Текст книги "К новому берегу"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 48 страниц)

6

Однажды, когда Айвар и агроном Римша еще работали над трехлетним планом «Ленинского пути», Лавиза узнала от какой-то соседки, что одну из главных отводных канав предполагают рыть через луга и пастбища Сурумов. Последний год Лавиза часто болела и вечно возилась с разными знахарями и знахарками, пила приготовленные ими чудодейственные лекарства, позволяла старухам дурачить себя всякими суевериями, а к участковому врачу Зултеру за советом не обращалась. Она сильно похудела и пожелтела, но Пацеплис не проявлял особых забот о здоровье жены. Узнав новость, Лавиза разыскала мужа и, дрожа от негодования, рассказала ему об этом.

– Как же ты, Антон? – дивилась она. – Хозяин ты в Сурумах или нет? Без твоего согласия делают с твоей землей все, что взбредет на ум. Сейчас они мудруют над всякими отводными канавами да каналами, а скоро позарятся на твои строения и скотину. Хоть бы поговорили с тобой, спросили бы, как ты на это смотришь. Нет, решат, да и начнут здесь хозяйничать, как в своем доме. Сущие разбойники!

– Так, так, без моего ведома… Ничего у них не выйдет, Лавиза. Только через мой труп пройдут эти канавокопатели на мои луга. Есть еще на свете закон и власть. Я им покажу, что получается, когда забывают поговорить с хозяином. В суд подам! Чего бы мне это ни стоило, я добьюсь правды! Тоже нашлись вершители…

– Если хочешь чего-нибудь добиться, тянуть нечего, – сказала Лавиза, – иначе упустим время, а потом скажут, где вы были раньше, почему молчали? Может, поговорить с каким аблакатом? Да и волостной писарь кое-что понимает в законах.

– Я сам знаю, что мне делать! – оборвал ее Пацеплис. – Ты меня не учи.

Он приоделся, повязал на шею цветной платок и пошел запрягать лошадь.

– Куда поедешь, Антон? – спросила Лавиза. Энергичные действия мужа пришлись ей по душе. – К писарю?

– У меня есть советчик получше, чем все твои писари да адвокаты, – отрезал Пацеплис – Поеду на пасторскую мызу, к самому Рейнхарту.

– К Рейнхарту… – удивленно и благоговейно прошептала Лавиза. – Вот это ты хорошо придумал, Антон. Ну и голова же у тебя.

– А ты только сейчас смекнула? – отозвался муж и, стегнув лошадь, выехал со двора. Старая, давно не смазанная рессорная телега визжала, как собака во время порки. Кляча тихонько трусила по мерзлой дороге, делая вид, что бежит рысью. Телегу сильно трясло. Пацеплис еще больше разозлился, но сорвать сердце можно было только на лошади, ей и попало.

Старый Рейнхарт умер несколько лет тому назад, теперь обязанности пастыря прихода исполнял его сын. Немного старше сорока лет, высокий, плотный, с гладко выбритым лицом, жидковатыми волосами и совершенно коричневыми от курения зубами, молодой Рейнхарт мало чем напоминал покойного отца – тот был худощавый, с маленькой бородкой клинышком. Когда жена сказала ему, что прибыл какой-то крестьянин, Рейнхарт для пущей важности заставил посетителя минут десять подождать, облачился за это время в поношенную визитку, раскурил трубку и только тогда вышел в кабинет. Почтительно зажав под мышкой шапку, по возможности сгорбив свою рослую фигуру, Антон Пацеплис смиренно предстал перед слугой господним.

– Преподобный отец, со мной стряслась большая беда… – жалобно начал Антон. – Дети оставили меня одного на старости лет, сейчас мир хочет совсем разорить меня. Право, не знаю, чем заслужил такую немилость божью.

Рейнхарт сел за письменный стол, уставленный книгами, показал Пацеплису рукой на стул и спросил:

– Чем могу быть полезен?

Антон рассказал все: как он не пошел в колхоз, как из-за этого поссорился со своими детьми, как сейчас без его согласия мир хочет разорить его луга и пастбища.

– Разве на других участках им места не хватает? Если у них такая нужда, пусть роют через свои участки, а мою землю оставят в покое. Я там хозяин и своим имуществом могу распоряжаться как хочу. Если бы вы дали благой совет, я бы вас по гроб жизни благодарил.

