Текст книги "Ценою крови"
Автор книги: Вилло Робертс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
28
Акадийцы были удивительно мирными и законопослушными людьми. У них не было судов, потому что, собственно, не было и преступлений. Правда, англичане считали преступлением контрабанду, но для акадийцев это было не более как способ выживания, на который их толкало безумие тех, кто ими правил. Когда между кем-либо из местных жителей возникал конфликт, дело либо улаживалось по взаимной договоренности, либо передавалось на решение соседям.
Впрочем, если бы даже кто-нибудь попытался апеллировать к властям, например в споре о границах того или иного владения, власти отказывались от вынесения какого-либо вердикта. Говорили, это из-за того, что иначе создался бы правовой прецедент, подтверждающий, что акадийцы действительно имеют какие-то права на землю, которую англичане предназначали для своих переселенцев.
Для того чтобы составлять петиции властям насчет все более жестких условий и правил, которые регулировали жизнь акадийцев, им приходилось обращаться к своим кюре – это были единственные грамотные люди в округе. Но все понимали, что было бы непростительной глупостью полагаться на кюре, когда речь заходила о том, чтобы представить эти петиции властям. Одного вида сутаны было достаточно, чтобы привести в бешенство полковника Лоуренса и его подчиненных: они считали, что именно кюре настраивают население против англичан.
Это было не так или, во всяком случае, не совсем так. Аббат Ле Лутр, который вместе с индейцами нападал на британские поселения, был давно лишен сана. Правда, большинство кюре, верные своей христианской совести, советовали прихожанам воздержаться от подписания присяги на верность британской короне без упоминавшейся нами выше поправки, предусматривавшей, что они не будут обязаны воевать против своих единоверцев-французов или дружественных индейских племен.
Эмиль Сир всерьез верил, что если так долго не было кровопролития, значит, все так или иначе решится – опять же мирно и по взаимному согласию. Акадийцам все равно, кто ими правит. За исключением нескольких горячих голов, никто не собирается выступать против англичан с оружием в руках. Что касается присяги, то какова ей цена, если нет взаимного доверия, а англичане делают все, чтобы его и не было? Надо их как-то убедить, что они сами себе вредят, и все.
Правда, последнее время у Эмиля оставалось все меньше иллюзий. Он уже не возвышал голос, когда за столом ругали англичан, или делал это как-то нехотя, скорее по привычке. Только когда разговор заходил о вооруженном сопротивлении, он держался прежней точки зрения.
– Нарушать закон – это нам не поможет, – повторял он, но эти слова тонули в потоке страстных речей, с которыми выступали его сыновья, причем не только близнецы. Пьер, всегда такой немногословный и рассудительный, тоже начал всерьез сомневаться: стоит ли и дальше оставаться в Гран-Пре. Он по-прежнему мало говорил за столом. "Это расстраивает папу", – объяснял он, но с сестрой и шурином был вполне откровенен на этот счет.
– Если бы не отец с матерью, я бы тоже сделал, как Луи. Не обязательно на Сен-Жан, конечно. Говорят, там с припасами плоховато. Может, врут, конечно, но я не могу рисковать – с ребятишками да еще с… – он не закончил, запнулся.
Это он, конечно, свою будущую жену имел в виду, подумала Солей. Застеснялся, даже покраснел…
– А ведь на западе столько земли, и англичанам она вся не нужна, – продолжал он, загораясь. – Мужчине здоровому там самое место с семьей. Может, как раз там, по Сент-Джону, о чем ты говорил, Реми!
– Там, конечно, безопаснее, чем здесь, – согласился Реми, и Солей вздрогнула. – А ты не пытался уговорить отца двигаться отсюда, пока еще есть время? То, что случилось в Шиньекто, может и здесь случиться – рано или поздно.
– А вот когда? До весны у нас время есть? Папа, по-моему, уже колеблется. За зиму его можно, пожалуй, переубедить. А сейчас… Чтобы он бросил все, пока еще ничего не сжато, пока в саду урожай не снят?..
– Не знаю, Пьер, – Реми неловко переступил с ноги на ногу. – Англичанам надо сюда подбросить пополнение, если они хотят идти дальше, за форт Бозежур. Не думаю, чтобы они до зимы на что-нибудь серьезное решились.
Пьер помолчал, обдумывая его слова, потом спросил:
– А ты, Реми? Ты что думаешь предпринять?
– До снега вернемся на Мадаваску, – не задумываясь, ответил тот. – Построим хижину. Весной, когда ребенок родится, отвезу меха в Квебек, потом расчищу участок, чтобы скот мог пастись, потом, может быть, пристройку сделаю. Там и для тебя места хватит, и для всех наших. Солей, конечно, хотела бы, чтобы мать была с ней в это время, но тогда надо пораньше собираться.
