Текст книги "Предатель. Я тебе отомщу (СИ)"

Автор книги: Виктория Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

25. Настя

Воздух между нами дрожит, как натянутая нить, готовая лопнуть от малейшего движения. Слова Игоря повисают в ночи, искры, что грозят разжечь пожар, которого я боюсь и отчего-то… жажду одновременно. Его голос, мягкий, но как будто бы с острыми краями, врезается в меня, как лезвие, что скользит по коже, оставляя холодный след.

Я стою, замерев, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как жар и холод борются внутри, и не знаю, куда деть этот хаос, что рвётся наружу.

Он серьёзно? Или решил подшутить надо мной?

– Да вы издеваетесь, – вырывается у меня, голос хрипит, царапает тишину, как ржавый гвоздь по стеклу, и я злюсь на себя за эту резкость, за то, что выдала смятение.

– За вами интересно наблюдать, – отвечает он, и тон его лёгкий, почти небрежный, как будто происходящее – спектакль, где мне отведена роль марионетки. – Расслабьтесь, я всего лишь хотел проверить вашу реакцию. Вы, молодец, не разочаровали. Разумеется, целовать вас я бы не стал, – добавляет он, и уголок губ чуть приподнимается в усмешке, что кажется мне одновременно насмешкой и вызовом.

Последние слова задевают, как заноза, что впивается под ноготь – неожиданно, больно, непонятно, стирая тот смысл, что он закладывал в свой ответ. Я чувствую укол где-то в груди, острый и горячий, и не могу понять, почему.

Где облегчение? Или хотя бы на намек на то, что мне не все равно, что бы он сделал?

Мысли скачут, как пойманные птицы, бьющиеся о прутья клетки, и я сжимаю кулаки, чтобы унять дрожь в пальцах.

– Почему? – выдавливаю в итоге, и голос звучит тише, чем хотелось бы, с ноткой любопытства, что выдаёт больше, чем мне нужно.

– Вы по-прежнему замужем, – говорит он, и голос его становится твёрже, как камень, что падает в воду, оставляя круги. – Разве это не аморально? – добавляет он, и взгляд – холодный, но с тенью чего-то глубокого – цепляется за моё лицо, как будто ищет ответ, которого у меня нет.

Я замираю. Его слова – как зеркало, что он подносит к моему лицу, заставляя увидеть себя со стороны. Замужем. Это слово – цепь, что всё ещё сковывает мне запястья, ржавое клеймо, что жжёт кожу. Но в его тоне нет осуждения, только логика, холодная и чистая, как лёд, и я вдруг ловлю себя на том, что восхищаюсь этим.

Да, это всего лишь слова, но… Уже повод задуматься над тем, стоит ли ставить Игоря на одну ступень с Артёмом. Возможно, мой босс не такой уж плохой, каким я его себе представляю. По крайней мере, он видит границы там, где все остальные из всего этого круга людей, в котором мне приходится находиться, давно их размыли.

Восхищение смешивается с горечью, как вино с водой, и я киваю, почти невольно.

– Вы правы, – произношу я мягче, чем ожидала. – Вышло бы глупо, – слабая улыбка трогает губы, но внутри всё ещё бурлит, как море, что не может успокоиться.

Он смотрит на меня секунду – долгую, тяжёлую, как будто взвешивает мои слова, – а потом кивает, коротко, деловито.

– Пройдёмся, довезу вас до дома, – говорит он, и голос его возвращается к привычной твёрдости, как будто этот разговор – лишь пауза в его плане.

– Навряд ли вам по пути со мной, – бросаю я, и в тоне сквозит лёгкая насмешка, попытка вернуть себе контроль, хотя усталость уже грызёт кости, как голодный зверь.

– Возможно, – соглашается Игорь, и в голосе мелькает что-то похожее на улыбку, но глаза остаются серьёзными. – Но у меня машина, и торопиться мне некуда, – добавляет он, и это звучит как факт, а не как одолжение, что странным образом успокаивает.

Я не спорю. Силы тают, как воск под огнём, и перспектива остаться одной в этой ночи – холодной, чужой, полной теней – пугает больше, чем его присутствие.