Пастор погрузился в раздумье, посмотрел, будто обращаясь за советом, на небольшое распятие и торжественно вздохнул.

– Крест свой надо нести терпеливо. Не теряйте надежд, добрый христианин.

– То есть как это, преподобный отец? – смутился Пацеплис. – Как мне это понимать?

– В смирении и страхе божьем должны мы проводить дни свои. Как отец небесный предначертал в своем милосердии, так все и свершится, и человек не должен идти против рожна, – ответил Рейнхарт.

– Вы же не хотите сказать, что мне надо уступить, – воскликнул Пацеплис, и голос его задрожал от негодования.

– Еще предки мудро советовали: с сильным не борись, – продолжал пастор. – Попытайтесь добром. Может быть, они признают ваше право.

– Нечего пытаться! – Пацеплис ударил кулаком по столу с такой силой, что опрокинул распятие. – Им нужна канава, а мне земля, и это мое право. Если вы только такой совет даете, не стоило приезжать.

Рейнхарт пожал плечами и встал.

– К сожалению, так. Вмешиваться в мирские споры не мое дело. Господь поручил мне пасти своих овец.

– И это все, что вы можете мне сказать? – удивился Пацеплис и тоже встал.

– Это все, добрый человек, – сказал Рейнхарт, спокойно посасывая трубку. – Но вы не тревожьтесь; все сбудется так, как предначертал господь.

– Этого я никак не ожидал… – пробормотал Пацеплис. – Прощайте, преподобный отец.

– С богом, да благословит вас господь…

Смущенный Пацеплис вышел от пастора. Уже сидя в телеге, он досадливо сплюнул и, погнав лошадь в сторону волисполкома, оглянулся на дом пастора.

– Тьфу… чучело, – злобно бормотал он. – А еще считается христовым воином… Трусливый заяц! Хитрая лиса! Хорошо, что не взял с собой кошелку яиц и старого петуха – за что ему давать? С сильным не борись… такой мудростью можно дураков пичкать, но не меня. Поборемся! Я не боюсь! Они еще увидят, кто такой Сурум!

Пацеплис подъехал к волостному исполкому в воинственном настроении. Привязав лошадь, он направился к Анне.

В кабинете парторга были только двое – Анна и Айвар, который пришел попрощаться перед отъездом в Ригу.

– Ага, очень хорошо, что и вы здесь! – сказал Айвару Пацеплис. – У меня с вами серьезный разговор.

– Добрый день, отец… – Анна напомнила, что он не поздоровался.

– Добрый день, – резко ответил Пацеплис и сейчас же разразился: – Это по какому праву вы суете нос в мою землю? Кто вам разрешил проектировать отводную канаву на моем владении?

– Через ваши луга лежит кратчайший путь от Змеиного болота к Раудупе, – спокойно ответил Айвар. – В другом месте пришлось бы рыть в обход или через холмы, а это удорожает строительство. От этой канавы польза в первую очередь будет вам же. Я бы на вашем месте радовался.

– Я вам порадуюсь! – Пацеплис повысил голос. – Я расстрою весь ваш проект! Ройте, где хотите, только не на моей земле!

– Почему ты упрямишься, отец? – спросила Анна. – Садись. Поговорим обо всем спокойно.

– У меня нет времени сидеть тут и торговаться с вами, – отрезал Пацеплис. – Земля моя, и я над ней хозяин. И как я говорю, так тому и быть. Никаких канав вы у меня рыть не будете!

– Но тебе же польза от этого… – возразила Анна. – Каждый разумный человек сказал бы спасибо, что ему помогают осушить луга и поля. Я не понимаю, почему ты упорствуешь?

– Яйцо улит курицу! – Пацеплис насмешливо посмотрел на Анну. – Побереги свою мудрость, доченька, а я обойдусь без твоих советов.

Анне было стыдно, что отец в присутствии Айвара выказывает всю свою тупость и безрассудное упрямство, терпение ее истощилось.

