уловил что-то удивительно трогательное и знакомое. И никак он не мог понять, что это, откуда, где и когда он это видел совсем недавно.

4

Ночевал он в хижине. Немного почитал при свете коптящего фитиля, потом прикрутил его, задул и лег на подстилку. Но уснуть не удавалось. Долго лежал с открытыми глазами, вглядывался в кромешную черноту перед собой, пока от усталости не начали выплывать из нее странно деформированные, тускло светящиеся образы. Он положил ладонь на глаза, прижал ее, но медленно скользящие, будто флюоресцирующие пятна не исчезли – наоборот, стали ярче.

Он медленно поднялся, накинул куртку, вышел. И опять, как всегда, как в первый раз, это небо – необъятное и бездонное, с миллионами дальних и ближних звезд, – оглушило его. Он стоял, подняв голову.

И вдруг услышал тихие голоса.

– Странный вы человек, Сергей Романыч, – говорила она. Он сразу узнал ее мягкий грудной голос. – Хотите, чтобы у женщины сразу возникло ответное чувство. Так не бывает.

– Ну уж сразу! Скоро месяц, как вместе вкалываем.

– Обычно у вас это быстрее получается, да?

– Быстрее! – хохотнул он. – Это уж точно!

– Интересно, – сказала она, – что ж, ни разу не было осечки?

– Смеетесь? Ну, это все так поначалу. А потом… Вот я потом погляжу на вас!

– А вам не кажется, что вы слишком самоуверенны?

– Самоуверен? Да. Но не слишком. Как раз столько, сколько надо.

– А может, вообще не надо? Может, это лишь оттолкнет кого-то от вас, а не притянет?

– Не было еще такого случая.

– Не было – так будет.

– Сомневаюсь.

Наступила пауза. Видно, она раздумывала над его словами, потом сказала:

– Так вот, Сергей Романыч, чтоб у вас не было иллюзий насчет меня, я с вами больше шагу не сделаю. Вы идите на базу, а я сама приду.

– Ну уж это вы бросьте, я вас одну ни за что не оставлю. Придем на базу – тогда, пожалуйста, проявляйте свой характер, я с характером даже больше люблю, интересней как-то… А здесь я вас не оставлю, даже не думайте.

– А я не думаю, я решила. А что я решила, то делаю, вы бы знать должны. Вот решила к вам в отряд – и попала. Много слышала про вас, хотела посмотреть, что за зверь такой… А теперь не хочу больше смотреть. Надоело. Так что идите. Я приду позже.

– Слушай! – в его голосе зазвучали железные нотки. – Шутки шутками, а я за тебя отвечаю, поняла? Так что слушай мою команду, ясно? Налево кругом – марш! Ясно? А не то подниму и понесу, я ведь не таких таскал, не впервой!

– Командовать будете завтра, на работе. Там – пожалуйста. Там я признаю ваше право, а здесь я на прогулке, так что будьте добры отстаньте, а не то я могу и по морде влепить.

– Вот дура баба! – это вырвалось у него искренно, от досады. Он помолчал немного, не зная, видимо, как себя вести, потом, как видно, решил сменить тактику.

– Слушай, да ты что, не понимаешь, не могу я тебя здесь оставить, ты с первого обрыва грохнешься! Ну хочешь – я пойду впереди метров на десять, а ты иди за мной, я и разговаривать с тобой не буду. Иди только за мной – и все!

– За меня не беспокойтесь, я к горам привычна, с детства в горах. Фонарик оставьте, если хотите.

Они замолчали, и Берестову, у которого поначалу родилось отвращение к этому типу, шевельнулась даже жалость к нему – вот попал в историю. Он ведь прав, что не хочет оставлять ее одну!

Геолог щёлкнул фонариком… Обозначился круг света, где-то в стороне, пониже того места, где стоял Берестов, и голос геолога произнес:

– Ну, в последний раз спрашиваю – идешь?