Мы идём к машине, шаги отдаются в асфальте, как метроном, что отмеряет время до конца этого бесконечного дня. Город вокруг – россыпь огней, далёких, равнодушных, как звёзды, что смотрят на меня сверху, не обещая ничего.

Машина Игоря – чёрная, блестящая, как пантера в ночи, – ждёт у обочины, и я сажусь внутрь, чувствуя, как кожа сидений холодит ноги через ткань платья. Двигатель урчит тихо, почти ласково, и мы едем молча, только шорох шин по мокрому асфальту нарушает тишину. Я смотрю в окно, где огни сливаются в размытые полосы, и пытаюсь собрать себя по кусочкам, но мысли – как осколки стекла, что режут руки, стоит к ним прикоснуться.

Когда машина останавливается у дома – серого, безликого здания, что кажется мне сейчас тюрьмой, – я выдыхаю, и воздух срывается с губ сиплым стоном, как у загнанной лани. Напряжение отпускает плечи на краткий миг, точно тяжёлый груз соскользнул с них, но тут же возвращается, ледяной змеёй обвивая позвоночник. Игорь молчит, взгляд его скользит куда-то в сторону, и я благодарна за это – его взгляд был бы сейчас слишком тяжёлым.

– Спасибо, – бормочу глухо, голос вязнет в тишине салона, как муха в смоле, и пальцы, дрожащие от холода и истощения, цепляются за ручку двери.

Выхожу, и ветер хлещет по лицу, острый, злой, как упрёк, что я не в силах парировать. Подъезд воняет сыростью и тленом, шаги эхом разносятся по этажам. Ключи звенят в замке, как оковы, и дверь отворяется с протяжным воем, впуская в эту нору, что я зову домом. Почти сразу включаю свет. Он сразу загорается с задержкой. Тусклый, грязно-жёлтый, порождающий тени, что растекаются по стенам, как пятна прошлого, прилипшие ко мне и не отпускающие.

Туфли падают с ног, холодный пол кусает босые ступни, и взгляд цепляется за платье – тёмно-синее, чужое, что облегает тело, как лживый саван этого дня.

Как мне хочется выбросить его! Но нельзя… Оно не мое, нужно вернуть его завтра Кате.

Пальцы рвут молнию вниз, ткань сползает с кожи, холодит, как чужое дыхание, и я сбрасываю его, как старую шкуру, что больше не греет. Оно оседает на пол бесформенной грудой, и я стою в белье, дрожь пробирает до костей – не от холода, а от этого дня, что прилип ко мне, как сажа, что не отскрести. Натягиваю старую футболку и штаны, выцветшие, мягкие, как единственное, что ещё кажется моим в этом мире лжи.

Ванная встречает плеском воды в раковине, ледяной, как пощёчина, и я черпаю её ладонями, смывая макияж – эту фальшивую личину, что Катя налепила на меня, как грим шута. Помада стирается с губ, красные пятна текут по пальцам, будто кровь, что я хочу смыть с себя, с памяти. Тушь размазывается под глазами, чёрные круги, как отпечатки бессонных ночей, и я тру кожу яростно, до красноты, пока она не вопит от боли.

«Смой его. Смой этот день. Смой всё, что он оставил во мне».

Волосы липнут к лицу, мокрые, спутанные, я откидываю их назад, глядя в зеркало на бледную тень себя – с глазами, что тлеют, как угли, готовые вот-вот потухнуть.

Ну и чего я добивалась?

Кухня гудит старым холодильником, тишина давит, как бетонная плита. Ставлю чайник, пальцы дрожат, зажигая газ, и пламя шипит, синее, злое, как моя тоска. Вода бурлит, я прислоняюсь к столешнице, чувствуя, как ноги подгибаются, как пустота разъедает грудь, как кислота, что шипит внутри.

Выстоять перед Артёмом-то выстояла. Но что от меня дальше?

И тут – звук, резкий, как выстрел в темноте. Телефон на столе жужжит, экран вспыхивает, и я вздрагиваю, как от удара током. Сердце падает в пропасть, кровь леденеет, и ужас – липкий, чёрный, как смола – душит меня, сжимает горло.