– Делай как знаешь, – ответила она отцу. – Если не хочешь послушать моего совета, потом не жалуйся. Запомни одно, отец, коллектив не позволит тебе без конца привередничать и мешать ему. Если ты из одного упрямства будешь противиться рытью отводной канавы через твою землю, мы переселим тебя из Сурумов в другое место. В другом конце волости есть бесхозяйные усадьбы. Одну из них отведут тебе, а землю Сурумов присоединят к колхозу. Не удивляйся моим словам, я говорю совершенно серьезно. Мы не позволим тебе мешать жизни всей округи.

Пацеплис понял, что Анна действительно не шутит. Он испугался, побледнел.

– Ты… ты меня выгонишь из дома? – растерянно пробормотал Пацеплис. – За то, что вырастил тебя, сделал человеком? – он молитвенно сложил руки, поднял их кверху и громко воскликнул: – Отче, прости им, ибо не ведают что творят! Не оставь меня, господь Саваоф!

Но его ханжеские крики ни на кого не подействовали, и, поняв, что борьба проиграна, Антон Пацеплис насупился, горестно покачал головой и удалился.

– Видал, какой крепкий орех мой отец? – сказала Анна. – Но сейчас я его, кажется, раскусила.

– Да… это орешек… – покачал головой Айвар. – Какое ему дело до остальных, лишь бы настоять на своем.

…Приехав домой, Пацеплис выпряг лошадь, закатил телегу под навес, разыскал старые вожжи и с помрачневшим лицом вошел в избу.

В кухне его встретила Лавиза.

– Ну как, Антон? – вяло спросила она. – Куда несешь вожжи, разве под навесом некуда повесить?

Не проронив ни слова, угрюмо, как грозовая туча, приблизился хозяин Сурумов к жене, схватил ее за волосы, повалил на пол и начал безжалостно стегать вожжами.

– Ты… ты злой дух, ты довела меня до этого!.. Твое науськивание… твой змеиный язык отнял у меня детей!.. Теперь отнимут еще усадьбу! И зачем только живет такая подлюга!

– Зверь! – не своим голосом кричала Лавиза. – Люди добрые, спасите! На помощь! Этот изверг убивает меня.

Но никто не слышал ее отчаянных криков и не пришел на помощь. А Пацеплис не унимался, пока не устала рука.

7

Приехав в Ригу, Айвар узнал от отца, что его спрашивала какая-то молодая женщина. Не представляя, кто бы это мог быть – своей фамилии она не сказала, – он не стал утруждать себя догадками и поэтому очень удивился, когда однажды вечером к нему на квартиру пришла… Майга Стабулниек.

– Ведь правда, не ожидал? – смеялась Майга, заметив смущение Айвара. – Испугался, будто я воскресла из мертвых.

И она снова захохотала, а настойчивый взгляд ее не отрывался от лица Айвара.

– Удивляться есть чему… – ответил Айвар, переборов смущение. – Люди говорили, что ты… за морями.

– А вот оказалось, что я жива, здорова и хожу по той же латвийской земле. Вот оно как, Айвар.

Айвар помог ей снять пальто и, после того как Майга пригладила перед зеркалом волосы, повел в свою комнату. Майга похудела, и это ей шло. Судя по темно-синему в полоску шерстяному костюму и модным туфлям, жилось ей неплохо.

«Что ей от меня надо?» – думал Айвар. Он жалел, что отец еще не пришел с работы, тогда можно было бы быстрее отделаться от гостьи.

Когда он закурил, Майга тоже попросила папиросу. Потом Айвар узнал о ее жизни за прошедшие шесть лег. Про своих братьев она ничего не знала; когда немецкая армия капитулировала в Курземе, они служили в латышском легионе. Старики с Майгой добрались до западных областей Германии и там, в каком-то лагере для перемещенных лиц, старики Стабулниеки умерли прошлой осенью от тифа. Оставшись одна, Майга репатриировалась и уже третий месяц жила в Риге и работала в ресторане буфетчицей.

– Я не жалуюсь, жить можно… – говорила она. – Но когда узнала, что ты в Риге, мне захотелось повидать тебя и поговорить о некоторых важных вещах.

– О чем же? – спросил Айвар.

– Во-первых, насчет усадьбы отца. Я слышала, что там теперь организован колхоз. Как ты думаешь, Айвар, могу я надеяться, что мне, как наследнице Стабулниеков, вернут хоть часть нашей земли, строений и движимого имущества? Стоит хлопотать?