Потом он ругнулся, кинул ей фонарь и пошел по тропинке, перескакивая через рытвины и проклиная вслух всё бабское отродье. Когда голос его затих, она включила фонарик, выключила, еще раз включила – выключила, посидела немного в темноте, о чём-то, видно, размышляя, затем встала и медленно пошла по тропе, включая фонарь время от времени.

Берестов хотел окликнуть ее, но побоялся испугать. Он тихо пошел за ней следом.

Но она услышала. Шаркнул камешек под подошвой или споткнулся он, но только она вдруг повернула фонарь в его сторону.

– Кто там?

– Это я, художник, – сказал Берестов. – Вы не бойтесь.

– А я и не боюсь, – сказала она спокойно, но с видимым облегчением. – Как вы здесь оказались?

– А я живу – здесь. Во-он моя хижина, видите?

Он уже подошел к девушке, они стояли рядом. Она долго всматривалась туда, куда он указывал.

– Теперь вижу. Не страшно вам здесь одному?

– Я привык, – сказал Берестов. – Много лег здесь провожу весну и осень. Люблю я эти места.

– Да, места красивые… – Она помолчала. – А можно я приду как-нибудь, посмотрю, как вы работаете?

– Пожалуйста. Я буду рад… Вы на базу возвращаетесь? – сказал он, чтобы рассеять неловкость, чтобы не подумала она, что он следил за ними.

– Да, на базу.

– Разрешите, я вас провожу. Я здесь каждую тропку знаю.

– Ну зачем вам потом в такую даль возвращаться? – Ока посмотрела ка него и вдруг засмеялась. – Был у меня один провожатый, так я его прогнала…

– Надеюсь, меня не прогоните.

– Нет, конечно.

Они пошли по тропе.

– Извините мою назойливость, – сказал Берестов, – но что он за человек – ваш начальник? Я сегодня присматривался к нему и, признаться, не понял – то ли играет в хамоватого простака, то ли действительно…

Она не ответила сразу, молча продолжала идти за ним, и он тут же счел необходимым добавить:

– Если не хотите об этом говорить, не отвечайте, я ведь понимаю.

– Да нет, чего же… Я ведь и сама об этом думаю… Одно только могу сказать – не так он прост, как кажется… И сегодня в разговоре с вами грубил, конечно, намеренно. Только зачем – не знаю.

– А я допускаю, что знаю.

– Ну?

– Хотел произвести на вас впечатление.

– Нелепо. Хотя на него похоже… Он, знаете, человек очень сильный, всех людей железно держит, результаты отличные группа дает, слава о ней гремит повсюду, ну а если я прибавлю к этому, что он имеет категорию по шахматам и разряд по боксу, то можете составить некоторое представление…

– Да… Шахматы и бокс… Несколько неожиданное сочетание…

– В этом он весь, пожалуй. Умён, но ум какой-то грубый, бескомпромиссный, что ли… И уж если что решил – все, бесповоротно, хоть умри…

– Силу уважает?

– Уважает.

– Скажите, Галя, а вам не боязно рядом с ним?

– Знаете, нет. Иногда неприятно бывает, а боязни нет… Наоборот, пожалуй.

– То есть?

– Ну, как бы это сказать… Чувствую себя за таким мощным щитом. И уверена, что никогда ничего плохого мне он не сделает.

– Откуда такая уверенность?

– Не знаю. Интуиция женская, что ли… Все-таки истинно сильный человек никогда не обидит женщину.

Берестов не ответил. Он молча шёл рядом.

– Вы не согласны? – спросила она.