«Артём. Это он. Он здесь. Он пришёл за мной», – мелькает абсолютно бешеная и пропитанная звериной паникой мысль.

Дыхание рвётся, пальцы коченеют, и я стою, глядя на этот проклятый экран, как на змею, что вот-вот ужалит. Шаг к столу – как прыжок в бездну, рука тянется медленно, точно против воли, и я беру телефон, чувствуя, как он обжигает ладонь, как страх бьёт в виски, как барабан перед казнью.

Но это не Артём. Не его имя горит на экране, не его угрозы. И не Сергеев с его холодной сталью взгляда и новым «спецзаданием» на утро. Это… Аня.

"Ого, какие люди! Привет! Как ты?"

Ее слова, лёгкие, живые, такие её, врезаются в меня, как луч света в кромешной тьме. Я замираю, экран дрожит в руках, и память вспыхивает – днём, листая ленту, палец скользнул по её фото. Видимо, лайкнула случайно, не заметив, а теперь это – как эхо из другой жизни, что я почти забыла.

Ужас отпускает, но нервы всё ещё звенят, как натянутые струны, и я чувствую, как грудь сжимает – не страх, а что-то другое, тёплое, хрупкое.

Аня. Моя давняя приятельница. Это всего лишь одна. Один из немногих просветов в этом аду. Чайник свистит, пронзительно, как крик, и я стою, сжимая телефон, понимая, что этот лайк – случайный, глупый – стал искрой, что пробилась сквозь мрак моей жизни. Но пальцы всё ещё дрожат, и я не знаю, радоваться мне или бояться того, что этот свет может погаснуть, как всё остальное.

26. Артем

Дорога домой – как чёрная яма, что засасывает меня, как тень, что тянется за спиной, пачкая всё, до чего дотягивается. Благотворительный вечер – этот гнусный балаган с его хрустальными люстрами, натянутыми улыбками и взглядами, что вонзались в меня, как ржавые гвозди, – позади, но он всё ещё гудит в голове, как рой ос.

Я вижу её, Настю, рядом с этим выродком Сергеевым, вижу, как она ластится к нему, как шлюха, что продалась за его деньги, променяв меня, вижу его ухмылку – холодную, острую, как лезвие, что полоснуло меня перед всеми этими лощёными ублюдками в пиджаках.

Она с ним спит. Точно спит, мать его!

Я представляю их – её под ним, её руки на его спине, её стоны, что раньше были моими, – и кулаки сжимаются сами, ногти впиваются в ладони, пока кровь не проступает.

Это позор, чёртов позор, что моя жена ходит с другим, а я – как тряпка, что выжали и выбросили.

Проиграл. Перед всеми. Перед Эльвирой, этой сукой из детства, что стояла там, пялилась на меня своими змеиными глазами и, небось, ржала про себя, вспоминая, как мы в песочнице замки строили.

Она видела. Все видели.

В машина воняет перегаром и табаком – я закурил ещё на парковке, перед тем, как сесть в тачку, что теперь кажется мне саркофагом, где я гнию заживо.

Руки трясутся, пальцы стискивают руль, костяшки белеют, и я ору – в пустоту, в лобовое стекло, матом, пока горло не саднит, как будто это выжжет эту ярость, эту боль, эту слабость, что я показал там, отступив перед Сергеевым.

Настя ушла. Предала. А я стоял, как клоун, эти двое плевали мне в лицо.

Дома ждёт пустота – гулкая, как в могиле, и я знаю, что она меня доконает, но всё равно жму на газ, потому что деваться некуда.

Дверь дома хлопает, как выстрел, и я вваливаюсь в этот свинарник, что стал моим логовом.

Бутылки со вчерашнего дня валяются по полу, как пустые патроны после бойни, окурки в пепельнице – как могильные камни, грязные тарелки на кухне воняют тухлятиной, и всё это – как портрет меня, Артёма Морозова, что катится в дерьмо.

Мог бы вызвать клининг. Позвонить этим бабам с тряпками, пусть вычистят этот гадюшник.

