Текст книги "Семья Зитаров. Том 1"

Автор книги: Вилис Лацис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Ладно, Зивтынь отведет тебя в его роту.

«Не везет мне, – подумал Янка, следуя за стрелком. – Это не то, что на Острове смерти. Если б я попал туда прошлым летом, теперь мне не пришлось бы здесь попрошайничать».

Несколькими минутами позже он уже разговаривал с братом. Карл только головой покачал, когда Зивтынь привел к нему Янку.

– Озорник ты, озорник! Разве так можно?

– Такой же, как и ты, – отрезал Янка. – Или ты один только имеешь право воевать? Я тоже хочу. И если ты настоящий парень, то должен поговорить с командиром полка. Иначе и дружба врозь.

– Потише, братец, – улыбнулся Карл. – Давай поговорим серьезно. Войди и ты в мое положение. Допустим, что я выхлопочу у командира полка разрешение и приму тебя в свою роту, но…

– Почему ты не хочешь это сделать?

– Потому что тогда на меня ляжет ответственность за твою судьбу.

– Я сам за себя сумею ответить, тебя это не касается.

– Нет, касается. Представь, что с тобой случится несчастье – тебя убьют или искалечат, – ведь мать прежде всего меня упрекнет за то, что я взял тебя на фронт. И она будет права. Пойми сам, как это ужасно! Ведь я не посмею тогда домой показаться.

– И совсем все это не так страшно.

– Нет, это страшно. Ты губишь свое будущее. Ведь ты, помнится, мечтал стать моряком?

– Да, мечтал, ну так что же?

– Тебе уже не быть моряком. Ты не увидишь чужеземных городов и островов и никогда не испытаешь прелести плавания по южным морям. Кончится война, и каждый сможет опять жить, как ему нравится, как мечталось. Твоя же жизнь будет кончена. Ты будешь лежать где-нибудь в болоте или ковылять на костыле.

– А если я останусь жив-здоров?

– На войне надо рассчитывать на самое худшее.

Он дружески беседовал с младшим братом, этот юный офицер, побывавший в пекле Острова смерти и смотревший в глаза всем ужасам войны. Он до тех пор уговаривал и убеждал его отказаться от безрассудного намерения, пока не поколебал упрямство мальчика. Но Янка все же хотел попытать счастья у командира полка. Против этого Карл не возражал, хорошо зная, какой ответ он получит от старого полковника.

– По этапу в Ригу, – приказал командир полка.

Янка был настолько утомлен переживаниями последних суток, что до него не дошло роковое значение этих слов. Они возвращали его обратно в старую жизнь, направляли его будущность не по тому руслу, какое он выбрал.

Совсем рядом слышалось хриплое, болезненное дыхание поля боя. Туда отправился брат, чтобы стоять на посту и охранять всех тех, кто спокойно спал в родном гнезде, а он, Янка, должен возвращаться обратно. Почему так получилось? Для какой цели его берегли? Для каких трудов и мучений сохраняли его силы?

3

К вечеру следующего дня, смертельно усталый, разбитый, Янка вернулся домой. «Как хорошо, что сейчас темно», – размышлял он, шагая по узким улочкам. О его побеге знал, конечно, весь поселок. Любая новость здесь распространялась с неимоверной быстротой. Стоило сегодня чему-либо произойти, как наутро это делалось предметом обсуждения во всех лавках и на всех перекрестках. Но вот и дом. Янка неслышно открыл калитку, так же тихо вытер у дверей ноги и незаметно проскользнул в комнату.

Спрятав свой мешочек под кровать и сняв пальто, он зажег лампу и сел к столу. Книги, тетради, циркули, линейки… Все на том же месте, где он их оставил. Бери в руки и начинай заниматься, если ты еще в состоянии.

Громко скрипнула дверь, и в комнату заглянула хозяйка.

– Смотрите-ка, наш молодой человек дома!

В ее голосе слышалось злорадство.

– Значит, все-таки вернулся! Интересно знать, где же это ты путешествовал?

– Брата провожал, – хмуро пробормотал Янка.