– Как они тебе показались – мама с папой? – обратился Пьер к сестре.
– Постарели, – мягко ответила Солей. – Но еще ничего, да?
– Пока. Но вся эта заваруха на них сильно действует. Я вам одно скажу: на отца давить нельзя – только хуже будет. Мне иногда хочется близнецам замок на рты повесить: он наверняка бы уже все сделал, как надо, если бы не эти крикуны. Но разве их уймешь! Я уж столько раз им говорил!
– Может, мне еще стоит поговорить? – раздумчиво произнес Реми. – Я учту насчет того, чтобы не давить. Надо увлечь его как-то. Незаметно так.
"Господи, – молилась про себя Солей, – помоги им в этом!" И впрямь, как было бы здорово, если бы мама была при ней во время первых родов – страшновато все-таки! А еще лучше бы, если бы вся семья там собралась, на Мадаваске, и Луи с Мадлен тоже – подальше от этих ненавистных англичан!
* * *
Утренние приступы тошноты у Солей быстро прошли. Она никогда в жизни так хорошо не чувствовала себя. Все время хотелось есть: Реми даже начал по этому поводу над ней подшучивать. Даниэль поведала ей о своих личных делах: Базиль Лизотт еще не сделал ей предложения, но сделает, никуда не денется.
– Весной уж точно, – заверила она сестру, которую немало позабавила такая самоуверенность этой пигалицы. – Он как-то сказал, что они с отцом пристройку к дому собираются делать.
– А почему ты решила, что это для вас с Базилем?
– Ну а для кого же? Сестры все замужем, у них свои дома, у брата с невесткой своя комната. Я бы не стала спать в углу кухни, как Пьер с Авророй. Ну ладно, когда давно женаты, куда ни шло, а представляешь, в первую брачную ночь кто-нибудь через вас перешагивает, когда на двор захочет?
– Ну, В первую-то уж потерпят, – утешила ее Солей. – Как думаешь, мама не против будет, если я сбегаю к Селест? Я уже не могу!
– Давай, давай, беги! – Барби как раз открывала дверь и слышала последние слова. – Сама помню, как такой была: не терпелось поделиться с подругой всякими секретами!
Она радостно улыбалась, и теперь особенно ясно были видны новые морщинки на ее лице. Бедная мама! Впрочем, к тому времени, когда Солей подошла к усадьбе Дюбеи, эти грустные мысли куда-то ушли.
Подружки кинулись друг дружке в объятия. Смех, слезы…
– Мам, – бросила Селест через плечо, – мы скоро придем. Давай, Солей, на нашу дамбу!
Первый вопрос, который Солей задала, как только они оказались одни, был о том, как у них с Антуаном. Селест как-то виновато улыбнулась.
– Все хорошо, только он говорит, в такое время не до свадеб. Ему, мол, скорее всего, с ружьишком придется подружиться, свой мушкет он никому не отдаст. Какой из него муж?!
– Да-а-а. У вас-то оружие забрали?
– Все, кроме того, что в сарае было, под сеном.
– Припрятали заранее?
– Да нет. Отец, когда там коров доил, два раза волков видел, так решил мушкет оставить, чтобы под рукой был. А сено случайно на него свалилось. Потом отец жалел, что все туда не отнес.
– Не знаю, что с отцом было бы, если бы у нас оружие стали забирать, – пробормотала Солей.
– Главное, приперлись как лучшие друзья, вроде с утра на рыбачку пойдут, рыбы обещали нам на ужин принести! В карты вечером играли, песни пели, двое за мной ухаживать начали, все долдонили, что мне надо за англичанина выйти – в культурную страну попаду, мол. А сами в это время об обыске думали! Представляешь: просыпаешься, а на тебя мушкет наставлен и орут что-то!
– Реми беспокоится, что они что-то замышляют, – прервала ее Солей. – И даже Пьер думает подаваться отсюда побыстрее, а то всех заодно – и правых, и виноватых…
– Кстати, о виноватых. Антуан-то знаешь чем занимается? – Селест покраснела. – Я его тут прижала насчет этих его таинственных отлучек, и он во всем признался! Он, Франсуа и братья Лизотты…
– Базиль?! – воскликнула Солей. "Бедная Даниэль", – пронеслось у нее в голове.