Но нет – не хочу чужих рук в моём бардаке, не хочу, чтобы кто-то копался в этом хаосе, видел, как я живу, как скатился. Это моё, и плевать.

Метаюсь по комнате, как волк в капкане, швыряю стул – он валится с треском, как сломанная кость, – пинаю диван, рву подушку, пока перья не сыплются, как пепел с неба.

Гнев кипит, как лава, что жжёт лёгкие, и я хватаю бутылку виски – тёплую, недопитую, как моё отчаяние, – лью в глотку, пока не обжигает, пока не глушит этот шум в башке. Но он не стихает – её шаги, сучий взгляд, предательство, и мать, что позвонит завтра и спросит: "Что там стряслось, сынок? Почему ты ещё не разобрался?"

Перед ней оправдываться – как в дерьме купаться. Скажет, что я сам виноват, что не удержал, что слабак.

Телефон дрожит в руке, пальцы тычут в экран, и я звоню Ире. Сам. Зачем – не знаю. Голос сиплый, рвётся, когда прошу приехать, почти умоляю, и она соглашается – быстро, как дура, что ждала этого зова. Думает, я на краю? Пусть думает. Может, так и есть.

Допиваю бутылку, швыряю её в стену – стекло разлетается, как мои нервы, и жду, рухнув на диван, чувствуя, как вонь пота, алкоголя и грязи пропитывает воздух, кожу, всё.

Дверь скрипит, и вот она – Ира, в плаще, волосы мокрые от дождя, глаза полны страха, как у сестры милосердия, что прибежала к умирающему. Думает, я в агонии, и, чёрт, может, так и есть.

– Артём, я ненадолго оставила Тимошу с мамой и…. что с тобой? – голос дрожит, но мне плевать на её тревогу, на её слова.

Встаю, шатаясь, подхожу, запах её духов – приторный, – бьёт в нос. Хватаю за плечи, тяну к себе, целую грубо, жадно, как будто это выжжет эту пустоту внутри. Губы её мягкие, податливые, и вдруг – как удар током – я вижу Настю.

Её лицо, глаза, тело под Сергеевым, и рука сама тянется к шее Иры. Пальцы сжимают, сильнее, чем надо, сильнее, чем хочу, и я давлю, давлю, как будто могу задушить эту картинку, что жжёт мозг.

Она дергается, глаза её полны ужаса, руки колотят по мне, отбиваются, и я выныриваю из этого бреда – её кашель, хрип, страх тащат меня назад, в эту вонючую комнату.

– Ты совсем с ума сошла? Ты больной, Морозов! – кашляет Ира, слёзы текут, голос срывается, она держится за горло, отшатываясь. – Я сейчас… – хрипит она, но слова тонут в панике.

– Что сделаешь? – рычу в ответ, голос – как гром, угроза выплёскивается, как яд из пробитой бочки. – Заявление напишешь? Забыла, кто у меня в друзьях? – слова бьют, как камни, и её лицо белеет, страх сковывает её, как кандалы. – Или уволиться решила?

Да, бойся меня. Все вы должны бояться.

Она смотрит, глаза полны слёз, и я знаю – дома её ждёт Тимофей, её пацан, с мамой, а она здесь, с этим зверем, что сама вызвала.

Жалеет, что приехала. Пусть жалеет. Мне вообще на нее похер.

А вот на Настю, почему-то все ещё нет. Развод? Нет, я ей его не дам. Настя не получит ни копейки, ни свободы, ничего – я её сломаю, раздавлю, как таракана, но не отпущу.

Она моя. И точка.

– Ты грёбаное чудовище! – кричит Ира, голос дрожит, но в нём ярость, что режет меня, как стекло.

– Да, сука, я чудовище! – ору в ответ, голос хрипит, как у пса, что рвётся с цепи. – Иди и расскажи всем! Шлюха! Блять, да вы все шлюхи! Ебаные шлюхи… – слова летят, как пули, бессмысленные, ядовитые, я пинаю журнальный стол, он рушится с грохотом, а Ира пятится к двери, спотыкается, но не оборачивается, пока не исчезает.

