Текст книги "К новому берегу"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

5

В конце августа Анну Пацеплис приняли в комсомол. Сначала организация не давала ей никаких поручений, только зачислила в политкружок и пригласила помочь украсить Дом культуры – Артур, по-видимому, рекомендовал на первых порах не слишком загружать Анну заданиями, пока семья Пацеплисов не привыкнет к ее самостоятельности.

У Анны так и не хватило смелости признаться родителям в том, что она вступила в комсомол. Ежедневно выслушивая язвительные замечания мачехи о советских людях, она понимала, что это признание вызовет бурю в Сурумах. Бруно, служивший сейчас лесничим, жил в Мелдерах и только изредка заходил в усадьбу отца, и каждый раз он выкладывал ворох ядовитых сплетен и слухов. Антону Пацеплису старший сын казался воплощением мудрости, и он подпевал ему. Анна отмалчивалась. С утра до позднего вечера она тянула тяжелую рабочую лямку, терпеливо перенося и равнодушие отца, и брань, и ненавистное шипение мачехи. После конфирмации Лавиза больше не била Анну, но ее острый, желчный язык жалил гораздо больнее, чем розги. Миловидность Анны (о которой Лавизе в последнее время приходилось слышать все чаще) всю жизнь была для нее бельмом на глазу. Она не могла примириться с мыслью, что падчерица, которую здесь заставляли работать до седьмого пота и на которую смотрели как на рабочую скотину, могла привлечь внимание людей. Чтобы Анна не зазнавалась, мачеха старалась вытравить из нее зачатки пробуждающейся гордости.

Анна пропускала мимо ушей замечания Лавизы, зная, что мачеха ее ненавидит. Отец ни разу не попытался заступиться за нее, а брат Жан был слишком молод, чтобы прийти на помощь сестре, – с ним в Сурумах не считались. Можно было подумать, что Жан равнодушен к сестре, но однажды вечером произошел такой случай. Явился Бруно, хмурый и злой.

– Где Анна? – сразу спросил он.

– Что тебе нужно от этой растяпы? – поинтересовалась мачеха.

– Позовите ее сюда, тогда услышите, что эта дура наделала! – закричал Бруно. – Пусть отец тоже идет. Ему надо знать, какие вещи творятся без его ведома в Сурумах…

Лавиза поняла, что раз уж Бруно так встревожен, значит произошло что-то чрезвычайное. Анна с Жаном в тот день копнили сено позднего укоса. Лавиза зашла за угол клети и позвала Анну.

Вся семья Пацеплисов собралась в комнате хозяина. Все смотрели на Бруно, а тот ходил из угла в угол и злыми глазами косился на Анну. Вдруг он остановился и крикнул:

– Красная! Ком-со-мол-ка!

– Что за комсомолка, Бруно? – спросил Антон Пацеплис. – Что случилось?

– Что случилось? – закричал Бруно. – В том-то и беда, что вы ничего не видите! У вас за спиной можно творить всякие безобразия: Анна вступила в комсомол! Понимаете ли вы, что это значит? Сегодня она вступает в комсомол, завтра – в партию, а послезавтра начнет помышлять о колхозе. А вы будете хлопать глазами и удивляться: глядите, какая у нас умница дочь…

Казалось, Лавиза вот-вот задохнется от злобы. Ее лицо посинело, глаза были готовы выскочить из орбит. Брызгая слюной, она закричала:

– Анька! Урод проклятый, правду говорит Бруно? Говори, подлюга!

– Да говори же… – повторил и Антон Пацеплис. – Ты и вправду это сделала? Завела дружбу с коммунистами?

Анна посмотрела на отца и тихо ответила:

– Да, отец, это верно. Я вступила в комсомол.

– О господи, господи! – визжала Лавиза. – Такой стыд, такой позор! Теперь эта красная слава прилипнет ко всей нашей семье! Антон, ты ей отец или нет? Как без твоего согласия дети творят такие вещи?

– Кто тебе позволил это сделать? – строго прозвучал голос хозяина Сурумов. – У кого ты спросила разрешение?