– Истинно сильный человек, вы говорите? Но бывает сила разная. Есть сила рыцарская, благородная… А есть – тупая. Она упивается своим могуществом, для нее нет ни женщины, ни ребенка…

– Нет, это не то! – Она убежденно тряхнула головой, зачем-то зажгла фонарик, посветила куда-то вверх, в небо. – Мне кажется, есть в нем что-то настоящее, только очень глубоко, внутри… Он, может, и сам об этом не знает…

– Бот как?! Вы что же, перевоспитать его хотите? Вытащить хотите наружу то, что спрятано глубоко внутри?

– А что! Интересно ведь… – в горле у нее колыхнулся смех. – Вот вы… Помогаете же вы людям увидеть в себе хорошее… Или, по-вашему, это может сделать только искусство?

– Что ж… – сказал Берестов. – Как говорится, дай вам бог удачи.

Они прошли еще немного, потом тропа сделала крутой поворот, и сразу послышались людские голоса, звяканье посуды, бренчанье гитары… На плоском взгорье маячили тут и там крошечные светляки электрических лампочек – они почти не отбрасывали света, он тонул в огромной пучине горного мрака, и только желтые точки мерцали, раскачиваясь под ветром.

– Ну вот. Я пришла. Спасибо.

Она остановилась. Прижала рукой подхваченные ветром волосы.

– Вы сейчас уйдёте? – спросил он, и это вдруг прозвучало так жалобно, что ему самому не по себе стало.

– Да, – сказала она, – а что?

– Нет, ничего… Просто… Хотелось еще поговорить с вами.

– Вы хотите что-то сказать?

– Не в этом дело. Просто… мне жаль, что вы уходите.

– Вам, наверно, тоскливо одному там, в вашей хижине…

Она подняла к нему свое лицо, и на какое-то мгновенье он увидел на фоне звездного неба ее профиль. Увидел и задохнулся от прихлынувшего в один миг озарения.

– Послушайте, – вдруг сказал он с силой, – я должен написать ваше лицо. Да, да… Вот так, как я его сейчас увидел… Это то, что я искал все время и никак не мог найти, не мог понять…

– И так вот сразу – поняли?! – голос ее зазвучал насмешливо, – А я-то думала… Он хоть грубо говорит, но прямо. А вы… Откуда заехали!

– Нет, нет, вы не понимаете… – волнуясь, говорил он. – Это судьба послала мне вас…

– Нехорошо! – сказала она мягко, но укоризненно. – Придумали бы чего-нибудь правдоподобней. А то ведь так сразу – увидели, поразились и решили! Нехорошо…

– Так бывает, – быстро сказал он. – Вы потом поймете. В один миг, в одно мгновенье я увидел и понял, что я искал все это время… – Он говорил быстро, волнуясь, и это волнение, видно, что-то поколебало в ней…

– Вы это серьезно? – спросила она тихо, и голос ее прозвучал приглушенно и низко. Он уже заметил, когда она волновалась, голос ее приобретал низкий, грудной оттенок.

– Вы даже не представляете, как это серьезно… И как это важно для меня… Понимаете, я всю жизнь писал горы, писал природу. В ней, в живом дыхании, в ее изменчивости и оттенках я находил все, что хотел выразить – тоску и радость, восторг и печаль, торжество жизни и ее увядание… Но вот в последнее время почувствовал, что мне чего-то не хватает, я не мог найти в природе чего-то очень важного для себя сейчас… И вот теперь я понял – я должен написать живое человеческое лицо… Лицо, которое воплотит в себе идею бессмертия любви, понимаете?

– Понимаю, – сдавленно сказала она. – Только…

– Что?

– Нет, ничего… Просто с собой никак связать не могу. И все мне кажется, что вы шутите. А если нет, то уж не знаю, как себя вести.

– Будьте сама собой. Это все, что мне нужно.

– Хорошо, – сказала она, – постараюсь. Хотя боюсь, что теперь это будет не так легко…

5

Она пришла под вечер, солнце уже скатилось за горы, в небе стоял тот ровный предвечерний свет, за которым приходят горные сумерки.

