Текст книги "Предатель. Я тебе отомщу (СИ)"

Автор книги: Виктория Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

35. Настя

Через неделю после того вечера на кухне мы сидим в кабинете врача – маленьком, светлом, с белыми стенами и запахом антисептика, что смешивается с ароматом кофе из кружки на столе. Я сжимаю старые выписки в руках, бумага шуршит, чуть влажная от пота моих пальцев, и сердце колотится, как будто хочет вырваться наружу. Игорь сидит рядом, локоть его касается моего, тёплый, спокойный, и я цепляюсь за это тепло, как за якорь. Врач – женщина с короткими седыми волосами, в белом халате, с усталыми, но добрыми глазами – листает мои документы, её пальцы двигаются быстро, уверенно, и я слежу за каждым движением, затаив дыхание. Это не просто визит – это шаг, которого я боялась годами, шаг к тому, что я похоронила под слоями боли и молчания.

Она поднимает взгляд, откладывает бумаги, и заявляет:

– Лечение возможно, – голос её тёплый, ровный, с лёгкой хрипотцой, как будто она говорит это каждый день, но для меня эти слова – как гром, что раскатывается в тишине. – Детей я не гарантирую, это сложный случай, но здоровье поправить реально. Есть современные методы, гормоны, процедуры – шансы есть, – продолжает она, и в её тоне мелькает надежда, слабая, тонкая, как первый луч солнца после долгой ночи.

Я замираю, слова врача повисают в воздухе, и я не знаю, что чувствую сначала – страх или облегчение.

Надежда. Это слово, что я не смела произнести даже про себя, начинает расти внутри, медленно, осторожно, как росток, что пробивается сквозь камни.

Я смотрю на свои руки, на выписки, где чёрным по белому написано, что я сломана, что моё тело подвело меня, и впервые за годы вижу не приговор, а возможность. Не детей – я не позволяю себе мечтать так далеко, – а шанс вернуть себе хоть часть того, что авария отняла, хоть часть себя, что я потеряла в тех больничных коридорах, в лжи Артёма, в его равнодушии.

– Это не быстрый процесс, – добавляет врач, и её голос возвращает меня в комнату. – Нужно будет сдать анализы, пройти обследование, но я видела случаи хуже вашего, и мы их вытягивали. Главное – начать, – подытоживает она, и улыбается, слабо, но искренне, и я чувствую, как слёзы подступают, горячие, тихие, но я моргаю, сдерживаю их.

Игорь сжимает мою руку под столом, пальцы его тёплые, сильные, и я поворачиваюсь к нему. Он смотрит на меня, глаза его блестят, тёмные, глубокие, и в них нет жалости, нет разочарования – только поддержка, чистая, как вода, что смывает грязь.

– Слышала? Есть шансы, – говорит он тихо, голос мягкий, но твёрдый, и сжимает мою ладонь сильнее, как будто хочет передать мне свою уверенность. – Мы справимся, Насть. Я рядом, – добавляет он, и я киваю, слабо, но искренне, уголки губ дрожат, но я улыбаюсь.

Надежда. Она не громкая, не яркая, как в фильмах, где всё решается за минуту. Она хрупкая, дрожащая, как пламя свечи, что может погаснуть от сквозняка, но она есть, и я цепляюсь за неё, впервые позволяя себе поверить, что я не просто обломки прошлого, не просто женщина, что осталась ни с чем.

Это не обещание детей – я не готова даже думать об этом, не хочу строить замки из песка, что рухнут от первого ветра. Это надежда на здоровье, на контроль, на то, что я могу быть больше, чем моя боль, больше, чем та авария, что перечеркнула меня.

Я выдыхаю, медленно, глубоко, и чувствую, как напряжение в груди тает, не до конца, но достаточно, чтобы дышать легче. Врач что-то записывает, шуршит ручкой по бумаге, и я смотрю на Игоря, на его спокойное лицо, на руку, что держит мою, и думаю – может, это не только про врача, не только про лечение. Может, это про нас, про то, что он здесь, рядом, и не уходит, даже зная всё.

Надежда – не только в словах врача, но в этом кабинете, в этом моменте, в том, что я больше не одна. И я улыбаюсь, тихо, почти незаметно, но впервые за долгое время это не маска, а что-то настоящее, что растёт внутри, как свет в конце туннеля.