– Так, так. Выходит, они тебя все же не взяли? Велели подрасти? Ха-ха-ха!

Янка резко отодвинул стул и обернулся к хозяйке.

– А вам какое до этого дело? Что вы в этом понимаете? У вас есть на фронте сын или брат?

Хозяйка от неожиданности даже рот раскрыла.

– Ишь, какой прыткий! – опомнившись, начала она. – Нам уж теперь, по-твоему, и знать не положено, чем ты занимаешься? Мы уже собирались известить родителей и сообщить в полицию. Вот времена пришли: дети могут делать все что хотят!

Появился и хозяин с трубкой в зубах. Он держался спокойнее, чем жена. Но не сходившая с его лица насмешливая улыбка раздражала Янку сильнее, чем воркотня хозяйки. Что нужно этим людям? Какое им дело до него? Янка не собирался выслушивать их разглагольствования. Чтобы не затягивать неприятный для него разговор, он спросил:

– Нельзя ли попросить чаю?

– Розги бы тебе, а не чай, – не унималась хозяйка. – Но ничего не поделаешь, не свой ребенок. То он убегает неизвестно куда, то чаю ему подай. Если так воспитывать детей…

В конце концов, чай все же был подан, и Янка, надувшись, глотал горячую жидкость, заедая ее кисловато-соленым солдатским хлебом, купленным у артиллеристов Даугавгривской крепости. А за стеной, умышленно громко, чтобы он слышал, хозяева зубоскалили над «забракованным стрелком». Янку возмущала ограниченность этих людей.

На следующее утро он отправился в школу и сразу же разыскал директора школы: лучше самому все уладить, нежели ждать публичного допроса.

– Зитар, вы не являлись в школу два дня, – первым начал директор, как только Янка переступил порог его кабинета. – Где вы были?

– Господин директор, мой брат отправился на позиции, и я пошел его проводить.

– Так долго затянулись проводы? – директор улыбнулся.

– Я дошел до самых позиций и… попытался остаться с ними, но мне не разрешили. Теперь я вернулся обратно и хочу учиться.

– Сейчас самое время подумать об этом. В нынешнем учебном году вы оказались очень неаккуратным учеником, и мы уже подумывали о том, чтобы исключить вас из школы.

Янка молчал. Пусть делают что хотят – просить прощения он не станет. Если у него хватило смелости пробраться на фронт, то он перенесет и исключение из школы. Одной неприятностью больше, какое это теперь имело значение?

– Значит, вы обещаете исправиться? – возобновил разговор директор.

– Да, господин директор, я буду учиться по мере сил.

– Ну, попытаемся. Только свои военные затеи выбросьте из головы, чтобы это больше не повторилось.

– Не повторится.

Янка по-военному повернулся и вышел из кабинета.

Не сдаваться, только не сдаваться! Хоть и виноват, не склоняй покорно голову. Только так можно завоевать себе место в жизни.

И он не сдавался. На первой же перемене его окружили мальчики. Они разглядывали его, словно какое-то заморское чудо. Некоторые дружески, другие насмешливо показывая на него пальцем, говорили:

– Наш стрелок! Крючков номер два.

Кончилось тем, что Янке пришлось подраться. Когда двое самых докучливых насмешников отведали силу его кулаков и неделями не стриженных ногтей, насмешки прекратились и Янка почувствовал себя спокойнее. Он сдержал данное директору слово, учился, как никогда раньше, вкладывая в ученье всю ту энергию, которая до этого растрачивалась на неосуществимые мечты о фронте. В его рвении чувствовался, пожалуй, какой-то ребяческий фанатизм; хотя успехи и не приносили настоящего удовлетворения, зато они являлись единственным лекарством от тоски и щемящего чувства, появляющегося в душе мальчика всякий раз, как он вспоминал о друзьях, находившихся на фронте.