– Ни у кого, – ответила Анна. – Знала, что не разрешите, поэтому не спрашивала. В уставе комсомола не сказано, что при вступлении нужно разрешение родителей. Ведь вступила я, а не вы, и вам нечего волноваться.

– Дрянь… – проговорил Бруно. – Уже набралась всякого бесстыдства!

– Антон, неужели ты это так и оставишь? – закричала Лавиза. – Не покажешь свою отцовскую власть? Если ты скажешь «нет», Аньке придется выйти из комсомола. Может, тебе приятно, что дочка стала красной?

Антон Пацеплис побагровел и сердито посмотрел на Анну.

– Ты слышала? Сразу же, немедленно пойди и заяви, что ты выписываешься. Иначе не являйся домой. Я приказываю тебе это сделать, Поняла?

– Из комсомола я не уйду, – ответила Анна и смело посмотрела в глаза отцу, на Лавизу она ни разу не взглянула. – Если подымете шум… я уйду из Сурумов.

– Ну, это уж чересчур! – вскрикнула Лавиза. – Она еще грозится!

– Это только цветочки, – съязвил Бруно. – Погодите, когда Анна с годик поучится коммунистической мудрости, тогда вы узнаете.

– Так я этого не оставлю! – сказал Пацеплис. Сняв ремень, он угрожающе приблизился к Анне. – Я с тобой управлюсь. Послушаем, что ты теперь запоешь.

Анна побледнела – не от испуга, а от стыда. Отступив за стол, она крикнула:

– Не тронь меня, отец! Прошу тебя… Опомнись! Ты не смеешь меня бить. Я не выдержу, я убегу… к соседям.

Но Бруно все предусмотрел: он стоял у двери, зло ухмыляясь.

– Не убежишь, останешься здесь и получишь по заслугам.

Лавиза обежала вокруг стола и обеими руками вцепилась в волосы Анны.

– Бесстыдница! Возражать отцу! Я тебе покажу!

Она изо всей силы дергала Анну за волосы, пытаясь принудить падчерицу стать на колени, но у нее не хватало силы.

Вот тогда-то и произошло то, чего никто не ожидал. Молча выслушав грубую брань, Жан уже не мог остаться безучастным зрителем, когда мачеха начала расправу с его сестрой. Будто какая-то невидимая рука толкнула его, он одним прыжком очутился рядом с мачехой, яростно схватил ее за плечи и оторвал от Анны с такой силой, что Лавиза отлетела к стене и ушибла голову о деревянный крюк для одежды.

– Убери руки! – закричал Жан. – Ты не смеешь трогать мою сестру… ты… чужая баба! Если ты еще раз тронешь, я тебя убью, как змею! Да, да, своими руками! – потом повернулся к Бруно. Его взгляд был так страшен, что тот побледнел и на всякий случай схватился за ручку двери. – Чего ухмыляешься, шут гороховый? Хочешь получить по голове табуреткой?

В приступе гнева Жан схватил табуретку, размахнулся и бросил в Бруно.

– Сумасшедший, что ты делаешь!.. – закричал Бруно и выскочил в дверь, но угол табуретки задел его за плечо, и он завопил от боли. Рассерженный и испуганный, он побежал по двору, потирая ушибленное место.

Растерянный Антон Пацеплис с удивлением смотрел на своих детей. Жан стоял рядом с Анной и вызывающе смотрел на отца.

– Послушай, отец, если ты и дальше будешь потакать этой бабе, живи с ней в Сурумах один, – сказал он. – Мы с Анной уйдем. Ты всегда относился к нам не как отец, а как чужой. Мы больше не согласны так жить. Поступай как знаешь, только запомни: Анну и меня ты бить не смеешь.

– Антон, ты ему долго позволишь лаять? – застонала Лавиза.

– Не вой! – рявкнул Пацеплис. – Держи язык за зубами…

– Как? Что? – Лавиза широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. – Ты их…

– Говорю тебе – не вой! – голос Пацеплиса стал грозным. – Кто здесь хозяин и глава семьи – ты или я? Если я говорю: кончать эту перепалку, то все должны слушать… и ты тоже, Лавиза.