36. Ира

Утро начинается с крика Тимофея – он уронил миску с кашей, овсянка размазана по полу, и я стою, глядя на это месиво, с тряпкой в руках, а в голове только одна мысль: я больше не могу.

Несколько месяцев назад я уволилась из фирмы Артёма, собрала вещи, взяла Тимошу и уехала к маме – в её тесную двушку на окраине, где пахнет старым линолеумом и супом, что она варит каждый день. Я порвала с ним всё – звонки, сообщения, его пьяные вопли в трубку, что я «шлюха». Подала на алименты, хотя знаю, что он скорее сгинет, чем заплатит хоть копейку.

Его мать звонит мне каждый день – голос её резкий, как нож, шипит угрозы: «Ты пожалеешь, Ира, я тебя в суд затаскаю, ребёнка отберу».

Я устала, замучалась, сижу ночами над сайтами с вакансиями, отправляю резюме в никуда, а утром встаю с тяжёлой головой, будто камни в неё насыпали.

Тимофей тянет меня за рукав, глаза его большие, светлые, такие же, как у Артёма, и я вздрагиваю, отгоняю эту мысль. Он не виноват. Никогда не был.

Но я смотрю на него, на его улыбку, и чувствую укол в груди – я разрушила чужую жизнь ради этого мальчика, ради себя, ради Артёма, что обещал мне звёзды, а дал только грязь.

Я беру телефон, пальцы дрожат, и набираю номер Насти, который достала через третьи руки на всякий случай.

– Алло, Настя? Это Ира, – говорю я, и голос мой хрипит, горло сжимается, но я держусь.

– Откуда у тебя мой номер? – мгновенно напрягается она.

– Это неважно.

– Ну… хорошо, раз неважно. Зачем звонишь? – задумчиво тянет Настя, и голос её ровный, спокойный, без злобы, что я ждала, и это сбивает меня с толку.

– Я… хотела сказать… прости меня, – выпаливаю я, и слова падают, тяжёлые, неуклюжие, как камни. – За всё, что было. За Артёма, за то, что я… ну, ты понимаешь. Я не хотела, чтобы так вышло, но это не оправдание. И… не вини Тимошу, пожалуйста. Он ни при чём, – продолжаю, и голос дрожит, слёзы подступают, но я сглатываю их, жду её ответа, как приговор.

– Ира, я никогда не винила Тимофея, – говорит она тихо, и в голосе её нет яда, нет ненависти, только усталость, мягкая, почти тёплая. – Это не его вина. И… я не держу на тебя зла. Всё в прошлом, – добавляет она, и я слышу, как она выдыхает, как будто сбрасывает что-то с плеч.

Я молчу, телефон дрожит в руке, и слёзы всё-таки текут, горячие, тихие, стекают по щекам, капают на стол.

Это не прощение, не совсем – это конец, точка, что она ставит, и я чувствую облегчение, смешанное с горечью. Она закрывает глаза на все, без криков, без обвинений, и я понимаю, что не заслужила этого спокойствия, но беру его, как подарок, что мне не по карману.

– Спасибо тебе. Для меня это было важно, – шепчу я, и сбрасываю вызов, вытираю лицо рукавом, сердце колотится, но легче, чем было минуту назад.

Тимофей тянет меня за руку, смеётся, и я улыбаюсь ему, слабо, но искренне, пытаюсь собрать себя по кускам.

Через пару дней звонит Светка, бывшая коллега из фирмы Артёма. Голос её быстрый, взволнованный, и она вываливает новости, как ведро воды:

– Ир, ты слышала? Твой Морозов-то совсем спёкся. Фирма тонет – банкротство на носу, проверки приезжают чуть ли не каждый день, налоговая, пожарные, все подряд. Он пьёт без остановки, орёт на всех, клиенты бегут, как крысы с корабля, – говорит она, и я слышу в её тоне смесь жалости и злорадства.

– Это меня не касается.

– Как это не касается-то? У тебя ж это… сын от него.

Я вздыхаю. О нашей связи с Артёмом знали немногие, и я уже жалела что как-то раз поделилась этим со Светой.