– Ха! У Базиля храбрости как у кролика. Клод и Ален, кто бы мог подумать, а? Ну, Клод всегда был идиотом, но Ален? Они, оказывается, давно уже нападают на английские поселения и контрабандой промышляют – и никто ничего не знал!
Значит, Реми был прав. Близнецы в это дело глубоко влезли. Солей поежилась как от холода – даром что на солнцепеке сидят.
– Что же с нами будет? – проговорила она.
– Ой, не знаю, не знаю. Я сказала Антуану, что все равно за него выйду. Пока холостой, ему вообще никто не указ, а так я, может, образумлю его как-нибудь… – Селест вдруг замолчала, на глазах ее появились слезы. – Да глупости это все! Мне его не переделать. Антуан есть Антуан. Пока англичане так себя ведут, он будет с ними бороться, как может.
"Голыми руками? – подумала Солей. – Нет, конечно, у Сиров еще сохранились мушкеты, но надолго ли? Хоть бы Реми с Пьером удалось убедить отца уйти отсюда!" Она встала, осмотрелась: с одной стороны – поля, отвоеванные у моря, такие ухоженные, родные, с другой – красные от глины воды океана. Вот чего ей будет не хватать там, в долине Мадаваски, – этих могучих приливов, этих пляжей, этих волн… Может, случится чудо, и они с Реми когда-нибудь вернутся сюда, к своим старикам. Или это такая же глупость, как Селест насчет Антуана придумала?
Какое-то время подруги стояли молча, взявшись за руки, словно надеясь поднабраться храбрости и силы друг от дружки. Потом, не сговариваясь, повернулись и пошли к дому. Радость от встречи и тревога от дум о будущем – все смешалось в их душе.
29
Даже церковная служба, которой Солей так недоставало во время их скитаний до Квебека и обратно, была какой-то другой. Нет, отец Кастэн все тот же, и отец Шовро со своими увещеваниями насчет всяческих грехов, но все какое-то не такое… Кюре выглядят печальными и прихожане тоже. Меньше стало тех, кто обычно вставал посреди проповеди и выходил перекурить, а главное – покалякать с односельчанами. А когда все вышли после окончания мессы, ни шуток, ни смеха не было слышно – только тихие, серьезные разговоры.
Односельчане сразу окружили Реми и Солей, начались расспросы, приветствия. Женщины, конечно, тут же принялись разглядывать ее талию, но Солей их сразу успокоила; хорошо, что раньше не вернулась, а то бы сплетни пошли: бесплодная, мол; у них обычно зачинали в первую же брачную ночь.
Еще новое дело: даже среди женщин разговор все на политику сбивается, а уж что о мужчинах говорить! Реми взяли в плотное кольцо – от кого, как не от него, можно разузнать, что вокруг делается. Солей отошла в сторонку: она уже не могла этого слышать. Про детей бы что-нибудь послушать, про хорошее что-нибудь… Но то, что сказал ее мужу подошедший к ним отец Шовро, невозможно было не услышать; голос у него громовой. Вон, все сразу обернулись…
– У меня к вам новость – из Аннаполиса.
– Из Аннаполиса?
– Да, я там провел некоторое время, был у отца Лаваля.
Лицо Реми сразу осветилось. Ведь это отец Лаваль научил его читать и писать, а его проповеди до сих пор у Реми в ушах стоят.
– Ну и как он? Ему ведь сейчас около семидесяти…
– Семьдесят один, – кивнул кюре. – Неважно себя чувствует, но ум ясный, вас часто вспоминает. Я ему сказал, что вы женились, он просил передать поздравления. Он к Вам как к сыну относится. – И уже другим, более суровым тоном продолжал: – Реми, он умирает. Его дни сочтены, боли страшные. Было бы хорошо, если бы вы его навестили. Это он меня просил вам передать, когда вы появитесь. Конечно, время не слишком подходящее, в общем, вам решать.
Кюре отошел, разговор в кругу мужчин возобновился, но теперь Солей было тем более не до того, чтобы прислушиваться. Неужели он и впрямь отправится в Аннаполис, оставит ее одну? Нет, она знает, что он многим обязан этому отцу Лавалю, но в такое время…
До обеда у нее не было случая поговорить об этом с Реми, а уж во время обеда – тем более. У них были гости: Селест и Сесиль Меньо. Они с Пьером как-то не смотрелись вместе. Девушка выглядела еще моложе, чем Даниэль. Почти все время она молчала, застенчиво улыбалась, когда к ней обращались, глядела на Пьера с тихим обожанием. Интересно, влюбился в нее Пьер или просто так, женщина нужна? Да ведь она совсем еще ребенок, что он с ней делать будет?