После этой ссоры в семье Пацеплисов установилась длительная, напряженная, как после бури, тишина. Все вернулись к своим делам и продолжали работать, будто ничего не случилось, только исподтишка поглядывали друг на друга, наблюдая и выжидая. О том, что Анне надо уйти из комсомола, никто больше не заикался. Она все активнее участвовала в общественной работе и посвящала ей все свободное время. Бруно не появлялся в Сурумах до самой весны.

…В начале сентября в Урги приехали представители землеустроительной комиссии, осмотрели землю и начали выделять десятигектарные участки для батраков и безземельных. Тауринь от злости слег и совсем не выходил пока продолжались землеустроительные работы.

После того как шестьдесят гектаров земли распределили среди новохозяев, у Тауриня осталась приличная усадьба – тридцать гектаров хорошо обработанной земли с лугами и новыми постройками. О разорении не могло быть и речи, поэтому Айвара удивляла лютая злоба приемного отца. Он так неистовствовал, что даже слег в постель. Если нельзя держать батраков и работниц и придется своими силами хозяйничать на этих тридцати гектарах, этого все равно слишком много – почти половина земли останется в перелоге.

В батрацкой избе усадьбы Урги теперь жило несколько семей новоселов; среди них были и прежние батраки Тауриня, но никому и в голову не приходило пахать хозяйские поля; у каждого теперь была своя земля, которую и надо было обрабатывать.

Всю осень Айвар прожил, почти не встречаясь с молодежью волости. В Стабулниеках ему делать было нечего, он не спешил искать новых друзей среди хозяйских сыновей и дочек, с которыми у него и раньше не налаживались приятельские отношения. Из прежних друзей Айвара здесь никто не жил: Инга Регут, который сейчас работал в соседнем уезде начальником отдела Министерства внутренних дел, изредка навещал своего отца-новохозяина, но до сих пор Айвару никак не удавалось повидаться с ним; о Юрисе Эмкалне он знал только то, что тот недавно сдал экстерном экзамены за сельскохозяйственное училище и сейчас работает инструктором в одном укоме партии. Пойти к ним, как-нибудь напомнить о себе и попытаться возобновить старую дружбу Айвар стеснялся: а вдруг Инга и Юрис воспримут это как попытку использовать их… Все они – Инга, Юрис, Артур, Анна – жили новой, содержательной жизнью, которая неслась, как бурная, полноводная река, и было в этой жизни много благородного, молодого задора и дерзания. Эти люди создавали новое, не сомневаясь крушили все старое, отжившее, вместе со всем народом воздвигали прекрасное, могучее здание новой жизни. Они чувствовали себя членами великой братской семьи, и это сознание руководило их действиями. Все за одного и один за всех! На первом месте – общие интересы.

И что-то непреодолимо влекло к ним Айвара. Ему хотелось быть там, где находилась Анна, делать то же, что делала она, делить с нею радости и горе. Когда с осенними полевыми работами было покончено и свободного времени стало больше, Айвар начал чаще ходить в волостной Народный дом, чтобы посмотреть кино или послушать лекцию. Для него и то было счастьем, что он мог побыть несколько часов вблизи Анны, видеть ее милое лицо и изредка услышать ее голос. Каждый раз Айвар уносил домой какие-то новые впечатления, и они, понемногу накапливаясь в его сознании, постепенно становились убеждениями. Эти люди – товарищи и друзья Анны – не отталкивали его, не заставляли чувствовать себя чужаком среди них, но Айвар понимал, что остаться с ними навсегда и стать их товарищем – дело не простое, надо прежде всего порвать старые связи, уйти из усадьбы Урги и от Тауриней, начать жизнь снова.

Такой решительный момент, когда человек уже не может остаться на распутье, для Айвара еще не наступил, но он был не за горами – это юноша чувствовал с каждым днем все сильнее. Об этом заботилась и новая жизнь, расцветавшая перед его глазами; об этом заботилась правда этой новой жизни, голос которой Айвар слышал каждый день; ближе к этой жизни подвигала его и Анна; день, когда ему не удавалось хоть издали увидеть Анну, он считал потерянным.