Но зачем она мне это рассказывает? Крах Морозова – это не моя вина, не моя месть, это он сам, его выбор, его жизнь, что он раздавил, как стекло под ногами. Светка что-то ещё говорит, но я сбрасываю, ставлю телефон на стол, и смотрю в окно – серое небо, мокрые крыши, и внутри меня тишина, холодная, но спокойная.

Я поступила неправильно. Это грызёт меня ночами, когда Тимофей спит, а я сижу с чашкой чая, глядя в темноту. Я разрушила семью Насти, поверила Артёму, его словам, его рукам, что тянули меня к нему, как магнит.

Но это ничего не меняет – прошлое не переписать, не склеить, как разбитую вазу. Я могу только идти дальше, искать работу, растить сына, пытаться искупить хоть что-то, хоть крупицу того, что я натворила. Не для Насти – она уже отпустила это, – а для себя, для Тимоши, чтобы он не нёс мой груз, мою вину.

Я беру его на руки, он смеётся, тянет меня за волосы, и я шепчу ему: «Мы справимся». Это не обещание, не клятва – это надежда, слабая, дрожащая, но моя. Артём остался позади, с его угрозами, его бутылками, его крахом, и я ищу искупление, шаг за шагом, в этой маленькой комнате, где пахнет супом и началом новой страницы жизни.

37. Настя

Проходит два месяца после суда, и с Игорем всё становится настоящим – не громким объявлением, а тихим шагом, что мы делаем вместе. Вечером в кафе, где огни отражаются в реке, он берёт мою руку, смотрит в глаза и говорит:

«Насть, давай встречаться по-настоящему».

Я киваю, улыбаюсь, и внутри что-то отзывается, мягко, тепло, как свет, что пробился сквозь щель. Он не Артём – нет его резкости, его контроля, его криков, что резали меня, как нож. Игорь мягкий, но твёрдый – его голос успокаивает, его взгляд греет, но он не загоняет меня в рамки, не душит, и я впервые могу просто быть рядом, не боясь, что меня раздавят.

Мы все больше проводим время вместе, и с ним всё легко, как дыхание после долгого бега. По выходным утром он забирает меня, и мы гуляем по парку – листья падают, ветер шумит в ветках, а он рассказывает, как в детстве крал яблоки у соседей и однажды застрял на заборе. Я смеюсь, звонко, свободно, и понимаю, что с ним мне не нужно взвешивать слова, не нужно ждать подвоха.

Вечерами мы у него – он ставит старый винил, игла шипит, и мы болтаем о работе, о глупых фильмах, о том, как он чуть не спалил кухню, экспериментируя с пирогом. Я замечаю, как тихо внутри – нет той тревоги, что жила во мне с Артёмом, нет страха, что каждое слово обернётся криком.

Однажды он говорит: «Поехали за город».

Мы едем на его машине, поля мелькают за окном, леса алеют, небо синее, чистое, и через два часа останавливаемся у озера. Игорь расстилает плед, достаёт еду, и мы сидим, солнце греет щёки, вода тихо плещется.

– Рыбачила когда-нибудь? – спрашивает он, глаза блестят, тёмные, с искрой.

– Нет, – отвечаю я, и улыбаюсь, глядя, как он тянется к удочке.

– Тогда учись, – говорит Игорь, вручает мне удилище, его пальцы касаются моих, тёплые, чуть грубоватые, и я хихикаю, когда леска цепляется за куст.

Он не ворчит, не злится – распутывает, смеётся со мной, и я чувствую, как легко мне с ним, как будто я заново открываю себя, без тени прошлого.

Вечером у костра воздух прохладный, пахнет дымом и хвоей, огонь трещит, бросает оранжевые отблески на лицо Игоря, выхватывает его скулы, тёмные глаза, что блестят в полумраке. Я сижу, обхватив колени, плед сполз с плеч, и тепло от костра греет щёки, но внутри всё дрожит – не от холода, а от того, что я чувствую рядом с ним. Он смотрит на меня, взгляд мягкий, но глубокий, и вдруг говорит:

– А давай к твоим родителям съездим? Познакомишь меня, – голос его тихий, тёплый, но в нём вопрос, осторожный, как шаг по тонкому льду, и я вижу, как он ждёт, чуть наклонив голову, будто боится спугнуть меня.