Берестов сосредоточенно мешал краски. Он давно ждал ее, все приготовил, сидел на пеньке возле шалаша, но ее все не было, свет уходил, он нервничал.

– Простите, я никак не могла раньше… – Она перевела дыхание, видно, быстро шла, поднимаясь сюда к хижине.

– Что, не отпускали? – спросил мрачно Берестов. Он не сказал, кто не отпускал, ко она поняла.

– Это не важно, – сказала она. – Главное – я пришла. Или уже поздно?

– Ничего, немного времени еще есть. – Он посмотрел на небо. – Садитесь вон туда, на тот складной стул, отдохните… Вам отдышаться надо.

Он продолжал мешать краски на палитре, ожесточенно работал кистью. На нем был его рабочий костюм – вельветовая куртка и синие полосатые брюки со следами многочисленных стирок. Эта старая куртка и брюки были для него священны, он работал только в них, ни в чём другом не мог писать, таскал их повсюду с собой. Когда надевал их, к нему приходила уверенность, рабочий азарт. Но странное дело – сейчас он испытывал беспокойство, какую-то внутреннюю неустойчивость, словно впервые взял кисть в руки. Это злило, порождало раздражение. А может быть, другое – то, что ждал ее долго, нервничал, а теперь вот снег уходит. А он до сих пор не знает, как ее будет писать. Видит внутренним взором какой-то неопределенный общий образ, знает, к чему он стремится, но как это будет конкретно – еще не знает…

И она, видно, чувствует неловкость. Впервые, конечно, в такой роли, не знает, как себя вести, не привыкла позировать, а от этого скованна, надо ее отвлечь как-то…

– Ну, что там у вас в партии? Как дела идут? Нашли что-нибудь?

– Пока нет. Готовимся к сейсморазведке.

– Что это значит?

– Взрыв готовим. А на расстоянии будут записываться сейсмические волны. По характеру этих волн можно будет сказать, подтверждаются наши предположения или нет.

– Понятно. И если подтвердятся?

– Ну, тогда доложим свои выводы.

– А потом?

– Ну что – потом… Потом все будет зависеть уже не от нас. Если сочтут, что залежи стоят того, возможно, начнутся разработки. Вам же говорил Сергей Романович…

– Да, говорил… Но признаться, не верится… Неужели сюда, в заповедник, придут машины, будут строить, копать, взрывать… Наполнят все грохотом и шумом… Неужели это возможно?

– Отчего же нет. Вполне… Если только подтвердятся наши выводы.

– А что – здесь могут быть ценные залежи?

– Могут…

Он быстро стал набрасывать контуры. Но день угасал. На двигались сумерки, становилось серо, свет уходил…

– Как жаль! – сказал он, теперь уже находясь в том радостном творческом возбуждении, которое предвещает приход чего-то настоящего. – Как жаль! Свет ушёл! Вы ведь обещали пораньше!

– Я бы пришла, ко понимаете… Он, видно, почувствовал, что я пойду сюда. И стал загружать меня всякой ерундой, которую в общем-то вполне можно было сделать завтра…

– Обидно! – Берестов опустил кисть. – Но все же кое-что я схватил… Кое-что… А почему он так?

– Не знаю… Впрочем, догадываюсь.

– Соперника во мне увидел?

Она резко повернула голову, колыхнулись волосы, срезав часть лба, тревожно-вопрошающе засветились глаза.

– Нет, – сказал Берестов, – я не в том смысле… Не подумайте превратно… Просто он привык, наверно, к тому, что сам всегда в центре внимания. А тут какой-то сердечник…

– Возможно… – согласилась она как-то грустно и откинула волосы со лба.

Она все еще стояла там, возле дерева, и он уже с трудом различал ее глаза – темнело быстро, сумерки неслышно катились с гор, затемняли все вокруг.

– Давайте зажжем костер, – сказал он. – У меня тут собран хворост.