Глава восьмая

1

В июле 1940 года прошли выборы в Народный сейм Латвии, и вскоре после этого состоялась первая сессия, где избранники народа единогласно приняли решение об установлении в Латвии Советской власти и вступлении в Союз Советских Социалистических Республик. Ян Лидум тоже был избран депутатом Народного сейма и участвовал в историческом заседании, происходившем в Риге, в здании драматического театра. Зал, балкон, галерея и фойе были переполнены до отказа. Рядом с учеными и деятелями искусства сидели простые рабочие и крестьяне. Вытягивая шеи и поблескивая моноклями и пенсне, сидели в ложах послы и атташе западных империалистических государств во главе со старейшиной дипломатического корпуса – папским нунцием. Долгие годы эти господа вдохновляли, подпирали и направляли сокрушенный сейчас реакционный режим. Еще недавно они чувствовали себя в этой стране большими хозяевами, нежели ее официальные властители, а о народе и говорить не приходится, у него еще с 1919 года была отнята всякая возможность хоть в какой-то степени влиять на судьбы своей страны. Сегодня дипломаты с мрачным любопытством наблюдали последний, заключительный акт одной из исторических драм, в которой им долгое время принадлежали главные роли, и начало чего-то нового – великого и героического, – где главным героем становится сам народ Латвии и где для них не останется даже самой ничтожной роли.

«Сколько хотите смотрите, – подумал Ян Лидум, бросив взгляд на правую сторону балкона. – Долго вы здесь грабили и науськивали, теперь хозяин страны возьмет метлу и выметет вас на свалку».

Так и произошло.

В притихшем зале торжественно, как клятва, звучали слова великого решения. Его прочел один из депутатов. Единодушная воля всего народа была выполнена: от имени и по поручению его Народный сейм Латвии постановил обратиться в Верховный Совет СССР с просьбой принять Латвию в состав Союза Советских Социалистических Республик.

– Кто за это предложение, прошу поднять руки! – раздался взволнованный голос председателя сейма – простого рабочего, который прошел сквозь долгие годы суровой борьбы в подполье, испытал ужасы тюрьмы и Калнциемских каменоломен. В зале поднялся лес рук, и через несколько мгновений бурные аплодисменты приветствовали великое историческое событие. Народ Латвии вступал в новую, солнечную полосу своей жизни. Все встали. Люди улыбались, обнимались, целовались. У многих на глазах были слезы. Ян Лидум почувствовал, что и его щеки увлажнились, но он не стыдился слез. Его сердце переполняли радостные чувства. Величие победы в первые мгновения даже нельзя было охватить разумом.

Это был величайший день и в жизни народа Латвии и в жизни Лидума. Он ощущал это всем своим существом. «Петер Лидум, услышь в своей далекой могиле: мы победили, а вместе с нами – ты! Мечта поколений претворилась в явь. Пот и кровь, муки и смерть героев, сиротские слезы и вздохи стариков – все, все искупил этот священный час!»

Когда Ян Лидум немного погодя еще раз взглянул на правую сторону балкона, дипломатические ложи были пусты. Папский нунций ушел вместе с послами, секретарями и атташе западных государств, чтобы больше никогда не возвращаться, но никто даже и не заметил их ухода, схожего с бегством разбитого войска с поля боя.

– Очень хорошо, что они убрались, – сказал Лидум своему соседу, министру народного правительства, с которым он просидел несколько лет в одной камере рижской Центральной тюрьмы. – Здесь им больше нечего делать. Пусть упаковывают чемоданы да убираются восвояси.

Весть о решении Народного сейма на крыльях ветра облетела всю Ригу и Латвию. Улицы столицы заполнялись народом. Из Задвинья, изо всех пригородов потекли реки шествий, они направлялись к центру города. Началась грандиозная демонстрация, какую не видела со дня своего основания седая Рига. В лучах июльского солнца пламенели красные знамена; плакаты, лозунги в медленно-торжественном ритме покачивались над людским морем.

После заседания Народного сейма Ян Лидум присоединился к демонстрантам и еще раз отпраздновал великий всенародный праздник.

СОВЕТСКАЯ ЛАТВИЯ!