Я замираю, сердце сжимается, но не от страха, как раньше, а от чего-то нового, тёплого, что растёт внутри, как слабый свет в темноте.

– Ты серьёзно? – спрашиваю я, и голос мой дрожит, не от сомнения, а от удивления, от этого шага, что он предлагает так просто, как будто это естественно.

– А почему нет? – отвечает он, и глаза его темнеют, голос становится чуть глуше, в нём мелькает тень, старая, но живая. – Своих-то у меня нет. Мама умерла, когда мне было десять, отца я не знал, – добавляет он, и улыбается, слабо, но искренне, уголки губ приподнимаются, но в глазах что-то щемит, как эхо той боли, что он носит с собой.

Я смотрю на него, и горло сжимается, не от жалости, а от понимания – он открывается мне, тихо, без надрыва, и это трогает глубже, чем я ожидала.

– Мне очень жаль, – шепчу я, и тянусь к его руке, сжимаю его ладонь, пальцы тёплые, чуть шершавые, и я чувствую, как его кожа отвечает на моё касание, лёгким движением, как будто он тоже ищет опору.

– Да брось, выкарабкался же как-то, – говорит Игорь, и голос его светлеет, он пожимает плечами, но я вижу, как он отводит взгляд к огню, будто прячет что-то, что всё ещё болит. – И вообще – может, это мой коварный план! – добавляет он, и хитрая искра мелькает в его глазах, уголки губ дёргаются в улыбке.

– Какой? Чтобы разжалобить меня? – смеюсь я, неловко, но легко, и звук моего смеха тонет в треске костра, но внутри что-то оттаивает, медленно, как лёд под солнцем.

– Чтобы увидеть твою маму и узнать, как ты будешь выглядеть в старости, – отвечает он, и смеётся, коротко, тепло, наклоняется ближе, и я чувствую его дыхание, лёгкое, с запахом дыма и мяты.

Я смеюсь в ответ, громче, чем хотела, и тепло его слов растекается по груди, как горячий чай в холодный день. Но потом я замолкаю, смотрю на огонь, языки пламени танцуют, бросают тени на землю, и внутри что-то шевелится – не боль, не обида, что жила во мне годами, а желание, слабое, но живое, как росток, что пробился сквозь асфальт.

Его слова о родителях – моих и его – ложатся на сердце, и я понимаю, что он не просто хочет познакомиться, он хочет быть частью чего-то, чего у него никогда не было. И я хочу этого тоже – не просто для него, а для себя, чтобы закрыть ту дверь в прошлое, что я держала приоткрытой слишком долго.

Страх, что всегда приходил, когда я думала о маме и папе, о том, что они скажут, как посмотрят, – он всё ещё где-то там, в тени, но он уже не душит, не сжимает горло. С Игорем рядом я чувствую себя сильнее, спокойнее, и это новое чувство – доверие, что растёт во мне с каждым днем все больше.

Я беру телефон, пальцы дрожат, но не от холода, а от предвкушения, от этого шага, что я делаю не одна, а с ним. Набираю маме, и сердце стучит, но уже не в панике, а в ритме чего-то светлого, что я только начинаю понимать.

– Мам, привет, – говорю я, и голос мой мягкий, без того кома, что был раньше, без той тяжести, что я носила в себе, как камень.

– Настенька? Ты как? – отвечает она, и я слышу её удивление, её тепло, что пробивается сквозь треск в трубке.

– Хорошо. Как вы? – спрашиваю я, и сжимаю телефон, но уже не от напряжения, а от ожидания.

– Отец лечится, третий месяц в клинику ходит, ни капли не пьёт. Я в столовой работаю, готовлю там, – говорит она, и в голосе её гордость, хрупкая, но настоящая.

– Это здорово, мам. Слушай… я хочу приехать. С Игорем, моим… парнем, – говорю я, и слово «парень» звучит непривычно, но тепло, как будто я пробую его на вкус.

– Конечно, дочка! Приезжайте, мы будем рады, – отвечает мама, и я слышу, как её голос дрожит, но не от слёз, а от радости.