Дверь хлопает, как гром, и я один – в этом гадюшнике, в этой пустоте, в этом аду, что сам создал. Руки дрожат, грудь разрывает, и я падаю на колени, в осколки бутылки, стекло режет кожу, кровь течёт, горячая, липкая.

Это я. Это всё, что от меня осталось.

Моя жена заодно с Сергеевым. Друзья будут ржать. Мать – качать головой.

Я – чудовище, что жрёт себя, и остановиться не могу. Хватаю ещё бутылку, зубы стучат о горлышко, и пью, пока темнота не глотает меня целиком.

27. Настя

Два месяца пронеслись, как тени за стеклом – стремительные, ускользающие, но оставляющие следы, что врезались в душу. Я стою в кабинете Игоря, холодный свет льётся сквозь огромные окна, заставляет щуриться. Полная ставка в его офисе стала якорем – не спасением, нет, но тяжёлой цепью, что не даёт мне сорваться в пропасть, где я тонула так долго.

Сегодня – впервые – в руках конверт с зарплатой, пальцы дрожат, мнут плотную бумагу, сердце колотится чуть громче, чем нужно, как будто боится поверить. Вскрываю его прямо здесь, у его стола, под взглядом начальника, что откинулся в кресле, спокойный, как хищник, что выжидает добычу. Сумма пересчитанных купюр – как луч в бесконечной темноте, и я выдыхаю, почти задыхаясь от облегчения, что пробивает грудь, как выстрел.

– Ого, так много… – шепчу я, и голос тонет в гуле кондиционера.

«Мои деньги. Первые с тех пор, как в шестнадцать разносила листовки в нашем городишке, пряча мелочь в жестяной банке под кроватью, боясь, что мать найдёт и отберёт», – эта мысль бьёт, как разряд, острая, горячая, – это мои, честно заработанные деньги, не подачка Артёма, не его скомканные купюры, что он швырял мне, как кость собаке.

Грудь распирает от тёпла, почти забытого, как запах дождя над рекой в детстве, как вкус свободы, что я потеряла, сама того не заметив. Я могу дышать. Могу жить. Но пальцы всё ещё дрожат, сжимая конверт, как будто боятся, что он растает, как мираж.

– Разве? – изумляется Игорь, голос ровный, но с лёгкой насмешкой, что цепляет, как заноза под ногтем, тонкая, но раздражающая. – Это обычная ставка. На что намерены потратить? – продолжает он, и глаза его – тёмные, глубокие, как колодцы, в которых можно утонуть, – впиваются в меня, ищут трещины в этой хрупкой броне, что я строила два месяца.

Хочу ответить резко, выплюнуть что-то колкое, но слова застревают в горле, как комок сухой земли. Что-то меня останавливает. Может, осознание, что Сергеев, сидящий напротив с этим ленивым, холодным снисхождением, не тот монстр, каким казался вначале?

Он не просто стальной босс, каким хочет выглядеть, – я узнала это, проработав здесь сначала бесплатно, цепляясь за шанс, а потом выйдя на полную ставку, шаг за шагом доказывая себе, что могу. Теперь я знаю, что Игорь любит подшучивать над сотрудниками с этим самодовольным видом, как сейчас, когда уголок его рта чуть кривится, но за этим – уважение, забота, что он прячет, как сокровище за семью замками. Сама видела, как он раздавал указания с ледяной точностью, но потом тихо подписывал чеки на больничные, и Катя рассказывала – до того, как ушла в декрет, передав мне свои дела, – как он вытаскивал людей из долгов, оплачивал лечение, не требуя ничего взамен, лишь прикрывая это своей холодной бронёй.

Он не такой, как Артём. Не ломает. Не душит. Но всё равно – его вопрос, этот взгляд, что лезет под кожу, заставляет меня сжаться, как зверька в клетке. Я ещё не готова впускать кого-то в своё – в эту маленькую крепость, что я строю из осколков себя.

– При всём моём уважении, но это не ваше дело, – отрезаю я, и голос звучит твёрже, чем чувствую, но в нём нет яда, только усталость, что сочится, как вода из треснувшего крана, и страх, что он увидит больше, чем я хочу показать.