– В усадьбе Стабулниеков сейчас организована молочнотоварная ферма, – сказал Айвар. – Я думаю, что тебе не стоит поднимать этого дела.

– Жаль… – вздохнула Майга. – На многое я и не рассчитывала, хоть бы получить что-нибудь из мебели. Когда устрою свою жизнь, всякая мелочь пригодится. У нас была хорошая мебель. Но если ты считаешь, что не стоит, то я не буду.

– Если ты устроишь свою жизнь, обойдешься и без старой рухляди, – пошутил Айвар. – Для новой жизни нужно все новое.

– Понятно, так было бы лучше. А ты, видно, устроился хорошо.

– Как умели, так и устроились с отцом. Какой у тебя еще вопрос ко мне?

Майга помешкала, стала серьезной и, уставившись в пол, заговорила:

– Насчет нас… Насчет нас с тобой, Айвар. Когда-то мы были близки, и все складывалось так, что мы… ну, ты сам понимаешь, Теперь, конечно, времена другие, и мы оба стали тоже другими. Может, ты никогда серьезно и не думал, может быть, я ошибаюсь. Если бы я знала, что ты… что у тебя серьезные намерения, я могла бы еще подождать сколько надо.

Айвар давно не находился в таком тягостном положении. Ему было ясно, что Майга еще надеется. Он понимал, что самое правильное и честное, хоть это могло показаться и жестоким, откровенно сказать Майге, что он никогда ее не любил и что ей придется искать свое счастье в другом месте.

– Я никогда не любил тебя, – сказал Айвар.

– Может, ты вообще еще не любил женщины? – спросила Майга. В глазах ее вспыхнула робкая надежда.

– Любил и люблю, но другую, – ответил Айвар.

– Понимаю… – блеск в глазах Майги потух. – Прошло столько времени… жизнь требует свое. А она хорошая?… Лучше меня? Сильно любит тебя?

– Она не знает о моих чувствах…

Майга покачала головой и с грустной усмешкой сказала:

– Ах ты, бедняжка. Значит, тебе все еще приходится обходиться без женской ласки. А я эту девушку знаю? – спросила Майга.

Айвар молчал.

Тогда Майга встала.

– Ладно, Айвар, я все понимаю. Но если тебе когда-нибудь станет очень тяжело, вспомни про меня. Я никогда ни в чем не упрекну тебя, но тебе будет со мной хорошо. Помни об этом, Айвар. А чтобы не пришлось меня разыскивать, вот мой адрес.

Она написала на клочке бумаги несколько строк, улыбнулась Айвару и ушла. Айвар не стал задерживать ее.

Оставленную Майгой бумажку с адресом он разорвал на мелкие клочки, не прочитав написанного. Потом сел за стол и, прежде чем раскрыть учебник, долго думал об Анне. И его мысли снова стали светлыми, ясными, и ему опять было хорошо.

Глава шестая

1

Антон Пацеплис постепенно разорялся, в Сурумах все рушилось. Этот развал начался уже давно. Даже Кристина, добровольная и самоотверженная рабыня, не могла приостановить его. Да и что мог сделать один человек, когда остальные члены семьи не помогали ему. Затормозить, временно замедлить неминуемое разорение – вот все, чего добилась Кристина своим нечеловеческим трудом. После ее смерти уже ничто не препятствовало этому распаду. Сейчас наступило последнее действие трагикомедии, где Антону Пацеплису принадлежала одна из главных ролей.

Хозяйство было запущено до крайности.

Стиснув зубы, работал Пацеплис в ту зиму на лесозаготовках, выполняя норму. Только сейчас он понял, как много потерял, оттолкнув от себя детей. Теперь, когда всю тяжесть хозяйственных работ пришлось нести на своих плечах, у Пацеплиса раскрылись глаза. Ему стало ясно, какую непосильную тяжесть взваливал он на детей, которые не слышали от него ни единого слова благодарности. Лавиза с трудом управлялась со скотиной и на кухне, все полевые работы сваливала на хозяина.