4

С тех пор как полк Карла Зитара вернулся после отдыха на позиции, в окопах в течение нескольких недель было сравнительно тихо и спокойно. Изредка доносился грохот пушек, и в ясные дни над болотистыми местами показывались аэропланы. Это были обычные фронтовые будни. До тех пор пока не наступили морозы и не застыли болота, не могло быть и речи о серьезном наступлении ни с той, ни с другой стороны. А на легкопроходимых участках фронта немцы так укрепились, что любое наступление было бы обречено на неудачу. Бетонированные пулеметные гнезда, ряды блокгаузов и проволочные заграждения на всем протяжении переднего края позволяли немцам чувствовать себя в безопасности. Так и казалось, что грядущая зима будет похожа на две предыдущие: редкая перестрелка, иногда попытка перейти в наступление – и месяцы затишья.

В латышских полках шла напряженная работа: стрелки учились перерезывать колючую проволоку, плели маты для перехода через заграждения и устраивали пробные атаки через препятствия из колючей проволоки. Одну из таких атак провели в присутствии самого командующего армией, прибывшего ознакомиться с боевой подготовкой латышских стрелков. Важный генерал был вполне удовлетворен проведенной инсценировкой. Он обратился к стрелкам с речью, в которой указал, насколько важно уметь преодолевать проволочные заграждения без артиллерийской подготовки: таким способом можно захватить противника врасплох и с минимальными потерями достигнуть блестящих результатов. Он высказывал предположение, что латышским стрелкам в недалеком будущем придется практически применить свои знания.

Все понимали, что готовится что-то большое, но никто не знал, когда и где это произойдет, потому что штаб армии на сей раз хранил все планы в глубокой тайне. Стрелки ходили по ночам в разведку, внимательнее обычного изучали зону будущего наступления, наблюдали за действиями и передвижением противника, стараясь ничем не привлекать его внимания.

Карл Зитар жил в небольшой землянке вместе с двумя своими младшими офицерами – прапорщиками Гобой и Дакаром. Дакар был шестью годами старше Карла, начал войну рядовым солдатом одного из сибирских полков и несколько месяцев служил штабным писарем. Школу прапорщиков он окончил на полгода позже Карла. Педагог по профессии, он применял педагогические приемы в отношениях с солдатами. Вначале молодых стрелков раздражал его назидательный тон.

– Обращается с нами, как с детьми! Подумаешь, какая нянька нашлась!

Он всегда и всюду любил поучать. А когда кому-нибудь случалось провиниться, Дакар по крайней мере полчаса читал наставление, а потом объявлял выговор или давал внеочередной наряд. Большего наказания он не налагал.

Гоба был совсем молодым пареньком, большим сорвиголовой и любителем поозорничать. Все свободное время он проводил в полковом клубе за игрой в карты и быстро завоевал славу игрока-неудачника. По вечерам, когда Гобы обычно не было в землянке, а обстоятельность Дакара выводила его из себя, Карл уходил к офицерам других рот или коротал время со стрелками. Среди них он чувствовал себя свободно. Почти все они были его ровесниками – наполовину еще мальчики, наполовину уже юноши, – смотрели на все его глазами и так же, как он, воспринимали события эпохи.

В теплых землянках жилось даже уютно. Стрелок, который на своей шкуре испытал действие всех небесных стихий – дрог на зимних ветрах, мок под проливными дождями и месил непролазную дорожную грязь, – здесь чувствовал себя как дома. Днем тут было достаточно светло, а вечером чугунная печка, накаляясь докрасна, наполняла помещение приятным теплом. Люди могли снять одежду, расстегнуть ремни и просушить отсыревшие портянки. На столе дымился котелок с кипятком, стрелки пили чай, разговаривали между собой и проклинали трубу, которая плохо тянет и время от времени выбрасывает в землянку клубы едкого дыма. Некоторые читали газеты, писали письма или чинили одежду, другие вспоминали минувшие бои и веселые дела во время отдыха. Тут же у всех под ногами вертелся Франц-Иосиф – ротный пес. Его заросшая шерстью морда очень напоминала лицо старого австрийского императора. Маленького роста, коротконогий, красновато-рыжий пес дружил со всеми и был умен, как человек: точно знал время, когда следует наведаться в полковые кухни, где повара выбрасывают вкусные кости и обрезки мяса; отличал людей своей роты от чужих и офицера от рядового, выказывая при этом каждому соответствующую чину степень привязанности и почтения. Пес пристал к роте, когда она отправлялась на Остров смерти, прожил там длительное время вместе со стрелками и привык к фронтовому шуму. Однажды он исчез недели на две, и стрелки уже решили, что немцы застрелили тезку монарха-союзника. Полк ушел в другое место на отдых. И вдруг неизвестно откуда появился Франц-Иосиф, заморенный, залепленный грязью. Причиной его отсутствия были, по-видимому, мотивы сугубо физиологического свойства, заставившие верного спутника солдат дезертировать в тыл. «Ну, друг, если б мы все так поступали, Рига осталась бы без защитников!» – урезонивали Франца-Иосифа стрелки, и, словно понимая упреки, пес сконфуженно вилял хвостом и залезал под нары.