А про себя считаю: этих денег хватит на аренду квартиры. Ещё и на жизнь останется – на кофе, на книги, на что-то, что будет только моим. Это как глоток воздуха после долгого ныряния, но я не могу расслабиться – внутри всё ещё дрожит, как струна, что вот-вот лопнет.

Игорь на мои слова усмехается – коротко, сухо, как треск ломающейся ветки, и качает головой, будто понял, что я не раскроюсь, даже если он будет копать глубже. Он сидит за столом, в этом своём костюме без единой складки, как статуя, высеченная из гранита, но в его взгляде, обычно остром, как лезвие, мелькает что-то мягкое, почти человеческое, что сбивает меня с толку.

Он видит настоящую меня? Или просто играет?

– Мой вам совет, – проговаривает Игорь, и тон тяжелеет, – если от своей мести вы ещё не отказались, съездите куда-нибудь отдохнуть, проветрите голову. Может, какое-то более разумное решение в неё придёт.

Мои брови взлетают вверх. Мы никогда не говорили об этом – не об отпуске, конечно, а о том, что привело меня сюда, о той жгучей, тёмной искре, что до сих пор тлеет в груди. Сергеев принял это как данность, и я думала, он забыл, вычеркнул из памяти тот день, когда я стояла перед ним, полная ярости и боли. Но нет – Игорь помнит.

Два месяца прошло с моего последнего шага к мести, и я почти убедила себя, что она угасла, растворилась в рутине, но его слова – как уголь, что подбросили в костёр, и пламя вспыхивает снова, обжигая горло. Он знает. И не осуждает? Или это ловушка?

– А как же работа? – вопрошаю я, и голос мой звучит твёрже, чем внутри, где что-то дрогнуло, потеплело.Может, потому, что есть люди, что видят дальше моего имени и должности? Здесь я нашла больше, чем потеряла – дружбу с Катей, с которой мы иногда видимся, работу, что стала мне домом, и даже Аню, чей голос в трубке, лёгкий и живой, как весенний дождь, возвращает меня к жизни, когда мы созваниваемся.

Но расслабляться нельзя – Артём слишком тихо себя ведёт, два месяца без единого звука, и эта тишина – как змея, что свернулась в углу, готовая ужалить. Брак с ним – как клеймо, что жжёт кожу, и мысль о том, что эта история не закончена, подступает к горлу, как тошнота. Жажда мести ещё жива, тлеет, как угли под пеплом, и я не знаю, хочу ли я её раздуть или затушить.

– Ах да, точно, – с притворной досадой «вспоминает» Игорь, и в голосе его сквозит театральная нотка, что цепляет, как лёгкий укол, но не ранит. – Значит, не получится съездить, увы, – добавляет он, и уголок рта дёргается в усмешке – тонкой, почти незаметной, но я уже научилась её читать, как карту, что ведёт к его настоящему лицу.

Улыбка тянет мои губы, и я смеюсь – тихо, почти беззвучно, но впервые за долгое время от души. Он смешной. Требовательный, как дьявол, что выжмет из тебя последнюю каплю сил, вытянет жилы, оставив лишь оболочку, но смешной – в этом его странное обаяние, что пробивается сквозь броню холодности.

И вдруг волна благодарности накрывает меня, горячая, неожиданная, как солнечный луч в зимний день. Не за ставку, не за чек, что всё ещё дрожит в моих руках, а за то, что не выгнал меня тогда, в первый день, когда я стояла здесь, раздавленная, как стекло под каблуком, с глазами, полными слёз и гнева, готовая сломаться, рухнуть прямо на этот полированный пол. Он дал мне шанс. А я схватилась за него, как утопающий за дрейфующее бревно.

– Спасибо вам, что поверили мне тогда, в первый день, – говорю я, и голос звучит мягче, чем хотела, как шорох листвы под ласковым ветром, выдавая эту уязвимость, что я так стараюсь спрятать. – Даже страшно представить, где бы я оказалась сейчас, если бы вы не пошли мне навстречу, – добавляю, и слова вырываются, как признание, что я не планировала.

На улице? В лапах Артёма? Или в пустоте, где нет ни света, ни звука?