Он принес охапку сухих ветвей, чиркнул спичкой. Словно нехотя пополз огонь, затрещали ветки, он пошевелил их, и вот уже яркие языки пламени заплясали в воздухе. Она присела возле костра, стала подкладывать хворост. Жаркий белый огонь появился внутри, он медленно разгорался – сначала крошечной яркой точкой, потом превратился в жужжащий маленький комок, а затем выплеснулся вверх. Берестов увидел ее лицо в этом смешении белого и красного света, и рука его потянулась к краскам.

Она сидела у костра, задумчиво глядя в огонь, казалось, забыв обо всем, разглядывая в бушующем пламени что-то свое, видимое ей одной, а он всматривался в ее лицо и быстро набрасывал краски – его поразила необычность освещения, создающая какую-то таинственность, неуловимую переменчивость ее глаз.

– Скажите, вот вы пишете лицо человека – вы стараетесь раскрыть его внутренний мир, его душу, или оно для вас просто модель, форма, в которую вы вкладываете свое содержание?

– Бывает и так.

– А сейчас?

– Сейчас, мне кажется, произошло и то и другое. То, что хотел сказать, я увидел, как мне показалось, там, за вашим лицом.

– Как это «за»?

– В том, что мы называем внутренним миром, в душе.

– А если бы ошиблись! Если это лишь кажется?

– Пусть кажется – неважно… Важно то, что я это вижу… И это, если удастся мне, может быть, увидят другие тоже.

– Скажите, а так может быть, – человек увидел свое лицо со стороны, на портрете, и сам что-то понял в себе?

– Не знаю, наверно, может… Не поднимайте голову! Вот так, пожалуйста… – Берестов старался уловить тот странный отблеск, который так поразил его. – Пошевелите огонь, пожалуйста… Вот так… Очень хорошо… Так о чём это я? Да… Может ли портрет открыть что-то самому оригиналу?.. По-моему, может… По-моему, в этом, если хотите, и заключается главная задача искусства – открывать что-то в людях… Что-то такое… Что-то такое, что есть в них, но еще неизвестно им… Это, кажется, Толстой сказал?

– Скажите, это только искусство может? Живопись, музыка, литература? Или в жизни вообще люди должны присматриваться друг к другу, стараться понимать друг друга, открывать в себе и в других что-то невидное, скрытое, но настоящее?..

– В идеале, наверно, так, – сказал Берестов. – Но для этого надо, чтобы настоящее было в каждом – понимаете? – Он оторвался от полотна, резко повернул голову. – Не в отдельных личностях, а в каждом.

– А оно и есть в каждом, я уверена. Что-то свое, иногда глубоко скрытое, далеко упрятанное, иногда самому человеку неведомое, но что-то лучшее в нем… Этот заповедник, что ли. Только открывать его мы не научились… Вот что я думаю.

– Странно, – сказал Берестов и тоже посмотрел на огонь. – А впрочем, может быть, вы и правы…

6

С тех пор она приходила часто, почти каждый день, под вечер. К ее приходу Берестов разжигал костер, готовил краски, ждал ее, прислушивался. И когда улавливал легкий звук ее шагов, чувствовал, как мгновенно отзывалось что-то в его груди. Он даже злился на себя за это, хмурился, напускал нарочито мрачноватый вид, когда она появлялась, и некоторое время сидел молча, чтобы не выдать свою радость.

Она чувствовала, что он заждался, но относила все это к профессиональному недовольству тем, что работа затягивалась. Она присаживалась на свой пенек у костра и сидела так некоторое время тоже молча, глядя в огонь и пошевеливая его обугленной суковатой палкой.

– Опять не отпускали? – ворчливо спрашивал Берестов.

– Опять, – устало с оттенком насмешливой грусти отвечала она.

Он уже научился определять ее состояние по голосу, чувствовал: сегодня она в хорошем настроении, а вот сегодня что-то случилось неприятное, видно, нервничать пришлось.