По рукам ходил полковой журнал, выпускаемый стрелками. Его немногочисленные страницы заполняли стихи, короткие очерки, воспоминания и размышления. Простыми словами, порой сентиментально, участники войны отображали пережитое и перечувствованное. Читатели критиковали написанное, у каждого были свои взгляды, каждый понимал и чувствовал по-своему.

Анонимный автор писал о легкомыслии и распущенности латышских женщин в то время, когда стрелки всецело отдают себя борьбе. Это была небольшая заметка, но Карл перечитал ее несколько раз, так как именно в этот день получил письмо от Сармите и, взволнованный его теплыми строчками, не мог согласиться с горькими признаниями неизвестного скептика.

«Мы грустим…» – так называлась эта заметка. – «Война призвала нас на поля сражений. Но мысли наши возвращаются в тыл, к прежней жизни, к дорогим нам людям. Мы надеемся, что, вернувшись после тяжелых боев, найдем своих жен, сестер и любимых девушек такими, какими оставили их. В какой степени суждено осуществиться этим надеждам? И на этот вопрос готов уже довольно печальный ответ. Многие из нас получили и продолжают получать письма с неприятными известиями. В них сообщается о легкомысленном образе жизни соотечественниц. Почти каждый из нас имел возможность убедиться в легкомыслии наших девушек.

Как же не грустить? Мы верили нашей женщине, не допускали и мысли о возможности морального падения, но жизнь нас разочаровала.

Пусть наши женщины подумают о том, что наступит день, когда воины вернутся и встретятся с возлюбленными. Смогут ли они смотреть прямо в глаза женихам и мужьям? Не придется ли им опустить глаза перед ними?»

Карл вспомнил Вилму Галдынь и сестру. А дикий разгул, который он наблюдал и в Риге, и в сельских местностях, разве не подтверждал правильности заметки в полковом журнале?

Но Сармите? Способна ли она на такое – сегодня ласкаться и мечтать вместе с тобой, а завтра развлекаться с первым встречным? Нет, должны же быть исключения, чистые существа, не отравленные военным угаром. Иначе народ лишится той светлой силы, которая выведет его из темного настоящего. Так оно и было на самом деле. Потому что наряду с Вилмами Галдынь и Эльзами Зитар существовали Сармите – милые, лучезарные существа, которым можно верить. И таких немало. О них не говорили, их письма читали наедине и безмолвно радовались им. Это были женщины завтрашнего дня. Их время впереди, когда на разрушенных пепелищах народ станет строить новую жизнь, новоселы расчистят кустарники под пашни, а фабричные корпуса возродятся к мирному труду. Это будет потом… Поэтому не огорчайся, воин! Сбежит мутное половодье, обсохнет тина, и земля даст новые ростки.

5

21 декабря командиров латышских полков пригласили к командующему двенадцатой армией генералу Радко-Димитриеву, прибывшему из Риги для знакомства с частями армии.

– Все ли командиры латышских полков готовы к наступлению? – спросил генерал.