Только поздно вечером, когда Реми и Солей остались одни – вроде как вышли садки с рыбой проверить, – смогли обо всем переговорить.
– Ты как насчет Аннаполиса?
– Хотелось бы навестить старика. Знаешь, он мне однажды сказал, что единственное, о чем он жалеет, когда пошел в кюре, – это что у него никогда не будет семьи. У него было двенадцать братьев да еще шестеро сестер, дружная была семья. Тогда он решил, что его прихожане – это и будут его дети, но только когда он нашел меня, оборванного, голодного, он почувствовал себя вроде как отцом, – Реми засмеялся, вспоминая. – Он прямо по библии поступал: не жалел на меня лозы. Но по справедливости, должен тебе сказать.
Что-то сжалось в груди у Солей.
– Значит, в путь?
– Не против? Я недолго. Пару дней туда, пару обратно, а ты со своими пока побудешь.
Ну что она так? Ведь ничего же страшного…
– Мы никогда не расставались – с самого дня свадьбы.
– Верно. Но это ненадолго. Он для меня столько сделал, а я для него еще пока ничего.
– Ты же говоришь, что был ему как сын. Разве этого мало?
– Ну, это не всегда была радость. Только теперь я понял, что такое отец. Это нелегкое дело, знаешь ли…
– Ты будешь хорошим отцом, – промолвила Солей и потянулась к нему губами. Да нет, все правильно, он должен увидеть этого своего отца Лаваля. Но все равно где-то глубоко таилось какое-то нехорошее предчувствие, какая-то тайная боль, которую не смогли унять даже его жаркие ласки.
* * *
Аннаполис сильно изменился, однако дом отца Лаваля был все такой же, как много лет назад. Пахло морем, елями, но все перебивал дразнящий запах жарящегося мяса. Реми невольно сглотнул слюну.
Вот так же было и тогда, во время их первой встречи: его привлек аппетитный запах пирога, только что вынутого из печки, он заглянул в дверь, увидел, что кюре отвернулся, и решил этим воспользоваться. Он был босиком, скользнул к столу бесшумно, но пирог был горячий, Реми обжег себе пальцы, выронил его, а тут хозяин и схватил его за ухо. Трудно сказать, что было больнее.
– Так-так, значит, у нас появился воришка! – голос был суровый и не сулил ничего хорошего. – Новичок еще, – немного мягче произнес отец Лаваль, рассмотрев его как следует, но все еще не выпуская уха. – Правил не знаешь, мальчуган. Прежде всего – никогда не воруй у священников, они не такие богатые. Кроме того, мы всегда готовы и так поделиться, чем Бог послал. Надо только попросить. Во-вторых, никогда не хватай горячее – обожжешься. – Он прищурился. – Я тебя вроде не знаю. Ты не из моего прихода?
Реми не мог вымолвить ни слова – от испуга и стыда.
– Нет. Я тебя точно никогда раньше не видел. Ты откуда?
Ухо он его отпустил, но все равно не убежишь: дверь собой загораживает.
– Ну а пирогу-то что же, пропадать? Неси-ка блюдо.
В общем, вместо наказания, к которому Реми уже приготовился, он получил царское угощение. Вкус того пирога он помнит до сих пор. Потом он все рассказал кюре о своих злоключениях: он жил у дяди Гийома и тети Мари, у них было полно детей, еды мало, он как-то раз съел больше положенного, дядя его отстегал как следует, и он убежал.
– Да, это ты хорошо придумал, – сказал кюре своим обычным, слегка насмешливым тоном. – А знаешь, мне как раз нужен помощник по дому, я вот ногу повредил, хожу пока плохо.
Реми облизал губешки:
– А есть давать будете?
– Буду. Только вот что еще: у тебя, по-моему, вши. Сейчас я отыщу что-нибудь подходящее, а это мы сожжем, пожалуй. Спать будешь вон там, в уголке. Ты не храпишь?
– Н-н-нет вроде…
– А я, говорят, храплю. Но ты меня не буди – такова воля божья. Давай-ка свои лохмотья, вон корыто, ведро рядом.
Конечно, отец Лаваль не удовлетворился тем, как мальчишка помылся. Он сам выскреб его как следует, так что кожа горела. Но желудок был полный, да еще и на завтра вроде обещано было – и Реми остался.
Он прожил у отца Лаваля целых два года.
Вспоминая об этом, Реми улыбался. Улыбка все еще играла на его лице, когда после второго стука в дверь она распахнулась и на пороге возник человек в сутане, совершенно не похожий на отца Лаваля – маленький, толстенький, розовощекий, лет на тридцать моложе.