Сотни тысяч людей повторяли эти слова с трепетом радостного изумления. Окончилась черная, кошмарная ночь, и перед глазами миллионов предстала озаренная солнцем необъятная Родина – с лесами, полями и нивами, реками, холмами, селами и городами; задымились заводские трубы, закипела работа, и теперь все это, созданное и накопленное поколениями, вновь принадлежит народу, на веки вечные!

СОВЕТСКАЯ ЛАТВИЯ!

То что получил сегодня народ, был не подарок, а победа, обретенная в тяжелых боях. Сердце Яна Лидума наполнила гордость, когда он подумал, что и он помог выковать эту свободу. Поэтому она была ему особенно дорога, и сейчас, средь праздничного шума, Ян Лидум уже думал о работе, которая ждала его. Много было больших и малых забот: надо закрепить добытую победу, удержать при любых условиях и умножить во много крат добытое наследство – только тогда будет достигнуто то, о чем мечтали и за что боролись многие поколения людей.

2

Приехав из Риги домой, Ян Лидум собрал уездный актив и ознакомил товарищей с указаниями ЦК партии – необходимо было незамедлительно создать на местах органы Советской власти и в самом ближайшем будущем провести земельную реформу. Так же как месяц тому назад, когда Лидум впервые появился в этом уезде, труднее всего было с кадрами. Конечно, несколько недель были слишком маленьким сроком для того, чтобы установить степень пригодности каждого человека к ответственной работе, но все же и этого времени было достаточно для того, чтобы Ян не совершил грубую ошибку при выдвижении молодых активистов членами землеустроительных комиссий. Нужны были честные и преданные делу люди. Не всякий из тех, кто на собраниях умел обратить на себя внимание звонким голосом и энергичным выступлением, оказывался на работе столь же энергичным и способным; кое-кто из них, попав на должность волостного старшины, пытался ходить по проторенным тропкам своих предшественников и в первую очередь заботился о собственном благополучии или начинал сводить счеты со своими недругами; случалось и так, что в период первой спешки к руководству волостной жизнью пробирался замаскировавшийся враг или подкулачник, он всеми силами старался тормозить дело и извратить каждое начинание, а тем самым подорвать авторитет народной власти.

– Надо прислушиваться к голосу народных масс, – учил Лидум ближайших товарищей. – Народные массы – вернейший советчик, бдительный страж нашего общего дела.

Сам он не пропускал ни одного случая поговорить с рабочими и крестьянами, чтобы знать их настроения и желания, знать все, что занимало помыслы народа, и вовремя вмешаться, выправить уже совершенные и предотвратить готовящиеся ошибки. Сплетников и подхалимов он не переносил; если кому-нибудь из них удавалось добраться до него, он выслушивал их, а потом говорил прямо в глаза, как он расценивает такие «услуги», и был при этом так резок, что скоро отвадил их.

Хотя Ян Лидум и проработал в уезде только несколько недель, но уже знал почти все слабые места, успел снять с работы некоторых болтунов и прогнать замаскировавшихся врагов, а вместо них выдвинуть на ответственную работу немало светлых голов.

– Надо добиться такого положения, чтобы у нас в каждой волости, на каждом предприятии, в каждом учреждении было бы хоть по одному человеку, в которых мы можем быть полностью уверенными, зная, что эти люди нас не обманывают и ничего не скрывают, как бы горька ни была правда. Даже замалчивание мелкой ошибки есть обман. Такому человеку мы не можем поверить в большом деле. Каждый из нас должен быть честным и откровенным перед партией и народом.

Сам он старался быть таким во всем, поэтому не удивительно, что авторитет его в уезде быстро рос.

Как только был опубликован закон о земельной реформе, во всех волостях учредили землеустроительные комиссии. Теперь Лидум большую часть времени проводил в поездках по уезду: проверял работу комиссий, исправлял допущенные ошибки и подгонял нерадивых.