Получив утвердительный ответ, он обратился к командирам полков с краткой речью:

– Я много потрудился, чтобы из отдельных батальонов латышских стрелков сформировать полки и бригады. Мне не удалось еще получить для вас артиллерию, но обещаю ее в будущем. Теперь, командиры, в ваших руках будущее латышского народа. В ваших полках сосредоточилось все молодое поколение вашего народа, объединенное и вооруженное. Вы куете будущее как герои. Желаю вам наилучших успехов. Наступление начнется по всему фронту двадцать третьего декабря ровно в пять часов утра, без артиллерийской подготовки.

Сразу же закипела работа в штабах. Военные приказы путешествовали сверху вниз – из армии в корпуса, из корпусов в дивизии, из дивизий в полки, – и за день до наступления командиры рот оповестили о нем своих стрелков.

Последний день и последняя ночь… Наконец-то они пришли – с метелью, с пургой. Днем разведчики ходили в разведку, но ничего нового не узнали; немцы, по-видимому, о чем-то догадывались и сильно нервничали.

У латышских стрелков было бодрое настроение. В успехе наступления никто не сомневался. Уже целый год над Ригой и Видземе нависает грозная тень противника. Теперь, наконец, пришла пора избавиться от него, уничтожить, смести с лица земли и начать новую, лучшую, чем до сих пор, жизнь. Настал час возмездия, власти баронов навсегда будет положен конец!..

Снежные вихри кружатся над Тирельским болотам и дюнами у реки Лиелупе. Все скрыла белая пелена: дороги, сосенки, окопы, изгороди из колючей проволоки. Тонут в сугробах землянки стрелков, окна занесены снегом. Из труб вылетают искры, их подхватывают снежные вихри, и они, медленно тая, исчезают в воздухе.

В землянках, на скамейках и по краям нар, дремлют стрелки. Одетые, в полном боевом снаряжении, готовые к битве. В дверные щели врывается ветер, вдувает в землянку белые косицы снега. Но посреди землянки стоит раскаленная добела печурка. Так приятно сидеть под крышей в тепле, когда снаружи свирепствует зимняя вьюга. Хочется снять шинель, сапоги и растянуться на нарах. Но нельзя – эта ночь предназначена не для отдыха. Впереди пора тяжелой страды. В три часа пополуночи, а может быть и раньше, рота должна выступить к месту сбора.

Дремлют кругом увешанные связками ручных гранат молодые солдаты, стиснув в руках стволы винтовок. Откуда-то из дальнего угла доносится здоровый храп. Кто-то во сне бормочет, смеется; вот кто-то, расправляя затекшую ногу, потихоньку ругается. Молодой рижанин пишет письмо, мусоля во рту химический карандаш, и на его губах расплываются фиолетовые пятна.

Ссутулившись, медленно расхаживает между рядами нар дневальный. Ему тоже хочется спать. Хорошо бы уснуть, но нельзя: надо следить за печуркой, будить товарищей и ждать, когда придет третий час. Сонно дышат стрелки, в печурке потрескивают дрова, а над болотной трясиной завывает вьюга.

Дневальный вытаскивает табакерку и сворачивает цигарку. Скрипя, открывается дверь, и метель швыряет в землянку снег. Следом входит командир роты, шинель и папаха облеплены снегом. Дневальный, спрятав цигарку в кулак и приосанившись, собирается подойти с рапортом. Карл Зитар предупреждает его жестом: «Отставить!»

Он тихо проходит между столами и нарами, всматривается в спящих стрелков, затем глядит на часы: «Еще два часа…» Кое-кто из стрелков просыпается и, узнав командира роты, вскакивает, Карл опять делает знак рукой и тихо произносит:

– Спите, спите, ребята! Еще есть время.

Потом он закуривает папиросу и в раздумье стоит некоторое время, глядя на закопченную бутылку, служившую лампой. «Скр… скр…» – скребется под нарами мышь. Около двери, на старом вещевом мешке, чешется Франц-Иосиф; по временам слышится клацанье его зубов. Когда Карл направляется к двери, пес радостно бежит ему навстречу, зевает и, потягиваясь, выбрасывает далеко вперед передние лапы.