Да, теперь он сетовал, наживал мозоли и проклинал весь свет, но себя считал безгрешным, как агнец божий. После разговора с пастором Антон чувствовал себя обманутым и одураченным. Он убрал со стола библию и больше не пел по вечерам. На этом и кончилась кратковременная вспышка ханжества.

И наконец грянул последний удар, который Пацеплис перенес с редким спокойствием и мужеством: проболев несколько месяцев, умерла Лавиза. В Сурумах, под крышей амбара, уже лет десять хранился сосновый гроб, приготовленный хозяином для себя: так когда-то делали его дед и отец, и так по старой традиции сделал и он. Теперь это посмертное обиталище пришлось уступить Лавизе. Кикрейзиене пришла помочь обмыть и уложить в гроб покойницу, пономарь отзвонил на церковной колокольне, а в воскресенье после обеда третью жену Антона Пацеплиса отвезли на кладбище. Надгробную речь произнес Рейнхарт. Провожающих было мало: Кикрейзис с женой да несколько любопытных старух, не пропускавших ни одних похорон.

У могилы Пацеплис долго тер глаза, пока они не покраснели и не стали слезиться. Лавизу похоронили рядом с Кристиной, а между Кристиной и Линой Мелдер осталось свободное место для самого Пацеплиса; когда он умрет, его похоронят здесь, между трех жен, чтобы и после смерти его близость могла осчастливить покойниц.

«Странно, однако, устроена жизнь… – думал Пацеплис, глядя на три могильных холма – два старых и один, еще пахнувший свежей землей. – Вот ты, человек, живешь, надрываешься, суетишься, добиваешься неизвестно чего, и вдруг тебя больше нет и ничего тебе не нужно… Другие продолжают надрываться, гоняться неизвестно за чем, а ты лежишь в своем ящике, и мало-помалу о тебе все забывают. Но еще удивительнее то, что они все три похоронены, а ты еще живешь, бодрый, здоровый, как крепкий дуб, с которым ничего не поделает никакая буря. Наверно, так нужно, иначе этого не случилось бы. Ты должен жить, ибо ты нужен в этом грешном мире…»

Ни Жан, ни Анна не пришли проводить мачеху в последний путь. Им, наверно, не понравилось, что хоронили с пастором, ведь коммунисты этого не признают, иначе пришли бы если не ради Лавизы, то ради отца.

После похорон Пацеплис со старым Кикрейзисом выпили бутылку водки и закусили мерзлым свиным салом, поминая покойницу и рассуждая о своей жизни.

– Так, значит, теперь ты опять попал в женихи, – шутил Кикрейзис, когда водка ударила в голову. – В четвертый раз. Ну и везет тебе, Сурум.

– У каждого человека своя судьба, сосед, – ответил Пацеплис, тяжело вздохнув, и сделал печальное лицо. – От судьбы не уйдешь. Иной, так сказать, всю жизнь проживет гладко, а другого, как скорлупу, кидает по волнам моря житейского.

Большую часть пути они ехали вместе и переговаривались, сидя каждый в своих санях.

– Эх, Сурум, жить ты не умеешь… – говорил Кикрейзис. – Дети твои у власти, а тебе от этой власти ничего не перепадает. Я, на твоем месте, с такой родней сейчас управлял бы всей волостью. А теперь я кто… кулак… вредный элемент, сиди смирно да гляди, как бы с тобой чего не случилось. Я даже ничего сказать не могу: за каждое слово против большевиков отвечать придется. А ты можешь говорить смелей, и молодец, что говоришь в глаза. Сейчас ты для нас, старохозяев, вроде как заступник. Но жить ты все же не умеешь, это я тебе говорю от души, как хорошему другу.

– Кто как умеет, так и живет… – отозвался Пацеплис. – Не у всех одна сноровка.

Дома хозяин Сурумов задал корму коровам, свиньям и разогрел себе обед, – прямо срамота, чего только не приходится теперь делать самому. Поев, он достал старый семейный альбом и принялся рассматривать фотографии. Мать и отец… друзья молодости… знакомые девушки в день конфирмации в белых платьях с евангелием в руках… лихой парень Антон Пацеплис, статный, молодцеватый, с завитыми усами и серебряной часовой цепочкой на белом жилете… веселые компании на легких гуляньях, на свадьбах, крестинах… дети Пацеплиса – Бруно, Анна, Жан…

И перед глазами Пацеплиса прошла вся его жизнь. Из разорванного конверта выпало несколько забытых фотографий, неизвестно как очутившихся в этом хранилище семейных реликвий. С одной на Пацеплиса задумчиво смотрела серьезными, грустными глазами красивая девушка.