– Да? – произнес он не слишком благожелательным тоном.
– Я пришел повидать отца Лаваля. Меня зовут Реми Мишо. Я жил тут у него много лет назад. Мне сказали, он болеет и обо мне спрашивал.
В какой-то момент он уже подумал, что опоздал, но нет, кругленький кюре отступил, раскрывая дверь шире, и впустил Реми в дом.
– Отец Дюбуа, – представился он. – Отец Лаваль и впрямь очень болен. Я проведу вас к нему, только ненадолго. Он очень слаб, разговоры его сильно утомляют.
В доме все было по-прежнему. Горели свечи, на столе оставалась еда. Они прошли через кухню в спальню; там были только узкая кровать и три вешалки с одеждой.
Отец Лаваль с трудом повернул голову им навстречу. Боже мой, как он изменился! Бледный, исхудавший, глаза ввалились. Но в них светился ум – так же, как и раньше. Узнал…
– Реми! Реми, который пирог хотел украсть!
Отец Дюбуа бросил на гостя изумленный взгляд, но Реми не заметил этого, как и больной. Реми опустился на колени, припал к его ложу, прижался к его безжизненной, в синих венах руке.
– Тот самый! – Реми старался, чтобы голос его звучал весело. – Ну вот, отец Шовро меня напугал, а зря!
Рука старика слегка пошевелилась, голос был еще слышен, но в нем не было отчаяния.
– Ох, сын мой, как хорошо, что довелось еще с тобой повидаться – в последний раз, я уж знаю. Много о тебе думал последнее время. Ты мне был отрадой, тогда, когда жил здесь…
– А я думал, со мной забот хватало…
– Верно. Но это и была отрада. Ты, я слышал, женился? Взял девицу чистую и непорочную.
– Точно, – кивнул Реми. – И она уже беременная. Весной первенца ждем.
– Хотелось бы самому окрестить, да, видно, не придется. Меня уже наш всевышний к себе призывает. Я не боюсь. Пора. Теперь мне еще легче, ведь ты пришел со мной попрощаться.
– Ну, еще рановато прощаться. На сей раз у меня вшей нет… – Реми неловко глянул на стоявшего рядом кюре: что он о нем подумает! – Может, опять найдется какая-никакая лежанка, поспим, а завтра еще поговорим.
– Конечно. Ты устал с дороги. Отец Дюбуа позаботится. – Поразительно, какая знакомая улыбка! – И накормите его как следует, святой отец. Он всегда ужасно прожорливый был… До утра, потом поговорим, верно ты сказал.
Но утром, когда отец Лаваль еще спал, раздался стук в дверь. Не успел еще отец Дюбуа подойти, как дверь с грохотом распахнулась и ворвались два солдата.
– Это дом священника Андре де Лаваля! – произнес один из них. Это был не вопрос, а утверждение. Мундир грязный, сам небритый.
– Отец де Лаваль болен, – проговорил отец Дюбуа, отступая в глубь комнаты. – Что вам от него нужно?
– Мы пришли его арестовать, – объявил солдат. – Ведите нас к нему.
Последовало молчание, потом вмешался Реми, он как раз заканчивал завтракать:
– Он же с постели не встает уже много недель!
Его одарили презрительным взглядом.
– У нас есть приказ.
– Но за что? – пропищал отец Дюбуа, как испуганная мышка. – Что он мог сделать, он же на смертном одре?
– Мятеж против короны. Будут судить – все по закону.
– Но ведь умирает же человек! Куда его сейчас такого? – Реми встал, подошел поближе.
Солдат в грязном мундире ткнул пальцем второго.
– Позови других! Носилки, наверное, надо.
Тот быстро повиновался. Вошли еще четверо, направились к спальне. Реми не мог поверить своим глазам.
– Вы с ума сошли! Его с места трогать нельзя, зачем его арестовывать?
Старший в команде сплюнул Реми под ноги.
– Уйди, не мешайся тут!
Ярость ударила в голову Реми, он забыл обо всякой осторожности.
– Черта с два! – проговорил он сквозь зубы. – Я сперва поговорю с вашим офицером. Он, наверное, не знает, в каком состоянии отец Лаваль, иначе не дал бы такого приказа!
На лице англичанина появилась издевательская ухмылка.
– Ах, так ты хочешь поговорить с моим офицером, ты, французик! Мы тебе это устроим. Болт, Ситон, в цепи его! Отправится в тюрьму вместе с попом-изменником!
Только теперь, когда три штыка уперлись в него с разных сторон, Реми понял, как дорого ему будет стоить этот его необдуманный поступок.