– Вам повезло, что я не такой идиот, чтобы упускать шанс заполучить выгодную сделку, – хмыкает он, и голос его – как лёгкий удар, сухой, но без злобы, а в глазах мелькает искра, что прячется за этой насмешкой.

Я по-прежнему улыбаюсь, чувствуя, как внутри что-то тает, медленно, как снег под первым солнцем, как лёд, что сковывал меня месяцами, начинает трещать, открывая тонкие струйки тепла. Он говорит так, потому что уважает меня? Или это нечто другое? Но этот момент – хрупкий, как стеклянный шар, – прерывается его голосом, что вдруг меняет тон.

– Что ж, если с отпуском не складывается, у меня есть альтернативный вариант, – вновь оживляется Игорь после недолгой паузы, и голос его опускается, становится почти шёпотом, что пробирает до костей, как холодный ветер, что скользит по спине.

– М? – переспрашиваю я, и звук вырывается короткий, растерянный, а сердце стучит, как пойманная птица, чуя перемены, что уже витают в воздухе, густом, как перед грозой.

– Свободны сегодня вечером? – спрашивает он, и взгляд его – твёрдый, непреклонный, с тенью чего-то нового, опасного – держит меня, как в тисках, не давая ни вырваться, ни отступить.

– Это приглашение на свидание? – вырывается у меня, и голос дрожит, смесь насмешки и страха, что я не могу унять, как буря, что бушует внутри.

Он же не всерьёз? Или… что-то изменилось? Мысли скачут, как искры от костра, и я чувствую, как щёки горят, выдавая смятение, что я хотела бы задушить в зародыше.

– Что вы! Всего лишь деловой ужин. Тет-а-тет, – отвечает он, и слова падают, как камни в бездонную пропасть, оставляя эхо, что гудит в груди, тяжёлое, тревожное.

– Я всё ещё замужем, – напоминаю, и голос твердеет, как сталь, что я выковала за эти месяцы, как щит, что я подняла против мира. – Вы же говорили, что… – голос мой стихает, обрывается, и в памяти всплывают его слова после благотворительного вечера – о морали, о границах, что он сам же обозначил.

Игорь решил сменить полюс?

– Вот именно это и станет темой нашего разговора за ужином. Не торопите события, Настя, – отвечает он, и голос его – как удар молнии, тихий, но точный, что бьёт прямо в сердце, оставляя ожог.

– В каком смысле? – выдавливаю я, и сердце замирает, как зверь, что попал в капкан, а мысли мечутся, как искры в ветре, сгорая в панике.

Зачем ему говорить о моём замужестве? Артём объявился? Наплёл что-то Игорю? Или это его план, чтобы сломать меня окончательно?

Тревога захлёстывает, как ледяная волна, колет кожу тысячами микроскопических игл, и я чувствую, как пальцы холодеют, сжимая конверт сильнее, чем нужно, как будто он – единственное, что держит меня здесь, в этом моменте.

– Вечером всё вам расскажу, – говорит он, и в глазах его – блеск, как у игрока, что прячет козырь в рукаве, уверенный, что выиграет партию, о которой я даже не знаю правил. – А сейчас вы свободны. Я заеду в восемь, – добавляет он, и тон его – как печать на приговоре, что не терпит возражений, тяжёлый, окончательный.

Я стою, глядя на него, чувствуя, как пол дрожит под ногами, как воздух в кабинете густеет, становится липким, удушающим, как внутри всё сжимается – страх, надежда, злость, всё сплетается в тугой узел, что душит меня. Два месяца тишины от Артёма – два месяца, что я собирала себя из осколков, выстраивала стены, чтобы не рухнуть, – и вот этот человек, что смотрит на меня, как на пазл, что он хочет собрать, разгадать, а может, и разобрать по кусочкам. Что он задумал? И почему я не могу просто уйти?

Улыбка Игоря гаснет, он кивает, возвращаясь к бумагам, и его пальцы скользят по листам с холодной точностью, а я все еще стою, сжимая конверт, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как новая буря зреет за этими стеклянными стенами, и не знаю, унесёт она меня в пропасть или вытащит к свету.