– Устали? – спрашивал он сочувственно.

– Есть немного, – говорила она. И добавляла тут же: – Чепуха! Пройдет…

Она встряхивала головой, и волосы ее разлетались и снова косо ложились на лоб, тяжёлым полукружьем закрывая часть щеки и глаз.

– Просто крику много, шума, оттого и устала.

– Он кричит?

– И он, и другие. Это не, знаете, как запевала в хоре. Чем выше начнет, тем выше все петь будут.

Он орет – и все орут. Стиль такой… Иначе работа не пойдет…

– Взрывать скоро будете?

– Скоро. Через неделю, наверно. Вы услышите.

– Не опасно это для вас?

– Ну что значит – опасно? Все опасно, если делать неграмотно. Просто ходить по горам тоже опасно, если не умеешь. Это ведь наша профессия…

– Да… Простите… Никак не могу свыкнуться с мыслью, что вы геолог. Знаете, как-то не вяжется. Ваши суждения о жизни, об искусстве, ваше понимание многих вещей…

Берестов вглядывался в ее лицо, но оно почему-то не давалось ему сегодня. Что-то замкнуто было в нем.

– Понимаете, мне все время кажется, что вы случайно попали в геологию, что ваше истинное призвание – музыка или живопись…

Она улыбнулась.

– А вот, представьте себе, ошиблись. Учили меня в детстве и музыке, и рисованию. Даже балетную студию посещала. А геология перетянула. Я ведь в семье геолога росла. С пеленок, можно сказать, окружали меня минералы, мудреные названия, карты, приборы. И с самого детства привыкла я к тому, что наука о земле, о ее богатствах – одна из самых нужных и важных для человека наук. Она больше, чем какая другая, способна сделать людей счастливыми. И с самого детства все было для меня решено.

– Отцом вашим, наверное?

– Что вы! Отец, как ни странно, всячески противился. Хотел сделать из меня кого угодно – только не геолога. Считал – не женская эта профессия.

– Правильно, – сказал Берестов. – И я так считаю.

– А я вот считаю иначе. Я ведь упрямая. Как решила – так сделала.

– И не жалеете?

– Пока нет.

– Дай вам бог и дальше.

– Спасибо.

– И все-таки честно, – неужели вас не тянет в город, к людям, к театрам, к концертным залам? Вот я тоже устаю от всего этого, бегу сюда, в горы, отдыхаю душой. А потом не могу. Должен возвращаться. Наверное, все-таки люди недаром собираются вместе – в городах, в селах. Общение с природой дает радость, но по контрасту. Оставьте человека один на один с природой надолго – и он сойдет с ума от одиночества.

– Конечно, тянет… Часто дни считаешь, часы. А потом снова – считаешь… Горы зовут! Есть в них, знаете, что-то такое притягивающее.

– Уж мне ли не знать! Вы мои работы не видели?

– К сожалению.

– Может, и к счастью… Впрочем, будете в городе – посмотрите. И напишите мне. Хотелось бы знать, что вы об этом скажете.

– Вам действительно это интересно? – спросила она.

– Очень. Даже важно. Поверьте…

– Хорошо. Обещаю вам…

– Вы знаете, я ведь не случайно задаю вам эти вопросы… – Берестов, разговаривая, кидал мазки на полотно. Он все время занимал ее разговорами, он видел, что так освобождает ее от скованности, отвлекает от мысли, что ее рисуют. – То, что я пишу сейчас, так далеко от геологии, от науки, от вашей профессии. Это, если хотите, гимн мечте, устремлённости к ней, к чему-то далекому, недостижимому и вечно прекрасному, передающемуся из поколения в поколение.

– Странно! – она вскинула голову, посмотрела ему в глаза. – Мечта людей, устремлённость, вера в нее… Это же геология… Точный портрет. Не заметили?

Она негромко засмеялась. И он засмеялся тоже.