Я сбрасываю вызов, смотрю на Игоря, и он улыбается, тянет меня к себе, обнимает, и я утыкаюсь в его плечо, вдыхаю его запах – кофе, лес, тепло.

– Они ждут нас, – шепчу, и он кивает, гладит меня по спине, и я чувствую, как обида, что жила во мне десять лет, тает, как снег под солнцем.

Я мирюсь с ними – не громкими словами, не слезами, а тихо, внутри, и это освобождает меня, как будто я отпустила старый канат, что держал меня на месте.

Через неделю мы едем к ним. Машина катит по трассе, Игорь включает радио, напевает что-то старое, и я смотрю на него – на его профиль, на руки, что лежат на руле, и понимаю, что не боюсь этого шага. Он хочет знать моих родителей, хочет быть частью моей жизни, и это не давление, не цепи, а мост, что он строит ко мне. В родном городе мы идём к их дому – панелька, третий этаж, запах краски в подъезде, и я звоню в дверь, сердце стучит, но уже не от страха, а от предвкушения.

Мама открывает, глаза её блестят, отец стоит за ней, трезвый, с улыбкой, и я вижу, как они изменились, как стараются.

– Это Игорь, – говорю я, и он жмёт им руки, мягко, но уверенно, и я вижу, как мама суетится, ставит чайник, как отец спрашивает его про работу.

– Так уж вышло, – говорит Игорь, когда мама спрашивает про семью, и голос его ровный, но в нём тень старой боли. – Рад познакомиться с вами, – добавляет он, и я вижу, как он смотрит на меня, тепло, глубоко, и понимаю, что он здесь не просто ради меня, а ради себя тоже – чтобы найти то, чего ему не хватало.

Я сижу, пью чай, слушаю их разговоры, и чувствую, как легко мне – с ним, с ними, с собой. Я учусь доверять – его рукам, что не сжимают, а обнимают, его словам, что не ранят, а лечат. Учусь любить – без страха, без тени прошлого, что душило меня с Артёмом. С Игорем это река – тихая, глубокая, и я плыву по ней, не боясь утонуть, зная, что он рядом, и я больше не одна.

38

Всё начинается с звонка Кати – голос её дрожит от счастья, и она почти кричит: «Насть, я родила!»

Я бросаю дела в офисе, еду в больницу, сердце стучит, но не от тревоги, а от радости, что греет меня изнутри. В палате пахнет антисептиком и цветами, что кто-то оставил на подоконнике, а Катя лежит, бледная, но сияющая, с малышкой в руках. Девочка – крохотная, с тёмным пушком на голове, спит, и я смотрю на неё, чувствуя, как тепло разливается по груди.

– Ну, как тебе моя Соня? – спрашивает Катя, голос слабый, но живой, глаза блестят от усталости и любви.

– Прелесть, – шепчу я, сажусь рядом, беру её руку, сжимаю, и мы смеёмся, тихо, чтобы не разбудить ребёнка.

– Помнишь, как я ныла, что боюсь рожать? – говорит она, и улыбка её становится шире. – Ты тогда в офисе шутила, что, если не соберусь, то я останусь вечной помощницей Игоря Николаевича, а детей заведу только в мечтах, – добавляет она, и я хихикаю, вспоминая те дни, когда мы с ней, ещё не такие близкие, сидели за одним столом, пили кофе в перерывах и болтали о жизни.

Она была правой рукой Игоря, пока не ушла в декрет, а я тогда только начинала, не зная, что она станет мне такой родной.

– А ты взяла и сделала это, – отвечаю я, и мы смеёмся снова, легко, чисто, и я чувствую, как наша дружба, что родилась в офисе среди бумаг и звонков, крепнет, становится чем-то большим, как мост, что держит меня на плаву.

С ней я на своём месте – не одна, не потерянная, а там, где мне хорошо, и это тепло, настоящее, как объятие.

Через неделю в город приезжает Аня, детей она оставляет на своего мужа, – подруга из прошлого, что знала меня до Артёма, до всех этих трещин. Мы встречаемся в кафе, берём кофе, и она смотрит на меня, щурясь, будто изучает. День пролетает – мы гуляем по набережной, заходим в магазинчик с открытками, смеёмся над дурацкими надписями, и я замечаю, как легко мне с ней, как будто годы разлуки растаяли.