Молодой командир обходит взводы, наблюдает их последний отдых. Может быть, он предшествует более длительному и глубокому сну, который ждет многих в холодных снежных равнинах. «Спите, милые, спите…»

Возвращаясь в землянку, он видит, как саперы отправляются перерезать колючую проволоку. Началась горячая страда. Военный кулак сжался для удара. Еще два часа, и он обрушится на спящего противника. Беззвучно, словно белые привидения, уходят в темноту саперы в белых маскировочных халатах делать ходы, открывать ворота в проволочных заграждениях для наступающих полков. И опять пусто в истерзанном взрывами снарядов сосняке, только слышится вой бурана да, посвистывая, вьется над землянками снег.

…Вытянувшись темными рядами домов, спит на песчаных холмах тихий Милгравис. В окнах – ни огонька, пустынны узкие улочки. Над замерзшей Даугавой бушует непогода, она заваливает непроходимыми сугробами дороги, засыпает изгороди и пытается сорвать крыши домов. Дико завывает в трубах. Янка просыпается среди ночи, слышит шум непогоды, чувствует, как содрогается дом. Это последняя ночь перед каникулами. Завтра приедет отец и увезет его в Зитары. «Свиу-у-у… Сви-и-и-у-у…» – слышится в воздухе, и что-то с шипением проносится за темными окнами, дергает ставни, ползет по крыше.

Янка, накинув пальто, выходит во двор. Глаза слепит снежная пыль, от ветра захватывает дыхание, и кажется, что над головой свистят тысячи гигантских кнутов. В такие ночи даже зверь не находит тропы, гибнут суда, замерзают заблудившиеся в поле путники. Янка думает о брате. Там, на западе, стоит он на краю болота, увязнув в снегу. И нет у него приюта, некуда укрыться от метели, долг обязывает его стоять на сторожевом посту.

Вздрогнув, Янка возвращается в комнату и забирается под одеяло, но заснуть уже не может. Мысли его уносятся далеко. Они блуждают у Лиелупских дюн и в Тирельских болотах, и временами сквозь завывания пурги ему слышится гул жарких сражений, сотрясающий землю, грохот пушек и свист пуль, летящих над головой.

Это на самом деле необычная ночь!

…В два часа ночи капитан Зитар просыпается от звонка будильника. Надо вставать, запрягать лошадь и ехать в Милгравис за Янкой. Мешок с сеном и торбочка с овсом еще с вечера приготовлены и лежат в санях.

– Не лучше ли тебе, Андрей, дождаться утра? – говорит Альвина, вышедшая во двор проводить мужа. – Куда ты в такую погоду поедешь! Ад кромешный!

– Ничего, в лесу потише будет, – отвечает капитан, надевая на лошадь сбрую. В длинной овчинной шубе, в фетровых бурках и заячьем треухе со спущенными ушами – в таком виде он смело может пускаться в путь. Но как неистово сегодня ветер раскачивает сосны на дюнах, низко склоняя их макушки, и с визгом крутит песчаную поземку по гладко выметенным пригоркам! А за дюнами клокочет море, гонит волны к берегу, и вода поднимается все выше и выше. Сильный порыв ветра подхватывает сидевшую на суку ворону, и птица не в силах бороться со стихией.

– Бог знает, где сейчас Карл, – вздыхает Альвина, зябко кутаясь в платок. – Может быть, дрогнет, как собачонка, на морозе…

– Что Карлу сделается, он на суше, – отвечает капитан. – А вот каково Ингусу, если он сейчас на море? А что он на море, я в этом уверен, – на рождество всегда так получается.

Капитан усаживается в сани, укрывает ноги и трогает лошадь.

– Альвина, ты бы разбудила Эрнеста, – говорит он, отъезжая. – Пусть сходит, проверит лодки на берегу.

И сразу вьюга заметает все следы. Сани скользят по сугробам, и лицо капитана обжигает ледяной ветер. Хочется курить, но разве в такую погоду закуришь? Ветер раздует весь табак. «Парни вы, мои парни… – думает Андрей Зитар. – Где-то вы сейчас?..»