7

Она стала сниться ему по ночам – его «Девушка у костра». Она сидит в куртке, в сапогах, руки опущены прямо вниз – она оперлась ими о сруб дерева и смотрит в огонь. Багрово-желтый отблеск пламени – на ее лице.

Он все время видел по ночам ее лицо, освещенное пламенем костра. В нем и задумчивость, и мечта, и предвестье радости, и в то же время еще что-то, чего он никак не может пока уловить и что должно прийти – он знает. Раз начало сниться – значит, придет.

Теперь он жил своей картиной. Вставал утром, спускался к Курбану, пил с ним чай, разговаривал, потом бродил по окрестностям, иногда делал наброски, но думал только о ней, о ее лице. Ему казалось, что он только сейчас начал по-настоящему понимать, в чём заключается сила великих произведений искусства. Как бы ни было прекрасно и совершенно по мастерству произведение, оно умрёт вместе со своим временем, если оно однозначно, если оно слишком конкретно. И наоборот – некая загадочность, многозначность дает возможность новым поколениям толковать произведение по-своему, вкладывать или отыскивать в нем свое – отсюда его бессмертие. Сколько бы новых людей ни приходило в мир, столько будут стоять перед загадочной улыбкой Джоконды, перед поразительным лицом Мадонны – потому что каждый видит в нем что-то свое. И «Гамлет», где разворачиваются вполне определенные события и произносятся вполне определенные слова, велик тем, что эти слова многозначны, что каждое поколение читает их по-своему и читает в них свое.

Несколько раз приходил он к тому камню, вглядывался, стараясь понять, как это, каким чудом волнует его этот едва различимый отголосок далекого, может быть, тысячелетнего прошлого…

Значит, есть она, эта нить, тончайшая, почти неощутимая, но протянутая оттуда… И каким-то непостижимым образом соединялась она сейчас в его воображении с «Девушкой у костра», словно эстафету он принимал у своего невидимого предка. Странно, но почему-то, когда он стоял у этого камня, у него все время было такое чувство, что он должен торопиться, что ему отпущено не так уж много времени, словно столетия, прошедшие до этого дня, истощили свою силу, передав ему свою ношу…

Может быть, поэтому он так торопился, старался не пропустить ни одного дня, нервничал, когда она задерживалась.

А в один из вечеров она не пришла совсем. Он сидел у догорающего костра, и когда понял окончательно, что она не придет, решил идти в лагерь, к геологам. И в это время услышал сзади резкий скрип сапог, взбирающихся по каменистому склону, и тяжёлое мужское дыхание.

Он обернулся. Рядом с ним, глубоко сунув руки в карманы, стоял геолог и разглядывал полотно на подрамнике.

– Та-ак… Ждете, значит?

– Жду, – сказал Берестов.

– Напрасно ждете. Не придет она. – Он вытащил руку из кармана и постучал пальцем по полотну. – Между прочим, не похоже.

– Почему не придет? – с трудом сдерживаясь, спросил Бэрестов.

– Потому. Услал я ее к соседям.

– Зачем?

– По делу. У нас ведь работа – не игрушки. – Он опять постучал пальцем по полотну. – Непохоже рисуете, говорю.

– Это не ваша забота.

– Как же не моя? Вы у меня работника отвлекаете, голову ей заморочили… Вот я и решил посмотреть, стоит ли…

– И пришли к выводу, что не стоит?

– Нет, не стоит. – Он блеснул своей коронкой.

– Знаете, есть такая поговорка, насчет полработы.

– А-а… – Он смерил Берестова насмешливым взглядом, перешагнул через бревно, сел. – Слушай, поговорить надо!

– Говорите!

– Садись, чего стоишь. В ногах правды нет.

– Постою.

– Ну, как хочешь… – Он щёлкнул зажигалкой и прикурил, затягиваясь. – Слушай, уходил бы ты по добру отсюда!