– Ты изменилась, Насть, – говорит она, когда мы сидим у реки, вода течёт медленно, солнце блестит на волнах. – К лучшему. Раньше ты была напряжённая, как будто ждала удара, а теперь – спокойная, настоящая, – добавляет она, и улыбается, тепло, искренне.

– Правда? – спрашиваю я, и голос мой мягкий, но внутри что-то отзывается, как её слова ложатся на сердце.

– Точно тебе говорю, – заверяет она, сжимает мою руку, и я улыбаюсь, чувствуя, как её взгляд подтверждает то, что я сама начинаю ощущать.

С Катей, с Аней я нахожу опору – не только в Игоре, но в них, в этой дружбе, что держит меня, как сеть, что ловит, если я оступлюсь.

А потом – сюрприз, что приходит тихо, но меняет всё. Мы с Игорем съехались – его квартира теперь наша, и я привыкаю к его книгам на полках, к его ботинкам у двери, к тому, как он утром варит кофе, напевая что-то старое. Однажды вечером он стоит у плиты, мешает соус в кастрюле, запах томатов и трав наполняет кухню, и я сижу за столом, листаю журнал. Он оборачивается, вытирает руки о полотенце, и говорит:

– Насть, выходи за меня, – голос его простой, без лишних нот, как будто он спрашивает, что я хочу на ужин, но глаза его блестят, тёмные, глубокие, и в них всё – его тепло, его любовь, его обещание.

Я замираю, журнал падает, шуршит по столу, и сердце стучит, громко, быстро, но не от страха, а от счастья, что льётся через край.

– Ты серьёзно? – шепчу я, и голос дрожит, но я улыбаюсь, не могу остановиться.

– Абсолютно, – отвечает он, шагает ко мне, берёт мои руки, сжимает их, тёплые, сильные, и я киваю, тихо, но уверенно.

– Да, – говорю я, и он наклоняется, целует меня, мягко, но твёрдо, и я знаю, что хочу быть с ним – не на день, не на год, а навсегда, потому что с ним я дома, где бы мы ни были.

На следующий день звонит врач – голос её спокойный, но в нём радость, что пробивается сквозь обыденность.

– Анастасия, у меня для вас хорошие новости. Лечение сработало – вы можете забеременеть, – говорит она, и я слышу, как она улыбается, как шуршат её бумаги.

Стою, телефон дрожит в руке, и слёзы текут, горячие, быстрые, но я смеюсь, тихо, счастливо, и Игорь, что сидит на диване, поднимает глаза, брови хмурятся.

– Что там? – спрашивает он, и голос его мягкий, но тревожный.

– Я могу… у нас может быть ребёнок, – шепчу я, и он встаёт, обнимает меня, крепко, и я чувствую, как его грудь дрожит, как он выдыхает, тихо, но глубоко.

– Это невероятно, Насть, – говорит он, отстраняется, смотрит в глаза. – Но даже если бы не получилось, я бы никуда не делся, – добавляет Игорь, и я киваю, потому что верю ему, и я больше не боюсь будущего – с детьми или без, потому что он здесь, и это главное.

Артём исчезает из моей жизни окончательно – слухи долетают через старых знакомых, что он уехал из города, сломленный, с пустыми карманами и разбитыми надеждами. Его фирма рухнула, его имя стёрлось, и я слышу это, как ветер за окном, что уже не трогает меня. Он – тень, что ушла, а я живу здесь, в настоящем, с Игорем, с друзьями, с собой.

Я стою на нашей кухне, смотрю на кольцо – простое, серебряное, без лишнего блеска, – что он надел мне на палец, и чувствую, как всё становится на свои места. Дружба с Катей и Аней – корни, что держат меня крепко, не давая упасть. Любовь с Игорем – река, что течёт спокойно, глубоко, и я плыву по ней, не боясь глубины. Лечение – подарок, что я принимаю с радостью, но не как условие счастья, потому что я уже цела.

Я принимаю себя – не сломанную, не пустую, а живую, настоящую, и эту новую жизнь, что я строю с открытым сердцем, без страха, без прошлого, что больше не имеет надо мной власти.