Ему пришлось испытать и снежные бури, и южные штормы; он водил судно в любую погоду, привык ко всему, но в эту ночь и ему как-то не по себе: уж очень зловеще шумит лес, и, словно грозные призраки, несутся снеговые облака с востока на запад, а может быть, и наоборот. Кто его разберет в этот темный предутренний час! «Парни, мои парни…»

…– Подъем! – раздается голос дневального. Стрелки вскакивают, словно их толкнула невидимая рука. Кряхтя спросонок, ворочаются серые фигуры. Гремят винтовки, скрипят затягиваемые ремни, слышится лязганье штыков.

Унтер-офицеры делают перекличку, раздаются слова команды, и рота строится в колонну. Офицеры дают последние указания, негромкое «шагом марш» – и рота уходит на полковой сборный пункт. Следом за ней, проваливаясь в сугробы и отставая, бежит пес, четвероногий Франц-Иосиф. Но в эту ночь стрелкам не до него, и преданное животное не может понять, почему его никто не приласкает и куда все они пошли в такую отвратительную погоду, когда так хорошо спалось в теплой землянке.

6

Рота Карла Зитара вместе с другими ротами заняла исходные позиции. Отсюда должно было начаться наступление. Внизу, невидимые в белых халатах, саперы резали проволочные заграждения. Неслышно, привычными руками прокладывали они путь через оборонительную линию противника под самым носом немецких сторожевых постов. А немного подальше, в своих блокгаузах и блиндажах спали успокоенные близостью рождественских праздников и тишиной на караульных постах дивизии Вильгельма II: они и не подозревали, что у самых стен их укреплений уже стоят войска противника и ждут лишь знака, чтобы броситься на неприятеля и прогнать его со своей земли, из лесов и с полей Курземе.

«Почему мы сегодня ночью находимся здесь? – размышлял Карл Зитар. – Не может быть, чтобы в этом не было какого-то смысла».

Лязгнула неосторожно задетая проволока. Немецкий караульный настораживается, и воздух рассекает одинокий выстрел. Стрелки, режущие проволоку, замирают на снегу, ожидая, пока успокоится встревоженный постовой. Затем они опять принимаются за работу, разрезая ряд за рядом, делая ход за ходом. Под прикрытием метели стоят немые ряды полков.

И наконец!

Вспыхивают огоньки внизу, беспокойно переминаются окоченевшие роты, нетерпеливо ожидая боевого сигнала. Все на своих местах: унтер-офицеры – возле своих отделений и взводов, офицеры – возле рот. И все напряженно всматриваются в темноту. Вот взлетают в воздух две красные ракеты, слышится отданная вполголоса команда, и серые полки приходят в движение. Темная волна катится вперед, разветвляется по ходам и растекается уже по ту сторону заграждений, как полая вода, налево и направо. Словно прорвавшая плотину река, вливаются они на поле боя, бурной струей несутся через овраги и равнину, по инерции толчками выплескиваются на высокий земляной вал и, все разрушая и затопляя на своем пути, перекатываются через бруствер и прыгают с трехметровой высоты на голову растерявшемуся противнику. Одновременно с латышами в наступление устремляются сибирские стрелки. Безмолвие кончилось.

Еще в заграждениях стрелков начали косить винтовочные пули и пулеметные очереди. Среди криков наступающих звучат стоны раненых и предсмертные хрипы умирающих. Вот падает один, а там на полуслове обрывается крик другого воина, словно невидимая рука зажала ему рот, но бурный поток стрелков мчится вперед. Натужно хрипят уставшие от бега тысячи грудей. Гудит земля под ногами наступающих полков, лязгают штыки, ударяясь друг о друга, стучат приклады, слышится команда, воздух рвут гранаты. Сокрушительная сила половодья затопляет блокгаузы и блиндажи. Один за другим затихают немецкие пулеметы. В темноте видны полуголые бегущие фигуры, и винтовки посылают им вслед огненные плевки.

…Удар по первой линии немцев был настолько сокрушительным и неотразимым, что она вскоре оказалась в руках наступающих.