Классовый враг, кулак, извивался гадюкой, стараясь ужалить и в то же время ускользнуть целым и невредимым. На какие только хитрости он не пускался: жены фиктивно разводились с мужьями, сыновья и дочери выделялись из общего хозяйства и требовали для себя десятигектарных участков, полагавшихся безземельным; старому батраку хозяин чуть ли не силком навязывал порядочный участок усадебной земли и еще давал в придачу скот и сельскохозяйственный инвентарь. Все это, конечно, делалось для обмана легковерных, так как урожай с батрацкого участка ссыпался в хозяйские закрома а удой молока от «батрацких» коров сливался, как и раньше, в большой кулацкий бидон.

– Не выйдет, почтенный… – высмеивал Ян Лидум какого-то крупного кулака, уличенного в такой проделке, – Деньги или мешок с хлебом, может быть, и удастся утаить – да и то это плохо, – но если думаете такой же номер выкинуть с землей, то напрасно стараетесь. Можете совершенно спокойно разобрать перегородки, поставленные в своем доме; за ними не скроете обманный раздел семьи.

Как-то утром, когда Лидум после нескольких дней отсутствия вернулся в город, к нему в партийный комитет явился нежданный и давно невиданный гость: старый Лавер из Айзупской волости. Прошло почти двадцать лет, как Ян в последний раз видел бывшего хозяина, поэтому вначале он его даже не узнал, но когда старикашка стал сыпать словами, как горохом, в памяти Лидума всплыла батрацкая хибарка, дальние леса и поля, где он несколько лет тянул тяжелую лямку.

– Я к вам с важным делом и очень большой просьбой, – зачастил Лавер. – Никто, кроме вас, мне не поможет, товарищ Лидум. – Не дождавшись ответа, он продолжал плаксиво, но сердито: – Меня разоряют! Лаверы – вы, верно, помните, какая это усадьба, – хотят разбить на семь частей, и на моих полях голытьба собирается до осени построить свои лачуги! Скоро дойдет до того, что я не смогу выбраться из своего дома, придется просить чужих людей, чтобы разрешили старому Лаверу с его белой кобылой проехать мимо их порога! Так намерили, так поделили – прямо курам на смех. Разве не могли им отмерить где-нибудь в одном месте – вдоль лесной опушки, там, где пастбища? Почему надо обязательно отнять у меня кусок моих обработанных полей? Молодые люди пусть годик-другой потрудятся над кочками и пнями, как я когда-то трудился.

– Что вам нужно? – спросил наконец Ян Лидум.

– Да то, про что я говорил, – удивился Лавер. – Пусть дают им землю у леса, а мои тридцать гектаров оставят в одном куске возле дома. Тогда мы друг друга и беспокоить не будем.

– Почему вы обращаетесь ко мне? – удивился Ян. – Айзупская волость находится не в нашем уезде. Вам надо обратиться к товарищу Карклиню…

– Я уже обращался, да разве с этим человеком сговоришься? Раздел должен быть справедливым, так он сказал. Вот тебе и справедливость! Вы, товарищ Лидум, сами жили в нашей усадьбе… все знаете. Будьте так милосердны, позвоните этому Карклиню в наш уезд, заступитесь за меня. Я не то чтобы даром… я никогда не оставался в долгу, когда мне делают добро. Деньгами там или натурой – как вам лучше, а мне все равно.

– Так же, как вам было все равно, когда меня в вашем присутствии с вашей помощью арестовали! – встав со стула, глухо сказал Лидум. – Так же, как вам было все равно, когда вы выгнали из дома в осеннюю непогоду мою жену и ребенка и мне их после этого не суждено было видеть! Вы, матерый волк, хищник, торговец, вон! Справедливость не покупают! Мы не променяем ее ни на какие деньги и прочие блага мира. За все свое богатство вы не купите даже крупицы ее.

Отделавшись от наглого старика, Лидум глубоко задумался. Вскрылась и опять кровоточила старая рана.

«Айвар! – мысленно звал он. – Где ты? Почему не придешь ко мне, если я не могу отыскать тебя? Неужели ты больше не помнишь меня и я не существую в твоем сознании?»

Далеко за полночь проработал Лидум в своем кабинете и там же на диване заснул, потому что до сих пор еще не позаботился о квартире. Хотя и давно собирался он исправить эту оплошность, но каждый день случалось что-нибудь поважнее, и снова это дело откладывалось.