«Ильза Лидум… – прошептали губы Пацеплиса. – Самая красивая из всех девушек, которых я знал. Сколько времени прошло с тех пор, как я ее видел в последний раз, сколько времени…»

Он вспомнил зимний день, свадебный поезд, бубенцы, счастливую, влюбленную Лину Мелдер, крепко прижавшуюся к его плечу… и молодую женщину с маленьким мальчиком в санках на краю лесной дороги. Много воды утекло с тех пор. Не было больше Лины, не было Кристины, нет больше Лавизы, но есть еще Пацеплис, есть Ильза и ее сын. Было время, когда они нуждались в тебе, но ты их не пожалел, у тебя были другие заботы. Теперь не мешало бы, чтобы кто-нибудь пожалел и тебя, но кто это сделает? Кто, Антон Пацеплис? Какой мерой ты мерил, такою мерой возместится и тебе…

И Пацеплису стало жалко себя.

Он знал, что Ильза одна вырастила сына; от людей он узнал, что теперь Ильза – заместитель председателя уездного исполкома (боже праведный, кто мог ожидать этого от такой тихой, простой девушки!) и что ее сын – видный партийный работник, секретарь укома партии. Да, это он знал давно, но только сегодня ему пришло в голову, что Ильза и Артур близкие ему люди и что от них может кое-что перепасть и ему. А что, если он, жалкий и разоренный, наказанный грозной судьбой, предстанет перед Ильзой и своим сыном? От Анны помощи ждать нечего, она только и знает, что строит родному отцу всякие пакости, но те двое, одинокие и обиженные… может, у них есть сердце в груди? Силы и власти у них много, может, и милосердия и душевной ласки тоже хватит.

Чем больше думал об этом Пацеплис, тем крепче становилась его уверенность в том, что в его жизни осталось неиспользованным важное обстоятельство, которое могло полностью изменить его положение. Разжалобить, пробудить в сердце Ильзы давнишние чувства, вызвать любовь сына к отцу, которая долгие годы таилась в сердце юноши, и во второй половине жизни взлететь на такие высоты благополучия, какие ему никогда еще не снились, – разве это не было благородной и стоящей задачей?

Он уже вообразил себя в роли любимого отца и уважаемого друга молодости: его ласкают, балуют, усаживают в кресло перед затопленной печью и укутывают старые, уставшие ноги в теплое шерстяное одеяло, чтоб он не озяб… Больше не надо будет заниматься тяжелым и грязным трудом, ведь он в своей жизни достаточно надрывался и истязал себя на работе.

– Отдохни, дорогой отец, ты это честно заслужил… Не выпьешь ли стакан грога или коньячку?

Пацеплис наслаждался картинами будущего благополучия, и ему казалось, что он действительно достоин его.

Всю ночь он не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и в три часа поднялся с кровати.

– Теперь ничто не мешает мне сделать это… – разговаривал он сам с собою, расхаживая из угла в угол. – Пока Лавиза жила, неудобно было показываться им на глаза. Сейчас все изменилось. Лавиза умерла в самое подходящее время, как подобает разумному человеку. Я не умею жить? Посмотрим, Кикрейзис, что ты теперь скажешь?… Кто теперь будет выше, ты или Сурум?

Он набил полные ясли сена, чтобы коровам хватило на целый день (доить их не надо было; недели через две они должны были отелиться), насыпал свиньям полные кормушки мелкой картошки, набросал зерна курам и собрался ехать в город. Он надел лучшую одежду, начистил до блеска сапоги, а к жилету прицепил старую часовую цепочку. Заперев все двери и оставив собаку сторожить усадьбу, Антон Пацеплис еще до рассвета выехал со двора.

В городе он заехал в парикмахерскую и велел сбрить бороду, постричь волосы. На вопрос парикмахера, каким одеколоном побрызгать, Пацеплис ответил:

– Самым крепким и самым стойким. У меня сегодня торжественный день.