Рота Карла Зитара шла в наступление слева от центральной колонны. Во время штыковой атаки и при занятии окопов противника она рассеялась. Многие оказались в рядах чужих рот и даже соседнего полка, тогда как часть сибирских стрелков во время боя очутилась в роте Карла. С помощью унтер-офицеров и командиров взводов Зитар собрал своих стрелков и привел роту в порядок для дальнейшего наступления. Выяснилось, что занятие первой линии потребовало сравнительно небольших жертв. Было убито двенадцать стрелков и прапорщик Дакар – он упал еще у проволочных заграждений. Раненых было примерно столько же.

Опомнившись после первой паники, немцы перешли к обороне. Залаяли пулеметы, послышался грохот батарей.

– Третьей роте податься влево и обойти немецкую батарею со стороны леса! – получил Карл приказ командира батальона.

Отправив вторую полуроту под командованием прапорщика Гобы к лесу, Карл сам повел первую полуроту в новую атаку.

Хотя эта атака уже не была такой стремительной, как удар по первой линии, она все же оказалась настолько мощной, что немцы, не успевшие еще оправиться, были быстро выбиты и со второй линии. Перебегая то поодиночке, то цепью, рота, поддерживаемая пулеметным огнем, продвигалась к опушке. Навстречу ей раздались залпы, и в предрассветных сумерках показалась цепь противника. Но в тот же момент с фланга открыла огонь вторая полурота, и немцы поспешно отступили в лес.

Полчаса спустя третья рота поднялась в штыковую атаку на защитников батареи. Решив, вероятно, что наступающих много – справа тоже раздавалась непрерывная стрельба, – немцы оставили пушки и поспешили укрыться в ельнике позади батареи.

Цепи наступающих устремлялись все дальше и дальше. Все слабее становилось сопротивление немцев, казалось, противник почти разгромлен и нужно лишь небольшое подкрепление, чтобы окончательно прорвать фронт, расширить и углубить прорыв до самой Елгавы. Сейчас самое время ринуться вперед кавалерии и преследовать расстроенные немецкие полки, не давая им опомниться, гнать их на юг и юго-восток до Венты и Немана. Уже пора подойти свежим полкам и осуществить вторую половину задачи. Фронт прорван, ворота в Курземе открыты. Где же кавалерия и обещанные резервы? Неужели их нет? Или у военачальников нет честолюбия? Почему они медлят сорвать лавры, какие достались Брусилову на австрийском фронте? ^[51]

– Резервов, резервов! – требуют в своих донесениях высшему командованию командиры русских и латышских полков.

– Резервов нет. Рассчитывайте на собственные силы… – звучит ответ.

А время идет. Выбившиеся из сил латышские и сибирские полки не в состоянии преследовать противника. Они останавливаются и закрепляются. Немцы понемногу приходят в себя, подтягивают свежие пополнения и переходят в контрнаступление. Резервы! Неужели придется отдать обратно завоеванное? Предоставить противнику возможность оправиться от нанесенных ударов? Ведь он уже шевелится, оживает и поднимается на ноги! Его еще не поздно подавить, заставить замолчать, прогнать. Где же, наконец, резервы?

…В четыре часа дня немцы двинулись в контратаку. Они лезли упорно и яростно с фронта и флангов, угрожая окружить и уничтожить всю первую бригаду, вырвавшуюся вперед. Начался постепенный отход, еще более кровопролитный, чем первое бурное наступление.

Под вечер полки отошли на бывшую первую линию немцев. Те, в ком еще вчера кипела энергия, мрачно молчали. Их обманули, предали.

И вновь наступило утро, снова ожило поле боя. Люди сражались, убивали и умирали, но не было уже того яркого пламени, какое жгло их в утро первого дня. Под смертоносным огнем войны наступали и отступали роты, к старым ранам прибавлялись новые; от шума сражений, от голода и бессонницы туманилось в голове.

Когда полк Карла Зитара после непрерывных боев, продолжавшихся больше недели, отвели в резерв армии и молодой офицер получил письма родных, которые его поздравляли с праздником рождества, он был настолько усталым, что, прочитав первое письмо, не понял, о чем они пишут. Не хотелось ни думать, ни говорить – в таком состоянии даже смерть не страшна.